Текст книги "В большой семье"

Автор книги: Аделаида Котовщикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Оська

Весной сорок первого года от крупозного воспаления легких умерла Олина мама.

В тот день всё в доме как-то сбилось и перепуталось.

Девятилетняя Оля сидела на диване, сложив на коленях руки, и следила взглядом за отцом.

Отец метался по комнате: то быстро ходил взад и вперед, то садился на первый попавшийся стул. Его лицо беспомощно кривилось. Посидев минуту, он вскакивал и снова принимался ходить.

А за отцом ходил его товарищ Викентьев – высокий полный человек, с растерянным и печальным лицом – и всё что-то говорил ему.

Матвей Иванович Викентьев по вечерам часто приходил к Хрусталевым. Какие это были веселые вечера! Папа тогда не уходил в свою комнату готовиться к лекциям, а сидел в столовой вместе со всеми, зажав подмышкой книгу. Карие глаза его непрерывно улыбались. Мама весело подшучивала то над рассеянностью Матвея Ивановича, то над висящей на ниточке пуговицей его пиджака, которую она тут же и пришивала.

Матвей Иванович поднимал кутерьму с детьми, возил трехлетнего Димку на спине, изображая норовистого коня. Всегда он приносил детям конфеты и игрушки.

На этот раз Викентьев был сам не свой… Когда дети попадались ему на глаза, он бормотал: «Ну-ну…» Подошел к Димке и, не глядя, сунул ему в руку шоколадную конфету.

На Олю он долго смотрел украдкой. Почувствовав на себе его взгляд, Оля обернулась. Он пробормотал краснея:

– Ничего, вырастешь…

Сидя на низком широком кресле, старая няня Авдотья громко всхлипывала. Она держала на коленях круглощекого толстенького Димку и целовала его в затылок. Димка сосал конфету.

Оля смотрела на папу, на Матвея Ивановича, на няню, братишку и не плакала, потому что не верила, что мама не вернется из больницы. Ее положили в больницу давно, может быть, целый месяц назад. И каждый день, каждый час Оля ждала маму. Не может быть, чтобы не надо было больше ждать!

Мама! Ей Оля рассказывала о школе, о подругах, о том, как вел себя Димка, пока мама была на работе. Маму можно было о чем угодно спросить, она всё знала и всё понимала. Не было на свете никого добрее, умнее и роднее ее. Как это так – умереть?

Папа подошел к Оле, взял ее к себе на колени, стал гладить по голове.

– Крошечка моя! – прошептал отец.

Оля молчала. Сидя на коленях отца, она не прижималась к нему. Она очень любила папу: он тоже был хороший, добрый, умный. Но мама, мама, мама!

* * *

Через месяц после маминой смерти фашисты напали на нашу страну, и началась война.

В раскрытые настежь окна вместе с волнами света врывались звуки улицы, особенно шумной после воздушной тревоги.

Оля сидела на подоконнике и глядела вниз.

Как изменилось всё вокруг! Дома выглядели странно: на каждом окне белела бумажная решетка. В сквере напротив дома Хрусталевых самые различные люди – пожилые рабочие в комбинезонах, девушки в летних ярких платьях, старички в очках и подростки – рыли лопатами землю. Они копали щели – траншеи.

Наискосок через улицу виднелось здание военкомата. Перед ним стояла громадная толпа. Это была очередь за винтовками и пулеметами: так думала Оля. Ведь все хотели поскорее получить оружие, чтобы итти бить врага.

И по всему городу двигались толпы людей, точно небольшие демонстрации. Мужчины несли в руках чемоданчики и узелки. Под руку с мужчинами шли в строю женщины. Некоторые из них плакали. У многих мужчин на руках были маленькие дети. Дети постарше шли сами, стараясь не отставать от взрослых. Это провожали на фронт отцов и сыновей.

Вдруг чей-то голос в комнате сказал:

– Ну, здравствуйте!

Оля быстро обернулась.

В дверях столовой стоял незнакомый мальчик лет одиннадцати, в синей матросской курточке, без шапки, с рюкзаком за плечами. Глаза у мальчика были темные, как спелые сливы. Они как бы освещали его загорелое лицо. Кудрявые запыленные волосы торчали у него во все стороны. Толстые губы запеклись коркой, а нижняя треснула. У Оли мелькнула мысль, что будь кожа мальчика почернее, он был бы совсем похож на негритенка.

– Здравствуйте, – повторил мальчик. – Дядя Витя еще не ушел в армию? Кепку я потерял. – Он провел рукой по пыльным вихрам. – Наверно забыл в бомбоубежище. Там ничего, в бомбоубежище. Только скучно. Ты, Оля, еще камса, оказывается. А я думал, ты больше. А где же Дима? Что вы тут живете, я сразу узнал: на двери табличка, карандашом написано: «Хрусталевы». У вас тоже самолеты летают над городом? А все-таки у нас больше…

Оправившись от неожиданности, няня поставила утюг на подставку и грозно подступила к мальчику:

– Это как ты в квартиру прошел, малец?

– Дверь была не заперта…

– Ах ты, наказанье! – Няня всплеснула руками. – Это, значит, Марья Петровна дверь не захлопнула.

– А тебе, собственно, кого нужно? – вызывающе спросила Оля. Она была глубоко оскорблена: как смеет этот мальчишка называть ее «камсой»!

– А-а, я и забыл представиться! Иосиф Борисович Абелин.

Мальчик вежливо протянул няне руку, которую няня неуверенно пожала. Ося шагнул, и из его рюкзака что-то со стуком упало на пол. Оля взглянула и насмешливо скривилась: на полу лежал зазубренный осколок зенитного снаряда.

– А у нас их уже сколько хочешь, осколков, – заметила она небрежно.

– И у нас сколько хочешь. – Мальчик, не поднимая осколка, толкнул его ногой. – Еще больше, чем у вас.

Авдотья подозрительно оглядела мальчика.

– Ты чей? Отдохнуть зашел?

Мальчик посмотрел на нее с удивлением.

– Да просто меня мама прислала! – воскликнул он нетерпеливо и с ноткой возмущения в голосе. – Почему вы не понимаете? Письмо мамино в камере хранения. В чемодане, конечно, а не просто так. Боялся я брать в сумку. Вдруг потеряю. Я от самого Симферополя ехал. Только до Мелитополя был у меня попутчик – один майор. У него орден еще с финской войны. А дядя, может быть, тоже уже призвался?

Треснутая губа, видимо, причиняла мальчику боль: морщась, он часто растягивал ее и трогал пальцем.

– Губу-то не тронь! – сказала няня. – Руки грязные. Ничего я в толк не возьму, откуда ты такой взялся!

– Ты же просто Ося! – вдруг догадалась Оля. – Почему ты прямо не сказал?

– Здравствуйте! – возмутился мальчик. – А я разве выдаю себя за Петьку или Степку? Я, конечно, Оська. Сесть можно?

Он с размаху сел на диван. Сейчас же из рюкзака выпал другой осколок снаряда, еще более увесистый.

– Ох ты! – поразилась Авдотья. – Да как же ты на лестницу взошел с этакой тяжестью?

Оля фыркнула. Мальчик пожал плечами.

– Девчонки что же могут в вооружении понять?

– Ах, скажите, пожалуйста, какой нашелся… знаток!

– Я с детьми младшего возраста никогда не спорю.

От обиды у Оли потемнело в глазах. Ровным голосом она сказала Авдотье:

– Нянечка, это просто один папин племянник. Сын тети Веры, папиной сестры, которая живет в Крыму. Помнишь, о нем рассказывали, какой он невыносимый?

Оля искоса взглянула на него и отвернулась.

– Никаких племянников, хоть убей, не знаю. – Няня вздохнула и просто спросила: – Кушать хочешь?

– А то нет? – отозвался мальчик.

Няня вышла.

Оля думала, что надо позвонить по телефону папе в институт, но не трогалась с места.

Оська почти засыпал от усталости. Глаза у него закрывались, и тогда перед ним вставал милиционер в белых перчатках. Это был тот самый милиционер, который самым решительным образом загнал Оську в бомбоубежище.

Когда началась воздушная тревога, Оська остановился на тротуаре, наблюдая, как бегут и прячутся в подъезды люди, как пустеют неподвижные трамваи. Потом он задрал голову, вглядываясь в небо, и на опустевшем проспекте остался один, маленький и глубокомысленный.

Но милиционер не больше двух минут дал постоять на улице этой одинокой фигурке и заставил Оську пойти в подвал.

* * *

Оська быстро освоился на новом месте.

Едва раздавался унылый голос сирены, он опрометью кидался вниз по лестнице, перебегал по двору до другой лестницы и мгновенно оказывался на чердаке.

Он стал бойцом противопожарной дружины и во время каждой воздушной тревоги вылезал на крышу.

Спал Оська в столовой на диване. В углу возле дивана постепенно возникала груда каких-то металлических трубок, железок и осколков от зенитных снарядов. Временами няня с негодованием выбрасывала на помойку весь этот склад.

– Вы ликвидировали две будущих термитных бомбы, – пожимая плечами, говорил Оська.

Потеря имущества мало его печалила. Это очень удивляло Олю, которая к своим рисункам, вышиванию и тетрадкам не позволяла прикоснуться.

Но у Оськи была широкая натура. На другой день на полу красовалась новая куча предметов таинственного назначения.

Какие-то мальчишки стали частыми посетителями Хрусталевых. За короткое время Оська познакомился и подружился со всеми мальчиками двора.

Казалось, семья Хрусталевых увеличилась человек на десять.

Сердиться на Оську не успевали. Да и стоило ли сердиться на него за беспорядок в книжном шкафу или за то, что в нянином валенке внезапно оказывалась мышеловка? («Там так тепло и уютно, – непременно мышь попадется. Вот только предупредить я забыл», – оправдывался Оська.) А то вдруг по всей квартире распространялся странный удушливый запах: это оськина команда жгла на каменном полу в ванной какое-то вещество.

– Уже почти прошло, – утешал Оська, разгоняя полотенцем смрад. – Это мы испытывали небольшую химическую тайну.

Мальчики собирали металлический лом.

Как-то няня поймала Оську у выходной двери. В руках у него тускло поблескивал большой, почти новый медный чайник.

– Ну, уж это не-ет! – решительно сказала няня. – Нет и нет!

– У него бок помят, – жалобно сказал Оська.

Няня отняла у него чайник.

Оська надолго исчезал из дома: он где-то бегал с мальчиками. Оля совсем не боялась за Оську, когда он дежурил на крыше. Но когда тревога металась по городу и никто не знал, где Оська, то Оля и няня места себе не находили от беспокойства.

У Виктора Федоровича вошло в привычку, приходя домой, быстро спрашивать: «Ося дома?» Получалось одно слово: «осядома».

– Нету никакого Осядома, – сердито отвечала Оля.

И папа менялся в лице.

Папин отъезд

В один из жарких июльских дней папа вернулся из института среди дня.

Оля спросила:

– Ты что так рано? – И вместе с Димкой подбежала к папе.

Все в этот момент были дома – даже Оська, у которого в это время сидел приятель – Павлик Соколов.

Папа обнял детей. По тому, как он обнял их – крепко, обеими руками – и заглянул при этом в их лица, Оля все поняла.

– Нянечка! – позвал отец. И когда она вошла в комнату, сказал: – Я ухожу.

Авдотья ахнула:

– Голубчик мой, да неужто? – Но удивления на ее старческом лице не было.

Оля быстро взглянула на няню, на папу, опять на няню и спросила отца:

– Ты куда уходишь?

– На фронт, конечно, – спокойно сказал Павлик.

Папа засмеялся и кивнул головой.

– Здо-орово! – протянул Оська.

– А я уж вижу, – солидно проговорил Павлик.

Отец Павлика, рабочий-фрезеровщик, уехал на фронт ночью 23 июня. Поэтому Павлик чувствовал себя человеком бывалым.

Через полчаса папа ушел из дому. А вечером он появился снова уже в военной форме.

Пришел Викентьев. Толстый и грустный, он сидел в кресле, опустив плечи, и вздыхал:

– А я-то… Квашней им, видно, показался. Два раза просился. Нет! Сердцем, говорят, не вышел и годами перешел. А ведь мне бы самое дело фашистов бить.

По болезни сердца Матвея Ивановича не взяли в Народное ополчение.

– Ничего, Матвей, – весело сказал отец. – Ты и тут поработаешь. Дела всем хватит.

Папа был совсем не похож на себя. Он сбрил бороду и усики и сейчас, в военной форме, выглядел удивительно молодым. Он держался прямее, чем раньше, ходил тверже. И в первый раз после смерти жены он говорил таким бодрым, громким голосом.

– На тебя, Матвей, надеюсь, – проговорил отец. – Ведь у ребят больше близких нет.

Матвей Иванович глянул на друга из-под седеющих бровей и сказал:

– Всё понятно, – и, помолчав, добавил: – Будь спокоен. Мы тут с нянькой управимся.

– А ты, Ося, остаешься в доме за главного мужчину! – сказал Виктор Федорович, мягко улыбнувшись. – Об одном тебя прошу: не убегай! Слышишь? Не убегай на фронт. Двое теперь из нашей семьи там будут: твоя мать и я. А твое присутствие там вовсе не обязательно. Мы и за тебя повоюем. Лучше помогай няне.

– Не убегу, – покорно вздохнул Оська.

Отец больше дома не ночевал. Еще раза три он заходил днем, ненадолго. Один раз Оська к нему бегал куда-то в Народное ополчение.

Потом Виктор Федорович уехал на фронт.

* * *

Две незнакомые женщины стояли перед няней.

Она сидела на диване и обмахивалась фартуком.

– Да вы садитесь, пожалуйста, – повторила она, по крайней мере, в пятый раз.

Но женщины не садились, только одна из них сняла жакет и повесила его на спинку стула. Было жарко и душно. Измученные жарой, волнением и нерешительностью няни, женщины нервно ходили по комнате.

Это были жены сотрудников того института, где работал Виктор Федорович. Из Ленинграда эвакуировали детей. Женщины уговаривали няню отправить всех троих детей и ехать с ними самой.

Разговор этот происходил не в первый раз: звонили по телефону, приходили сотрудницы. Не зная, на что решиться, няня советовалась тогда с Матвеем Ивановичем.

– Конечно, надо детей увезти в тыл, – отвечал Викентьев.

– А я не поеду, – кричал Оська. – Я всё равно не поеду.

– А тебя, во-первых, и не спросят, – ворчала няня. – Раз мать тебя прислала, значит, ты наш. Молчи, без тебя тошно!

Наконец, няня согласилась ехать. Вздыхая, она вышила красными нитками фамилии на детском белье, кое-что сложила…

И опять на нее нашло сомнение. Может быть, и война скоро кончится. А в пути дети могут заболеть.

Няня до сих пор не отвезла на сборный пункт вещи. Поэтому и пришли эти две женщины. Перебивая друг друга, они говорили няне:

– Так нельзя! Кроме вас, все давно сдали вещи. Послезавтра эшелон уходит.

– Ну, куда ехать? В даль какую-то, – вздыхала няня. – Еще по дороге Оська куда-нибудь денется. А здесь уж на своем месте. – Она морщилась от оглушительной стрельбы зениток.

– Вот видите, что делается, – говорили женщины. – А вы детей увезти не хотите.

– А мы стрельбы и не боимся, – сухо отвечала няня. – Надоело только.

Все-таки она обещала завтра привезти вещи.

А ночью Димка заболел ветрянкой. Брать его в детский эшелон было нельзя. А о том, чтобы Олю и Оську отправить одних, няня не хотела и слышать.

Новый знакомый

Четыре красноармейца несли по проспекту огромный серо-голубой газгольдер. Они крепко вцепились в него, чтобы не улетел.

А поднятые в воздух аэростаты серебряными рыбками поблескивали в лазурной высоте над городом, они несли сторожевую вахту. Необыкновенное открывалось на каждом шагу глазам Оськи.

Провезли большую пушку. Бесконечным строем шли военные. И на тротуарах тоже было очень много военных.

Памятник на площадке, напротив здания больницы был заложен землей, тщательно утрамбованной и кое-где прикрытой сверху дерном. «Конечно, это статуя какого-нибудь ученого, какого-нибудь знаменитого врача. Но какого?» – думал Оська.

Изучай-ка тут город! Только на парикмахерских, булочных и галантерейных магазинах прочтешь вывески. А ни на одних заводских воротах нет надписи. Даже с учреждений сняты доски с названиями.

Спрашивать дорогу было бесполезно. Какая-нибудь старушонка с кошелкой, которая до войны полчаса объясняла бы, как найти нужную улицу, и та теперь уклончиво роняла, пожевав губами: «Не знаю».

Но неизвестность делала оськины скитания еще увлекательнее. Его как бы окружали тайны.

Город, с его широкими проспектами, высокими стройными зданиями, садами и скверами, был огромен и прекрасен.

Оська переходил на другую сторону проспекта, когда пронзительно завыла сирена. Что-то резко хлопнуло. Еще и еще раз. Это стреляли зенитки. Дежурный у ворот загнал Оську в подъезд. Там уже стояли люди. Оська не успел оглядеться, как страшный грохот словно разорвал ему уши и тягостно отозвался в груди.

– Бросил неподалеку, – сдержанно заметил кто-то за оськиной спиной.

После грохота тишина казалась удивительно глубокой. Все молча ждали.

Прозвучал отбой. Оська выскочил первым и понесся за потоком людей.

– Там, там сбросили!

У Оськи стало как-то сухо во рту и в горле. Он заметил бесформенные груды кирпича и щебня. Удушливым облаком стояла в воздухе известковая пыль, смешанная с дымом. Где-то горело. Черные клубы дыма медленно и тяжело ползли из-за развалин. Оську толкали, почти сбивали с ног, но он упорно продирался вперед. Красная пожарная машина стояла передними колесами на тротуаре, задними – на мостовой. Пожарные тянули длинный шланг.

Бомба разрушила только фасад и угол здания. Часть дома осталась нетронутой.

С изумлением Оська увидел в третьем этаже комнату. Открытая с одной стороны, точно на сцене театра, комната висела в воздухе. На полу стояла кровать, держась на трех ножках, – четвертая повисла над провалом. На подушке, покрытой кружевной накидкой, лежал белый фланелевый заяц с розовыми ушами. Такой заяц был у Димки.

– Вон как срезала проклятая! – сказал кто-то позади Оськи.

Бледные лица людей, дымящиеся развалины – всё показалось Оське не только страшным, но и странным, точно всё происходившее приснилось ему очень отчетливо.

– Ты из этого дома? – раздался над оськиным ухом слабенький голос.

Оська обернулся. Перед ним стоял худенький белокурый мальчик лет девяти на вид, весь в известковой пыли, приставшей к одежде. Мальчик прижимал к груди измятую птичью клетку и ярко раскрашенный, но потускневший от пыли волчок.

Оська с удивлением посмотрел на волчок.

– Это я не себе, – сказал мальчик. – Тут одна маленькая ревет. У нее маму еще не нашли. Ты из этого дома?

– Нет. А ты?

– Я тоже нет. Фугаска, наверно, большая была!

– А то маленькая!

Вдруг мальчик юркнул в сторону, и Оська чуть совсем не потерял его в толпе.

С лопатами и ломами в руках сновали люди. Всё еще стлался дым, хотя уже слабый и светлый. Одна за другой подъехали две машины «Скорой помощи». Милиционер кричал, указывая на выступ стены: «К этому месту не становитесь, граждане!» Девушка-боец МПВО успокаивала рыдающих женщин…

Но вот Оська снова заметил мальчугана, который опустился на корточки перед маленькой девочкой в вышитом переднике. Она сидела на бархатной темнозеленой диванной подушке, разорванной и перепачканной, и грязное лицо ее распухло от слез. Но сейчас она не плакала, а смотрела на волчок. Измятая клетка валялась тут же. Оська обошел большую кучу вещей – скомканные одеяла, патефон, разорванные книги и остановился возле мальчика.

К ним торопливо подошли две женщины с красными повязками на рукавах. Одна из женщин взяла на руки девочку, крепко поцеловала ее в щеку и спросила:

– А вы, мальчики, что? Тоже из пострадавших?

– Нет, нет, мы просто так, – ответил белокурый мальчик. – Мы из другого дома.

Прижимая к себе девочку, женщина унесла ее.

Мальчик потянул Оську за рукав.

– Идем. Милиционер всех гоняет. А меня мама ждет. Большая была, верно, бомба! – сказал мальчик, когда они пошли по проспекту. – Сколько натворила!

– Тебя как зовут? – спросил Оська.

– Алик. А тебя как?

Оська строго выпрямился.

– Я полковник Иосиф Абелин. Пойдешь ко мне связным?

Мальчик сбоку посмотрел на Оську.

– Ладно, – сказал он, немного подумав. – Только где мы видеться будем? Я сейчас на Петроградскую сторону.

– И я на Петроградскую сторону.

– Ты там живешь? Где?

– Я на Геслеровском.

– Вот здо́рово! – воскликнул мальчик. – А я на Гулярной.

– Тебе сколько лет? – спросил Оська.

– Десять. Одиннадцатый.

– Ну-у? Я думал: девять. Значит, ты просто такой маленький вырос. А в каком ты классе?

– В четвертый перешел.

– И я! Так, может, я в твою школу записался?

Нет, они оказались в разных школах. Но то, что оба они жили на Петроградской стороне и вдруг познакомились так далеко от дома, показалось им удивительным.

– Повезло нам, – сказал Оська. – Пойдем к нам. Я тебе книги покажу.

– Идет, – согласился Алик. – Только зайдем к нам на минутку.

– Зачем же? Я еще, чего доброго, на дежурство опоздаю.

– На какое дежурство?

– На крыше.

– А когда тебе дежурить?

– В семь вечера… Да какая тебе разница?

Но Алик упрямо помотал белокурой головой.

– Нет, пока не скажу маме, никуда не пойду. – Он вздохнул и добавил: – Ведь его-то теперь нет!

– Кого?

– А папы.

– На войну ушел?

– Ясно. Он сразу уехал.

– И у меня нет папы. Он погиб, когда японских самураев на Хан-хин-голе били. Он у нас такой был…

– Да-а, – сказал Алик.

– А у меня мама в армии, военный врач! – с жаром сказал Оська. – Хирург она. Я здесь у дяди живу.

Как всегда, он говорил так громко и горячо, что на него оглядывались прохожие. Алик, наоборот, говорил тихим голосом. Маленький, хрупкий, белокурый, он выглядел младше своих лет.

Мать нового оськиного знакомого, совсем еще молодая, белокурая, как сын, тоненькая и живая женщина, гораздо больше была похожа на старшую сестру Алика, чем на его мать. Пальцы ее бегали по клавишам пишущей машинки. Роняя на пол бумажные листы, она проворно поднялась навстречу мальчикам.

– Наконец, пришел… А я так волновалась!

Мать обняла Алика, а потом немного отодвинула его от себя и, вглядываясь в лицо, быстро спросила:

– С тобой ведь ничего не случилось? Нет? А это твой товарищ? – весело спросила молодая женщина. – Как его зовут? Ося? Подойди поближе, мальчик, я на тебя посмотрю. Глаза-то у тебя какие темные! – воскликнула она и вдруг своей белой рукой провела по оськиным кудрям и потрепала его по щеке.

Оська смутился, а на лице Алика появилось торжествующее выражение: теперь они сравнялись – обоих приласкали, как маленьких.

– Мыться! Сейчас же мыться! Ты весь перемазался, Алька!

Они умылись. Чистенький, в белом матросском костюме, Алик казался еще младше, поэтому Оська удивился, когда его новый товарищ сказал матери спокойным тоном взрослого:

– Мама, мне сейчас необходимо пойти ненадолго к этому мальчику. Не забудь, пожалуйста, оставить мне ключ у соседей.

– Не забуду. Но в семь часов ты обязан быть дома! Они всегда в половине восьмого начинают, Алик! – помолчав, сказала она, и в ее глазах, устремленных на сына, появилось детское выражение надежды: – Завтра придет письмо от папы?

– Придет, – уверенно кивнул Алик.

– Ну, смотри же! – И она с улыбкой погрозила сыну пальцем.