Текст книги "В большой семье"

Автор книги: Аделаида Котовщикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

На крыше

Железный узкий бортик, с которого облезла краска, мелькал сбоку, почти под ногами. Он отделял Оську от бездны. Глубоко внизу лежали тротуары и мостовая. Комок огня, сброшенный с крыши, летел вниз. Мостовая с готовностью подставляла свою асфальтовую грудь. Огненный ком падал на нее и угасал, погребенный в песке, которым закидывали его проворные руки.

Люди появлялись словно из-под земли. Домохозяйка, еще недавно не умевшая держать в руках лопату, мальчик, переставший играть в войну, потому что война стала для него действительностью, девочка-подросток с косами за спиной…

Сухой стук. Зловещее шипенье. Оська кидается ему навстречу. Руки в асбестовых рукавицах крепко сжимают черный крюк. Этим крюком Оська зацепляет «зажигалку».

Брызжут во все стороны ослепительные струи пламени. Осенний ветер подхватывает искры. Жар пышет в незащищенное лицо мальчика. Оська отворачивает голову в сторону и рывком взметывает крюк. Комок огня летит вниз.

Когда Оська в первый раз увидел электросварку, его привело в восторг голубовато-белое пламя, такое послушное в руках человека. Блеском и яркостью этот огонь напоминал электросварку, но он не был послушным. Он был зол, хитер, изворотлив, пробивал крышу, впивался в потолочные балки и в стропила.

«Да нет же, не успеешь! Вот тебе!» – думал Оська.

Откуда-то пополз дым. Дождь прижимал его серые струи к железным скатам. Крыша стала мокрой. Оська почувствовал, что подошвы его ботинок скользят.

– У-у, гады! – закричал он. – Думаете, испугались мы? Дожидайся!

До него донесся крик откуда-то из-за трубы:

– Мальчик! Сзади у тебя! Скорей!..

Потом он полулежал на бурой от сырости крыше, с наслаждением вдыхая влажный, холодный воздух.

Студентка Нина сидела, прислонившись спиной к трубе и вытянув ноги.

– Пришлось нам сегодня повертеться, – сказала она. – Сколько мы потушили? Восемь? Девять? Я даже не знаю сейчас. Подумай, Ося, ведь я вдруг забыла, как тебя зовут. «Мальчик!» – кричу. «Мальчик!» – Она засмеялась. Потом вздохнула с облегчением и сказала довольным голосом: – А ты, честное комсомольское, молодец!

Ося снизу вверх посмотрел на Нину и рассмеялся. Выражение лица у нее было задумчиво-торжественное, и от этого особенно забавно выглядели полосы размазанной грязи на лице.

– Ты чего это?

– В зеркало посмотрись, – Оська фыркнул.

Нина схватилась за лицо, посмотрела на свои руки.

– Смейся! Смейся! Сам, думаешь, красавец? Трубочисты чище бывают… А ты не думал, что мы сгорим? – спросила она негромко и серьезно.

Оська удивился.

– Конечно, нет.

– А я так думала… Ну, ладно, пойду, осмотрю чердак. – Она поднялась. – Мне всё кажется, вдруг где-нибудь тлеет. Наши летят! – воскликнула она весело. – Значит, скоро отбой будет!

Отчетливый рокот самолета возник за облаками.

Нина ушла.

Оставшись один, Оська посмотрел вверх, прислушиваясь к шуму мотора, подумал: «Какой у наших самолетов звук хороший: громкий, бодрый. Совсем другой, чем у хейнкелей паршивых».

По небу медленно ползли серые и темносизые облака. Кое-где мелькали бледноголубые кусочки чистого неба.

Вокруг простирались крыши, крыши, крыши. На них темнели фигурки людей. Вдали поднимались клубы дыма.

Оська вдруг вспомнил Крым. Двор, залитый горячим солнцем. Черешня в саду развесистая. На темном коричневом стволе ее застыли комочки янтарной смолы, душистой и сладкой, залепляющей рот…

Оська нащупал в кармане письмо матери. Ему ненужно было его перечитывать. Он и так помнил, что в нем было написано:

«Мой дорогой мальчик!

Купи открыток и через каждые два, самое большее – три дня посылай мне письмецо. Поставь это себе за правило! Купи себе – или лучше попроси няню, пусть она купит – теплую фуфайку. Старая, наверно, износилась. А может быть, ты вырос из нее? Как твои железы? Не сделала ли я ошибки, послав тебя именно в Ленинград?..»

Сколько приходило этих писем, любящих, полных нежности и тревоги!

– «Нет, милая мама, – мысленно ответил Ося матери. – Ты не сделала ошибки. Ничего лучше ты не могла решить, как послать меня сюда. Теперь ты на фронте, и я тоже».

Загремела позади крыша. Оглянувшись, Оська увидел Алика. Ветер трепал его белый хохолок.

– Уже отбой, – сказал Алик. – Я проскочил к вам, как тревога началась. Хотел сразу бежать к тебе, – нянька ваша меня не пустила ни за что. Сказала: «За своего беспокоиться, а тут еще и за тебя!» И всех потащила в бомбоубежище. У вас Матвей Иванович сидит. Он в подвал не спускался.

Оська обрадовался Алику. Он теперь стал его лучшим другом.

Мальчики спустились вниз.

По столовой шагал Викентьев, похудевший, но бодрый, и оживленно рассказывал няне о том, как работают на оборонной стройке.

– Ой, подождите меня! – воскликнул Оська. – Я тоже хочу слушать!

Он сбегал на кухню и наскоро смыл грязь с лица и рук.

Когда Оська вернулся, на столе его уже ждала тарелка горячего супа. Няня всегда оставляла еду, чтобы он поел «после крыши».

Обжигаясь супом, Оська глаз не спускал с лица Викентьева.

Матвей Иванович сидел на диване, держа на коленях Димку. Оля прижалась к его плечу. Рядом с ней сидел Алик и задумчиво, широко раскрытыми глазами глядел перед собой.

– Вы знаете, дети, какой большой наш город, – говорил Матвей Иванович. – И вот кругом всего Ленинграда растут и растут укрепления. Глубокие рвы опоясывают город. Ни один немецкий танк не пролезет через них. Они так и называются, эти рвы – противотанковые. Роют их лопатами. А земля твердая, крепкая. Иной раз лопатой и не возьмешь.

– А чем же? – спросила Оля.

– Ломом, – сказал Алик.

– Верно, – кивнул Матвей Иванович. – Приходится разбивать ломом, а потом уже нагружать землю на носилки. Носилки тяжелые, покачиваются и руки вниз оттягивают. А руки-то ведь слабые у многих… Вытащат землю наверх и сваливают ее с носилок. Над рвом образуется высокий вал. От него ров еще глубже становится.

– А часто там над вами эти проклятые летают? – спросила няня.

– Случается. А как конец тревоге, так сразу все со дна рва поднимутся, землю немножко с одежды отряхнут – и за лопату! Нет, не пропустят ленинградцы врага, никогда не пропустят! – сказал он твердо. И, улыбнувшись, добавил с гордостью: – А я стал заправским окопником. Даже плечи мало болят.

На строительстве Матвей Иванович оставался долго. Но, приезжая в город, он сейчас же приходил к Хрусталевым и непременно что-нибудь приносил: то кусочки сахара, то сухарь. А сегодня, украдкой от Оли, он стал совать няне крупяные талоны.

Но Оля всё равно заметила.

– Не бери, нянечка, не бери! – закричала она.

– И то не возьму, – сказала няня. – Два аттестата у нас: Виктора Федоровича и Оськиной матери. Проживем. Приходи почаще, вот главная помощь, которая от тебя требуется.

Она старалась смотреть на Викентьева сердито, но против воли глаза ее выражали нежность и жалость.

– А похудел ты, Матвей Иваныч. Вовсе мешок с костями становишься. И как тебя на окопы послали?

– А меня и не посылали. Я сам поехал. И вы, Авдотья Семеновна, непохоже, чтобы на курорте побывали, – пошутил он.

Оська кончил есть, помолчал, мысленно переживая рассказ Викентьева, вздохнул и стал просить у няни пустые бутылки.

– Ну, нянечка! Ну, дайте! – говорил он быстро и умоляюще. – Дайте, нянечка! У них же оборонное значение! Я вам в следующую тревогу галоши помогу искать.

– Тьфу! Привязчивый какой! Никаких данных не признает. А с чем я за постным маслом пойду, если давать будут?

– Теперь постное не дают. Хлопковое. Его в кастрюльку взять можно. Беру, а?

– Хлопковое хлопковым и останется, – печально согласилась няня, старательно оскребая тощую морковку для супа.

– Ня-янечка! Вы же сами оборонного значения будете.

– Мели, Емеля! Все бутылки перетаскал. Не дам.

У Оськи опустились углы губ.

– Беда мне с этой старушкой! – сказал он с отчаянием в голосе.

– А я тоже все бутылки у мамы перетаскал, – тонким голосом сказал Алик. – Одну оставил…

Няня беспомощно взглянула на Викентьева.

Матвей Иванович рассмеялся и ласково похлопал по плечу Алика.

Глава вторая. Несокрушимая крепость

Зимой

Несокрушимой крепостью стоял Ленинград. Немцы забрасывали город бомбами, обстреливали из тяжелых орудий, душили блокадой, но взять не могли. В холодном и темном городе люди героически боролись за жизнь каждого человека и мужественно переносили все лишения. Одна мысль владела всеми: выстоять и прогнать врага!

Оська честно выполнял слово, данное Виктору Федоровичу, и помогал семье. Вид у него был очень неказистый. Один глаз – широкий, а другой узкий, подпертый опухшей щекой. Теплый платок обматывал шею, так как постоянно распухали железы. На лбу красовался пластырь, прикрывавший свежую ссадину.

Но этот вид Оськи вызывал не жалость, а уважение. Ведь все эти синяки и ссадины были следами атак на бревна и доски, походов на Кировские острова за сучьями, поисков в развалинах домов пищи для «пожирательницы» – так Оська прозвал железную печурку, стоявшую посреди бывшей детской, которую Оська называл «оазисом». Во всей квартире отапливали только эту комнату и все в ней жили.

Простуженным голосом Оська рассказывал, как он с другим мальчиком долго отдирали доску от вмерзшей в лед баржи на реке Ждановке и, отодрав, поделили пополам.

У няни пухли ноги. Оля была мала и слаба. Всю тяжелую работу делал Оська: выстаивал в очередях, таскал воду, распиливал одноручной пилой добытое топливо.

– Не иначе нам тебя судьба послала, – умиленно говорила няня. И добавляла с раскаянием: – А я-то тебе еще бутылку не дала…

– Ничего, нянечка, – отвечал Оська. – Вы не огорчайтесь. Я ведь ее тогда всё равно стащил.

– Ишь ты! – покачала головой Авдотья.

Каждые четыре-пять дней у Хрусталевых появлялся Алик. Он приходил за книгами.

Закутанный в пуховый платок поверх меховой шапки, в длинном тулупчике, в валенках, Алик был похож на девочку.

Оля распутывала на нем платок, расстегивала тулупчик и вынимала у него из-за пазухи книги, которые он взял в прошлый раз.

– Прочел? – спрашивал Оська.

Алик кивал головой.

– Понравилась?

Алик опять кивал.

Согревшись в «оазисе», он отвечал на вопросы. Его большие глаза на бледном лице казались совсем синими.

– Как вы живете-то? – спрашивала Алика няня.

– Ничего.

– Воду кто носит?

– Я. В чайнике.

– Со Ждановки?

– Из люка теперь.

– Близко?

– Близко.

– А дрова кто колет?

– Я.

Авдотья с сомнением качала головой.

– Он никогда не врет, – неуверенно заявил Оська. Брови у него удивленно приподнялись. Ему, как и няне, казалось невероятным, что тоненькие, как щепки, руки Алика могут поднять топор.

– А мама что делает?

– Лежит. А когда встает, за хлебом ходит. По бюллетеню она.

Посидев минут десять, Алик поднимался со стула. За фуфайку ему закладывали две книги, выбранные для него Оськой на этажерке. Оля и Авдотья старательно обматывали Алика платком. Почему-то после его ухода все некоторое время молчали.

Потом Оська говорил:

– Не представляю, как он колет дрова. Может быть, у них топор очень легкий…

«Дорога жизни»

Уже неделю Викентьев жил на восточном берегу Ладожского озера. Как опытного экономиста, его послали в Кабону, где проходила нагрузка машин, перевозящих продукты ленинградцам по ледовой дороге, проложенной по Ладожскому озеру. Сутками он работал по учету грузов, и если удавалось, то отдыхал на деревянном топчане, стоящем рядом с его столом. Но обычно Матвей Иванович забывал об усталости. Каждая цифра его учета казалось живой. Точно за ней стояла чья-то спасенная жизнь.

Изредка под вечер выпадали свободные от работы час-полтора. Тогда он выходил из избы и шел на берег.

Величественное зрелище открывалось его глазам. Высоко-высоко в небе, поблескивая, стыли звезды. Под небом простиралось бескрайнее ледяное поле.

Но по этой громадной снежной пустыне двигались вереницы огней. Они бежали, как бы струились. Это был свет фар грузовых машин.

Два встречных потока автомобилей шли по льду непрерывно: день и ночь, день и ночь.

Один поток катился в осажденный Ленинград с «Большой земли», другой – на «Большую землю» из Ленинграда.

Все пути к блокированному Ленинграду были отрезаны. И все-таки ленинградцы сумели соединить героический город с «Большой землей».

«И тут большевики нашли выход!» – с гордостью и восхищением думал Викентьев.

«Дорогой жизни» прозвали ледовый путь. И это было верно: дорога несла людям жизнь.

Викентьев только что вернулся с берега и прилег на топчане, как дверь распахнулась и в избу ворвалось морозное облако. Вошли трое шоферов, в перепачканных полушубках, в огромных рукавицах и ушанках.

Викентьев посмотрел на вошедших. Лица водителей машин были черны, как полушубки, и сильно лоснились: их смазывали жиром, чтобы хоть отчасти предохранить кожу от мороза. При свете керосиновой лампы блестели белки глаз.

Пока диспетчер, девушка в защитном ватнике, выписывала накладные, шоферы негромко переговаривались.

– Так и садит немец…

– Где?

– Да всё там же…

Матвей Иванович догадался, о чем говорят водители. Немцы пристрелялись к одному участку пути. Каждый день там рвались сотни снарядов.

Послышалось всхрапыванье: едва усевшись на скамью, один из шоферов заснул. Викентьев не удивился: не раз случалось ему видеть, как, войдя на несколько минут в избу погреться или поесть горячего, водители засыпали за столом с недонесенной до рта ложкой.

Взяв накладные, шоферы поднялись, разбудили заснувшего товарища и вышли из избы. Слышно было, как ушли машины.

Матвей Иванович представил себе, как часами руки водителей держат баранку. Глаза вглядываются в снежную мглу: не пропустить бы фонарь регулировщика, а то свернешь в сторону и попадешь в полынью.

С «Большой земли» везли мешки с мукой, сахаром, крупой, ящики с консервами, шоколад и мандарины ребятам, медикаменты. А из Ленинграда ехали маленькие дети, старики, ослабевшие от голода, нетрудоспособные жители города.

А враг бомбил и обстреливал из тяжелых орудий «Дорогу жизни». Глухие раскаты рвущихся снарядов отдавались в прибрежных лесах. Снаряды ломали лед. Столбом поднимались кверху вода и обломки льдин. Свежие полыньи ежедневно чернели на льду. Вьюга бешено крутилась над огромным пространством озера. Лютый мороз рвал радиаторы. Снежные заносы делали дорогу почти непроходимой.

Но каждый работник ледовой дороги помнил слова, с которыми обратился к ним товарищ Жданов.

«Все, от кого зависит нормальная работа дороги: водители машин, регулировщики, работающие на расчистке дороги от снега, ремонтники, связисты, командиры, политработники, работники Управления дороги, каждый на своем посту должен выполнять задачу, как боец на передовых позициях».

«…Ваших трудов Родина и Ленинград не забудут никогда».

Почему Алик не приходил за книгами

Приехав с ледовой дороги на один день в город, Матвей Иванович решил сначала зайти домой, а потом сейчас же пойти к Хрусталевым. На набережной Карповки он встретил Оську и привел его к себе.

В комнате Викентьева было немногим теплее, чем на улице. Ося приткнулся в углу дивана и, не снимая рукавиц, засунул за пазуху руки.

– Значит, вы завтра опять уедете, Матвей Иванович? – спросил Оська.

– Да, нужно еще там побыть.

Ножками от кресла и обрывками книг Викентьев затопил странное сооружение, сложенное посреди комнаты из листов железа и кирпичей. Труба уходила в форточку. Комната сразу наполнилась дымом.

Вскоре забурлила в кастрюльке каша из концентрата. Викентьев положил на стол лист бумаги, вытащил откуда-то две тарелки и разложил перед Оськой еду. Сам уселся на низком кресле перед самодельной печуркой и принялся мешать кочергой угли.

– Съешь всё, что перед тобой поставлено. Слышишь, Оська! Это тебя подкрепит. Я ведь знаю, что тебе больше всех достается. А потом закипит чайник, и мы напьемся горячего кипятку. Не смотри так на хлеб, Ося. Для Оли с Димкой у нас тоже есть по кусочку.

– А что же вы сами? – спросил Оська, медленно, с наслаждением, ложка за ложкой, отправляя в рот кашу.

– И я тоже сейчас буду… Кушай! Кушай!

– Если бы ты знал, откуда я приехал!.. – проговорил Матвей Иванович задумчиво. – Какие там люди, какие люди!..

Викентьев что-то говорил, но Оська больше ничего не слышал. От съеденной горячей каши его охватило ощущение блаженства, и он заснул в углу дивана.

Ему сразу приснилась мама. Она смотрела на него такими глазами, какие бывают только у мамы, и говорила: «Смотри не простудись!» Потом мама и Оська быстро сели в машину и по сверкающему яркоголубому льду понеслись, как вихрь. «Наши герои построили для ленинградцев эту дорогу», – сказала мама. – «А куда мы едем?» – спросил Оська. – «Конечно, в Крым, – ответила мама. – Ведь там не надо ломать заборы, чтобы топить «пожирательницу». Вставай, Ося, вставай, – уже пора», – добавила «мама» мужским басовитым голосом, сильно откашливаясь.

Оська открыл глаза.

Матвей Иванович тряс его за плечо.

– Вставай и пойдем к вам. Стемнеет скоро…

Они шли по Большому проспекту: Солнце садилось. Малиновые пятна заката лежали на глыбе льда, намерзшей посреди улицы. Казалось, что лед горит.

Поровнявшись с глыбой, Оська сказал:

– Это водопроводные трубы лопнули.

Как только солнце зашло, сумерки сгустились. Оська шагал бодро.

– Удивительно, как во мне силы прибавилось от концентрата, – сказал он. – Вот на этой улице, вот налево, – показал он рукавицей, – живет Алик. Матвей Иванович, знаете что! Зайдемте к нему. Зайдемте! – повторил он просительно. – Узнаем, что с ним. И Оля сегодня утром о нем вспоминала. Он давно не приходил к нам за книгами.

Поколебавшись, Викентьев согласился.

Матвей Иванович и Ося застали Алика одного. С головой закутанный в плед, он сидел неподвижно на кровати.

– Чего ты к нам не приходишь? – спросил Ося. – Алик!

Он задал свой вопрос несколько раз, пока Алик чуть слышно произнес одно слово:

– Мама…

От соседки они узнали, что мать Алика пропала. Она ушла из дома уже три дня назад и не вернулась. Конечно, она погибла. В то утро, когда она вышла из дому, был сильный обстрел их района.

– Надо бы мальчика куда-нибудь в детский дом определить, – сказала соседка. – Я живу на заводе. Хорошо, что эти дни дома была. А как он о матери заботился!.. Тоскует теперь…

Оська отчаянно скривил губы:

– Так мы его к нам возьмем, да? Матвей Иванович! Сейчас же и поведем к нам. Ведь нельзя так.

– Нельзя, – согласился Викентьев. – Пока к вам. А там определим. А кто определит? Нянька сама не может. Я завтра утром уезжаю… Ну, давай его собирать.

Матвей Иванович развернул на Алике плед, потом завернул снова: Алик был в тулупчике и в шапке.

– Так и поведем. Теплее будет. Саночек у вас нет ли?

– Были, да отдала кому-то, – я ведь тут почти не живу, – ответила соседка, – мне не надо…

На улице от мороза сразу перехватило дыхание.

Успела подняться луна. Яркая и полная, она стояла над городом. Залитые голубым таинственным светом сугробы пересекали отчетливые тени. И в лунном сиянии трудно было разглядеть, где сугробы, где дома, а где ледяные глыбы. Снег звонко скрипел под ногами.

– Мороз большой, – пробормотал Оська. Губы у него не слушались: свело от стужи.

Подхватив Алика под руки, Оська и Матвей Иванович почти несли его, стараясь шагать как можно быстрее. Края длинного клетчатого пледа они закинули ему за плечи. Алик плохо передвигал ноги, спотыкался и скользил, а то и просто тащился по снегу.

Вдруг Матвей Иванович остановился:

– Не могу, – прошептал он задыхаясь. – Сил нет больше. Ведь он почти не идет.

И сейчас же, точно молчаливо с ним соглашаясь, Алик темной кочкой опустился на снег.

– Уже близко, близко, – твердил Оська. – Алик, вставай!

Алик не двигался… Он сидел на самом перекрестке, где когда-то сплетались трамвайные линии. Оська вяло подумал, что ведь на Алика могут наехать сразу несколько вагонов. Но трамваев не было. Не было и трамвайных рельс: плотный слой льда и снега похоронил их под собой.

Казалось, в мире остались только луна, мороз и Алик, которого надо обязательно дотащить.

– Ну, пошли, пошли! – умоляюще бормотал Оська.

– Ты какой-то железный, Ося!

Крякнув, Матвей Иванович взял Алика под локоть и поднял его. Оська вцепился в локоть мальчика с другой стороны. Но вдруг он споткнулся и упал. Упал и Алик. Оська подумал: «Как хорошо лежать!» Но вот, точно сквозь воду, до него донесся крик:

– Ося-а-а!

В крике был такой испуг, что Оська вскочил на ноги.

Матвей Иванович облегченно вздохнул:

– А я думал: и ты уже не можешь.

Они поставили Алика на ноги. Тот качался из стороны в сторону.

– Ты спишь, что ли? – сердито закричал на него Оська. – Не спишь ведь, так стой, наконец!

В эту минуту их обогнала девушка в шинели и красноармейской ушанке. Пройдя несколько шагов, она остановилась, посмотрела на них и вернулась:

– Больного ведете, товарищи? Далеко?

Прежде чем ей успели ответить, она отстранила Матвея Ивановича и Оську и легко подняла Алика на руки.

– Близко, совсем близко, – по-стариковски заторопился Матвей Иванович. – Вот спасибо вам.

Оля и няня раскрыли глаза от удивления, когда вдруг незнакомая девушка в военной шинели внесла на руках в комнату Алика. Она положила мальчика на диван, записала на клочке бумаги его фамилию и адрес Хрусталевых, сунула этот клочок в карман и ушла.

Матвей Иванович и няня уговаривали ее погреться, напиться кипятку, но она сказала, что очень торопится.

Алика раздели, уложили в постель и напоили горячим.

На другое утро Матвей Иванович уехал. А через несколько дней вдруг пришли за Аликом.

Было это утром. Повозившись на своем диване, Оська вылез из-под груды одеял и пальто, надел поверх фуфайки, в которой он спал, еще два свитера, натянул вторую пару лыжных штанов, потом меховую куртку Виктора Федоровича, туго подпоясался и ушел в очередь за хлебом.

Оля прижала к себе шевельнувшегося во сне младшего брата – Димку – и прошептала:

– Спи, мой маленький, спи.

Почему-то ей особенно жалко становилось братишку, когда он лежал в кровати. Она обнимала Димку, стараясь его согреть.

Оля старалась снова заснуть, но не могла, потому что очень хотелось есть. Хлеб, выданный на сегодня, был съеден еще вчера. Оська пошел брать хлеб на завтра. На ужин вчера всем досталось по крошечному кусочку. Кроме того, к кипятку каждый получил по ложечке муки, которую няня стрясла с трех мешочков. На обед она должна сварить оставшееся пшено, но это будет еще очень не скоро.

Чтобы не думать про еду, Оля стала «воображать».

Воображала она почти каждый вечер перед тем как заснуть, и всегда одно и то же. Через минуту она уже забыла о хлебе и о лютом холоде в комнате.

Оля представила себе, что мама на фронте, а вовсе не умерла. Да, да, тоже на фронте, как папа и как тетя Вера, мать Оськи. Писать письма мама не может. Есть же такие места на войне, откуда нельзя посылать письма и туда писать тоже нельзя. А сейчас письма совсем перестали приходить. Как настали страшные холода, не было писем ни от папы, ни от тети Веры. Мама лечит раненых и всё время думает об Оле.

От этих радостных мыслей Оле будто стало теплее, и она задремала, а потому не слышала, как постучали. Словно по волшебству, в комнате оказались две девушки. Румяные от мороза, обе в пуховых платках и в полушубках, они сначала показались Оле одинаковыми. Но уже через минуту она увидела, что одна девушка курносая и высокая, а другая коротенькая и черноглазая, с густыми бровями.

– Нас прислала младший лейтенант Ермакова, – сняв рукавичку и дуя на пальцы, сказала высокая. – У вас лежит больной мальчик Алеша Сахаров?

– Мы из комитета комсомола, – сказала черноглазая девушка. – Мы его в больницу отвезем, а поправится – определим в детский дом.

Оля вылезла из-под одеяла и стояла у стола в пальтишке, придерживая у подбородка края старого Димкиного одеяльца, в которое она закуталась, как в шаль. Она подумала, что, конечно, младшему лейтенанту приказал старший лейтенант Сахаров – отец Алика. «Найдите моего сына и вылечите его в больнице».

Голоса разбудили няню. Спросонок она испуганно моргала.

– Алик не может сам итти, – сказала Оля. – У вас есть саночки? А то мы дадим, только вы назад привезите.

– Мы на руках его понесем. – Высокая девушка наклонилась над Аликом.

Морозный румянец на щеках девушек сошел, и стало видно, что обе они бледные и худые. Но, надевая на Алика тулупчик и валенки, они двигались быстро и деловито, и смотреть на них, живых и проворных всем было странно и удивительно приятно.

Черноглазая девушка вынула из кармана сухарь и вложила его в слабые пальцы Алика. Но мальчик выпустил сухарь, и он упал на одеяло. Одна из девушек подняла сухарь, отломила от него кусочек и дала Димке.

Когда высокая девушка нагибалась за сухарем, из кармана ее полушубка выпала на пол газета.

– Это старая? – спросила Оля.

– Вчерашняя, – ответила девушка.

Оля с удивлением смотрела на газету. Ей казалось, что сейчас нет газет. Так же, как нет электричества и воды в кранах.

– Я оставлю вам, – сказала девушка и положила газету на стол. – А где ваши папа и мама?

– Папа на фронте, а мама… – Оля замолчала. Ей очень захотелось сказать, что мама тоже на фронте. Но, посмотрев на няню и опустив глаза, закончила: – Мамы нет.

Девушки понимающе переглянулись.

Алик покорно позволил взять себя на руки.

Негромко, но четко он произнес:

– До свиданья.

Оля смотрела вслед уходившим девушкам, как завороженная. У двери черноглазая повернулась:

– Если лейтенант Ермакова к вам зайдет, вы скажите, что мы ее просьбу в тот же день не могли выполнить, потому что много случаев таких…

И вдруг Оля сообразила, что лейтенант Ермакова – это та девушка, которая принесла Алика.

– Пойдем, Ася, мы долго так здесь…

– Какие хорошие! Та девушка их прислала, – говорила Оля няне, когда комсомолки ушли. – Алик теперь поправится, правда?

Няня затопила печурку и стала варить кулеш, а Оля мешала ложкой в кастрюле.

Вернулся закоченелый Оська, вынул из-за пазухи хлеб.

Оля с гордостью протянула ему газету. Он взглянул рассеянно и непонимающе, но, мельком прочитав число, раскрыл рот от удивления.

– Вот это да! Где ты взяла?

– Алика, видишь, нету?

– Что у вас случилось? – нахмурился Оська.

Оля всё рассказала ему.

Оська стал читать вслух газету. Это была «Ленинградская правда». И там было напечатано, что нашими войсками окружена и разгромлена 16-я германская армия в районе Старой Руссы!

Газету не только прочитали, ее долго рассматривали, осторожно проводя пальцами по черным буквам. Дали потрогать газетный лист и Димке.

– Газеты, конечно, выходят! – взволнованно сказал Оська. – Я на улицах наклеенные иногда вижу. И радио говорит. Это только у нас оно молчит…

И вдруг все ахнули и зажмурились. Изжелта белый свет залил всю комнату. Это внезапно загорелись электрические лампочки на потолке. В первые секунды все только говорили:

– Ой! Ай! – Потом стали осматриваться и разглядывать друг друга.

– Оська, у тебя на брови свежая ссадина, – сказала Оля.

– Уже два дня она. Заживает.

– Ну, значит, просто стало видно. Нянечка, до чего же ты седая! Разве такая была? Миленькая!