Текст книги "Макамы"

Автор книги: Абу Мухаммед аль-Касим аль-Харири

И вали потребовал, чтоб я обещал ему, пока я в столице, ничего не рассказывать никому.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

– Я поклялся, что тайну его никому выдавать не намерен, и, как ас-Самауваль[172]172
  Ас-Сама́уваль ибн Адия (VI в.) – доисламский поэт, чье имя вошло в пословицу как символ верности обещанию: он сдержал данное другу слово (когда уже друга не было в живых) ценою жизни собственного сына.


[Закрыть], был обещанию верен.

Перевод А. Долининой

Караджийская макама
(двадцать пятая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Как-то раз остался я на зиму в Карадже[173]173
  Карадж (Кередж) – город на северо-западе Ирана.


[Закрыть] из-за торговых дел и из-за долга, который я кое с кого получить хотел. А зимою в Карадже стужа сурова – не хотел бы я испытать ее снова. Холод жег и терзал меня, заставляя все время сидеть у огня. Я по целым дням не выползал из норы до той поры, пока не откликнусь на голос голода, когда он меня вконец донимал, или на голос муэдзина, который к молитве призывал. И вот однажды, когда дул ветер колючий и низко нависли тучи, пришлось мне гнездо свое покинуть из-за дела, которое нельзя было отодвинуть. Вдруг я увидел почти раздетого старика – фута[174]174
  Фу́та – одежда в виде куска грубой ткани, опоясывающего бедра.


[Закрыть] на нем так была коротка, что ноги не прикрывала, а его голову небольшая чалма обвивала. Густая толпа вокруг стоит, а он, своей наготы не стесняясь, громко стихи говорит:

 
О люди! Позор нищеты я не смою,
Коль я без одежды суровой зимою.
Но что нагота и печальные вопли
В сравнении с тайной бедою немою?!
О, был я когда-то и знатен и славен,
Гордился по праву высокой чалмою;
Спасенье несли мои рыжие кони
И гибель – гнедые с железной каймою[175]175
  Спасенье несли мои рыжие кони… – Под рыжими конями подразумеваются динары (см. примеч. 27 к макаме 3), а под гнедыми – копья.


[Закрыть];
В день пира я целому стаду верблюдов
Повязывал шеи кровавой тесьмою.
Но меч вероломства судьба обнажила,
Стал дом опустелый печальной тюрьмою.
Голодный и слабый, я брошен друзьями,
И веки окрашены горя сурьмою.
Превратности времени – всадники злые —
Всю ночь не дают мне забыться дремою.
И в зимнюю стужу, одежды лишенный,
Стою я пред вами с пустою сумою.
Найдется ли щедрый и храбрый заступник,
Чтоб смело поспорить с судьбою самою,
Закрыв наготу мою чем приведется —
Лохмотьями или плащом с бахромою?
 

Потом он сказал:

– О вы, утопающие в благах, выступающие в мехах. Ниспосланное добро не копите, пользу посильную приносите. Блага мирские приманчивы, но превратности мира переменчивы. Сила – призрак пустой, удача – облачко в летний зной. Аллах свидетель, раньше, бывало, пять «п» я к зиме припасал и стужу с ними встречал. А сегодня, о люди, я вам признаюсь: вместо подушки я на руку опираюсь, кожей собственной одеваюсь, из ладони питаюсь. Пусть человек разумный поймет мое положение и опередит судьбы своей превращение. Счастлив тот, кто долей чужой поучается и к жизни последней подготовляется!

Ему сказали:

– Ты талантом и знаниями блеснул перед всем народом, теперь открой, из какой же знатной семьи ты родом?

Старик возразил:

– Что гордиться истлевшими костями! Гордиться следует только тем, чего достигаем мы сами: добродетелью и праведными делами!

Затем он продекламировал:

 
Клянусь, мы дети нынешнего дня,
Зачем же гнать мне в прошлое коня?
Гордиться надо делом рук своих —
Не тем, что кто-то сделал до меня!
 

Тут он скорчился, весь сжимаясь, потом встал, от холода содрогаясь, и сказал:

– О Аллах, дарами мир наполняющий, просьбы рабов твоих без ответа не оставляющий, благослови своего посланника, род его сбереги и мне от мучений холода помоги! Пришли сюда человека великодушного, тебе послушного, который, себя забывая, другим помогает в нужде и раба твоего не оставит в беде!

Так говорил он, словно в душу его Исам[176]176
  Исам – приближенный слуга (хаджиб) хирского царя Номана ибн Мунзира (см. примеч. 208 к макаме 30), отличавшийся редким душевным благородством. Его воспел в стихах придворный поэт Номана ан-Набига, и с тех пор имя его вошло в пословицу как символ красоты души при низком происхождении или безобразной внешности.


[Закрыть] вселился и аль-Асмаи[177]177
  Аль-Асмаи – см. примеч. 45 к макаме 5.


[Закрыть] в языке воплотился. А стрелы взоров моих все летели к нему, рассеивая сомнения тьму. Наконец я понял: это Абу Зейд нас речью своей увлек, а его нагота – для добрых людей надежный силок. Заметив, что я его узнал и могу раскрыть, что он скрывал, старик сказал:

– Клянусь светилами и небесами, звездами цветов и звезд цветами, лишь тот укроет меня, кому от природы благородство дано и кровью доблести сердце напоено!

Я уловил, что он в виду имеет и чего другие не разумеют. Тяжко мне было видеть, как дрожит его тело, как его кожа сморщилась и посинела. Снял я шубу, в которую днем наряжался, а ночами холодными укрывался, и Абу Зейду ее отдал, чтоб он от холода не страдал. Старик надел ее без смущенья и тут же начал щедрости моей восхваленье:

 
О, как прекрасен мою наготу пощадивший!
Я благородством его от мороза согрет!
Будет укрыт от людских и от джинновских[178]178
  Джинновский – см. примеч. 83 к макаме 12.


[Закрыть] козней
Шубой укрывший меня от мучений и бед!
Пусть он сегодня одет лишь моею хвалою —
Завтра ведь райской парчою он будет одет!
 

Говорит рассказчик:

– Своим красноречием привлек он сочувствие и внимание всей компании. Стали люди набрасывать на него шубы, шелками крытые, и джуббы[179]179
  Джу́бба – широкая верхняя одежда.


[Закрыть], узором расшитые. Столько набросали, что он с трудом удержал, под тяжестью их едва не упал и взмолился Аллаху, чтоб он на Карадж всю милость свою ниспослал. А потом, как велит его обычай, он ушел, довольный богатой добычей. Я поспешил за ним вослед, и, когда мы вышли туда, где глаз посторонних нет, я сказал:

– Ты от холода мог и с жизнью расстаться, стоит ли так оголяться?

Он ответил:

– Увы, на упреки ведь все мы скоры, порицанья – пустые разговоры. В том, чтобы, сути не зная, друга корить жестоко, нет никакого прока. Клянусь тем, кто голову старца сединой осветил и земле плодородие подарил, – кабы не оголялся, я бы в убытке остался, с подтянутым животом и с пустым сундуком!

После этого он мрачный вид на себя напустил и меня покинуть решил. Но напоследок сказал:

– Ты ведь знаешь характер мой – всегда я перехожу от одной охоты к другой, попеременно то Зейда, то Амра дурачу[180]180
  …то Зейда, то Амра дурачу… – т. е. то одного, то другого. Зейд и Амр – имена, постоянно встречающиеся в грамматических примерах у средневековых арабских филологов.


[Закрыть], и в выигрыше я всегда – не иначе. Ты, кажется, хочешь мне помешать двойной урожай с твоего подарка собрать? Избавь меня от твоих насмешек и поучений, и Аллах простит тебе болтовню и избавит от прегрешений, Но я его весело потянул за рукав и сказал:

– Послушай, ведь ты не прав! Клянусь Аллахом, если бы я наготу твою не прикрыл и грехи твои ото всех не скрыл, ты бы так и остался с голой кожей, не стоял бы сейчас на луковицу похожий! Благодеяние мое ты признай и за двойное укрытие мне воздай: или шубу мою верни, или все про пять зимних «п» объясни.

Он удивленно на меня посмотрел и гнев едва удержать сумел, потом сказал:

– Что касается шубы, то это – вчерашнего дня возвращение или мертвого оживление; что же касается зимних «п» – то, видно, знания твои помутнели и сосуды памяти опустели: ведь я когда-то тебе читал стихи, что Ибн Суккара[181]181
  Ибн Су́ккара – Абу-ль-Хасан Мухаммед ибн аль-Хашими (ум. в 995 – слыл одним из остроумнейших поэтов аббасидской эпохи.


[Закрыть] о зиме написал:

 
Идет зима, и пять утех всегда на встречу с ней беру я:
Плащ теплый, пламя очага, пиры, постель и поцелуи!
 

Потом он сказал:

– Этот ответ исцеляющий полезнее, чем джильбаб[182]182
  Джильбаб – см. примеч. 164 к макаме 23.


[Закрыть] согревающий, и лучше, чем любая обнова, так что иди себе подобру-поздорову.

Расстался я с ним и с шубой своею, к несчастью, и все время дрожал, пока зимнее длилось ненастье.

Перевод А. Долининой

Бедуинская макама
(двадцать седьмая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Когда я был юнцом, недавно ушедшим из детства, захотелось мне пожить с бедуинами по соседству: воспринять их характер – гордый, нерабский – и наслушаться речи чисто арабской[183]183
  Как указывают биографы, аль-Харири, подобно многим другим арабским филологам, долго жил в пустыне среди кочевых арабов, которые считались хранителями не только древних традиций, но и чистоты арабского языка, поскольку уединенная жизнь бедуинов, среди которых было много поэтов и рассказчиков, исключала влияние на их традиции и язык неарабов – сирийцев, персов, коптов и др.


[Закрыть]. И вот, приготовившись к трудам и дорогам длинным, я начал свой путь по горам и долинам. Ревущих купил я, сколько в пустыне надо, и блеющих также – целое стадо[184]184
  Ревущих купил я… и блеющих… целое стадо… – Здесь Харири употребляет характерные для бедуинской поэзии эпитеты-синонимы для понятий «верблюды» и «овцы». Рассказчик намекает также на то, что он хотел не просто погостить у бедуинов, а прожить среди них долгое время, как истинный кочевник.


[Закрыть].

У красноречивых нашел я приют – у тех, кто, словно эмиры, привольную жизнь ведут. И стал я жить средь сынов пустыни, не боясь ни забот, ни клыков отныне: бедуины мне лучшие пастбища дали и от вражеских стрел меня защищали.

Как-то лунною ночью зашла далеко обильно дававшая мне молоко. Решил я тотчас отправиться в путь – поскорее сбежавшую вернуть. Схватил я копье и вскочил на коня, и конь галопом понес меня по голой пустыне, по лесистой долине. Но своей верблюдицы я не сыскал, хотя до самой зари скакал. Я прервал ненадолго свою ловитву только для утренней молитвы. Снова потом я в седло вскочил – и снова коня галопом пустил. Увижу след – скачу по нему, холм впереди – на него коня подниму, всадника встречу – расспрошу, но пропажи своей не нахожу, словно спешу к колодцу напиться, а в колодце вода для питья не годится. Приблизился полдень, зной палил, и приугас моих розысков пыл – в такой час и Гайлан[185]185
  Гайлан. – Имеется в виду знаменитый поэт-лирик Зу-р-Румма (696—735), во многих стихах воспевший свою возлюбленную Мейй.


[Закрыть] свою Мейй забыл. День был тени копья длинней, материнских слез горячей. Решил я от зноя укрыться и немного вздремнуть, прежде чем продолжить свой путь, а не то усталость свалит с коня и смерть неминучая настигнет меня.

Нашел я дерево густое и расположился в тени для постоя: как хорошо – и конь отдохнет, и всадник его до заката соснет! Но вдруг я путника заметил, который, наверное, то же место приметил – и путь свой явно к нему наметил. Вторженье чужого было мне неприятно, и стал я просить Аллаха, чтобы путника он повернул обратно, но потом решил о беглянке его расспросить – вдруг укажет он путеводную нить…

Когда ж подошел он ко мне поближе, я пригляделся – и с радостью вижу: сам шейх ас-Серуджи предо мной – с дорожной котомкою за спиной! И так он со мной приветлив был, что я о пропаже своей забыл: стал расспрашивать, как идут у него дела и какая судьба сюда его привела. Старец и глазом не моргнул – тут же в ответ стихи затянул:

 
Если хочешь узнать о моей ты судьбе,
Окажу уваженье, отвечу тебе:
Я скитаться из города в город привык —
И науку ночных путешествий постиг.
Посох – верный мой друг, а сандалии – конь,
Мой дорожный припас – что поймает ладонь.
В том краю, куда ноги меня приведут,
Мой приятель – удача, а хан – мой приют.
Никакие печали не давят мне грудь:
Я прошедшие дни не пытаюсь вернуть.
Ты поверь: потому моя поступь легка,
Что душа от тоски и забот далека.
По ночам так спокойно и сладко я сплю,
Потому что на сердце обид не коплю.
Все равно, из какого источника пить
И в какую ловушку добычу ловить,
Но дорога одна отвратила мой взор:
Я блага никогда не куплю за позор!
Избегаю я тех, кого клонит порок
Ради благ преступить униженья порог.
Лучше жизни лишиться, в могиле лежать,
Чем бесчестьем богатство себе добывать!
 

Потом Абу Зейд поднял взор на меня и задал вопрос:

– Неспроста отрезал Касир свой нос?[186]186
  Неспроста отрезал Каси́р свой нос? – Намек на легенду о гибели пальмирской царицы Зеббы (Зенобии), обманутой Касиром, слугой ее врага Амра. Касир, отрезав себе пос и уши, явился к Зеббе, пожаловался на хозяина, будто бы изуродовавшего его без вины, и попросился к ней на службу. Войдя в доверие к Зеббе, он впустил в ее крепость вражеское войско, и все защитники крепости были перебиты. Абу Зейд намекает, что аль-Харис должен иметь вескую причину, чтобы очутиться в столь незавидном положении.


[Закрыть]

И тут я знакомцу рассказал, сколько из-за вчерашней беглянки перестрадал. А он мне в ответ:

– Что пропало, о том и печали нет! Не ищи того, что потоком времени смыло, не гляди на то, что в этом потоке уплыло, пусть это даже золото было. С тем навек простись, что из рук ушло, чтоб оно твое сердце всю жизнь не жгло, даже если ушедший – твой брат родной или душе твоей друг дорогой.

Потом он спросил меня:

– Не пора ли нашу беседу прервать и немного поспать? Тела наши валит с ног усталость, но ничто так не снимет телесную вялость, как полуденный сон в разгаре лета, – давно испытано средство это.

Я ответил:

– Если хочешь спать, я не буду тебе мешать.

Улегся он, ноги протянул и словно бы сразу крепко уснул. Я же стоянку решил охранять и на локоть оперся, чтобы случайно не задремать. Но едва язык мой бездействовать стал, как и меня крепкий сон сковал.

Поднялся я с земляной постели, когда уже звезды ярко блестели. Абу Зейда рядом я не нашел, да и мой оседланный с ним ушел… Как Якуб[187]187
  Якуб – библейский Иаков, имя которого не раз упоминается а Коране. Здесь намек на 12-ю суру, излагающую вариант истории Иосифа (Юсуфа), проданного братьями в рабство.


[Закрыть] о сыне, я горевал и, словно Набига[188]188
  На́бига – известный арабский поэт второй половины VI – начала VII в. Здесь намек на одно из самых знаменитых стихотворений этого поэта, начинающееся словами: «Предоставь меня, Умейма, удручающей меня заботе и тягостной для меня ночи, звезды которой движутся так медленно!»


[Закрыть], в печали не спал. Я остаток ночи безмолвно сидел и с великой тоскою на звезды глядел. Все думал о том, как я вернусь, как я пешим домой доберусь. Когда улыбкой восток озарился, в пустынной степи верховой появился. Я несколько раз рукой ему махнул, давая знак, чтоб он ко мне свернул, но он пренебрег моим желаньем, усилив стократ мои страданья, – проехал важно в отдаленье, убив меня стрелою презренья. Но я поспешил за ним бегом: хотел, чтоб он взял меня вторым седоком. Его спесивость я стерпеть был готов, лишь бы вновь обрести желанный кров.

Устал я, но всадника все же догнал – что же при этом увидал: он сидит на моей верблюдице ходкой: моя потеря – его находка! Я тотчас с горба его столкнул и руку к уздечке протянул. И сказал:

– Хозяин этой верблюдицы – я. Я ищу ее, это – пропажа моя! Молоко, что из вымени ее бежит, и потомство – все мне принадлежит! Жадным, как Ашаб[189]189
  Ашаб – неразумно жадный житель Медины, имя которого вошло в пословицу.


[Закрыть], не будь: только мне и себе затруднишь ты путь…

Но человек стал то нагло кричать, то унижаться, то наскакивать, то защищаться. Он то, как лев, на меня нападал, то, как собака, хвостом вилял.

Но тут Абу Зейд появился нежданно, яростью, как леопард, обуянный, все круша, словно ветер ураганный.

Аллахом клянусь, я не ждал добра: случится то, что случилось вчера – с ним явится новая беда, а он уйдет, не оставив следа. Я напомнил ему, что он днем обещал и как он ночью обет сдержал. Поспешил я задать прямой вопрос, что теперь он с собой мне принес: исправление бед или новый вред?

Абу Зейд ответил:

– Избави Аллах! Честь храню я в таких делах: кого я ранил, не добиваю, после бури ночной днем самума[190]190
  Самум – см. примеч. 125 к макаме 18.


[Закрыть] не посылаю. Нет, я пришел тебе сказать, что о пропаже мне удалось разузнать и что правой рукой твоею хочу я стать.

И мигом ушло мое раздражение, поскольку исправилось положение. Абу Зейду я обо всем рассказал, на противника наглого указал. Абу Зейд на него, как лев на добычу, воззрился, словно острым копьем, взглядом в него вонзился и поклялся тем, кто утро на землю шлет, что бесстыжий с позором без добычи уйдет – и будет рад, что обратно дорогу найдет, а не то Абу Зейд своему копью даст крови упрямца напиться – заставит его детей и друзей слезами залиться. Бросил в испуге недавний седок к ногам верблюдицы поводок и прочь пустился, от нас убегая, на ходу от страха ветры пуская. Сказал Абу Зейд:

– Получай свое – поскорее взберись на нее. Можешь радоваться теперь: вернулась одна из двух потерь. Запомни мои слова: одно несчастье лучше, чем два…

Продолжал аль-Харис ибн Хаммам:

– Я не знал: за коня Абу Зейда корить иль за верблюдицу благодарить? Сколько весит польза и сколько вред? Меж тем Абу Зейд приготовил ответ, как будто подслушал мои сомнения и угадал мое смущение. Он улыбнулся мне в утешение и такое сказал стихотворение:

 
Кротко терпишь ты меня,
Так не терпит и родня!
Огорчил тебя вчера —
Нынче радовать пора.
За добро вину прощай:
Не хвали, не упрекай!
 

Потом Абу Зейд добавил:

– Когда я гневный, ты только печальный; нам с тобой не сойтись – вот мой привет прощальный.

И пустил он коня моего вскачь. Что тут поделаешь? Плачь не плачь… Я на верблюдицу взобрался и до становища все же добрался после всех пережитых напастей – больших и маленьких несчастий.

Перевод В. Борисова

Васитская макама
(двадцать девятая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

– Судьба жестокая, которая часто наши желания гасит, как-то раз против воли занесла меня в город Васит[191]191
  Ва́сит – город в Ираке, располагался между Куфой и Басрой.


[Закрыть]. Город был мне совсем незнаком, не знал я, кого там встречу, найду ли приют и дом. Был я как рыба, выброшенная на берег морской, или как в черном локоне волос седой, когда счастье мое лицемерное и доля неверная привели меня в хан[192]192
  Хан – постоялый двор для купцов.


[Закрыть], где бывают приезжие из многих стран, люди разные – деловые и праздные. И двор и худжры[193]193
  Худжра – небольшая комната на постоялом дворе или при мечети.


[Закрыть] были в том хане чистые, а постояльцы – речистые. Это нравилось чужестранцам, и они подолгу здесь пребывали, даже тоску по родине забывали.

Я в худжре отдельной расположился – благо, хозяин не дорожился, – не пробыл там и минуты одной, как слышу вдруг голос за стеной:

– Подымайся, сынок: удача тебя ожидает и враг не подстерегает. Возьми с собой луноликую, белоликую, самого чистого происхождения, чья плоть истерзана до измождения: сначала завернута, потом раскрыта, заключена в тюрьму и побита, напоена́, потом воды лишена и в огне пылающем обожжена, и быстро беги к торговым рядам – как влюбленный бежит за красавицей по пятам – и сменяй свою спутницу на оплодотворяющего, приносящего пользу и вред причиняющего, кто печалить может и веселить, и грусть и радость в сердце вселить, вздох его огнем опаляет, плод его тьму озаряет, слова его внятны, приношенья приятны; если кто по нему ударит, он громы и молнии подарит, пламенем пышет, жаром в лохмотья дышит.

Говорит рассказчик:

– Когда речь за стеной умолкла, я выглянул поскорей; вижу: юноша стройный из соседних вышел дверей. Я оглядел его внимательным взглядом: никого с ним не было рядом. Как видно, в словах таилась загадка из тех, что умы смущают и любопытство в них возбуждают. Я пустился юношу догонять – очень хотелось мне смысл этих слов понять. А он поскакал, словно конь, бьющий землю копытом, и прилетел на рынок быстрее ифрита[194]194
  Ифрит – см. примеч. 83 к макаме 12.


[Закрыть], рыскал он здесь и там по торговым рядам, наконец добрался запутанными путями до торговца кремнями, выбрал нужный ему кремешок, развязал мешок, лепешку оттуда достал и торговцу в обмен на кремень отдал.

Я был восхищен остроумием этих людей и красотою загадки и сразу увидел в них серуджийцев повадки. Тут я бросился в хан со всех ног, желая проверить, такой ли я меткий стрелок. Посмотрел и вижу – догадки мои верны: Абу Зейд сидит во дворе у стены. Были мы оба рады встрече нежданной, но постоянно желанной. После приветствий старик спросил:

– Почему же ты родину покинул? Она отвернулась от тебя или сам ты ее отринул?

Я ответил:

– Судьба ломала мне кости жестоко, и несправедливость лилась на меня потоком.

Он сказал:

– Клянусь тем, кто дождь низвел с облаков и украсил деревья гроздьями сладких плодов, искривились теперешние времена и враждебность повсюду видна. Не ищи состраданья в людских сердцах, один остался заступник – Аллах. Скажи мне правду, как ты покинул дом – богачом или жалким бедняком?

Я ответил:

– Рубашкой служил мне мрак ночной, а песню в пути пел мне желудок пустой. Абу Зейд опустил глаза и землю палкой стал ковырять – видно, раздумывал, дать мне в долг или зекат[195]195
  Зекат – см. примеч. 43 к макаме 5.


[Закрыть] для меня собрать. Внезапно он встрепенулся, словно учуял добычу или случай удачный ему подвернулся, и сказал:

– Хочу я тебя женить, чтобы с семьей породнить, которая раны твои исцелит и крылья твои вновь оперит.

Я ответил:

– Этим путем неплохо трудности разрешить бы, только скажи: какая же без калыма женитьба? Да и кто из племени благородного захочет в зятья бродягу безродного?

Он промолвил:

– Я буду посредником, на тебя укажу и им про тебя расскажу. Это такая семья – обычай их сломанное вправлять, пленника освобождать, родственника уважать, добрый совет принимать. Посватайся к ним сам Ибрахим ибн Адхам[196]196
  Ибрахим ибн Адхам (VIII в.) – известный в мусульманском мире аскет-проповедник родом из Балха.


[Закрыть] или Джабала ибн Айхам[197]197
  Джабала ибн Айхам (ум. в 644 г.) – последний из царей династии Гассанидов (см. примеч. 20 к макаме 2).


[Закрыть], по пятьсот бы дирхемов[198]198
  Дирхем – см. примеч. 34 к макаме 4.


[Закрыть] с них взяли, не более, из божьего страха, – столько, сколько платил за жен посланник Аллаха. Но не тревожься: с тебя не потребуют выкуп вперед и до развода дело у тебя не дойдет. Увидишь, я сам твоим сватом буду и все, что нужно для свадьбы, добуду, сватовством сосватаю неслыханным и нигде никогда не виданным.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

– Обещаньем своим старик меня соблазнил, и, хоть невесту он от меня утаил, я сватовство ему поручил. И вот Абу Зейд принялся за дело, все в руках у него так и кипело; бегал он туда и сюда, наконец вернулся, сияя, громко господа нашего восхваляя, и сказал:

– Радуйся, больше тебе не надо судьбу упрекать и по крохам насущный хлеб собирать. Все уже будет в порядке скоро: мне поручено заключение брачного договора.

Он пошел угощение приготовлять и постояльцев хана на пир приглашать.

Когда натянула ночь шнуры своего шатра и всем, у кого есть двери, запирать их было пора, Абу Зейд кликнул клич гостям собираться. Все пришли, никто не хотел отказаться. Свидетели, гости – все построились в ряд и в ожидании перед Абу Зейдом стоят. А он достал астролябию и таблицы, чтоб в их изучение погрузиться. Гороскопы так долго он вычислял, что собравшийся люд стоя почти задремал. Я сказал ему:

– Слушай, хватит считать, видишь – людям хочется спать.

Он важно на звезды рукой показал и наконец узел молчания развязал, поклявшись горою Синаем и Книгой священной, которую мы почитаем[199]199
  …поклялся горою Синаем… – Намек на суру 52, ст. 1—3, в которой использован библейский сюжет беседы бога с Моисеем (Мусой). Священная книга – Коран.


[Закрыть], что сегодняшний вечер не забудется никогда, что будут люди о нем вспоминать до самого Страшного суда. Затем на колени опустился и с призывом «Внемлите!» к нам обратился. Он сказал:

– Хвала Аллаху, царю всесильному, владыке любвеобильному, горы укрепляющему, дожди посылающему, нужды удовлетворяющему, тому, кто холодного согревает, голодного угощает, землю расстилает; тому, кто тайны знает и постигает, великих губит и унижает, века стирает и века повторяет, дела начинает и дела завершает; тому, чья милость нетленна и совершенна, чья туча всегда водою богата и дождями чревата; тому, кто на просьбы отвечает, надежды сбываться заставляет, бедняков обогащает! Хвалой беспредельной я его восхваляю и богом единым провозглашаю!

Это – Аллах, и нет для людей божества другого, никто не избегнет того, что Аллах ему уготовил. Он послал Мухаммеда[200]200
  Мухаммед (570?—632) – первый проповедник мусульманской религии, выступил как пророк единого бога – Аллаха; основатель первого мусульманского государства.


[Закрыть] главой над исламом и для правителей всех имамом[201]201
  Има́м – предстоятель на молитвенных собраниях; перен. – руководитель.


[Закрыть], чтоб избавить невежд от их заблуждения и внушить им к идолам отвращение, законам веры их научить, запретное от дозволенного отделить. Аллах даровал ему почет и покров, свято имя его во веки веков! Да будет бог его славной семье помощник и страж, пока дрожит в пустыне мираж, пока страусенка проворен бег, пока плавает в небе солнца ковчег, пока люди радостной и шумной толпой приветствуют месяц молодой[202]202
  …приветствуют месяц молодой. – Имеется в виду появление нового месяца, возвещающего начало праздника розговенья (см. примеч. 35 к макаме 4).


[Закрыть].

Творите добро – да хранит вас Аллах, – ревнуйте о благе на дозволенных богом путях, покайтесь в грехах! Приказ Аллаха слушайте и запоминайте: узы родства упрочивайте и укрепляйте, страсти свои отбрасывайте и отвергайте! Роднитесь с людьми благородными, праведными, Аллаху угодными. Рвите связи с людьми алчными и порочными, в своей добродетели непрочными.

Тот, кого я сватаю вам, чист и высок рождением, знатен происхождением; щедрость его – источник сладкий, его обещанию верить можете без оглядки. Вот он прибыл в ваш дом, к беспорочной невесте добродетельным женихом. Он поклялся – а клятва его нерушима – столько дать за невесту, сколько посланник давал досточтимый. Это – самый прекрасный зять, ему вы без страха можете дочь отдать. Я, как сват, за него поручиться готов: он не знает изъянов и грехов. Пусть живется вам без печали и страха, чтобы каждый день могли вы славить Аллаха! Да внушит он людям стремление к исправлению их положения, чтобы каждый к Страшному часу делал приготовления. Господу миров – хвала неустанная, а посланнику его – слава постоянная!

Так он речь, искусно нанизанную, завершил и брачный договор огласил. Затем снова запел, как соловей, желая мне счастья и сыновей. А потом он сласти принес, изготовленные его руками, – память об этих сластях будет храниться веками! Как и все, потянулся я к угощению, отнюдь не испытывая к нему отвращения, но Абу Зейд меня за руку удержал, сделав знак, чтоб я только подавал. Клянусь Аллахом, не прошло и минуты – упали все, как подкошенные, словно детищем чаши сброшенные, словно пальмы, гнилью внутри искрошенные. Понял я хитрость Абу Зейда, великую, многоликую, и сказал:

– О души своей погубитель и денег своих ревнитель! Ты что для людей приготовил – сласти или же горькие напасти?

Он ответил:

– К этим блюдам, которыми я угощал, я немножечко банджа[203]203
  Бандж – индийская разновидность садовой конопли; из сока цветов этого растения изготовляется гашиш.


[Закрыть] подмешал.

Я сказал:

– Клянусь тем, кто заставил звезды сиять, чтобы путнику верный путь указать, – этот поступок черный будет в памяти у людей среди деяний позорных!

Потом я подумал, что хитрость раскроется с наступлением дня, и испугался, что все обернется против меня. От боязни сердце мое трепетало и душа улетала. Когда Абу Зейд заметил, что мое беспокойство растет и страх меня гложет и грызет, он сказал:

– К чему обжигающие сомнения и явные опасения? Если, старую дружбу храня, боишься ты за меня, то беспокоиться нужды нет – не успеешь моргнуть, от меня простынет и след, я в таких переделках не раз бывал и всегда ускользал. А если дело твое таково, что ты боишься за себя самого, если ты опасаешься злобы и мщенья, то доешь что осталось от угощенья. Я же с собой прихвачу для виду твою рубаху, и нечего будет тогда дрожать от страха: найдешь человека, который заступится и поможет и достаток твой приумножит. А если не хочешь – беги скорей, чтобы спастись от гнева просыпающихся гостей.

Затем Абу Зейд обошел все худжры, перерыл сундуки, обыскал кошельки, самое ценное он забирал, прочим пренебрегал, и то, что оставил владельцам он, было подобно кости, из которой мозг извлечен. Потом он мешок наполнил и завязал, полы одежды для пути подобрал, подошел ко мне как ни в чем не бывало, словно его бесстыдство дружбу нашу не нарушало, и сказал:

– Не хочешь ли ты в аль-Батиху[204]204
  Аль-Бати́ха – болотистая местность в дельте Тигра в Евфрата между Васитом и Басрой.


[Закрыть] поехать со мной, там я женю тебя на красотке другой!

Я же поклялся тем, кому Аллах ниспослал правдивый Коран, тем, кому чужды коварные каверзы и обман, что не в силах жениться на двух женах одновременно и общаться с ними попеременно. Потом я сказал, привычке его подражая и его же мерой ему отмеряя:

– Достаточно мне одеяний позора от свадьбы с одной, – жени уж другого на другой!

Моим словам Абу Зейд улыбнулся и обнять меня потянулся, но я сердито от него отвернулся. Когда он увидел мой отказ и понял, что котел моей злобы вскипел от его проказ, он продекламировал:

 
Как снесу я, о друг мой, твое отвращение?!
Видно, шлет мне судьба свое злобное мщение.
Упрекаешь меня, что соседей позорю я, —
Как жестоко и горько твое осуждение!
Не кори ты меня за проделку недобрую —
Эти люди во мне возбудили презрение:
Я их знаю давно и ни разу не видывал,
Чтобы гостю они оказали почтение,
Много дней я и пробовал их, и испытывал —
И в сердцах и в умах находил оскудение.
Или страх возбудить они в людях стараются,
Или видят во всем для себя устрашение.
Среди них нет ни добрых, ни чистых, ни преданных,
Ни таких, что несут для души исцеление.
Словно волк на ягненка, на них я набросился,
Их повергло на землю мое нападение —
Словно я смертоносною чашей их потчевал,
От которой никто не найдет избавления.
Их имущество стало моим достоянием,
Им на долю осталось одно унижение.
Принесла мне добыча плоды свои спелые,
И плодов этих сладостно будет вкушение.
Те, кому я поранил умы своей хитростью,
Долго ищут меня в бесконечном кружении.
Богачей я обманывал, гордо ступающих,
У которых ковры и шелка во владении;
Больше благ принесли мне уловки и хитрости,
Чем победа любая в великом сражении!
Я угрозы терпел, попадал я в опасности,
Даже льву было б страшно в моем положении!
Я использовал смело людские оплошности,
Любовался великих внезапным падением,
Я людей обирал, соблазнив небылицами,
И греховными были мои побуждения,
Но всегда я на божию милость надеялся,
От Аллаха я ждал для себя снисхождения.
 

Говорит рассказчик:

– Закончив стихи, он разразился рыданиями и стал просить у Аллаха прощенья с воплями и стенаниями, так что сердцу пришлось моему смягчиться и сам я тут же за Абу Зейда начал Аллаху молиться. Вскоре поток его слез прекратился, взял он под мышку мешок и в путь пустился, сыну сказав:

– Остальное ты захвати, и пусть Аллах нас охраняет в пути!

Говорит рассказывающий эту историю:

– Когда я увидел обоих плутов уход и подумал о том, что меня неизбежно ждет, понял я, что в городе оставаться – это значит с жизнью своей распрощаться. Ночь провел я в дороге, тревогой и страхом томим, надеясь, что сам Аллах рассчитается со сватом моим!

Перевод А. Долининой