355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Абу Мухаммед аль-Касим аль-Харири » Макамы » Текст книги (страница 1)
Макамы
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 05:23

Текст книги "Макамы"


Автор книги: Абу Мухаммед аль-Касим аль-Харири



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Макамы

ПРЕДИСЛОВИЕ

Абу Мухаммед аль-Касим ибн Али аль-Харири (1054—1122), известный также под именем аль-Басри, является одним из крупнейших писателей арабского средневековья. Он родился близ месопотамского города Басры в семье богатого торговца шелком и землевладельца. Получив хорошее гуманитарное образование, аль-Харири рано стал писать, увлекаясь прежде всего грамматикой и лексикой литературного арабского языка. С целью углубления своих знаний в арабской филологии он на долгое время поселился среди бедуинов, считавшихся в то время хранителями «неиспорченного» арабского языка – языка доисламской поэзии и Корана. Отличный стилист и знаток языка, аль-Харири создал несколько филологических трактатов, в которых выступал против употребления литераторами слов и грамматических форм, характерных для разговорного языка. Перу аль-Харири принадлежат также диван стихов и сборник посланий (расаил). Наиболее известны послания «Синия» и «Шиния», искусно составленные из слов, каждое из которых включает буквы «син» и «шин». Но наибольшую известность аль-Харири принес его замечательный цикл плутовских новелл – так называемых макам.

Макамы – жанр своеобразный. Они соединяют в себе свойства стихов и прозы, изысканно украшенной литературы и живой речи; ученый спор соседствует в них с рассказом о ловкой плутовской проделке, душеспасительная проповедь – с фривольным анекдотом, назидательные рассуждения – со злой сатирой, откровенно условная композиция – с достоверным отражением черт реальной жизни.

Слово «макама» существует в арабском языке с древнейших времен и значит буквально «место стояния». Первоначально этим словом обозначалось место собрания племени, потом значение его стало расширяться и было перенесено уже на само собрание, а в дальнейшем и на беседы, которые в этом собрании велись. Обычай вечерней беседы на привале у костра, возникший в кочевой бедуинской среде, утвердился впоследствии и среди той части населения халифата, которое перешло к оседлости, проник и в придворный круг. Когда мы читаем в сказках «Тысячи и одной ночи» о ток, как Харун ар-Рашид, страдая бессонницей, призывал кого-нибудь из обычных своих сотрапезников и тот, чтобы скоротать ночь, рассказывал халифу удивительную историю, это не просто стандартный сказочный зачин, а отражение реального быта: аналогичные упоминания можно найти и в арабских исторических хрониках. Там мы встречаем термин «макама» как раз в применении к беседам, которые вели халифы со своими приближенными, а поскольку это были люди по тогдашним временам весьма образованные, беседы состояли не только в рассказывании занимательных историй и анекдотов, но и в дискуссиях на богословские, моральные и филологические темы. Знания, красноречие, остроумие, находчивость издавна были в большой чести при дворе, и люди неимущие, но образованные могли благодаря этим качествам снискивать себе пропитание и у «повелителя правоверных», и у подражавших ему мелких феодальных владык.

Таким образованным бедняком был и аль-Хамадани (969—1007), известный также под прозвищем Бади аз-Заман (букв, «чудо времени»), – основоположник литературного жанра, получившего название «макама». Его образ жизни, его занятия, несомненно, наложили свой отпечаток на специфику этого нового вида литературного творчества, которому суждена была в арабской литературе популярность и долгая жизнь: известно не менее семидесяти писателей, обращавшихся к жанру макамы; произведения в этом жанре сочинялись даже в начале XX в. Макамы вошли в литературу и некоторых других народов Ближнего Востока, в частности иранскую и еврейскую. Считается, что этот жанр повлиял на возникновение европейской пикарескной прозы в XVI—XVII вв.

Как правило, макамы писались рифмованной ритмизованной прозой (садж) со вставными стихами. Каждый автор создавал обычно цикл макам, состоявший из нескольких десятков новелл. Главный герой такого цикла – остроумный бродяга, веселый человек без определенных занятий, ловкий, беззаботный и высокообразованный. Своими речами он собирает вокруг себя людей и, хорошо разбираясь в психологии слушателей, очаровывает их своим красноречием, легко обманывает и обирает их. В каждой макаме герой появляется в новом городе, по названию которого она обычно и именуется. Место действия в макаме – чаще всего рынок, мечеть, дом судьи, просто уличный перекресток – словом, место, где много народу. Повествование ведется от первого лица. Рассказчик – один во всем цикле макам. Обычно это купец, который, странствуя по городам, встречает главного героя, каждый раз выступающего в новом обличье; иногда рассказчик и сам становится жертвой проделок плута. По речи, по манерам рассказчик узнает проходимца и, уединившись с ним, укоряет его. Тот обычно отвечает, остроумным изречением или стихотворением, сложенным экспромтом, и покидает назойливого моралиста, чтобы встретиться с ним снова уже в следующей макаме.

Герой макам аль-Харири и его проделки, сама сюжетная основа цикла – странствия героя в поисках пропитания – все это отразило характерные черты эпохи, в которой создавались макамы. XI—XII века – это время упадка и распада Багдадского халифата. Власть халифа была номинальной, он сохранял авторитет лишь в делах религии. Власть на местах также была неустойчивой, переходила из рук в руки. На дорогах хозяйничали разбойники, которые нападали даже на Багдад. Положение осложнялось бесконечными религиозными распрями. Огромный вред экономике наносили войны между феодальными властителями отдельных областей. Феллахи покидали свои поля, становились бродягами и разбойниками. Многие гибли от голода и эпидемий. В поисках пропитания нищие бродили по городам, сложилось даже нечто вроде корпорации нищих, бродяг, фокусников и т. п., которые называли себя «детьми Сасана» (о происхождении названия см. примеч. 5 к макаме 30). Они выманивали деньги у людей где придется и как придется: торговали амулетами и лекарствами, предсказывали судьбу, прикидывались больными, увечными, бежавшими из плена и т. п. У них был в ходу свой воровской жаргон.

Таким нищим был несомненно и главный герой макам аль-Харири Абу Зейд ас-Серуджи. О прямой связи своего героя с «детьми Сасана» аль-Харири говорит в макамах Сурской и Сасанской. Да и все проделки героя в большинстве остальных макам подтверждают его принадлежность к этой своеобразной корпорации. Абу Зейд, как и прочие «дети Сасана», находится в оппозиции по отношению к обществу имущих: он обманывает и обирает прежде всего богатых купцов, судей, правителей. И порой не только обманывает, но и открыто обличает их жестокость, несправедливость, сластолюбие, как, например, в Рейской, Мервской или Рахбийской макамах, заступается за обиженных. Когда правитель Мераги, восхищенный умом и мастерством, с каким Абу Зейд владеет словом, предлагает старику поступить к нему на службу, тот решительно отвергает это предложение, предпочитая оставаться свободным. Он понимает, что его поведение далеко не безукоризненно, однако считает, что должен приспосабливаться ко времени:

 
Наш мир, человеку слывущий отцом,
       Нередко прикинется жалким глупцом:
Незрячим рядясь, беззаконья творит —
       Так сыну грешно ль притворяться слепцом?
 

Макамы – яркий пример книжной средневековой литературы, имеющей ряд специфических особенностей. Прежде всего бросается в глаза «украшенный» стиль: обилие метафор, параллелизмов, сравнений, гипербол, богатая синонимика, намеки и иносказания, включение пословиц и афоризмов, игра слов, основанная не только на семантике, но и на аллитерациях и ассонансах. Особенно богата всеми этими выразительными средствами речь главного героя. Характерно, что в некоторых макамах Абу Зейд даже и не устраивает никаких плутовских проделок, а просто демонстрирует свои знания, красноречие и остроумие, восхищая присутствующих, как, например, в Хульванской макаме, когда он побеждает всех в споре о поэзии, или в Насибинской, где он заказывает обед для гостей.

Речь, которую произносит Абу Зейд в прозе или в стихах, независимо от ее содержания, – всегда кульминационный момент макамы. Он увлекает слушателей не только фейерверком пословиц, солью двусмысленных оборотов, мудростью крылатых слов, но и тем, что в его речах всегда веселая болтовня перемежается с серьезными размышлениями о жизни. Игра слов не бывает у аль-Харири самоцелью, чем грешат зачастую его эпигоны. Сознавая, очевидно, опасность подобного обессмысливания украшенного стиля, аль-Харири как бы предупреждает об этом, высмеивая в Алеппской макаме глупого учителя, по приказу которого ученики сочиняют стихи, полные словесных фокусов, но пустые по содержанию. У самого аль-Харири словесные украшения служат для более яркого выражения тонких оттенков мысли. Для него важны гармония построения макамы, соответствие слова смыслу. Разнобой в стиле отдельных макам, а порой и отдельных частей одной и той же макамы не означает нарушения этой гармонии. Как отмечалось выше, в содержании макам сочетается много разнородных элементов и каждой из них соответствует свой стиль, свой речевой уровень.

Так, наиболее «высокая» лексика, наиболее патетическое построение наблюдается в речах и стихах Абу Зейда, когда он кого-либо или что-либо восхваляет или оплакивает или произносит поучение на возвышенную тему. «Средний» стиль мы встретим в повествовательных или описательных частях макам, в разговорах героев на моральные темы, в стихах о вине и любви и т. п. Наконец, «низкий» стиль соответствует сатирическим частям макам – обличительным речам Абу Зейда и его разыгрываемым перед зрителями «перебранкам» с женой. Таким образом, поэтика макам аль-Харири соответствует стилевым нормам своего времени.

Необходимо отметить и следующую особенность макам как жанра средневековой литературы: их строй подчинен определенным канонам. У каждой макамы традиционный зачин, стандартная концовка, однотипное развитие действия, повторяемость ситуаций, естественно, с более или менее значительными вариациями. Однако стереотипность ситуаций отнюдь не означает их искусственность. Наоборот, все это – сцены, выхваченные из жизни, т. е. макамы представляются плодами своей эпохи не только в отношении художественной формы.

Известный исследователь древнерусской литературы академик Д. С. Лихачев писал, что «средневековый человек стремился как можно полнее, шире охватить мир, сокращая его в своем восприятии, создавая модель мира – как бы микромир… Человек средних веков как бы ощущает страны света – восток, запад, юг и север: он чувствует свое положение относительно них… Расстояния огромны, перемещения скоры, и быстрота этих переездов еще более увеличивается оттого, что они не описываются, о них говорится без всяких деталей»[1]1
  Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967, с. 354—359.


[Закрыть]
. Все это как бы сказано о макамах аль-Харири, в которых люди (главный герой и рассказчик) не только беспрерывно и, как правило, без видимых усилий переезжают из Йемена в Иран, из Грузии в Египет, но и «ощущают страны света» (см., например, Басрийскую макаму). Однако переезды лишь упоминаются и очень редко описываются: индивидуальный характер местностей почти не отражается в макамах, за исключением, пожалуй, Харамийской и Басрийской, в которых автор, уроженец Басры, явно имел целью прославление своего родного города.

Интересно, что постоянный рассказчик макам, купец аль-Харис ибн Хаммам, описывает свою решимость отправиться в очередное путешествие как неожиданное непреодолимое желание: он словно «окрылател умом», по образному древнерусскому выражению, приведенному Д. С. Лихачевым[2]2
  Там же, с. 358.


[Закрыть]
, а в Сасанской макаме Абу Зейд прямо говорит: «Жизнь купца – перелетной птицы полет».

Таким образом, макамы аль-Харири можно рассматривать как произведения средневекового автора, творящего в основном в пределах типичного для его времени канона. Однако при этом следует отметить, что аль-Харири уже выходит за эти пределы: его макамам свойственны элементы реалистичности, явственно ощутимые прежде всего в образе главного героя. В нем очевидно личностное начало. Автору удалось показать многогранность этого характера. Абу Зейд не плох и не хорош – он человечен, ему свойственны и злые и добрые порывы. Этим аль-Харири нарушил основной стереотип системы средневековой литературы – однозначность образа. Возможно, ему помогло при этом яркое жизненное впечатление. Историки арабской литературы пишут, ссылаясь на самого аль-Харири, что у Абу Зейда был реальный прототип, о встрече с которым рассказывается в Харамийской макаме. В предании говорится, что аль-Харири начал сочинять эту первую свою макаму, вернувшись домой после происшествия в мечети, пораженный красноречием и умом проходимца.

Верно это предание или нет, но для нас несомненно, что в творчестве аль-Харири мы наблюдаем проявление интереса к человеку как к личности. Абу Зейд – не схема, не фигура, механически передвигаемая автором из одной макамы в другую, как склонны считать некоторые литературоведы, не маска commedia del arte, а живой человек. Хочется еще раз подчеркнуть, что этот персонаж возник под пером автора средневекового. Это лишний раз подтверждает, что средневековье не могло быть «сплошным адом», «временем темноты и невежества»[3]3
  Н. И. Конрад. Запад и Восток. М., 1969, с. 97.


[Закрыть]
. Неспокойное в истории арабов время сделало духовную жизнь людей более насыщенной и богатой разного рода переживаниями, о чем и свидетельствуют, в частности, макамы аль-Харири. Гуманистическое начало не только не исчезло в арабской литературе в период сельджукских междоусобиц и религиозной борьбы, но даже развилось.

Для литературы средневековья характерно представление о том, что литературное произведение должно воспитывать читателя, приносить ему пользу. Однако средневековые арабские литераторы ценили макамы прежде всего за красоту и изящество слога. С точки зрения содержания макамы иногда оценивались даже как вредные. Например, Ибн ат-Тыктака, автор наставительного «зерцала для правителей», находил, что «снисходительное отношение в изображении житейской пронырливости, плутовских проделок или попрошайничанья есть унижение духа человеческого»[4]4
  Цит. по: А. Е. Крымский. Арабская поэзия в очерках и образцах. М., 1906, с. 283.


[Закрыть]
. В современной же арабской критике можно встретить утверждения, что у аль-Харири содержится очень много полезных и нравственных поучений. Это соответствует истине, но не надо забывать: макама построена так, что последующие действия Абу Зейда берут под сомнение его слова и полезные наставления могут восприниматься как полезные лишь вне контекста макамы; в макаме же они представляются скорее насмешкой над моралью, о чем современные критики предпочитают умалчивать. Правда, аль-Харис ибн Хаммам в большинстве макам порицает Абу Зейда за плутовство, однако главный герой отвечает так, что его оправдания звучат убедительнее упреков. Кроме того, нельзя не заметить, с какой симпатией рассказчик, постоянно укоряющий веселого плута, следит за его проделками, хотя нередко и сам становится жертвой обманщика. Расставшись с Абу Зейдом, он скучает по его обществу, ищет встречи с ним. Очевидно, здесь сказались симпатии самого аль-Харири к этому персонажу. Абу Зейд – сын своего века, а раз, по его словам, этот век, «незрячим рядясь, беззаконья творит», то и Абу Зейд не может быть иным. Собственно, мысль о несправедливости судьбы (или миропорядка) как основной причины неблаговидных поступков Абу Зейда высказана уже в первой, Санаанской, макаме («Почему же неправая злая судьба лишь порочным отводит обширный надел?»); далее она повторяется, варьируясь, много раз, и это, очевидно, раздумья самого аль-Харири, который, как и другие передовые люди его времени, с грустью должен был наблюдать ломку жизненных устоев, девальвацию нравственных ценностей. Ощущение неразрешимости противоречий между четко и рационально установленным этическим идеалом средневековья и зыбкой и «нерациональной» реальностью, вероятно, и породило такого героя, как Абу Зейд.

Не случайно чаще всего повторяющаяся тема его речей – бренность земных благ, ожидание божьей кары и призыв творить добрые дела. Санаанской макамой, в центре которой проповедь Абу Зейда на эту тему, открывает аль-Харири весь цикл; потом он возвращается к этому мотиву вновь и вновь, в макамах 11 (Савской), 21 (Рейской), 31 (Рамлийской), 41 (Тиннисской), т. е. в начале каждого нового десятка макам, словно навязчивая мысль не дает ему покоя. Однако каждый раз проповедь оказывается очередным обманом, очередной насмешкой Абу Зейда над доверчивыми слушателями. Автор как будто заставляет бороться между собой две морали: мораль религиозную, внешне принятую его современниками, но постоянно ими нарушаемую, и мораль «детей Сасана», противопоставляющих себя лицемерному обществу. И на протяжении всего цикла, казалось бы, побеждает мораль «сасанская». Предпоследняя макама, так и названная Сасанской, – завещание Абу Зейда сыну – восхваляет это братство нищих, их образ жизни и мировоззрение. Но завершается цикл покаянием героя (Басрийская макама), его вступлением на путь благочестия и добродетели – уже без всякого обмана.

Это естественно. Ведь трудно себе представить, чтобы писатель XII в., воспитанный в духе традиционной религиозной морали, к тому же никогда от нужды и политических передряг лично не страдавший, не искал бы в своих сомнениях утешения у Аллаха. Он не мог поступить иначе, как заставить в конце концов и своего грешного героя принять традиционную мораль, ибо, в представлении аль-Харири, не она плоха, а плох мир, который от нее отклоняется. Да и Абу Зейд нарушает требования этой морали только под влиянием объективных условий, а не в силу собственной испорченности.

Переводы макам аль-Харири на европейские языки появились лишь в XIX в. (С. де Саси, Рюккерта, Престона, Т. Ченери) и пользовались успехом у читателей. Например, Ф. Кугельман в воспоминаниях о К. Марксе пишет: «У Рюккерта он восторгался искусством языка, ему нравились также… „Макамы Харири“… по своей оригинальности они вряд ли могут быть сравнимы с чем-либо другим…»[5]5
  К. Маркс и Ф. Энгельс о литературе. М., 1958, с. 285.


[Закрыть]

Гейне в «Иегуде бен Галеви» писал:

 
Ал-Харизи – я ручаюсь,
Он тебе знаком не больше,
А ведь он остряк – французский,
Он переострил Харири
В остроумнейших макамах…[6]6
  Гейне. Избранное. М., 1950, с. 389.


[Закрыть]

 

На русском языке в прошлом веке было опубликовано лишь пять макам аль-Харири[7]7
  См.: Всеобщая история литературы. Т. 2. СПб., 1885, с. 357—360; «Сын отечества». Ч. 107, 1826, № 11, с. 251—263; 1830, № 26, с. 420—427; «Телескоп», 1832, № 10, с. 474—484; «Отечественные записки». Т. 58. 1848, № 6, с. 124—127; «Азиатский вестник». Ч. 1, 1825, с. 52—56 и 267—275.


[Закрыть]
, часть из них – в переводе с западных языков. Это – прозаические переводы, для них характерен тяжелый язык переводной прозы прошлого века; лишь в одном сделана попытка передать рифмы подлинника[8]8
  См. «Телескоп», 1832, № 10.


[Закрыть]
.

В переводе, предлагаемом читателю этой книги, мы стремились по возможности передать особенности поэтики макам[9]9
  Об этом подробнее см. в нашей статье «Макамы аль-Харири и принципы их художественного перевода» («Народы Азии и Африки». 1972, № 2). Перевод макам Хульванской, О двух динарах, Дамиеттской и Ширазской был опубликован нами в журн. «Литературный Азербайджан» (1972, № 2).


[Закрыть]
. Однако при этом нужно было иметь в виду, что привычное и естественное для средневековой арабской литературы может обернуться непривычной вычурностью и преувеличенной экзотичностью в русском варианте. Это создавало бы у читателя неверное представление о подлиннике, ведь, несмотря на все стилистические украшения, текст аль-Харири – не мертвая словесная ткань, а яркий живой рассказ.

Именно ради сохранения живого характера повествования и диалога переводчики считали необходимым расшифровать некоторые намеки, особенно связанные с бытовой спецификой, чтобы не перегружать перевод загадками и комментариями к ним. Например, в макаме О двух динарах Абу Зейд, жалуясь на невзгоды, которые терпит он и его семья, говорит: «И мы поселились в низине». Русский читатель (вероятно, и современный араб-горожанин) не поймет, почему именно это должно свидетельствовать о бедности. Комментатор поясняет: «Они выбрали низину местом жительства из-за бедности, чтоб гостям не был виден их огонь». В переводе мы передали этот отрывок так, чтобы он был понятен без комментариев: «На стоянке теперь я не жгу огней, боясь привлечь незваных гостей».

В то же время мы стремились сохранить характерные для арабского литературного стиля вообще и для аль-Харири в частности образные средства, которые отражают специфику языка макамы, хотя и могут показаться несколько необычными («беседы нашей огниво сыпало искры без перерыва», «ночь натянула шнуры своего шатра» и т. п.).

Хотели мы дать читателю представление и о звучании арабского текста, не ставя, однако, своей задачей воспроизвести все его звуковые украшения, потому что перевод, «озвученный» полностью по-арабски, опять-таки казался бы излишне вычурным.

В тех случаях, когда необходимо было передать в переводе такие элементы поэтической формы, которые в русском языке эквивалентов не имеют, приходилось подбирать для них аналоги. В частности, в макамах Мерагской и Алеппской излюбленные арабскими средневековыми авторами графические украшения заменялись украшениями эвфоническими, т. е., например, вместо повторения или чередования однотипных букв («отмеченных точками» или «не отмеченных точками» и т. п.) герои прибегают к повторению или чередованию одинаковых или однотипных звуков.

Делая таким образом русский текст более ясным по мысли и несколько более сдержанным по стилю, мы сочли необходимым сохранить ритмическую структуру подлинника и рифмовку, чтобы дать читателю представление о звучании арабского саджа.

Как известно, ритмизация не чужда русской литературной прозе. Большие куски ритмической прозы часто встречаются у таких общепризнанных мастеров стиля, как Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев, И. А. Бунин. Основу ритмической организации русской прозы составляют грамматические и синтаксические параллели, поддержанные словесными и звуковыми повторами; иногда наблюдается стремление выравнять число слов, слогов или ударений в определенных ритмических отрезках, подобрать окончания определенного типа.

Поскольку ритмическая организация арабского саджа имеет в общем ту же основу (при большем удельном весе звуковых и словесных повторов, рифмы и параллелизма синтаксических конструкций); переводчики считали возможным воспроизвести его русской ритмической прозой. Наш перевод не копирует ритм подлинника; в нем, как правило, ритмически члененные отрезки длиннее, чем в подлиннике, главным образом из-за необходимости расшифровки текста, о чем было сказано выше, и частого отсутствия полных лексических соответствий.

Конструируя ритм саджа, мы сочли обязательным сохранить и рифму, которая часто играет роль и ритмообразующего фактора. При этом мы опирались на опыт таких известных мастеров перевода с европейских языков, как М. Л. Лозинский («Кола Брюньон») и Н. М. Любимов («Тиль Уленшпигель»). Учитывая характер лексики и фразеологии макам, мы использовали средства только литературного языка на равных стилевых уровнях, избегая просторечия и вульгаризмов. В таком случае, как нам кажется, рифма наряду с ритмом подчеркивает усложненность стиля, как бы компенсируя облегченность звуковой стороны текста, и придает ему оттенок некоторой «старинности» при сохранении чуть лукавого оттенка повествования.

Следует сказать также и о способах передачи арабских стихов, которые в подлиннике то и дело разрывают ткань рифмованной прозы.

Система стихосложения арабской классической поэзии метрическая; стопы традиционных стихотворных размеров достаточно строго определены количеством долгих и кратких слогов, а тоническое ударение, важное для рифмованной прозы, здесь не играет роли.

Переводчики не считали нужным пытаться имитировать ритмы подлинника и, заменяя долготы тоническими ударениями, создавать несвойственные русскому стиху размеры, хотя в принципе возможен и такой путь (см., например, сказки «Тысячи и одной ночи» в переводе М. А. Салье). Мы опирались на принятый в советской теории и практике поэтического перевода принцип функционального и ритмико-интонационного подобия подлиннику.

Нам представляется, что для передачи стихотворных вставок, вкрапленных в ритмическую рифмованную прозу, лучше всего пользоваться строгими русскими силлабо-тоническими размерами, для того чтобы в переводе грань между прозой и стихами ощущалась так же ясно, как у аль-Харири. В большинстве стихотворений сохранен принцип рифмовки, характерный для арабской классической поэзии, – единая рифма в каждой строке или через строку. В макамах Савской и Дамасской сохранен встречающийся в них особый вид арабской строфы андалусского происхождения (так называемый зеджель) с рифмовкой типа ббба, ввва, ггга и т. д.

Из пятидесяти макам, составляющих цикл рассказов о похождениях Абу Зейда ас-Серуджи, мы предлагаем читателю сорок, опуская макамы, основанные на графических фокусах или содержащие рассуждения о тонкостях арабской грамматики или законоведения, представляющие интерес только для специалиста. Нумерация макам оставлена такой же, как в арабском подлиннике.

Макамы аль-Харири неоднократно иллюстрировались средневековыми арабскими художниками-миниатюристами, несомненно находившими в них для себя богатый материал. Несколько иллюстрированных рукописей макам сохранилось до нашего времени. Рукопись, датированная XIII в. и содержащая 98 цветных миниатюр, находится в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР. Ее иллюстрации относятся к наиболее ранним из дошедших до нас арабских миниатюр. Репродукции двух из них воспроизводятся на первой (илл. к Мекканской макаме) и четвертой (илл. к Васитской макаме) сторонках обложки.

Предлагаемый читателю перевод макам выполнен по бейрутскому изданию 1968 г. («Шарх макамат аль-Харири», изд. «Дар ат-тирас») с использованием комментариев к изданию Сильвестра де Саси (Париж, 1822)[10]10
  Les séances de Hariri. Publiées en arabe, avec un commentaire choisi M. …Silvestre de Sacy. P., 1822.


[Закрыть]
.

В. М. Борисов

А. А. Долинина


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю