Текст книги "Белые цветы"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
…Ну вот, сегодня последний день старого года. В половине двенадцатого ночи я обошел палаты и поздравил от себя и от имени Абузара Гиреевича всех наших бодрствующих друзей и знакомых по больнице. Затем, вернувшись в наш «Сахалин», передал профессору ответные поздравления. Он поблагодарил. Но лежал грустный и задумчивый. Попросил меня еще об одном одолжении – позвонить к нему домой, поздравить от его имени Мадину-ханум и Фатихаттай. Я тут же исполнил его просьбу. Когда я передавал ему ответные поздравления и пожелания, лицо Абузара Гиреевича засияло от радости. Он оживился, стал разговорчив.
Я включил радио. Вот начали бить кремлевские куранты. Я наполнил стаканы ижевской водой. Оба мы сидели молча. Я ударял себя кулаком по колену и отсчитывал бой часов: раз, два, три… Двенадцать! И мы чокаемся стаканами, поздравляем друг друга с Новым годом, желаем здоровья, счастья, успехов в труде… Затем я гашу свет. Но вскоре в темноте слышу голос Абузара Гиреевича:
– Вы не спите?
Я ответил:
– Разве в новогоднюю ночь заснешь так скоро!
И вдруг Абузар Гиреевич заговорил…о Тукае! Я необычайно обрадовался этому, навострил слух.
– Когда я вспоминаю Габдуллу Тукая, – говорил профессор, – мне прежде всего представляются его глаза. Большие, черные, горячие, умные глаза поэта. Уже полвека прошло с тех пор, как я встречался с Тукаем, и до сих пор, из глубины десятилетий, мне будто светят яркие звездочки. Вы поймите одно: я пришел к Тукаю не как к великому поэту – в то время я слабо знал его стихи, – пришел как к обычному больному. Это было в одном из тесных номеров Булгарской гостиницы, на втором этаже. Я пробыл у него первый раз самое большее двадцать минут. После этого были еще встречи. И если я, человек отнюдь не близкий к поэзии, все же до сих пор не забыл, как сияли глаза Тукая, вам должно быть ясно, сколько в них было чувства и вдохновения!.. Но исхудавшее лицо поэта было печальным, сосредоточенным…
Немного помолчав, профессор поправился:
– Если сказать точнее – в этой печали была особая одухотворенность. Лицо привлекало благородством и умом. Наши художники и скульпторы еще не создали истинный портрет Тукая. Они почему-то стараются придать великому поэту почти отроческий вид да еще какую-то наивность. Между тем Тукай, невзирая на свою молодость, был зрелым, образованным и удивительно мудрым человеком. Это был подлинный мыслитель, властелин дум народных. Именно таким предстает Тукай в своих стихах, таков он был и в жизни, таким должен остаться в памяти народа…
Вспоминая о Тукае, Абузар Гиреевич невольно заговорил и о виднейшем татарском большевике Хусаине Ямашеве, которого поэт высоко ценил.
– Ямашев… это был умнейший и обаятельный человек. Я знал его ближе, чем Тукая. Мы даже были связаны дальним родством. Наши семьи издавна общались друг с другом. Широко известный теперь портрет его сохранился именно в нашем семейном архиве. Мы подарили его Академии наук. У Хусаина была очень красивая улыбка. Все буквально любовались им… Знал я и другого пламенного революционера – Гафура Кулахметова. Они с Хусаином были друзьями. Часто приходили к нам вместе. Несколько раз мы общей компанией бывали у кого-то в гостях, помнится – где-то на Нагорной улице. Наверно, Мадина точнее могла бы сказать, а я вот забыл. Мне сдается, что мы были у них на конспиративной квартире. Там, кроме Хусаина и Гафура Кулахметова, присутствовали еще какие-та юноши. Хусаин был превосходным собеседником, смелым, искусным оратором. А вот Гафур – этот выглядел скромным, тихим, малоразговорчивым. Трудно было разгадать в нем убежденного, последовательного революционера. Мы узнали об этом только после Октября. Впрочем, всем, кого мы встречали на этой квартире, была присуща одна и та же черта: скромность, сдержанность в частных разговорах, умение слушать. О своих партийных делах, как выяснилось, они не говорили даже в кругу семьи. Люди удивительной выдержки…
Абузар Гиреевич, должно быть, устал рассказывать и замолк. А я еще долго лежал с открытыми глазами, глядя в темноту. Время от времени окна палаты озарялись огнями проезжавших по улице машин. Иногда освещал палату сноп зеленоватых искр, вспыхивающих на трамвайной дуге. В этот поздний час город еще кипел жизнью. Ведь нынче в каждом доме – веселье, радость, песни, пляски. Но я ничуть не жалею, что именно сегодня лежу в палате, а то когда бы еще довелось услышать рассказы очевидца о Тукае, о Хусаине Ямашеве, о Гафуре Кулахметове.
Тянулись дни… Я начал выводить Абузара Гиреевича под руку в коридор. Сперва мы доходили только до крайней палаты и возвращались к себе, потом стали делать пять-шесть концов.
Прогулки бодрили нас. Это был своеобразный массаж, которому профессор не уставал воздавать хвалы.
– Массаж – великое дело! – повторял он. – Не зря на Востоке с древнейших времен широко пользуются массажами. Медицина – это сумма жизненного опыта, ее, как и всякую науку, создала лечебная практика народа, – утверждал Абузар Гиреевич.
Недели через две мы с ним стали добираться до комнаты отдыха. Правда, один, без поддержки, он еще не мог ходить. Тем не менее ноги у него крепли изо дня в день. Сегодня санитарки усадили его в коляску с резиновыми шинами и увезли в ванну. Оказывается, тяжелая болезнь на долгие месяцы лишила его этого удовольствия.
После ванны Абузара Гиреевича уложили в чистую постель. Несколько минут он молча наслаждался ощущением легкости во всем теле, потом заговорил:
– Знаете, мне сейчас так хорошо, у меня такое блаженное состояние, какого, наверно, не испытывала даже толстовская Наташа после первого объяснения с князем. Волконским! – Он очень удивил меня этим неожиданным сравнением.
Физическое облегчение растрогало его сердце. Он впервые при мне погрузился в воспоминания своих детских лет. Вспомнил луга прекрасной реки Белой, берега Дёмы, даже песни, которые пелись в молодости при сборе ягод:
Собирает всех проворней ягоды
Девушка, что в платье голубом,
Не надела б платье голубое,
Если б рядом милый не ходил…
Эта простая народная песня как-то особенно сблизила меня с профессором. Я могу сказать, что именно с этой минуты начал глубже понимать его. Он высоко поднялся по лестнице знаний, но в душе остался непосредственным и простым человеком. Он родился и вырос на земле родной Татарии, любил народные обычаи, песни и пляски молодежи.
В детстве Абузар Гиреевич года два учился в деревенском медресе. Затем родители переехали в Уфу. Отец его для своего времени, вероятно, был передовым человеком, – отдал сына в русскую начальную школу. Позже Абузар некоторое время обучался в частном пансионе, затем перешел в гимназию. Мальчик учился хорошо, но жестокие порядки в гимназии, а главное – полупрезрительное отношение к «татарчонку», – все это доставляло ему немало страданий. Часто он уединялся на берегу Белой, находил отдых в общении с родной природой.
– Как сейчас помню, – продолжал Абузар Гиреевич, – ровно пятьдесят лет тому назад я окончил университет. Когда были сданы все экзамены, нас собрали в актовом зале. Сидим тихо-тихо: прощаемся в душе с университетом, с преподавателями, с товарищами. О, это была высокая, незабываемая минута для нас, будущих медиков! Потом в зал вошел ректор – худой, с виду суровый старик, за ним – остальные профессора. Когда они расселись по местам, ректор обратился к нам с краткой напутственной речью:
«Никогда не уподобляйтесь средневековым лекарям, – говорил он. – Не врачуйте любую болезнь слабительным или кровопусканием. Любой недуг каждого отдельного человека требует своего подхода. Наука обладает для этого достаточно могучими средствами. А будущее науки безгранично…»
Он говорил о долге и о чести врача, затем, после паузы, поднял над головой руку, торжественно и громко произнес:
«Клянемся честно служить своему народу и науке!»
Вслед за ним мы, встав с мест, также подняли руки и в один голос произнесли:
«Клянемся честно служить своему народу и науке!»
Профессор Казем-бек, один из корифеев терапии, предложил Абузару Тагирову остаться в Казани, в ординатуре, но молодой врач просил направить его в деревню.
– Я учился на народные средства, – сказал он, – теперь, когда выучился, совесть повелевает мне отблагодарить народ. Хочу выполнить свою клятву. Хочу служить народу.
Умный, прогрессивно настроенный профессор Казем-бек не стал противиться намерению своего ученика, но взял с него слово: ровно через два года, в этот же самый день и час, он вернется в Казань, в клинику, и приступит к работе в ординатуре.
– Место для вас будет оставлено, – закончил он и, пожелав успеха, тепло попрощался с молодым коллегой.
За время учения Абузару Гиреевичу материально помогало Уфимское земство, и он поехал на работу в родные края – в деревню Чишма тогдашней Уфимской губернии.
Рассказ Тагирова о Чишме дышал бесконечной любовью к родным краям. В какой-то мере это походило на стихи Тукая о своем Кырлае. По словам профессора, прекраснее окрестностей Чишмы нет места не только в России, но и на всем земном шаре. Он даже высказал такую мысль: не будь Чишма Чишмой, и сам Абузар Тагиров не был бы Абузаром Тагировым.
Из его рассказов о чишменском периоде мне особенно запомнились три эпизода.
Тагирова срочно вызвали в одну деревню, верст за тридцать от Чишмы. По теперешним понятиям тридцать верст – пустяковое расстояние, но тогда это был немалый путь. Вот молодой врач уже мчится на тройке к месту вызова. Кони – вихрь, только искры сыплются из-под копыт. Когда проезжали по деревням, женщины, дети, гуси, куры шарахались в стороны. Когда прибыли на место, там уже дожидался доктор Станкевич – заведующий санитарным отделением Уфимского земства. Абузар Гиреевич был удивлен его пунктуальностью и почувствовал себя неловко: начальник уже прибыл, а врач опоздал. Оказывается, в деревне вспыхнула эпидемия тифа. Получив это известие, Станкевич сразу же выехал на место и вытребовал молодого врача. Заодно он решил проверить его и на работе.
Как только Абузар Тагиров спрыгнул с фаэтона, Станкевич вежливо, но достаточно строго сказал:
– Хорошо, что вы, коллега, сравнительно быстро явились по вызову, за это благодарю вас. Однако за тройку, – он показал на лошадей, – извините меня, я должен сделать вам замечание. Запомните на всю жизнь: крестьяне не любят врачей-барчуков! Не любят! – повторил он, подняв палец, и с минуту молчал, поджав губы.
Кучер, разумеется, не слышал этого разговора. И на обратном пути, желая угодить молодому врачу, еще пуще гнал лошадей. У Тагирова все же не хватило духу попросить его сбавить резвость.
Но после этого случая молодой врач уже никогда не ездил по вызовам ни на тройке, ни на паре. Обычно он просил запрячь для него обычную крестьянскую лошадку. Сменил и лихого кучера. Ему порекомендовали тихого, непьющего крестьянина по имени Валиулла. В продолжение двух лет он на своем гнедке возил доктора из деревни в деревню. Они не скакали сломя голову, но никогда и не опаздывали к больному. Доктор и кучер привязались друг к другу, Валиулла был сильным, широкоплечим мужчиной, способным ударом кулака свалить с ног лошадь, но сердце у него было кроткое. В дороге он любил вполголоса напевать одну и ту же песню – «Ашказар».
– В ушах у меня до сих пор звучит этот задушевный напев… – Абузар Гиреевич вдруг затянул негромко:
Ой, да реченька вьется Ашказар,
Ой, как ленточка шелкова, Ашказар…
Добрая слава о молодом враче быстро распространилась по округе. Татары, башкиры, русские, марийцы, удмурты, чуваши – все шли к нему. Проснется утром – а вокруг больницы, как на базаре, полно телег, лошадей. Вот один башкир привез жену и, должно быть, думая, что доктор разговаривает только по-русски, старается объяснить русскими словами:
– Моя баба много лет стал завсим бальной…
Однажды во время приема в кабинет к Тагирову ворвался запыхавшийся юноша-башкир в войлочной шляпе, с кнутом в руке.
– Атай [9]9
Атай – отец.
[Закрыть]помирать собрался, вот письмо прислал, – торопливо говорил он, протягивая лист бумаги.
Абузар Гиреевич развернул, а на бумаге ни одной буквы не написано, совершенно чистый лист. Должно быть, больной решил, что даже чистый лист бумаги явится убедительным свидетельством тяжелой болезни. Тагиров, закончив прием, велел Валиулле запрячь лошадь и тронулся в путь.
– Совершенно чистый лист бумаги и – взволнованный юноша-башкир с кнутом в руке… Это не скоро забывается! – не раз повторил в своем рассказе Абузар Гиреевич.
Прошлое похоже на ночное небо. Оно, как звездами, заполнено бесчисленными воспоминаниями – одни ярче, другие бледнее. Мне казалось, что Абузар Гиреевич лежит, глядя в это таинственное звездное небо, и останавливает взгляд то на одной, то на другой звезде.
В те времена в деревнях довольно часто вспыхивала холера. Врачей не хватало. Да и вообще в этих случаях темный народ не доверял врачам. Холеру считали карой, ниспосланной богом за какие-то тяжкие грехи людей. Так поучали муллы, ишаны, попы, призывая положиться на божью волю, чтобы не накликать более жестокую беду.
Как-то Абузар Тагиров поехал в одну из таких деревень, чтобы проверить, достаточно ли энергичные дезинфекционные меры принял местный фельдшер. Доктор вошел в крайнюю избу. Вдруг, почуяв что-то недоброе, мгновенно обернулся. Смотрит, – а у порога, подняв топор, стоит старик с широкой, как лопата, бородой, глаза вылезли из орбит, лицо перекошено злобой.
«Что вы делаете!» – успел крикнуть Абузар Гиреевич, и топор выпал из рук старика.
– Если б я опоздал хоть на секунду, он проломил бы мне череп! – тяжело вздохнув, вспоминает Абузар Гиреевич. И по привычке повторяет, желая подчеркнуть необычность случая: – Бородатый старик с топором в руке… Это не забывается!..
…Но вот истекли два года. Абузар Тагиров помнит о слове, данном своему учителю Казем-беку. Надо ехать в Казань. Его коллеги – земские врачи – не одобряют этого намерения. Ярый приверженец Пирогова, Станкевич укоризненно сказал:
– Мы надеялись, что вы станете народным врачом. А вы едете лечить казанских богачей. Неужели забота о своем кошельке одержала верх?
– Нет, я и в Казани буду лечить трудовой народ, – твердо ответил Абузар Гиреевич, не обижаясь на упрек, высказанный в столь резкой форме.
Валиулла отвез его на станцию. При расставании этот широкоплечий, сильный мужчина расплакался.
– Зачем ты нас покидаешь? – говорил он Абузару Гиреевичу. – Может, не угодили чем тебе или не по сердцу пришлись?
Валиулла, с кнутом под мышкой, долго стоял возле подводы печальный, как большой осиротевший ребенок: он не мог и не хотел понять доводов Абузара Гиреевича, который говорил, что ему необходимо учиться дальше: чем больше он получит знаний, тем лучше будет лечить людей. Валиулла твердил свое: «Ты прочел столько книг, неужто все мало?»
В последнюю минуту у Абузара Гиреевича тоже навернулись слезы на глаза. Из окна вагона он махал рукой Валиулле, пока за поворотом не скрылась станция.
В Казани Абузар Гиреевич в назначенный день и час явился в клинику Казем-бека. Но в душе он сомневался. Ему казалось, что профессор и сам позабыл о слове, взятом со студента Тагирова. Но Казем-бек встретил его на пороге кабинета, держа часы в руках, и, прежде чем поздороваться с Абузаром Тагировым, проговорил с упреком:
– Уважаемый коллега, вы явились с опозданием на пятнадцать минут. А потом– как вы одеты?! – Абузар Гиреевич ради торжественного случая принарядился. – Ведь вы не щеголь, а врач. Наденьте сейчас же халат! Больные не должны видеть вас в этом, простите, легкомысленном костюме. Они могут подумать, что в клинику явился пустозвон какой-нибудь… – Сделав это внушение, он закончил: – Итак, идите, больные ждут вас. Прошу в следующий раз быть более аккуратным…
– Спустя два года упрекнуть за опоздание на пятнадцать минут и сейчас же приказать: «Идите, больные вас ждут!» – Абузар Гиреевич поднял указательный палец и произнес свое многозначительное: «Гм!» А помолчав, добавил: – Это – незабываемо!
В своих рассказах о прошлом Абузар Гиреевич не щадил именитых казанских баев за их невежество, кичливость, самодурство.
– По делу ли собрался бай, в гости ли, в баню ли – все равно сядет на резвого рысака, обряженного в дорогую сбрую, и едет, задрав голову, как говорят в народе – глядя в небо ноздрями. Шагу не пройдет пешком. На голове – расшитая бисером тюбетейка, сам в чесучовой рубашке, в камзоле без рукавов, поверх камзола – бешмет, на бешмете, в зависимости от времени года, либо легкий джилян, либо лисья шуба. На ногах ичиги с калошами. Козлиная бородка, подбритые свисающие усы…
Однажды Абузара Гиреевича пригласили осмотреть одного из таких спесивых богачей,
– Зашел я к нему в дом., поздоровался. Кто, спрашиваю, болен?
– «Больной не убежит, – отвечает бай, – а ты сперва скажи, кто тебе платит жалованье?»
– «Казна».
– «Понятно, – кивнул бай. – А как платит – помесячно или поденно? И сколько, скажем, за день или в месяц?»
Я объяснил ему, что получаю от казны сорок три рубля пятьдесят копеек в месяц. Бай насмешливо и высокомерно посмотрел на меня, пренебрежительно махнув рукой, сказал:
«Я не нуждаюсь в твоих услугах, любезный. Мне нужен не дешевый, а дорогой доктор, потому что я дорого ценю свое здоровье. Вон Микулай Карпич, говорят, загребает у казны пятьсот рублей в месяц. Скажи там, чтоб прислали Микулая Карпича».
Доктор Абузар Тагиров откланялся и вышел.
Был и еще случай. Доктора опять позвали к не менее известному в Казани богачу. Отказаться нельзя – больному ведь не легче оттого, что у него кошелек толстый. Все же Тагиров решил: «Если и этот спросит о жалованье, скажу, что получаю тысячу рублей, – по крайней мере, не натерплюсь унижений».
На сей раз вопроса не последовало. Оказывается, хозяин старается жить на «аурапий-ский» [10]10
Искаженное: на европейский.
[Закрыть]лад. С виду здоровяк, каких мало.
– Где больной? – спросил доктор.
– Предположим, я и есть больной, – ответил хозяин.
– На что жалуетесь?
– А вот сейчас узнаем, – невозмутимо говорит хозяин.
– У кого же узнавать? – удивился доктор.
– У моей жены узнаем…
Оказывается, болен-то не сам бай, а его жена. – Тогда пройдемте к больной, – предложил доктор. – Может быть, ей нельзя вставать с постели.
– Что значит нельзя?! – оскорбился бай. – Если прикажу, значит, можно.
Он велел прислуге ввести жену. С трудом приковыляла исхудавшая женщина, села в сторонке, – лицо ее прикрыто.
Абузар Гиреевич хотел подойти к ней, чтоб осмотреть.
Бай подскочил, как ужаленный:
– Нельзя!.. Разве ты не знаешь, нельзя притрагиваться к чужой жене. Это великий грех. Ты смотри и спрашивай со своего места.
Из расспросов выяснилось, что у женщины уже давно болит живот. Надо бы исследовать.
Но бай и близко не подпускает к своей жене:
– Я сам ощупаю. А ты смотри и слушай.
Он принялся тыкать кулаком в живот больной. Тычет и спрашивает:
– Здесь болит?.. А здесь?..
Абузар Гиреевич закончил свой рассказ:
– Смех и грех!.. Злейшая трагикомедия. Но вам, – заявил он мне с простодушной откровенностью, – этого не описать. Тут нужно перо классиков татарской литературы – Галиаскара Камала или Фатыха Амирхана.
Каждый день открывал мне новые стороны характера Абузара Гиреевича.
По своей наивности, а возможно инертности мышления, я полагал, что у старого профессора, вся жизнь которого прошла в больницах, среди стонов и страданий, крови и слез, душа окостенела, сердце очерствело и стало безразличным к прекрасным картинам природы. Как я ошибался! Зрение его не притупилось, сердце не окаменело. Он говорил:
– В русском и татарском фольклоре часто встречаются сказки о золотых реках. Вы думаете, все это только мечты, выдумки? Нет! Я видел золотую реку собственными глазами.
Это было на Байкале, незадолго перед первой мировой войной. Я находился в длительной служебной командировке в Иркутске. Почти каждое воскресенье уходил в горы. Однажды брожу в сопках и вижу: по крутому склону течет золотая река… настоящая! Так хорошо видно, что ошибиться невозможно. Я решил подобраться к берегу чудесной реки. Взбирался, взбирался – вершинам конца-края нет; поднимешься на одну – дальше возникает другая, еще выше. Выбился я из сил. А золотая река нисколько не приблизилась – все течет и течет вдали, завораживая взор… Старые сибиряки потом объяснили мне. Оказывается, местами, в сибирских горах есть залежи прозрачной слюды. Она-то и сверкает на солнце, как золото. А теперь представьте на моем месте какого-нибудь охотника, жившего сотни лет тому назад. Преследуя зверя, он нечаянно натолкнулся взором на такую же золотую реку. Остановился, смотрит, любуется – и трепещет от восторга и страха. Возвратившись к соплеменникам, сидя у костра, рассказывает об изумительном видении. Разумеется, он несколько приукрасил все, что видел. И этот его рассказ, переходя из уст в уста, из поколения в поколение, превратился в легенду. Но какой бы фантастичной ни была она, где-то в природе, в жизни, существует ее реальная основа…
Возвращаясь из Сибири, Абузар Тагиров проезжал через родные края – мимо Чишмы. Он прильнул к окну вагона: ему казалось, будто Валиулла все еще стоит со своей лошадью около вокзала. Тагиров вышел на перрон. Жаркий летний день. Когда-то шумная, оживленная станция была теперь пуста, поблизости не видно ни деревни, ни людей. Всех разогнала, многих загубила гражданская война, разруха, голод. Доктор Тагиров с тяжелым чувством одиноко бродил по перрону. Начальник станции, вышедший встретить поезд, сейчас же скрылся куда-то. Неожиданно Абузар Гиреевич заметил одинокого человека, прижавшегося к стене вокзального помещения. Он опух от голода, стоит и покачивается. Безумный взгляд устремлен в опаленную солнцем степь. На одну минуту Тагирову показалось, что это Валиулла. Доктор позвал: «Валиулла, Валиулла!» Человек даже не шелохнулся. Он все смотрел в степь, где колыхалось черное марево.
В 1935 году Абузару Гиреевичу снова пришлось проезжать мимо Чишмы. Была лунная ночь. Блестели бесчисленные рельсы. На всех путях цистерны с нефтью и… вагоны, вагоны, вагоны, груженные зерном. Несмотря на позднюю ночь, всюду сновали озабоченные, занятые делом люди…
Чем чаще я общался с профессором, тем больше открывал в нем новых, интересных черт.
– Я прирожденный охотник, – как-то признался Абузар Гиреевич, необычайно удивившись тому, что я не интересуюсь ни рыбной ловлей, ни охотой. – Потому и на курорты езжу крайне редко. Да и стоит ли ездить за тридевять земель, когда в наших краях есть замечательные места – Кама, Волга, Вятка, Белая… Это же изумительные реки!
Разве плохо отдохнуть на Каме, у Ижевского источника! Заливные луга тянутся на пятнадцать – двадцать верст. А переливающаяся на солнце прекрасная Кама! Знаете, это изумительная картина! Глаз не оторвешь. И потом – этот шум волн. Ведь Кама шумит по-своему. Будто она шепотом ведет нескончаемый свой спор с берегом. О чем этот спор – никто не знает. Может, это и не спор, может, река поверяет берегу сбои тайны. Я много раз сидел на крутом берегу Камы и слушал всплески ее волн. Это не похоже ни на гул морского прибоя, ни на волнение Белой или Волги. Шум камских волн своеобразен, как хорошая музыка.
Но в грозовые, бурные дни Кама бывает сердита. Волны высокие и крутые… Однажды я задержался на том берегу, увлекшись охотой. Ночевать не хотелось. Иду и думаю: как бы перебраться через реку? Гляжу, а на берегу, возле лодки, стоит в задумчивости рыбак. Молодой, здоровый парень,
«Сможешь перевезти на тот берег?» – спрашиваю.
Он мельком глянул на бушующие волны.
«Опасно. Но – попробовать можно».
А сам, шайтан, испытующе смотрит на меня.
Рыбак сел за весла, я – в корму. Тронулись. Взлетая на гребни волн, лодка встает стоймя, затем мгновенно кидается вниз и опять лезет вверх. Беснуется, как норовистый конь. И страшно и весело.
Вдруг рыбак сказал:
«Вот – последняя волна».
Я не очень-то поверил ему, потому что до берега было еще далековато. Но парень сказал правду. Кама, словно нарезвившись, начала успокаиваться. Выйдя на берег, парень протянул мне руку.
«В такую погодку не у каждого хватит духу переплывать Каму. Я тоже, пока был один, колебался. А вдвоем не страшно…»
Если говорить серьезно, Абузар Гиреевич в душе был настоящий художник. О чем бы он ни рассказывал, всегда смотрел на все своими глазами. А люди оживали в его рассказах… Я закрываю глаза и вижу либо взволнованного юношу-башкира с чистым листом бумаги вместо письма, а то рыжебородого старика, поднявшего топор на врача, либо самого Тагирова, еще молодого доктора, спрыгнувшего с горячей тройки, смущенно внимающего строгим словам старого земского врача: «Крестьяне не любят барчуков!» А вот – ректор университета с высоко поднятой правой рукой, торжественно восклицающий: «Клянемся!..» И тот же Казем-бек, через два года с часами в руках встретивший молодого коллегу… Или – больной Тукай… А вот – полная противоположность всем добрым, разумным, одаренным людям– казанские чванливые и сварливые баи, требующие дорогого доктора… И вдруг – ямщик Валиулла!.. Или – неустрашимый молодой рыбак, пересекающий в лодке бурную Каму!.. Картины, люди, люди, щедро нарисованные от чистого сердца…»
На этом обрывалась тетрадь Зиннурова.
Гульшагида медленно закрыла последнюю страницу. Она и до этого считала, что неплохо-знает Абузара Гиреевича – личность многогранную, богато одаренную. Видела его за серьезной работой, слышала его неожиданный, заразительный своей непосредственностью смех. Но, прочитав эту тетрадь, она почувствовала, будто всю жизнь прожила рядом с профессором Тагировым.
Когда Диляфруз перед завтраком раздавала лекарства, актер Николай Максимович задержал ее руку и спросил:
– Радость души моей, уж не собираетесь ли вы сегодня в театр?
Николай Максимович, узнав от Зиннурова, что имя Диляфруз по-русски означает «радость души», всегда теперь так называл молоденькую медсестру.
– Каким образом угадали, Николай Максимович? – смущенно удивилась девушка. – Я на самом деле собираюсь в театр. И не одна, пригласила пойти доктора Гульшагиду Бадриевну.
– Да как же не угадать! Вы ведь сегодня прекрасней цветка лотоса. Вокруг вас – сияние.
Ну, Николай Максимович, бросьте шутить, – уже недовольно сказала Диляфруз, отняла свою руку, которую все удерживал актер, и вышла из палаты.
А Николай Максимович, стиснув голову ладонями, долго сидел на кровати в задумчивости.
С наступлением вечера, в те минуты, когда – он знал – в театре открывается занавес, сердце его начинало нестерпимо ныть.
Кто может понять его состояние? Балашов только и знает свои чертежи. Зиннуров, наверно, думает о своей будущей книге. А Ханзафаров вспоминает о служебном кабинете. Разве им доступен трепет души, вызываемый сдержанным шумом в зале, когда зрители начинают занимать места! И разве взволнует их волшебная сила аплодисментов, так радующих сердца артистов!
Во время очередного обхода Гульшагиды, – Магира-ханум еще не приступила к работе, – Николай Максимович обратился к ней с тем же вопросом:
– Говорят, что вы сегодня идете в театр?
– Почему это интересует вас?
– Ах, Гульшагида Бадриевна, разве вы не понимаете, что мне теперь осталось только радоваться и завидовать тем, кто посещает театр, – ответил актер. – Войти в зал театра – это ведь счастье, которого я лишен.
– Надеюсь, зрители скоро вновь увидят вас на сцене, – с улыбкой сказала Гульшагида.
– Если бы!.. – вздохнул актер.
Уже сдав дежурство, Гульшагида еще раз зашла в палату, чтобы вернуть Зиннурову тетрадь.
Николаю Максимовичу, конечно, надо было сейчас же вмешаться:
– Ну как, есть что-нибудь стоящее в сочинениях нашего писателя?
Гульшагйда укоризненно сказала:
– Вы, Николай Максимович, довольно часто ставите людей в неловкое положение. Я ведь могла бы объясниться с автором и без ваших подсказок. Этот разговор, как я понимаю, требует известной тактичности…
– Долой дипломатию! – загорячился актер, не дав Гульшагиде договорить. – Искусство требует только правды, пусть самой горькой.
Вмешался смущенный Зиннуров:
– Николай Максимович, речь идет всего лишь о черновых записях скромного литератора.
– Не беспокойтесь, Хайдар-абы, – заверила Гульшагида, – я сумею понять вас. К тому же вы еще не знаете моего мнения. А может быть, и не хотите знать?
– Как так – не хочу! Я дал вам тетрадь именно с целью узнать ваше мнение.
– Искренне признаюсь, – начала Гульшагида, – я все прочитала с интересом. Короткие, зачастую еще не связанные эпизоды все же рисуют похожий портрет доктора. Я тоже немного знаю этого человека. Но вы увидели его со стороны, почти неизвестной мне. И это заинтересовало меня. Надеюсь, записи ваши не окончены на этом?
– Есть и продолжение, – признался Зиннуров. – Но там доктор почти не фигурирует.
– Значит, вы рассказываете о других людях? – продолжала допытываться Гульшагида..
– Есть и о Других. Но, пожалуй, больше о себе. А в общем – это тоже о больнице. Да ведь и сам автор всего лишь один из больных.
– Может быть, вы дадите мне почитать и дальше? – неуверенно спросила Гульшагида.
Зиннуров помолчал, прежде чем ответить.
– Я подумаю. И если уверюсь, что материал хоть чем-то заинтересует вас, охотно дам еще одну тетрадку.
Все же из-за неуместного вмешательства актера конец разговора с Зиннуровым получился несколько натянутым. И это огорчило Гульшагиду.
Вдруг у нее мелькнула совсем другая беспокойная мысль: «А почему у Диляфруз нашелся лишний билет? Может быть, он предназначался не мне, а потом что-то изменилось? Надо ли идти в театр? Не испытать бы в чужом пиру похмелье?..» Но она уже согласилась пойти – и теперь неудобно отказываться, Диляфруз наверняка обидится.
Гульшагида и раньше слышала, будто Диляфруз увлекается Салахом Саматовым. Но тогда не придала значения этому слуху. Она просто не допускала мысли, что чистой и рассудительной девушке мог понравиться хвастун и пошляк Саматов, по какому-то злому недоразумению избравший профессию врача. Впрочем – какое отношение вся эта история имеет к тому, что Гульшагида идет в театр по приглашению Диляфруз? Пустая мнительность – больше ничего.
С Диляфруз они встретились в фойе. Обе были в нарядных платьях и по моде причесаны. Это было необычно после белых халатов и повязок на головах, они не сразу узнали друг друга. Гульшагида, кажется, впервые заметила – у Диляфруз не только красивые глаза, но и нежно очерченные губы, изящная фигурка с тонкой талией. Густые темные локоны красиво спадают на плечи. Гульшагида чуть выше ростом. Иссиня-черные, как вороново крыло, волосы, черные брови и глаза, свежее лицо, открытая шея – все было красиво и женственно в ней. Умело сшитое платье, туфли на высоком каблучке подчеркивали стройность ее фигуры.
