Текст книги "Белые цветы"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Тишина. Еле слышится только ровное дыхание больной, глубоко заснувшей под наркозом. Иногда позвякивают металлические инструменты, – они в необходимом порядке лежат на соседнем столике. За стенкой, в другой комнате, ровно и сдержанно гудит электростерилизатор. А над дверью операционной горит красный свет, извещающий о самых напряженных минутах, какие бывают в больнице: «Тише, идет операция».
4В том самом просторном кабинете, где под председательством заведующего отделением Самуила Абрамовича совсем недавно проходило совещание хирургов, где из-за оскорбленного самолюбия бушевал Янгура, вынужденный потом отступить, получив некоторый отпор со стороны молодых коллег, дерзнувших перечить ему, – в этом самом кабинете в том же составе опять собрались врачи. Но сегодня Фазылджан Янгура торжествовал. Впрочем, «торжествовал победу», пожалуй, не те слова в данном случае. При всем своем честолюбии и мстительности он понимал, что было бы слишком уж недостойно звания врача выдавать свое злорадство. Все же, давая исход возбуждению, он нервно вышагивал по кабинету и порой выхватывал из кармана платок, чтобы вытереть потеющие ладони.
Когда начался обмен мнениями, он тут же взял слово.
– Ну, что же теперь получилось?! – спрашивал он, широко разводя руками и вздергивая плечи. Он окидывал взглядом врачей – одни из них сидели, другие стояли в кабинете, – переводил глаза на Самуила Абрамовича. – Ну, дорогой и родной, может, вы ответите на мой вопрос?.. Вы – заведующий отделением, вы, всегда такой осторожный, тщательно обдумывающий все обстоятельства и возможные последствия дела, – как же вы допустили все это? Партия рекомендует вам соединять в одно целое ум и опыт старших и энергию молодых… А вы?! Поддавшись подстрекательству демагогов, свернули на кривую тропку!.. Куда привела нас эта кривая? – Он устремил убийственный взгляд на съежившегося Самуила Абрамовича. – Погубили человека! Че-ло-ве-ка! – воскликнул Янгура. – Позор, стыд, преступление! Верх безответственности! И вы хотите прикрыть это именем врача, его белой шапочкой, белым халатом?.. Безответственные мальчишки, преследуя личные цели, пытались скомпрометировать меня. Они подбивали на необдуманные поступки угнетенную страхом больную. А вы, Самуил Абрамович, с непонятным спокойствием возложили ответственную операцию на хирурга, не владеющего ни достаточной компетенцией, ни просто необходимым опытом. И это называется «выдвигать молодых, способных хирургов». В результате погублена жизнь женщины. Ваша роль… Да, да! – перебил он самого себя. – Заявляю со всей ответственностью: ваша роль в этом деле неблаговидна. Вы могли удержать Тагирова от слишком рискованного, необдуманного шага, и вряд ли случилась бы трагедия, больная осталась бы жива. А теперь она – в могиле, и дети остались сиротами. Вот к чему привела безответственность!.. Татьяна Степановна, я удивлен и вашим поведением! – обратился он к хирургу, ассистировавшему Мансуру. – Вы – опытный, трезво мыслящий специалист, как вы могли поддаться влиянию мальчишки?! Вы должны были отговорить Тагирова от необдуманного шага!..
Да, случилось непоправимое, самое страшное… Вначале ничто не предвещало беды. Казалось, операция шла нормально. Мансур работал умело и уверенно. Картина болезни была ясна ему. Ясны и способы устранения патологического явления. Его помощники также не сомневались в благополучном исходе операции. Внезапно больной стало плохо: дыхание затруднилось, стремительно падало кровяное давление. Операцию прервали. Приняли срочные меры, но… ничто не помогало. Салимова умерла на операционном столе.
И какие бы версии ни сочинял теперь Янгура, было почти невозможно возражать ему. Мансур явно видел и показное негодование Янгуры, и его запугивания ни в чем не повинных Самуила Абрамовича и Татьяны Степановны, – но и сам Мансур не мог ничего противопоставить словоизвержениям Янгуры. Он чувствовал, как неимоверная тяжесть давит на плечи, пригибает его к земле. Он понимал: несчастный случай мог произойти у любого другого, более опытного, хирурга. Мог… Но у Мансура он уже произошел. Именно у Мансура! Ему и отвечать… Все же он не хочет, не может примириться с тем, чтоб на него возводили небылицы и даже клевету.
– Можно винить меня в чем угодно, – сказал Мансур, – только не в безответственности. Я до конца понимал всю серьезность операции, выполнял ее добросовестно. Как вы знаете, вначале все шло нормально…
– В таком случае кто же виновен в смерти Салимовой?! – возбужденно перебил его Янгура.
Мансур помолчал какую-то минуту, потом твердо ответил:
– В том, что случилось на операции, виновен только я, Более подробное расследование покажет степень моей виновности, и я готов отвечать. Но совершенно несправедливы здесь нападки на Самуила Абрамовича и на Татьяну Степановну…
– Поймите! – опять перебил Янгура. – Вы просто не имели права браться за эту операцию. А более опытные коллеги не удержали вас от самонадеянного шага. Именно в этом они и виноваты. Что касается вас… Складывается впечатление, что там, на Севере, никто не контролировал ваши манипуляции операционным ножом. Но здесь – Казань! Один из медицинских центров страны… – Янгура сделал паузу. – Чего уж там, надо признать – и я не раскусил вас. Вы здорово научились пускать пыль в глаза… Однако пора делать выводы. Я полагаю, вам и самому ясно, что вы не можете оставаться моим ассистентом. Вопрос о том, допустимо ли оставлять вас в больнице хирургом, будет решен в ближайшем будущем, после обстоятельного расследования гибели больной.
Янгура закончил свою речь веско и угрожающе. Но всё эти угрозы были ничто в сравнении с угрызениями совести, мучившими Мансура. Перед его глазами все время стояло кроткое, печальное лицо Дильбар, освещенное сквозь окно лучами вечернего солнца. Она всецело доверилась Мансуру, а он не смог оправдать ее доверия… Пусть даже не по его вине, но у человека отнято самое драгоценное – жизнь. И что бы ни показали расследования патологоанатомов, от единственной страшной правды никуда не скроешься.
Мансур вышел из кабинета совершенно обессиленный, не дождавшись конца совещания. Опустив голову, он шел по коридору, спускался по лестнице. А перед глазами – снова и снова лицо Дильбар. Она словно шептала укоризненно: «Что ж вы сделали со мной?»
На улице было уже темно, но грустное видение не покидало Мансура. Ему стало жарко. Он расстегнул пальто и все же не почувствовал облегчения. «Что ни говори, я виноват… я должен держать ответ прежде всего перед судом беспощадной совести… И в приговоре этого судьи нет места снисхождению… Так, только так».
Погруженный в безрадостные мысли, Мансур начал озираться вокруг, как человек, теряющий рассудок. Остановился перед зеркальной витриной какого-то магазина. На него глянуло лицо совершенно незнакомого человека, исхудавшее, с глубоко запавшими глазами. Этот человек сейчас никому не нужен. Он одинок. И не заслуживает снисхождения.
Чувство одиночества превратилось в нестерпимую, жгучую боль. Куда идти, с кем поделиться горем?.. Где-то вдали, в тумане, снова и снова мелькает неясный облик Гульшагиды. Будь она в Казани, он не посчитался бы с тем, что наступает ночь, пошел бы к Гульшагиде… и все рассказал бы ей… «А что я рассказал бы? – в упор спросил он самого себя., И ответил: – Рассказывать-то, пожалуй, нечего! Все ясно. Я просто хотел бы облегчить свои страдания за счет сочувствия других».
Едва переступив порог своего дома, он сейчас же возбужденно спросил Фатихаттай:
– Где Гульчечек?!
Вид у него, наверно, был страшный. У Фатихаттай даже лицо побледнело.
Он взял на руки выбежавшую навстречу дочку, долго смотрел на нее странными глазами.
Но тут раздался звонок. Быстро вошла Татьяна Степановна. Этой женщине не было и сорока, а сейчас она выглядела пятидесятилетней. Серые глаза широко раскрыты, растрепанные белокурые волосы выбились из-под шапочки.
– Мансур Абузарович, вы дома?! Вот хорошо!..
Мансур резко отвернулся.
– Не надо, Татьяна Степановна… Не надо…
– Будьте мужчиной. Мансур Абузарович. Мы не имеем права терять голову…
Татьяна Степановна пробыла у Тагировых до позднего вечера, не уставала ободрять Мансура:
– Бороться надо, Мансур Абузарович! Нельзя допускать, чтобы нас обвинили в преступной халатности. Мы честно делали свое дело.
– Не успокаивайте меня! – твердил Мансур. – Я все равно не прощу себе… Вы подумайте, она доверилась мне, а я…
За чайным столом Татьяна Степановна, несколько смягчая обстоятельства, сочла необходимым рассказать семье Тагировых о случившейся беде. Все, конечно, ужасно встревожились. Внешне Абузар Гиреевич держался вроде бы спокойней других, но именно он глубже других понимал, что значит для хирурга гибель больной на операционном столе. Нет, он не утешал Мансура. Он по-своему – и по-мужски и как врач – разделял его горе. Возможно, именно в таком понимании больше всего и нуждался Мансур.
Проводив Татьяну Степановну, Абузар Гиреевич позвал сына к себе в кабинет. Усадил его рядом с собой на диван. Они долго сидели молча, не глядя друг на друга.
– Нелегкая у нас работа, – произнес наконец Абузар Гирревич. – Путь наш не усыпан цветами. Пожалуй, горя мы видим больше, чем радости. Каждый день, каждый час идем по тропинке на краю пропасти, преодолевая крутые подъемы и неожиданные повороты. Это, Мансур, не только мой слова, это слова многих лучших ученых, посвятивших свою жизнь медицине. Но никто насильно не тянул нас на этот путь. Мы сами его избрали. Нет для нас дороги к отступлению. И не потому, что мы цепями прикованы к своей судьбе, а потому, что совесть нам не позволит отступить или даже отойти в сторону…
– Это, отец, известные истины. Мы слышали их еще студентами, – устало сказал сын.
– Верно. Но студентами мы только слышим справедливые слова, а позже начинаем испытывать это практически. Вот тут и проверяются качества человека. Тут и нужна стойкость. Впрочем, все это, Мансур, известно тебе. Я не столько для тебя говорю, сколько для себя.
Сын недоуменно взглянул на него.
– Да, да, я не оговорился! – подтвердил профессор. – Все это я пережил, Мансур. И до сих пор переживаю… – Он с болью рассказал о гибели Анисы Чиберкеевой. И продолжал: – Это – всего лишь случай. Но ведь наша мука тянется всю жизнь. И всю жизнь мы должны терпеливо выносить ее. Если врач теряет силы и мужество, сгибается перед трудностями, он перестает быть врачом. Он становится преступником. Единственное, что остается нам, – стараться всеми доступными средствами как можно чаще побеждать смерть. Наша окончательная победа где-то еще очень далеко, впереди, а пока – терпи, не падай духом, борись!
Они долго сидели в этот вечер – отец и сын. Потом Мансур, несколько ободренный, поднялся:
– Спасибо, отец!
– Меня, Мансур, не за что благодарить. А вот перед Татьяной Степановной ты должен преклоняться. Да-с!
– Она все до конца сказала вам? – спросил Мансур, побледнев.
– Мы врачи, Мансур. И – сам знаешь – между собой должны называть вещи своими именами. Не в обиду будь сказано, Мансур, – эта женщина держится более мужественно, чем ты…
Всю ночь профессор не сомкнул глаз. У него не было неотложной работы, он просто сторожил Мансура и несколько раз за ночь, подойдя на цыпочках к его двери, прислушивался к тому, что делается в комнате. И только убедившись под утро, что Мансур наконец заснул, забылся и сам тревожным сном.
На следующий день после гибели Салимовой в клинике состоялась патологоанатомическая конференция. Глубоко и всесторонне были разобраны и обсуждены объективные причины смерти на операционном столе. Высказались решительно все участники конференции. Янгура предпочел остаться в стороне. Он только напомнил, что на предыдущем совещании уже высказал свое мнение.
Ну, а Мансур?.. Заключительную речь пожилого кругленького, с белой бородкой старшего патологоанатома он слушал с таким видом, как слушают окончательный Приговор суда. Патологоанатом доложил, что операция проводилась с соблюдением всех правил, что смерть наступила в результате паралича сердца. Вины хирургов тут нет. Существующие аппараты, предварительные анализы и общий уровень современной науки – пока что еще не дают всех ста процентов уверенности в том, как в конечном счете поведет себя сердце оперируемого с такой "конструкцией» как у Салимовой. Во всяком случае, противопоказаний к операции не было.
Оправдание не принесло Мансуру полного облегчения. Он только подошел к Татьяне Степановне, низко склонил перед ней голову и тут же ушел.
Дни тянулись своим чередом: Мансур посещал клинику, осматривал больных, но внутренний огонек, согревающий любую работу человека, как бы померк в нем. Под давлением Янгуры Мансуру теперь не поручали операций, да он и сам пока не стремился к этому – рука не поднималась. Он сильно изменился – утратил былую энергию, ходил глядя вниз. Не только Татьяна Степановна, но и другие врачи пытались подбодрить его: ведь после объективного заключения патологоанатомов никто не мог обвинить молодого хирурга в преступной небрежности. Мансур не возражал, но и веселее не делался.
Однажды Самуил Абрамович пригласил его к себе в кабинет. Он не предложил ему стул, сам вышел из-за стола. Низенький, полный, он смотрел на Мансура снизу вверх, чуть склонив набок лысую голову, – смотрел дружелюбно, сочувственно.
– Довольно, родной, довольно! – произнес он достаточно твердо. – Я вас понимаю. Сам переживал такое. Среди нас, врачей, наверно, не найдется ни одного, кто не переболел бы этой почти неизбежной болезнью. Однако пора вам по-настоящему приниматься за дело. Врач, особенно хирург, не имеет права долго пребывать в состоянии депрессии. Хирург, потерявший власть над собственными нервами, перестает быть хирургом… Прошу вас провести завтра операцию.
– Не могу! – тихо, но твердо ответил Мансур.
– Можете! – Самуил Абрамович пристукнул согнутыми пальцами по столу.
Вечером Мансур вернулся домой пьяным. Это нельзя было назвать сильным опьянением в прямом смысле слова. Но алкоголь в сочетании с упадком душевных сил вызвал острую реакцию.
В семье Тагировых не только по будням, но и в праздники не водилось за столом других напитков, кроме легкого красного вина. Явиться домой столь пьяным – событие для всей семьи просто немыслимое.
Мансур, спотыкаясь, прошел на кухню, что-то опрокинул там, разбил.
– У, вражина! Всю посуду перекалечит! – рассердилась Фатихаттай.
Абузар Гиреевич хотел сам выйти на кухню, но Мадина-ханум удержала его за руку.
– Пожалуйста, не показывайся ему на глаза. Он совсем не владеет собой.
Мансур сунул голову под кран, долго держал ее под струей холодной воды. Затем выпрямился и, взяв посудное полотенце, с мокрыми волосами, мокрым лицом, в промокшей насквозь рубашке, плюхнулся на кровать Фатихаттай. И погрузился в больное забытье.
Утром он проснулся с дикой головной болью. Достал из аптечки какую-то таблетку, проглотил. Затем умылся как следует и, присев к столу, выпил два стакана горячего, крепкого чая.
– Почему ничего не ешь? – сухо спросила Фатихаттай.
– Не хочется, – сумрачно ответил Мансур. Помолчав, спросил нерешительно: – Я вчера… очень плохо вел себя?
– Еще спрашиваешь, беспутная голова!
– Старики сильно встревожились?
– Нет, они радовались, что ты таким богатым и счастливым явился!
Мансур тихонько ушел из дома, направился в клинику. Но операции делать ему не довелось: он зашел в кабинет к Самуилу Абрамовичу, молча вытянул перед ним свои руки – ладони, пальцы мелко дрожали. Старик долго качал лысой головой:
– Нехорошо это, дорогой, совсем нехорошо!
С работы Мансур вернулся поздно. Ему стыдно было показываться на глаза родителям.
Но избежать этого не удалось. Абузар Гиреевич не спал. Дождавшись, когда Мансур поужинает, он позвал его к себе в кабинет.
– Я не верю, что можно залить горе вином, – просто и спокойно сказал профессор. – В рюмке тонет гораздо больше людей, чем в море. Брось это дело!
Абузар Гиреевич встал, прошелся по кабинету, задумчиво заговорил уже о другом.
– Я все бьюсь над тем же… Отчего же мог случиться этот внезапный паралич у Салимовой? Ты не допускаешь какого-либо внешнего воздействия?
– Это значило бы, – решительно заявил Мансур, – искать пути для самооправдания, За еще взваливать вину – скорее всего несуществующую – на кого-то другого. Нет, я не пойду на это!
– Тебя никто и не толкает. Но если у меня возник вопрос, следовало бы ответить на него…
Мансур не успел ответить – вошла Фатихаттай, с ехидцей сообщила:
– Пташечка… к телефону.
– Скажи – нет дома… Скажи – ушел куда-то, – попросил Мансур.
– Еще чего не хватало, – чтобы я врала вместо тебя. Иди сам ври. У меня и своих грехов достаточно.
Мансур вышел в переднюю и молча положил трубку на рычаг.
Через несколько дней Самуил Абрамович в настойчивой форме пригласил профессора Тагирова в клинику для участия в консилиуме. Хотя Абузар Гиреевич был сильно занят, он не смог отказаться от приглашения. Кем бы ни был этот человек, консилиум решает его судьбу. Для профессора было важно только это.
К назначенным двенадцати часам дня он явился в клинику. Были приглашены еще пять-шесть известных в Казани медиков. Как это водится в кругу ученых, все с подчеркнутым уважением здоровались друг с другом, интересовались самочувствием, делились новостями.
Янгура явился последним. Извинился за небольшое опоздание и доставленное беспокойство, после чего незамедлительно обратился к коллегам:
– Разрешите перейти к делу… – Коротко изложил историю болезни, необходимые сведения о больном, объяснил, почему решили собрать консилиум. Он тут же продемонстрировал рентгеновский снимок и анализы больного.
Внешне это был все тот же Янгура – уверенный в себе, не лишенный известной доли апломба, умеющий поддержать свою профессиональную репутацию и непринужденно поставить себя на одну доску с профессорами, короче говоря – смелый, быстрый, сообразительный Янгура. Но внутри у него все пружины были натянуты, и, чтобы не дать другим почувствовать это, он то насильно улыбался, то придавал лицу подчеркнуто озабоченное выражение.
Всему причиной был старый, опытнейший патологоанатом, совсем недавно непоправимо спутавший все карты Янгуры. Оправдание, вынесенное им Мансуру, прозвучало как косвенное обвинение Янгуры перед коллегами в интриганстве, в личном пристрастии. Янгура не был ни глуп, ни слеп. Он ясно понимал и видел всю невыгодность своего положения. Ему нужно было во что бы то ни стало выйти сухим из воды, не повредить своей репутации. Теперь Янгура предпочитал уклоняться от дела, требующего хотя бы малейшего личного риска. Но и для этого требовались умение, такт, чтобы не выглядеть трусом, не обнаружить неуверенности в себе.
В данном случае он и без консилиума знал, что больному, о котором должна идти речь, необходима операция, и эта операция будет сложной, возможно, рискованной: больной истощен, болезнь затянулась. К тому же председатель Совета Министров республики дважды звонил, просил принять все зависящие от науки меры: «Вы сами понимаете, инженер Ларин – известный специалист».
Сам Янгура в глубине души был против операции: зачем брать на себя лишнюю ответственность? Другое дело – если консилиум выскажется за хирургическое вмешательство. Тогда он подчинится мнению авторитетных коллег. А там – будь что будет: не перенесет Ларин операции или останется жить – за все отвечает консилиум.
После осмотра больного мнения, как это случается, разделились. И Янгура уже собирался присоединить свой голос к противникам операции. Но его опередил профессор Тагиров:
– Фазылджан Джангирович, консилиум, как видите, не всегда надежный щит. Надо более определенно высказывать свое мнение. На мой взгляд, терапия в данном случае ничего не даст. Необходимы радикальные меры, и применить их нужно как можно скорее. Я полностью согласен с Павлом Дмитриевичем, – он кивнул на бородатого хирурга, – операция, только операция!
Янгура смолчал. Когда все стали расходиться, он попросил Тагирова задержаться.
– Спасибо вам, Абузар Гиреевич, вы поддержали мой авторитет.
– Не понимаю, – ответил профессор, далекий от всякой хитрости. – Насколько я понял, никто не покушался на ваш авторитет… Говоря правду, вы всегда несколько преувеличиваете значение моего выступления.
Янгура осторожно улыбнулся.
– Не кажется ли вам, Абузар Гиреевич. что мы ведем себя слишком дипломатично? Разрешите высказаться прямее… Вы, должно быть, очень сердиты на меня?
– За что?
– Гм-м… – мялся Янгура, кусая губы. – Видите ли, из-за одного несчастного случая кое-кто пытался набросить неприглядную тень на мое имя. Да и ваш приемный сын некоторым образом пострадал при этом. Я бы не хотел, чтобы эти прискорбные факты оставили след на наших добрых отношениях.
Абузар Гиреевич чуть нахмурил брови.
– Долг и профессия врача, Фазылджан, превыше всего.
– Но все же, Абузар Гиреевич, все же… мы ведь не ангелы, только люди. Может создаться превратное мнение…
– Перестаньте, не хочу слушать об этом! – перебил профессор. – Извините, не желаю!.. А вот операцию нельзя откладывать, Фазылджан. В данном трудном случае судьбу человека решают уже не дни, а часы.
– Конечно, я понимаю, – озабоченно вторил Янгура.
Он проводил Тагирова до вестибюля клиники. И пока профессор одевался, Фазылджан осторожно спросил о судьбе своей диссертации, отданной Чалдаеву на рецензирование.
– Разве он все еще не вернул? – удивился Тагиров. – Завтра же я напомню ему.
Но Абузар Гиреевич лишь через несколько дней смог повидаться с Чалдаевым: у обоих выдалась трудная неделя, поступило много тяжелобольных. Предварительно условились по телефону, что Гаделькарим, возвращаясь с работы, зайдет к Тагировым.
К вечеру мороз усилился. В прихожей Абузар Гиреевич едва узнал старого друга: шапка, брови, ресницы Чалдаева – все густо покрыто инеем.
– Скорей раздевайтесь, скорей! – торопил профессор. – Небось окоченели? Горячий чай на столе.
– Не знаю, как быть с чаем, а вот что-нибудь погорячее не вредно бы попробовать, – шутил Чалдаев, пробуя улыбнуться занемевшими губами. – Прежде всего я хотел бы возвратить вот эту штуку…
– Спасибо! – поблагодарил профессор, принимая из рук Гаделькарима красную папку с сафьяновым корешком.
В переднюю вышли Мадина-ханум и Фатихаттай. Общими усилиями уговорили Чалдаева пройти в столовую, выпить чаю.
После чаепития Абузар Гиреевич, пригласив гостя в кабинет, счел уместным спросить о научном труде Янгуры. Чалдаев скорбно вздохнул.
– Не смог я написать рецензию, Абузар Гиреевич, – проговорил он, поглаживая длинными пальцами подлокотники кресла.
– Нет, без шуток, Гаделькарим?
– Еще до моего рождения бог лишил меня дара кривить душой, – усмехнулся хирург. – А сейчас – тем более поздно обзаводиться этим даром. Раз десять принимался писать отзыв… душа не лежит.
– Как же это так? Столько времени держать научный труд и вернуть без отзыва…
– Если бы научный… Что поделаешь?.. Я и самому Фазылджану несколько раз каялся, что вдохновение не приходит. А он все успокаивал меня: «Вдохновение и у поэтов не частый гость. Пусть полежит немного мой труд». И я надеялся, что как-нибудь переборю себя. Хотелось помочь коллеге…
– Но у вас, кажется, принципиальные сомнения… И все же надо было уделить время, Гаделькарим.
– Если уж откровенно признаться, дело не во времени, Абузар Гиреевич. – Чалдаев опять глубоко вздохнул. – Нашлось бы время, оно не измеряется у меня, как у некоторых, золотыми секундами… – Он взял папку, подержал в руках. – Эх, чего уж там… Если на то пошло, рецензия-то была составлена и отпечатана на машинке. Мне оставалось только подписать…
– За чем же дело стало? – удивился профессор. – Написать отважились, а подписать не решились?
– Не совсем так. Рецензию-то заранее заготовил сам Янгура. Сам и на машинке отпечатал…
– Это что еще за шутки? – нахмурился профессор.
– Я не обиделся на Фазылджана за его чрезмерную предупредительность. Я не такой уж гордец. Если б мысли наши совпали, я взял бы и подписал.
– В чем же тогда дело? – уже сухо повторил Тагиров.
– В том, что… Как бы это лучше объяснить… По-моему, рукопись Фазылджана… не совсем научна. Все построено на спекулятивной сенсации. Ну какой уважающий себя врач наберется смелости оповещать, что он уже разрешил или хотя бы вплотную подошел к проблемам лечения злокачественных опухолей! Приведенные автором примеры не могут убедить ни меня, ни моих коллег. И уж тем более онкологов, – с ними-то я специально советовался. Мысли Янгуры, может быть, не лишены интереса, но они трижды нуждаются в экспериментальной проверке в компетентных лабораторных учреждениях, клиниках, хотя бы в интересах научной теории, не говоря уже о практике. Что касается предлагаемого Янгурой аппарата, он давно известен в медицине, только название у него другое. И аппарат этот не оправдал возлагавшихся на него надежд.
– Я считал Фазылджана серьезным человеком и честным ученым, – расстроенно сказал профессор. – То, что вы говорите, не укладывается в моей голове, Гаделькарим.
– Меня и самого поразила, как бы это сказать, неразборчивость в средствах Фазылджана. Правда, у него достаточно оговорок, умело приведенных цитат, ссылок на авторитеты…
В нагромождении слов порой даже трудно понять основную мысль. Ловко накрутил. Внешне – как бы научно. Но – вникнешь в существо… – Чалдаев покачал головой. – Пустота!.. Я не понимаю, зачем понадобилась Янгуре та словесная шелуха? Ведь он в известной степени не был безнадежен в науке. Ну и делал бы свое дело в пределах доступного. Нет, ему нужны шумиха, слава… Ну, предположим, ошибаюсь в своих оценках. Почему бы в таком случае ему не напечатать сначала свой труд в каком-нибудь научном журнале? Не посоветоваться с онкологами?. По-моему, Фазылджан попытался сделать простейший шахматный ход: он вручил свой труд вам, вы – мне, а я, полагаясь на ваш авторитет, не читая, подмахну заготовленную рецензию – и книга выходит в свет. А так как затронутая автором проблема очень интересует широкие круги населения, сенсация книге и автору обеспечена.
Пока Чалдаев говорил, Абузар Гиреевич сидел, погрузившись в молчаливые думы. Он прекрасно знал, как нужны человечеству серьезные труды и открытия по борьбе с зловредными опухолями. Тем более – допустимо ли, будучи врачом, спекулировать на величайшей проблеме, волнующей весь мир?
– В некоторых языках, – продолжал Чалдаев, – встречаются архаизмы: слово «врач» все еще совпадает с понятием колдун, волшебник. Но когда в эпоху космоса врач выступает действительно чуть ли не в роли колдуна – то уж, знаете…
– Это – безрассудство. Или – подлость! Если вы в этом твердо уверены, так и следовало написать в рецензии! – загорячился Абузар Гиреевич.
Чалдаев пожал плечами.
– Зачем мне покупать железный гребень на собственную лысую голову, Абузар Гиреевич? Я не жёлаю очутиться в положении вашего Мансура. Но Мансур молод, у него есть силы для драки, а я – выдохся.
– Пустое говорите, Гаделькарим.
– Почему пустое, Абузар Гиреевич? Не хочу лгать, обманывать себя и других. Я работаю честно, не пытаюсь прыгнуть выше себя, ибо знаю – выше верблюда есть слон. Осталось мне еще прожить каких-нибудь десяток лет – хочу их провести со своей старухой спокойно.
– В чьи же руки мы с вами передадим медицину? – сердито спросил Абузар Гиреевич. – Если вы сами говорите о каком-то «десятке лет»…
– Не хочу спорить с вами. Но я часто задаю себе один и тот же вопрос: почему я смог защитить кандидатскую только в пятьдесят лет, да и то с великой натугой? Потому, что я лучшие свои годы принес в жертву практике. В день защиты диссертации я провел свою десятитысячную операцию. Что поделать, больные не нуждались в моих ученых степенях, им нужно было излечение. Десять тысяч!.. А сделали ли столько операций многие хирурги, получившие докторскую степень с ловкостью фокусника? Нет уж, увольте, я не гожусь для перевоспитания Янгуры.
Проводив Чалдаева, Абузар Гиреевич долго еще в волнении расхаживал по своему кабинету. Он знал Гаделькарима Чалдаева лет тридцать, уважал его, считал честным, искренним человеком, был убежден, что это настоящий врач, он не щадит себя, живет только для больных. Не мудрено, что этот честный человек восстал против авантюризма Янгуры.
Одно не радовало Абузара Гиреевича в Чалдаеве – это его сегодняшние рассуждения. Тагиров понимал своего старого друга, сочувствовал ему, но не мог согласиться с ним.
«Не рано ли сложил крылышки? Небось еще хватило бы силенок. И поддержку нашел бы, если захотел…»
Послышался звонок. Пришел Мансур. Абузар Гиреевич вышел ему навстречу. Вот и еще одна забота – Мансур продолжает хандрить, вид у него понурый. Абузар Гиреевич не тревожил его раньше времени, но не пора ли взяться за парня?
Когда Мансур сел за стол, профессор спросил:
– Сделали наконец операцию инженеру Ларину, ради которого созывали консилиум?
– Нет еще, – ответил сын.
– Почему так долго тянете?
– Ждем, когда поправится Фазылджан Джангирович.
– Что с ним?
– Грипп.
– А если он проболеет неделю-другую?
Мансур пожал плечами:
– Что ж поделаешь. В таком случае обычно говорят: начальству виднее.
Профессор осуждающе покачал головой.
– В медицине совершенно неуместны эти пустые, глупые слова. Совершенно! – по старой привычке с нажимом повторил он нужное словцо.
– Я хочу сказать – начальство знает об этой затяжке, – поправился Мансур.
– Знает – и сидит сложа руки? Это непростительно! – возмущался профессор. – Чего вы ждете?! Чтобы какая-то нелепая случайность освободила вас от обязанности исполнить свой врачебный долг? Откуда появились в медицине такие безответственные люди? – с горечью повторял профессор.
Он торопливо вышел в коридор, взял телефонную трубку, набрал номер коммутатора.
– Прошу соединить с министром!.. Говорит профессор Тагиров… Рабига-ханум, здравствуйте! Простите, что не вовремя потревожил. Дело вот в чем… – С болью и тревогой в голосе он объяснял суть вопроса. – Болезнь Фазылджана Джангировича может затянуться… Но ведь в клинике есть и другие хирурги! В крайнем случае можно пригласить со стороны… Да, да, очень прошу вас позаботиться, Рабига-ханум.
Ночь Мансур провел почти без сна. Ему было ясно: говоря о равнодушии и беспечности, отец обвинял и его, Мансура. Это было невыносимо.
Утром, на работе, улучив минуту, он решительно заговорил с Юматшой Ахметшиным:
– Пойдем к Самуилу Абрамовичу… Сами не желая того, мы можем погубить инженера Ларина. Положение его все ухудшается. Пусть поручат операцию кому-то из наших хирургов или пригласят из другой клиники.
– Согласен! – коротко ответил горячий Юматша. – Я и сам так думал.
