Текст книги "Белые цветы"

Автор книги: Абдурахман Абсалямов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Глава третья

1

Бывает, плотина очень надежна с виду. Зеркальная поверхность пруда спокойна, кротка и послушна. Откроют лоток – вода забурлит, ворочая жернова мельницы; закроют – река снова стихнет, присмиреет, и кажется, что она покорилась навеки. Но привычный к капризам реки мельник сразу увидит и услышит, – а перед этим почувствует, что-то не доброе в тревожных вздрагиваниях речной глади, в смутных придонных шорохах. Мельнику ясно: река лишь ждет первого грозового ливня, чтобы с ревом броситься на плотину.

Когда Мансур, вернувшись с дальнего Севера, где работал в сравнительно небольшой больнице, устроился в клинику Янгуры, он понял, что перед ним современное лечебное учреждение с большим, опытным коллективом и первоклассным медицинским оборудованием. Этот размах, широта и спокойный ритм деятельности как бы подчинили его, он не переставал восхищаться слаженностью коллектива, согласованностью и взаимопониманием в каждом деле. В то же время ему нравилась смелость Янгуры, его уверенное руководство. Мансур от души радовался, что ему посчастливилось работать с таким волевым руководителем. Но вскоре его стали тревожить смутные мысли. Кто-то из коллег в разговоре со своим приятелем обронил однажды:

– Не забывай, друг, – двух солнц в небе не бывает!

Мансур не сразу понял смысл этих слов. Кто первое солнце и кто – второе? И существует ли это второе?.. Во всяком случае, он сам был далек от желания забраться на небосвод и светить миру.

Освоившись в коллективе, Мансур – человек достаточно чуткий, способный молодой специалист, – начал внимательно приглядываться: людям, к обстановке, и вскоре, как тот мельник, стал различать придонный рокот струй. В больнице это проявлялось по-своему, то один, то другой хирург, плодотворно работавший до этого, вдруг покидал больницу. Один уходил незаметно, уход другого сопровождался немалым шумом. Мансур, как новый человек, начале стоял в стороне, не участвовал в спорах – знал только свою работу. Янгура был с им всегда приветлив, часто похваливал. Но чем больше хвалил его Янгура, тем острее чувствовал Мансур на себе неодобрительные взгляды коллег. Ему, как вполне порядочному человеку, далекому от склок и интриг, нелегко было испытывать такое отношение к себе. И однажды, при подходящем разговоре, он прямо просил молодого хирурга Юматшу Ахметшина, с которым у него налаживалась дружба:

– Почему коллеги косятся на меня, как на белую ворону?

– Не торопись все знать, – многозначительно ответил Юматша, – мне кажется, скоро и ты получишь свою долю.

– Какую еще долю? – недоумевал Мансур. – Неужели нельзя объяснить просто, по-человечески? Один намекает на какое-то солнце, другой – на долю…

– Те, кто говорит прямо и просто, Мансур, недолго держатся у нас.

Прошла неделя, другая– вдруг Мансура вызвали к Янгуре.

Весь вид руководителя клиники свидетельствовал, что Фазылджан преуспевает и благоденствует. Спокойная самоуверенность была в каждом его движении. Недавно Ильхамия с некоторой многозначительностью сообщила Мансуру, что «ненаглядный джизни» и в самом деле развелся с ее сестрой. Для того он и ездил в Уфу. Городские-то сплетники оказались правы. Ну что ж, с какой стороны это может касаться Мансура?..

– Садитесь, – кивком головы через плечо Янгура указал на стул, а сам продолжал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

Мансур, предчувствуя что-то недоброе, осторожно опустился на стул. Сгущались сумерки. И окна, и снег за окном, и даже тени на снегу приняли фиолетовый оттенок. В комнате отчетливо слышалось тиканье больших часов и еще время от времени поскрипывали ботинки ходившего из угла в угол Янгуры.

– Видел я ваше новшество, – произнес наконец Янгура с едва уловимой усмешкой. – Это, оказывается, по вашей инициативе сделали латинскую надпись над дверью операционной: «В присутствии больного пусть смолкнут разговоры, пусть не слышится смех, ибо здесь над всем властвует болезнь».

– Это не мной придумано, Фазылджан Джангирович. Такая надпись…

– …украшала двери многих операционных, в которых работали знаменитые хирурги, – закончил Янгура. – А я-то, по скромности своей, не сделал этой надписи. Но коли вы сочли нужным, – поперечная складка на лбу Янгуры внезапно затрепетала, – что ж… Но мне кажется, что с больными следует быть сугубо осторожными не только в самой операционной, но и в любой палате… А что вы сказали больной Салимовой?

– О какой Салимовой идет речь? – спокойно осведомился Мансур. – У нас их двое…

Этот вопрос окончательно вывел из себя Янгуру, у которого все уже кипело внутри. Вдобавок он не знал, что Салимовых в больнице двое, и, уж конечно, не хотел, чтобы эта его неосведомленность стала известна подчиненному.

– Вы прекрасно понимаете, о какой! – резко ответил он. – О той самой, которой вы самонадеянно заявили, что будете сами оперировать ее!

– Никому ничего подобного я не говорил, Фазылджан Джангирович. И не в моем характере говорить это. Если до вас дошел такой слух, это чьи-то интриги. Можно спросить у больной…

Мы не имеем права беспокоить больную, тем более – вмешивать ее в наши дрязги, она и без того между жизнью и смертью, – жестко произнес Янгура, краешком глаза наблюдая за Мансуром. В его взгляде злость смешалась с подозрительностью.

Он снова прошелся по кабинету, чувствуя, что раздражение в нем постепенно утихает. Но тут Мансур, сам того не желая, подлил масла в огонь.

– Врачебная этика, – сказал он, – все же предписывает считаться с волей оперируемого.

Вот как? – тихо произнес Янгура. – Сначала агитация исподтишка, потом… демагогическое напоминание о врачебной этике! Нет, не выйдет! Вы пытаетесь завоевать себе авторитет слишком легким способом. А я-то, рискуя восстановить против себя начальство и коллег, назначил вас, хирурга без опыта, без имени, – извините, мальчишку, – назначил своим ассистентом в то время, когда были врачи более способные и опытные. Я хотел научить вас работать по-настоящему. Надеялся и Абузару Гиреевичу сделать приятное. И вот благодарность!

За несколько месяцев совместной работы Мансур успел уже кое-что понять в характере и нраве Янгуры. Ему самому приходилось наблюдать, как во время работы Янгура ни с того ни с сего выходил из себя, кричал на подчиненных, даже швырял инструменты во время операции. Поэтому вызов в кабинет и разнос наедине, а не на людях, означал, что Янгура все же сохраняет какое-то преимущество за Мансуром, в какой-то степени считается с ним. Но заискивать Мансур не собирался. Он просто счел за лучшее промолчать.

По-своему объяснив его молчание, Янгура произнес тоном приказа, даже с оттенком угрозы:

– Смотрите же! Не вздумайте со мной тягаться! Не советую. Если хотите набраться ума и опыта – шагайте в ногу со мной.

Теперь Мансур должен поблагодарить его и выйти из кабинета с опущенной головой. Но, видимо, Мансур был не из покорных.

– Фазылджан Джангирович, – спокойно произнес он, – разрешите мне сказать всего несколько слов.

Янгура снисходительно кивнул.

– Если вы считаете, что допустили ошибку, назначив меня своим ассистентом, когда были более способные и опытные врачи, так еще не поздно исправить эту ошибку, – проговорил Мансур.

– Вы все же отдавайте себе отчет в своих словах, – резко сказал Янгура. – Мне ничего не стоит исправить ошибку. Но я – учитель. И если вы даже и не цените этого, я обязан заботиться о вас… Я бы на вашем месте… если у вас есть хоть капля уважения ко мне, сейчас же пошел бы к Салимовой…

– Это нетрудно, – ответил Мансур. – Я готов пойти. Но что я должен сказать ей?

– Что подскажут вам совесть и здравый ум, то и скажите.

Янгура отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен. И напоследок заявил, даже не поворачиваясь к Мансуру:

– Вы свободны. Но прошу учесть – завтра, когда я буду оперировать Салимову, можете не являться к операционному столу! Другие будут ассистировать.

Мансур попрощался и вышел.

В коридоре, отойдя в сторонку, закурил. Он был озадачен. Должно быть, что-то произошло во время утреннего обхода Янгуры, а Мансур после ночной срочной операции не был на этом обходе, явился в клинику несколько позже и еще ничего не знал о последних событиях. Отстранение от участия в завтрашней операции хотя и было неприятным, все же не особенно огорчало Мансура, – он ведь не напрашивался ассистировать Янгуре, да и Салимова не просила его об этом. Заранее было известно, что операцию проведет сам Янгура. И это в порядке вещей. Наиболее сложные операции всегда делаются более опытными хирургами. «Наверно, Фазылджан Джангирович вообще недоволен моей работой как ассистента», – подумал Мансур. Вот это было по-настоящему обидно. Он ведь отдавал работе все силы и способности. И вдруг впал в немилость. С кем поделишься своими переживаниями, дабы не держать на сердце саднящую обиду? Сейчас он одинок. Отца не следует ввязывать в это неприятное дело, да и самолюбие мешает. Ильхамия – что от нее толку, так – не светит и не греет. Вот если бы Гульшагида… Это совсем другое дело. Она поняла бы и разобралась. Но зачем думать о несбыточном, о потерянном? Надо полагаться на себя. Только на себя!

На следующий день он явился в клинику, как обычно, в девять утра, и сразу же прошел к больным. В открытые двери палаты увидел – на каталке с мягкими резиновыми колесиками повезли Салимову на операцию. В душе он пожелал ей счастливого исхода.

Но вскоре в коридоре поднялась непривычная суматоха. Выбежал в коридор и Мансур. Остановив сестру, спросил, что случилось.

– Ужас!.. Сказать страшно… Салимова встала и ушла с операционного стола. Фазыл-джан Джангирович швырнул инструменты, по ранив руку операционной сестре Наталье Владимировне… Ругается… Ужас!..

Мансур оцепенел. Такого он не ожидал.

2

Вскоре все хирурги клиники собрались в кабинете заведующего отделением Самуила Абрамовича. К этому времени кое-что уже выяснилось. Оказывается, больная Дильбар Салимова с самого начала не изъявляла согласия оперироваться у Янгуры. Через сестру она просила, чтобы операцию провел Мансур Тагиров. Это сильно задело самолюбие Янгуры, к тому же он не хотел упускать «интересного случая» и в силу этого не уважил просьбу Салимовой. Но и больная не поступилась своим желанием. И вот взбешенный Янгура потребовал от заведующего отделением, чтобы Дильбар Салимову немедленно выписали из клиники. Потеряв самообладание, он настаивал, кричал, не обращая внимания на коллег, пораженных столь необычным требованием.

Самуил Абрамович не любил шума. Растерявшись от неистового натиска Янгуры, он взволнованно поправлял очки в черной оправе на большом хрящеватом носу, вытирал вспотевший с залысинами лоб, пытался по-своему успокоить бушевавшего хирурга.

– Батюшка Фазылджан Джангирович, ради бога, не распаляйтесь… Чего не случается в нашей врачебной практике… Пожалуйста, спокойнее…

Янгура продолжал нервно расхаживать по кабинету.

– Нет, нет и нет, Самуил Абрамович! Или я, или она! Я не ребенок, не уговаривайте!

– Нельзя же так, родной Фазылджан Джангирович! Мы, право, сами раздуваем скандал… Что скажут в вышестоящих организациях?

Янгура скривил рот в усмешке.

– А это уж забота таких гибких людей, как вы… Я ничего не боюсь. Меня хоть сегодня же пригласят в Москву, в Уфу, в Ташкент…

– Дорогой Фазылджан Джангирович, давайте обсудим трезво… Помните, что случилось у нас всего неделю назад? Жена покойного Шагина на всю клинику кричала: «Зарезали моего мужа!..» Некоторые больные ведь слышали крики этой истеричной женщины. Вздорный слух дошел и до Салимовой. Больной есть больной. Нетрудно представить, как это подействовало на нее… А вы, вместо того чтобы успокоить ее, рассеять сомнения и боязнь…

– Ах, вот как! – закричал Янгура. – Вы хотите взвалить на меня гибель Шагина… – Фазылджан встал лицом к лицу с Самуилом Абрамовичем. – Я полагал, что вы, по крайней мере, что-то смыслите в хирургии… Ведь Шагин был безнадежен. Так вот: или Салимову выписывают, или я ухожу из клиники. Я работаю уже двадцать пять лет. И до сих пор не было случая, чтобы кто-нибудь самовольно вставал с моего стола. И Салимова не ушла бы, если бы ее не подстрекали к этому! Да, да! Я говорю об этом прямо и открыто. Пусть слушают и те, кто повинен в гнусном подстрекательстве!..

Врачи не ожидали, что разговор примет такой острый характер. Все неловко и смущенно переглядывались. А Самуил Абрамович, всплеснув руками, напомнил:

– Как мы можем выписать больную с подозрением на злокачественную опухоль в желудке? Это значит толкать ее на явную…

– Пусть пеняет на себя! – бросил Янгура, не удостоив взглядом заведующего отделением. – Если сегодня сделать потачку одному больному, завтра начнет брыкаться другой. Авторитет науки должен быть неприкосновенным, чтобы охранять его, требуется мужество!..

В кабинете установилась тишина. Заведующий отделением переводил взгляд с одного врача на другого, как бы ища сочувствия. Он работал с Янгурой далеко не первый год, хорошо знал его крутой нрав, неуступчивость. И своими потачками немало способствовал тому, что Фазылджан год от года становился все самоуверенней и деспотичней. Способностей Янгуры нельзя было отрицать, но его властолюбие разрослось неимоверно.

В. напряженной тишине вдруг раздался голос Мансура Тагирова, – сравнительно новый работник в коллективе, он еще не успел в достаточной мере проявить себя, но его уже знали как человека скромного и корректного.

– Наука существует не для науки, а прежде всего для человека, Фазылджан Джангирович! – сказал Мансур.

Все повернулись в его сторону. Одни – растерянно, другие – с надеждой.

Янгура в первые минуты даже не нашел что ответить. А Мансур добавил:

– Никому не дано право, Фазылджан Джангирович, жертвовать человеческой жизнью ради собственной амбиции или даже репутации.

Теперь Янгура овладел собой.

– Вы понимаете, что говорите? – трагически произнес он почти шепотом. – А я-то пожалел вас… Надеялся, что вы поймете свою губительную ошибку, если имя ваше не будет предано гласности… Что ж, придется назвать… Да, да! Именно вы в низменных целях подстрекали больную, вызывали у нее недоверие ко мне… И я не оставлю этого без последствий! |

Но и Мансур не захотел уступать.

– Фазылджан Джангирович, не запугивайте меня. Я никого не подстрекал, это вам хорошо известно. Вы просто погорячились и сами придумали эту версию. Мое уважение к вам по-прежнему велико, оно идет еще от институтской скамьи. В своих лекциях вы учили нас высоко держать честь хирурга. И вот…

– А сейчас разве я требую от вас бесчестности?! – запальчиво перебил Янгура. – Я спас от смерти сотни людей, воспитал десятки молодых специалистов. Разве это не пример понимания высокого долга хирурга? И вдруг в глазах своего же ученика проявляю бесчестность!..Так, что ли?!

Должно быть, молодому и прямодушному Юматше Ахметшину надоело сидеть молча да ворошить пушистый ворс ковра своим остроносым ботинком. Он поднялся с места. Юматша коренастый и крепкий, как дубок, густым волосам его тесно под белым колпачком, они упруго приподнимают его.

– Фазылджан Джангирович, а все же надо признать – Тагиров прав в данном случае.

– Неужели, – с насмешкой отозвался Янгура, высокомерно взглянув на молодого хирурга. – Может быть, в клинике нам следует поменяться местами: он займет мое место, а я – его? Не так ли?

Но Юматша не растерялся:

– Фазылджан Джангирович, иронические реплики мы слышим от вас не впервые и уже порядком успели привыкнуть к ним. И сегодняшняя ваша вспышка – лишь очередное проявление невоздержанного характера. Тагиров – новый человек. Свежий глаз видит больше. Может быть, сам того не замечая, он высказал сегодня то, что у многих из нас копилось в душе. Если бы промолчал Мансур, рано или поздно сказали бы то же самое другие… Вот, например: почему от нас то и дело уходят молодые способные хирурги?

– Это совсем другой вопрос, пожалуйста, не открывайте дискуссии! – попытался прервать его Самуил Абрамович, все еще надеясь, что страсти утихнут.

Не тут-то было.

– Самуил Абрамович, вы и так слишком долго сдерживали нас, – смело продолжал Юматша. – Раз уж начали, разрешите высказаться до конца. Почему ушли от нас Кириллов, Афанасьев, Фадеев и другие? Только из-за того, что осмелились противоречить Фазыл-джану Джангировичу. А противоречили они правильно, принципиально. Порой Фазылджан Джангирович мнит себя даже не учителем, а, простите, ишаном, нас же считает своими мюридами! [14]14
  Ишан – глава религиозной секты. Мюрид– его последователь.


[Закрыть]Трудно поверить, но это факт. И на партбюро этот вопрос поднимался не раз, но секретарь бюро товарищ Шапошникова не всегда держится правильного мнения, – партбюро представляется ей каким-то органом примирения…

– Здесь присутствуют и беспартийные товарищи, не забывайте о партийной дисциплине! – напомнила Шапошникова – уже седеющая женщина в пенсне.

Самуил Абрамович постучал согнутыми пальцами по столу.

– Довольно митинговать! Вопрос ясен, остальное решим в административном порядке. Надо объяснять больным, что Салимова ушла с операционного стола только из-за собственного малодушия и ложного страха. А вообще-то мы не оперируем больного против его воли. Я сам попытаюсь переговорить с Салимовой. К вам, дорогой Фазылджан Джангирович, такая просьба… – Он достал из ящика стола бумагу. – Условимся – вы не писали мне вот этой докладной, а я не получал ее. Возьмите бумажку и порвите своими руками…

Янгура выхватил из его рук бумагу и, ни слова не говоря, стремительно вышел из кабинета.

– Уф! – облегченно вздохнул Самуил Абрамович, утирая платком пот со лба. – Сколько разговоров…

Все поднялись и, окружив Мансура и Юматшу, продолжали горячо обсуждать происшедшее.

Самуил Абрамович, послушав эти разговоры, счел необходимым напомнить:

– Надеюсь, коллеги, все, что происходило здесь, останется глубоко между нами.

Поведение двух молодых хирургов напугало его еще больше, чем вспыльчивость своенравного Янгуры. К Янгуре он привык и уже давно пришел к заключению, что выходки его хотя и неприятны, но не доставляют длительных хлопот. А молодежь… кто знает, чего можно ждать от молодежи, того и гляди все вверх дном перевернет. Самуил Абрамович помолчал, выждал, будто прислушиваясь к дальним, затихающим раскатам грома, затем отозвал в сторонку Мансура.

– Если больная будет настаивать, операцию проведете вы.

– Я не хотел бы браться – после таких обвинений.

– Не торопитесь с отказом, Мансур Абузарович. Сначала подумайте хорошенько! Не спешите рубить сплеча. Вы молодой, способный хирург. Пора вам браться за ответственные операции.

3

Последние два-три дня Янгура совсем не появлялся в клинике. Но, подобно тому, как караван не останавливается в пути из-за того, что спотыкается один верблюд, так и жизнь клиники, трудная, порой мучительная, шла своим чередом. Поступали новые больные, выписывались те, кто выздоровел, производились операции. Но когда речь заходила о том, кто будет оперировать Салимову, врачи замыкались, отмалчивались. Колебался и Мансур. В принципе он уже согласился с предложением Самуила Абрамовича, но неприятное чувство неуверенности в себе тяготило его. Он и удивлялся и сердился на себя. Перед тем как приступить к операции, нужно было полностью освободиться от этих проклятых сомнений. Сегодня он решил уйти домой пораньше и как следует отдохнуть. Не зря говорят: «Отдохнешь телом – и душа окрепнет».

После всего случившегося, наверно, и другие хирурги на месте Мансура не сразу согласились бы оперировать Салимову. Но сама больная буквально умоляла Мансура не отказываться. Долг хирурга обязывал молодого Тагирова уважить просьбу больной. Все же он навестил Салимову и попросил ее откровенно объяснить:, почему она ушла с операционного стола, не захотела довериться опытному Фазыл-джану Джангировичу? Неужели из-за страха? Но ведь в интересах самого больного в любом случае надо преодолеть страх.

– Нет, не только из страха! – запротестовала Салимова. – Коли уж случилось такое… даже если боишься… Сперва я ведь сама хотела, чтобы именно Фазылджан провел операцию. В газетах его так хвалили….Но я думала, что он другой человек… Я призналась ему, что перед операцией хотела бы посмотреть на своих детей. А он… Нет, больше не могу говорить. Простите…

Предельно искреннего и обстоятельного разговора не получилось. Можно было догадываться: в свидании с детьми больная хотела обрести душевную крепость. А Янгура не понял этого, почему-то отказал в просьбе. И дал повод думать о себе как о черством человеке. Но это были только догадки.

И вот накануне операции Мансур еще раз зашел к Салимовой. Вечерело. Палата была залита красновато-розовым светом заходящего солнца. Салимова лежала на койке, укрывшись до подбородка белым одеялом. Тот же красноватый отблеск падал и на одеяло, и на осунувшееся лицо больной. А в уголках губ ее, казалось, навсегда застыло выражение глубокого терпения, готовности к испытаниям и огромного невысказанного горя. Когда она увидела входящего в палату Мансура, губы ее дрогнули.

– Вы не волнуйтесь, – попросил Мансур и, присев на стул, взял руку больной, чтобы проверить пульс. – Я верю в вашу силу воли, Дильбар-ханум. Вы должны помочь мне. Обещаете?

– И я верю вам, Мансур Абузарович. Пожалуйста, делайте свое дело, – просто сказала Салимова.

– Спасибо. Но еще раз прошу – помогите мне, Дильбар-ханум.

Салимова разволновалась, неловко повернулась на койке. Книга, лежавшая поверх одеяла, соскользнула, упала на пол. Когда Мансур наклонился, чтобы поднять ее, Дильбар резко вздрогнула. Она взяла книгу, торопливо спрятала под изголовье, снова закрыла глаза. Между тем красновато-розовые, тона в палате сгустились, солнце смотрело прямо в окно.

– У вас есть жена, Мансур Абузарович? – после молчания тихо спросила Дильбар.

– Бар… – ответил он и, помолчав, добавил тихо: —…иде [15]15
  Бариде – первая часть слова означает подтверждение, а вторую – «иде» – следует понимать в данном случае как «была»


[Закрыть].

Дильбар, должно быть, не расслышала окончания слова: выражение лица ее несколько прояснилось. Теперь она держалась кротко и печально.

– А дети? – снова послышался вопрос.

– Дочка есть.

Больше Салимова ни о чем не спрашивала, и разговор на этом закончился.

Мансур поднялся, пожелал больной спокойной ночи, сказал несколько ободряющих слов. В последнюю минуту Дильбар как-то по-особенному посмотрела на Мансура, будто обожгла пылающим взглядом. Должно быть, в душе исстрадавшейся женщины все еще шла напряженная борьба: ложиться на операционный стол или окончательно отказаться? Было мгновение, когда Мансур особенно остро почувствовал это. Но вот Дильбар еле заметно улыбнулась, кивнула головой, как бы говоря: «Все в порядке. Идите».

Улица погружалась в вечернюю тишину и покой. Краски потускнели, лишь на краешке неба, там, где зашло солнце, поблескивало маленькое бледно-розовое озерцо. Но и оно с каждой минутой тускнело, принимало голубовато-серый оттенок.

Мансур возвращался домой пешком. В нем опять проснулось чувство внутреннего смятения. «Почему Салимова спросила меня о семье? – думал Мансур. – Хотела напомнить: «Не забывайте и о моем муже, о моих детях»? Или хотела сказать: «Постарайтесь для меня так, как постарались бы ради своей жены, ради своих детей»?»

Дверь открыла Фатихаттай. Следом за ней выбежала оживленная Гульчечек. Теперь уже девочка считала этот дом своим, никого не стеснялась, хохотала, носилась по всем комнатам. Мансур взял дочку на руки, поцеловал холодными губами в обе щечки. Гульчечек все больше становилась похожей на мать, и каждый раз при виде ее Мансур с тоской и болью вспоминал Ильмиру. Сейчас эта боль обожгла Мансура еще чувствительней. Ему все время казалось, что он не выполнил перед Ильмирой какого-то последнего долга. Он опять вспомнил вопрос Дильбар: «У вас есть дети?» – и что-то перевернулось в его душе.

Фатихаттай, собирая на стол, сердито сообщила:

– Эта твоя пташечка звонит и звонит без конца – прямо извела звонками. Никакого терпения не хватает!

И действительно, едва Мансур успел перекусить, как явилась Ильхамия. Она была чем-то возбуждена, щеки у нее так и пылали.

– Мне надо поговорить с тобой! – торопливо сказала она, бросив ему на руки шубку. Заглянув в зеркало, она неуловимыми движениями рук поправила волосы, воротничок платья. В эту минуту она была такая разгоряченная, красивая, сияла такой нежной, обещающей улыбкой, что казалась способной растревожить самое стойкое мужское сердце.

Мансур пригласил ее в комнату.

– Вся горю, а ноги замерзли, – пожаловалась Ильхамия и уселась на диван, поджав под себя ноги. – Укрой чем-нибудь теплым.

И когда Мансур неловко укутывал ее ноги чьим-то подвернувшимся под руку халатом, Ильхамия взъерошила ему волосы, рассмеялась.

– У меня ноги не стеклянные, не разобьются, – чего ты еле притрагиваешься!

Он молча пригладил свои растрепанные волосы, уселся на стул рядом с диваном.

– Почему так далеко сел? Не укушу же я тебя, в самом деле…

– Вы что-то хотели сказать мне? – напомнил Мансур, – они встречались чуть ли не каждый день, но Мансур упорно обращался к ней на «вы».

Глянув на него краешком глаз, Ильхамия с кокетливой обидой сказала:

– Я же не на врачебном приеме, чтоб торопить меня: «Где болит?» А ну-ка, уважаемый доктор, посмотри на меня прямо. Нет, ты невозможный! Совсем одичал на своем Севере среди белых медведей!

– Там, где я жил, не было белых медведей.

– Ну, значит, нарочно не хочешь смотреть на меня! Очень уж ты щепетильный мальчик, – упрекнула Ильхамия. – Подними-ка вот это. – Она показала пальцем с длинным ярко-красным ногтем на халат, который будто нечаянно сбросила с дивана.

Мансур исполнил приказание, но уселся на прежнее свое место.

– У вас какой-то срочный разговор ко мне? – еще раз напомнил он.

– Перестань торопить меня! – Ильхамия уже сердито сдвинула брови. – Что за тон! Не воображай себя непонятым гением.

– Ничуть. Но вы заинтриговали меня этим «срочным разговором» и, признаться, – допекаете своими обидами… Прошу прощения, – сейчас же добавил он, заметив, как сверкнули у нее глаза.

– Хорошо еще, что не разучился извиняться… Так вот какой разговор… – Она помолчала. – Все же ты, Мансур, неблагодарный человек. Мой джизни так заботился о тебе, все готов был сделать, а ты…

– Я не совсем понимаю… Вас Фазылджан Джангирович, что ли, подговорил?

Зло и отчаяние закипали в сердце Ильхамии. Из последних сил сдерживая себя, она иронически скривила накрашенные губы.

– У меня есть своя голова на плечах, не считай меня ребенком… Ты довел джизни до последней крайности. Он чувствует себя таким опозоренным, что готов отраву принять.

– Это уже слишком, – спокойно ответил Мансур, – Фазылджан Джангирович вряд ли способен так глубоко переживать. Коллеги высказали ему несколько критических замечаний, он вломился в излишнюю амбицию, поставил свое «я» превыше всего.

– Молчи, Мансур! Ты не имеешь права позорить джизни, он твой учитель.

– Я говорил без каких-либо оскорблений, просто не приучен к этому. Фазылджан Джангирович потерял власть над собой. Остынет – и все станет на свое место. И у вас не будет оснований упрекать меня.

– До каких пор ты будешь раздражать меня этим «вы»? Ужасный человек! Откровенно говоря, у Фазылджана такой же несносный характер, как и у тебя. Сестра моя потому и разошлась с ним, – доверительно сказала Ильхамия более мягким тоном. И вдруг перескочила на другое: – Неужели ты не понимаешь, до чего мне тяжело жить с ним в одной квартире? Особенно теперь, когда нет сестры. Правда, у меня своя, совершенно отдельная комната. Все же люди бог знает что могут наговорить.

– Переезжайте на другую квартиру.

– Легко сказать! Кто это приготовил мне квартиру с такими же удобствами?

– Лучше пожить в квартире более скромной, чем зависеть от другого человека… Впрочем, не знаю…

– Нет, ты нисколько не сочувствуешь мне! – жалобно сказала Ильхамия. – Ты черствый человек. Должно быть, все хирурги бездушные: только и умеют людей потрошить.

Мансур нервно поднялся с места. Там, в больнице, лежит Дильбар, должно быть все так же напряженно и тоскливо уставившись глазами в потолок. О чем она думает сейчас?.. А тут, видите ли, – «потрошить». Мансур торопливо закурил.

Радуясь, что наконец-то чувствительно уколола упрямца, Ильхамия продолжала:

– Джизни уверяет, что это ты настроил больную против него. У этой глупой женщины не хватило бы смелости уйти с операционного стола. Она за честь должна была считать, что ее оперирует известный хирург.

– А как бы вы сами поступили, если бы очутились на ее месте? – вдруг спросил Мансур.

– Ты хочешь сказать, что и мне рано или поздно предстоит лечь на операционный: тол? – Ильхамия закрыла руками лицо. – Ужас!..

– Не закрывайтесь, а отвечайте прямо! Мужества, что ли, не хватает? А вот Салимова гораздо искренней и мужественней вас.

Ильхамия, помолчав, тихо спросила:

– Эта женщина вполне доверяет тебе?

– Во всяком случае, она просит, чтобы я ее оперировал.

– А ты что?

– Я – врач, – ответил Мансур, не считая нужным объяснять подробней.

Ильхамия вдруг вскочила с дивана, наклонилась к Мансуру:

– Прошу тебя, не делай ей операции… Отговорись как-нибудь… Ну, скажи, что заболел. Пусть делает кто-нибудь другой. Кто у вас там еще? Юматша или Иваншин… Иначе джизни… Ты плохо знаешь его… Он не прощает обид…

У Мансура неузнаваемо исказилось лицо. Он едва удержался, чтобы не крикнуть ей что-нибудь оскорбительное.

– Ильхамия! – еле сдерживаясь, обратился он. – Подумайте: что вы говорите?.. Ведь вы тоже врач. Как у вас хватает совести на такие слова?!

Она испуганно отшатнулась. А Мансур, не глядя на нее, глубоко затянувшись папироской, добавил:

– Наденьте туфли, пол холодный.

– Ты меня прогоняешь? – Ильхамия невпопад совала ноги в туфли, как назло, не могла обуться.

Мансур молча курил.

Разозленная Ильхамия ушла.

Мансур, несколько успокоившись, достал из шкафа анатомический атлас и памятку по операциям, углубился в чтение. Операция – это битва за жизнь человека. Всегда полезно освежить перед этим память.

Все в доме уже спали, когда Мансур закрыл книгу и, ступая на цыпочках, прошел в ванную. Принял душ и тоже улегся. Как только голова коснулась подушки, сон смежил ему веки. Он проспал до восьми утра без всяких тревог. Утром, в бодром настроении, проделал физзарядку и, позавтракав, направился в больницу.

Ровно в десять он стоял у операционного стола – на руках резиновые перчатки, рукава халата закатаны до локтей, рот и нос закрыты марлевой повязкой. Салимова лежала спокойно. В ответ на приветствие Мансура кивнула головой, даже попыталась улыбнуться.

Над столом засияла бестеневая лампа. Под ее мягким светом, между простынями, желтела небольшая полоска тела, густо смазанная йодом. Мансур поднял на секунду голову и обвел взглядом своих помощников, как бы желая убедиться, все ли на месте. Напротив него стоит ассистентка, опытный хирург Татьяна Степановна Гранина; рядом с ней, – правая рука хирургов, операционная сестра Наталья Владимировна; у изголовья больной – терапевт; возле аппаратуры – еще один врач. Все взгляды устремлены на Мансура. Он кивком головы дал знак: «Начинаем».