Текст книги "Белые цветы"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Они говорили о разных пустяках. Однако Гульшагида была старше, опытнее и наблюдательнее. По беспокойным глазам Диляфруз она сразу поняла – девушка кого-то ждет, высматривает. Иногда она слегка вздрагивала, теснее прижималась плечом к Гульшагиде, как бы прося защиты, а иногда делала резкий шаг вперед, словно порывалась догнать кого-то. Вот она опять вздрогнула. Гульшагида невольно проследила за ее взглядом. И вдруг в большом зеркале увидела Саматова, стоявшего рядом с какой-то сильно напудренной девицей в короткой юбке и с рыжими всклокоченными волосами.
– Подожди, – шепнула Диляфруз, – у меня что-то с каблучком, – и отошла в сторону.
Теперь и Гульшагида беспокойно встрепенулась. По лестнице поднимался Мансур с какой-то коротко, по-мужски остриженной девушкой с ярко накрашенными губами; у нее открытая шея, к тонкой золотой цепочке подвешен крупный кулон; на запястье левой руки – крохотные золотые часики.
После того памятного, тревожного утра Гульшагида ни разу не видела Мансура. Тогда он показался ей несколько постаревшим, усталым. А теперь – новый коричневый костюм, белая сорочка с подобранным в тон галстуком, модные остроносые ботинки, ровно подстриженные волосы освежили и омолодили его; даже ранняя седина на виске, бросившаяся тогда в глаза Гульшагиде и заставившая больно сжаться ее сердце, сегодня почти не заметна.
– Ты не знаешь случайно, кто эта девушка вон с тем представительным мужчиной в коричневом костюме? – не удержавшись, спросила она у Диляфруз.
– Вы говорите о спутнице Мансура-абы? А его-то вы разве не узнали?.. С ним – свояченица доцента Янгуры, молодой врач Ильхамия Искандарова.
Гульшагида уже слышала, что Мансур поступил на работу в клинику хирурга Янгуры. «Так вот почему тогда, в машине, Фазылджан так интересовался судьбой Мансура», – подумала про себя Гульшагида. И, в свою очередь, торопливо потянула Диляфруз в сторону.
– И у меня что-то неладное с туфлей, – сказала она, не успев придумать ничего другого.
Они слишком рано вошли в зрительный зал и уселись на свои места, – ряды в партере почти пустовали, лишь кое-где сидели пожилые люди. Если бы Диляфруз была наблюдательней, она поняла бы, что Гульшагиду тоже беспокоит сердечная заноза. Но девушку слишком занимало собственное грустное чувство, и она плохо замечала, что творится вокруг.
Да, она любила Саматова, как может любить чистое сердце, еще не изведавшее горьких разочарований. Она, безусловно, видела и легкомысленность Саматова, и его эгоизм, – терзалась, плакала, но, встретив любимого, сразу все забывала и прощала ему, надеялась, что сумеет как-то повлиять на него и он исправится. Но за последнее время Саматова уже не трогали нежные взгляды девушки, он как бы не слышал ее ласковых слов. И все же Диляфруз не могла допустить мысли, что его обещания и заверения, высказанные так недавно, были грубым обманом.
Вчера, в больнице, она случайно услышала телефонный разговор Саматова. Судя по всему, он говорил с какой-то девицей, уславливался пойти в театр. Сердце Диляфруз впервые обожгла ревность. Чтобы убедиться в измене Салаха и увидеть свою соперницу, Диляфруз тоже решила пойти в театр, на тот же спектакль. Взяла два билета и… пригласила Гульшагиду. Должно быть, и самая добрая девушка, если ее незаслуженно и грубо обидят, способна отплатить за обиду. Саматов, безусловно, увидит их в театре и догадается, что. Диляфруз. не случайно пришла именно с Гульшагидой. Ведь Гульшагида неоднократно сталкивалась с ним на работе, разгадала его подлую, низменную натуру. Пусть знает Салах, что дружба Диляфруз и Гульшагиды не сулит ему ничего доброго.
Весь первый антракт подружки провели на своих местах. Их уже не тянуло в фойе, зачем лишний раз бередить сердце… Они перечитывали программу, обменивались какими-то незначительными фразами. Но в начале второго антракта к ним подошел доцент Янгура – он тоже оказался на спектакле.
– В театре нехорошо уединяться и грустить, – доброжелательно заговорил он, – не хотите ли прогуляться?
Гульшагида сразу же поднялась с места, – чего, в самом деле, сидеть бедной родственницей, на Мансуре, что ли, сошелся белый свет!
Но Диляфруз не захотела гулять.
– Ваша подруга что-то очень уж грустна, – с добродушной улыбкой заметил Янгура. – Впрочем, нетрудно догадаться, о. чем могут грустить молодые девушки.
От Янгуры исходил запах духов. Высокий, с седеющей прядью надо лбом, со вкусом одетый, он выглядел красавцем. Прогуливаясь, Янгура заметно рисовался – он знал цену себе Гульшагида в мыслях не осуждала его: ведь и за ней водится этот грешок – покрасоваться на людях. Ей ведь тоже нравится, когда мужчины обращают на нее внимание. Но если бы даже ей и не свойственна была эта женская слабость, все равно сослуживцы шептались бы: любит Гульшагида похвастаться своей фигуркой… Так зачем же притворяться перед собой?
Сначала они потолковали о медицине. Вернее, говорил только Янгура. Его недюжинные знания, зрелость суждений, осведомленность в новинках литературы нельзя было отрицать. И Гульшагида порой чувствовала себя неловко, сознавая превосходство интересного собеседника.
– Вон, видите, неплохая парочка? – Янгура, вдруг прервав разговор о медицине, кивнул на проходивших чуть поодаль Мансура и Ильхамию. – Свояченица моя так и не поехала в деревню, осталась работать в Казани. Хотите, познакомлю?
– Мы… кажется, уже знакомы, – солгала Гульшагида.
– Мансур – способный молодой хирург, – с подъемом говорил Янгура. – И, знаете, он приобрел на Севере немалый опыт. Мои сотрудники уже прониклись уважением к нему.
– Я очень рада за Мансура, – стараясь не выдать себя, рассеянно отозвалась Гульшагида. – Наверно, ваши веские рекомендации тоже укрепили его авторитет.
– Возможно, – скромно согласился Янгура. – Но вы однажды правильно подметили: он довольно упрям и своенравен… Впрочем, отшлифуем. Волны, как известно, превосходно шлифуют камень.
Мансур то ли в самом деле не замечал Гульшагиды, то ли делал вид, что не замечает, – во всяком случае, не подошел, чтобы поздороваться, даже издали не поклонился.
Однако случилось нечто неожиданное – Ильхамия подтолкнула локтем своего спутника, довольно громко сказала:
– Посмотрите-ка на моего джизни! [11]11
Джизни – муж сестры.
[Закрыть]Он довольно ловко пользуется отсутствием жены. Вон кого подцепил!
Мансур увидел Гульшагиду рядом с Янгурой. Недоумение, беспокойство, растерянность отразились в его глазах, как тогда, при первой встрече на лестнице. Гульшагида сдержанно кивнула ему. Мансур ответил.
Резко зазвонил звонок. Публика устремилась в зал. Янгура проводил Гульшагиду на место. Диляфруз оставалась все такой же печальной и задумчивой, почти не отвечала Гульшагиде, старавшейся развлечь ее.
Гульшагида и Диляфруз уже оделись и стояли в общей толпе у выхода. К ним опять протолкался Янгура. Диляфруз словно ждала этого, торопливо попрощалась и вышла первой. Гульшагида даже обиделась на нее: «Неужели думает, что мне очень хочется остаться наедине с Янгурой?»
На улице заметно похолодало. Под ногами скрипел снег. На небе, сгрудившись, мерцали звезды, большие и равнодушные.
– Какой чудесный воздух! Может, пройдемся пешком, Гульшагида-ханум? – предложил Янгура.
Теперь, когда так поспешно ушла Диляфруз, Гульшагиде не хотелось одиночества. Почему не прогуляться с интересным собеседником… Они зашагали по улице, направляясь к Арскому полю.
Янгура говорил не умолкая о медицине, о врачах, о больных. Гульшагида слушала его и по странной изменчивости настроения теряла интерес к разговору. Она думала совсем о другом. «Странная эта жизнь… Любимый мною человек пошел провожать другую, а я иду с ее джизни. Вернувшись домой, Ильхамия не преминет все рассказать сестре. И… в доме может возникнуть скандал… Повернуться и уйти? Зачем впутываться в ненужную глупую историю?..»
А Янгура уже рассказывал о своих заграничных путешествиях – о Лондоне, о Париже, о Риме. Он все же заставил внимательно слушать себя…
– Я, конечно, патриот, – подчеркивал он. – Но и жить замкнуто, по-моему, не к лицу культурному человеку. Мы достаточно закалены. У нас нет основания бояться буржуазного влияния. Напротив, капиталисты, буржуазные идеологи должны бояться нашего влияния на трудовой народ. Если мне что-то и понравится на Западе, кому это повредит? Например, свобода в отношениях между мужчиной и женщиной, умение стоять выше предрассудков… Если вдуматься глубже, как раз в нашей-то стране и не должно быть места предрассудкам. Ведь мы поистине свободные люди, у нас и перед законом и на работе мужчины и женщины равны. А вот у них женщина зависит от мужчины, неравноправна в обществе. Все там основано на деньгах, все продается и покупается за деньги. Поэтому там много порочности. А нашу свободу отношений можно поставить на более здоровую и твердую моральную основу. Скажем, если равноправные мужчина и женщина пожелают сходить вместе в тёатр или просто прогуляться, поговорят – что в этом плохого? Неужели это чем-то похоже на распущенность? Излишняя ограниченность унижает достоинство человека, это мелочно, некультурно!..
После этих многословных и убедительно высказанных рассуждений Янгура попросил у Гульшагиды разрешения взять ее под руку. К этому времени перекресток, где Гульшагида могла бы сесть в трамвай и поехать к себе в общежитие, остался далеко позади. И они продолжали прогулку…
Последние дни были удачливы для Гульшагиды. Ее научный доклад понравился не только однокурсникам, но получил одобрение профессора Тагирова и других преподавателей. Янгура узнал об этом успехе и поздравил Гульшагиду по телефону.
Магира-ханум наконец выздоровела, вышла на работу. Теперь Гульшагида могла все свое время отдавать подготовке к экзаменам. Отпала необходимость, да и некогда стало посещать «свою» палату, хотя Гульшагида привязалась к больным, скучала без них.
Как это частенько бывает, вслед за полосой удач вдруг начинаются неприятности. Тоже самое получилось и с Гульшагидой.
Она возвращалась с дежурства в общежитие. В саду около памятника Тукаю неожиданно увидела Фатихаттай с Гульчечек и, конечно, остановилась. Фатихаттай сидела на скамейке, а девчурка копалась лопаткой в снегу. Поздоровавшись, Гульшагида присела рядом со старушкой.
– Забыла ты нас, Гульшагида, совсем забыла, – попрекала Фатихаттай. – Что это такое? Куда запропала? Почему не выберешь время, не зайдешь?
– Ладно уж, не сердитесь, Фатихаттай, – смутилась Гульшагида. – Лучше скажите, все ли благополучно в доме у вас? Как чувствует себя Мадина-апа, Абузар Гиреевич?
– Все так же, ни вперед, ни назад. Нам – старикам и старухам – много ли надо… Вот за Мансура беспокоимся…
– Что с ним? Неприятности какие-нибудь? На работе или дома? – забеспокоилась Гульшагида.
Фатихаттай недовольно поморщилась:
– Все работа да работа… Разве человек живет только работой? И на тебя тоже, Гульшагида, гляжу-гляжу – надивиться не могу. Любили друг друга с детства, а теперь живете как Сак и Сок [12]12
Образы разлучившихся влюбленных в татарском фольклоре.
[Закрыть]. – Фатихаттай обеими руками с сердцем заправила выбившиеся из-под платка волосы. – Кому теперь достанется несчастный Мансур? Ну ладно, по молодости он совершил ошибку. Да ведь и ты тоже… Теперь уж обожглись оба, пора взяться за ум… Не смотри так на этого птенчика, ослепнешь! – перебила себя Фатихаттай, вдруг заметив, что Гульшагида покосилась на Гульчечек. – Она не виновата и черной кошкой между вами не встанет. А вот Мансура – как уберечь от непутевой своячницы Янгуры, – это потруднее. Сижу вот – и как раз об этом думаю. И ничего не могу придумать.
Гульшагиде представился торжественно освещенный театр, гуляющая в фойе публика и среди толпы – коротко остриженная Ильхамия с ярко накрашенными губами, в чрезмерно узком и коротком платье. А рядом с ней Мансур…
– С утра до вечера названивает по телефону и все вызывает Мансура, – продолжала Фатихаттай. – А то сама пожалует, тут как тут. Ни стыда, ни совести. Липнет как смола. Раньше волосы были темные, а теперь перекрасила то ли в желтый, то ли в рыжий цвет. На днях принялась хаять нашу обстановку. Дескать, старомодная. «Я, говорит, все это старье выкинула бы в комиссионку и купила бы современную мебель. Вот сюда бы таршил [13]13
Искаженное: торшер
[Закрыть], туда – тахту…» Умрешь, ей-богу, от ее кривляний! В старину про таких кривляк говаривали: «Готова переломить хребет еще не рожденному жеребенку!» Неизвестно, придется ли невесткой быть, а уж собирается все перевернуть вверх тормашками. Меня хоть сейчас готова прогнать из теплого уголка, где я прожила сорок лет. Вишь, постарела… А про Гульчечек говорит: «Хорошо бы отдать в детский сад…» Кукла размалеванная, проклятая!
Гульшагиду словно огнем обжигали эти слова. Но она старалась не выдать себя.
– Что ж поделать, если нравятся друг другу… Сам-то Мансур как настроен?
– Ай, этот Мансур!.. Он теперь как блаженный, ничего у него толком не поймешь.
– Ну, с ней-то как у него?
– Что с «ней»! С кем с «ней»?! Ты, Гульшагида, хочешь – сердись, хочешь – нет, я ваших тактов-мактов не понимаю, меня этим тонкостям не обучали. Режу правду-матку – и все! – И она ударила ребром ладони по колену. – Одно скажу: ты рот не разевай. Я в девушках – хоть и в старое время – чего только не выделывала, чтобы не расстаться с любимым. Покойный отец как узнал, что я собираюсь выйти замуж без его соизволения, сложил вожжи вчетверо да и принялся гонять по всему двору. У меня на теле черные рубцы были. После этого отец, не тем будь помянут, отправил меня в Мензелинск. Пригрозил башку отрубить, если ослушаюсь родительской воли. Не побоялась я угроз, убежала из Мензелинска на Урал, к своему любимому. Убежала – вот как! А тебе чем загородили дорогу? Свободна, как пташка. Сама да два твоих собственных глаза – вот и все хозяйство. Если обернется дело не в твою пользу, себя вини, больше никого!
Гульшагида слушала, в раздумье опустив голову. А Фатихаттай не унималась:
– Я, Гульшагида, в матери гожусь тебе… Так вот слушай. Конечно, нынешней молодежи нельзя сказать – не ходи в театр. Ходи. Только знай, с кем идешь. Молодой одинокой женщине ходить с женатыми мужчинами некрасиво…
– Я с такими мужчинами не ходила, Фатихаттай.
– Ну, уж хоть меня-то не обманывай! В Казани быстро узнают, кто куда и с кем ходил. А таких молодух, как ты, особо примечают. У тебя, Гульшагида, из-за твоей красоты на семьдесят семь врагов больше, чем у других, да еще прибавь семьдесят семь сплетников. Они тебя сквозь игольное ушко протянут.
– Я не обращаю внимания на сплетников! – пыталась сохранить гордый вид Гульшагида, но все же ей стало не по себе.
– Дыма без огня не бывает, Гульшагида, – не умолкала старуха. – Разумный человек не даст пищи сплетням… Ты скажи, ведь Фазылджан увивался за тобой в театре? Ты знакома с ним по работе?
– Конечно, мы знакомы по работе! – ухватилась Гульшагида.
– Возможно, и так… Но зачем тебе после театра понадобилось идти с ним в ресторан? Янгура не скрывает, что жены у него нет дома – поехала в Уфу, погостить к матери. А длинные языки болтают, возможно, она и совсем не вернется домой… Зачем ты, Гульшагида, даешь пищу злым языкам?..
И опять Гульшагида бредет одна по улицам. Медленно, как белые бабочки, падают снежинки. Но вот снег повалил так густо, что в пяти шагах не видно стало ни каменных зданий, ни машин, ни людей. Хлопья снега такие крупные, словно с неба сыплются белые цветы, – они парят медленно, бесшумно… «Вот уже и ресторан приплели досужие кумушки. Управы нет на сплетников», – уныло думала Гульшагида.
Из густого снегопада неожиданно вынырнула Диляфруз.
– Откуда и куда, Диля?! – удивилась Гульшагида.
– Из больницы… Сестра моя, Дильбар, заболела…
– Что с ней?
– Предполагают, обострилась язва желудка. Говорят, нужна срочная операция.
– В какую клинику положили?
– Туда, где Мансур-абы с Янгурой работают..
8Неотвратимо приближалось время возвращения Гульшагиды домой. Осталось жить в Казани не более четырех-пяти дней. Экзамены она сдавала успешно. Она решила наведаться последний раз к «сахалинцам», чтоб попрощаться перед отъездом.
– Вот, говорил же я, что придет! – таким восклицанием встретил ее Николай Максимович. И Гульшагида поняла: здесь ждали ее, она оставляет добрую память о себе.
Гульшагида объявила, что на днях собирается домой, и, слегка улыбнувшись, добавила:
– Уж не обижайтесь на меня, если не всегда получалось хорошо, как хотелось бы… Лично я всем довольна. Приеду к себе в деревню, буду рассказывать, как лечила артиста, писателя, конструктора…
– А о бюрократе, который любит нажимать на кнопку, неужели не расскажете? – подхватил Николай Максимович. – Ведь товарищ Ханзафаров может обидеться.
Оказывается, Ханзафаров завтра выписывается из больницы. Гульшагида пожелала ему впредь доброго здоровья. Ханзафарова это растрогало. Что-то человеческое вдруг проснулось в нем. А вот инженер Балашов – этот, оказывается, уже выписался. Особенно тепло попрощалась она с Зиннуровым. Обещала написать ему из деревни, а Зиннуров, со своей стороны, заверил, что не оставит письмо без ответа, сообщит ей и о здоровье своем, и о работе.
Ну, вот и все. Последние рукопожатия. Гульшагида направилась было к двери.
– Подождите, – вдруг остановил ее Зиннуров. – Он достал из тумбочки желтую тетрадку с надписью, сделанной крупными буквами: «Из мира больных», и с обычным для себя смущением вручил Гульшагиде:
– Пожалуйста… Если не успеете дочитать здесь, возьмите с собой. Пришлете из деревни. Только условимся: какое бы впечатление ни произвела рукопись, не сердитесь на автора – я старался быть искренним и правдивым.
Гульшагида поблагодарила за доверие и обещала прочесть внимательно.
И еще одно расставание. О нем следует рассказать подробней…
Если поэт в бессонную ночь напишет хорошие стихи, живописец после мучительных исканий создаст прекрасную картину, ваятель нанесет на белый мрамор последний штрих, композитору посчастливится найти волшебный ключ мелодии, – каждый из них почувствует не передаваемую словами творческую радость.
Не меньше удовлетворения испытывает и врач, вырвав больного из когтей смерти, вернув его к жизни. Результат его творчества в некотором смысле даже выше лучших произведений искусства, потому что он вернул к жизни и труду самое совершенное произведение природы – человека. И все же… Лучшие образцы творчества художников надолго, а в некоторых случаях и на века остаются в памяти народа. А благородный результат труда и творчества врача, как правило, очень редко получает широкую известность. Впрочем, лучшей наградой для врача является признательность спасенного от смерти больного. И эта признательность рано или поздно распространится в народе – это ли не лучшая награда победителю смерти!
Теперь уже ясно: Асия не только останется жить, но и не будет лишена радостей жизни. Прекрасно! И все же жаль расставаться с девушкой. Абузар Гиреевич привык к ней, как к родной.
Профессор сидит у себя в кабинете, облокотись о стол. Какая-то сила тянет его к окну.
Ему кажется, что шиповник, растущий возле больничной ограды, продолжает еще цвести. Тагиров посмотрел в окно. Куст шиповника сплошь усыпан снегом. Зато все другие деревья в саду казались унизанными крупными белыми цветами. Абузар Гиреевич долго любовался этим изумительным цветением, и душа его освобождалась от щемящего чувства тоски.
А вот и сама Асия. Она стоит перед профессором уже не в больничном халате, на ней своя одежда. Девушка заметно осунулась, на лице – следы больничной желтизны. Но это скоро пройдет. Уже и сейчас глаза ее светятся счастьем. Она стоит, чуть склонив голову набок, вид у нее словно бы немного виноватый, но улыбка – нежно-лукавая – заметно играет на губах. Больничный халат небрежно накинут на плечи. В этой небрежности, в улыбке, в бодром чувстве – во всем угадывалось что-то новое, не свойственное больным: здоровая устремленность к жизни. Отдохнув от больницы, она снова похорошеет и станет похожа на только что расцветший бутон.
– Ну, Асенька, до свиданья. Никогда больше не хворай, – тепло говорит профессор. – Смотри не забудь пригласить на свадьбу! – добавил он и погрозил пальцем девушке.
– Была бы только свадьба, посажу на красное место! – ответила Асия, оправившись от смущения, и принялась благодарить профессора за все, что он сделал для нее.
Абузар Гиреевич досадливо отмахнулся и продолжал уже серьезно.
– Не вздумай, Асия, с первого же дня бегать на танцы, кататься с парнями на мотоцикле. Пока организм полностью не набрался сил, надо дать ему полный отдых. Потом будешь и танцевать и кататься, сколько душе угодно. Договорились?.. Через месяц покажешься мне – так ведь мы условились. Не забудь… Побольше гуляй на свежем воздухе. – Профессор поднялся из-за стола, приблизился к Асии. – Ну, иди уж, иди домой, – сказал он каким-то странным голосом, чуть похлопал девушку по плечу и отвернулся, чтобы скрыть волнение.
Внизу заработал рентгеновский аппарат – доносилось его негромкое гудение; в коридоре послышались мерные, тяжелые шаги, – должно быть, кого-то несли на носилках… Абузар Гиреевич, не оборачиваясь, ждал, когда девушка выйдет.
Минут через пять Асия, нерешительно потоптавшись и не сказав больше ни слова, покинула кабинет. Профессор вышел в коридор, остановился у окна, обращенного в парк. По ровной, расчищенной от снега дорожке, ведущей от главного подъезда больницы, уходили Асия с матерью. Девушка взяла мать под руку. «Неужели не обернется?» – подумал профессор. И, словно почувствовав этот зов, Асия быстро обернулась, с улыбкой помахала рукой. Профессор тихо улыбнулся, кивнул в ответ.
Вот и опустела снежная дорожка. Шумят в саду голые деревья, стелется по земле поземка.
…В большой, опустевшей комнате общежития нет никого, кроме Гульшагиды. Сейчас и она покинет эту комнату, – осталось уложить вещи в чемодан. Большинство ее подружек уехали сегодня, Гульшагида уедет завтра утром. Она печальна и задумчива, движения ее медленны. Она помнит, как, бывало, любовалась из окна этой комнаты видом Казани. Теперь все развеяно, ничего не осталось: нет надежд на встречи на дамбе. И вряд ли что заставит ее вернуться в Казань.
Постучали в дверь.
– Вас к телефону! – сказала дежурная по общежитию.
«Кто это может быть? Уж не Фазылджан ли?» – заволновалась Гульшагида, потому что никто другой не звонил ей в общежитие. Но в трубке послышался радушный голос Абузара Гиреевича:
– Мы все-таки ждем, Гульшагида. У Фатихаттай уже и тесто подошло. Надо же как следует попрощаться.
Гульшагида, не переставая благодарить, попробовала было отказаться, но Абузар Гиреевич многозначительно сказал: «По-настоящему обидимся!» – Это уже не шуточно. Гульшагиде ничего не оставалось, как согласиться.
Переодевшись в лучшее платье, Гульшагида взглянула на себя в зеркало. Да, похудела! Глаза стали большие, лицо осунулось. Из выреза платья заметно, выступают ключицы.
Быстро надела пальто, шапку, погасила свет. Комната озарилась лунным отблеском. Но через минуту облака скрыли луну. Посветлевшую было душу Гульшагиды снова омрачила тень. Ради кого она идет? Из уважения к старикам? Да, только ради них. Больше ничего, никого нет.
На улице пустынно и холодно. Изредка встречаются отдельные пешеходы. Где-то в дальнем конце улицы иногда вспыхивают и сейчас же гаснут фары машин. Время от времени доносится гул трамвая. Луны не видно – спряталась где-то за облаками над крышами высоких домов.
На слишком знакомой парадной лестнице Гульшагида прежде всего увидела крылатых амурчиков, державших пустые подсвечники. Гульшагиду всегда подмывало вставить в них зажженные свечи, сегодня это мгновенное желание было почему-то особенно острым. Но ничего не поделаешь, – у нее нет не только свеч, но даже спичек. Пусть все остается как есть.
Тагировы встретили ее очень приветливо. Вся семья была в сборе. Стол уже накрыт. Гостью провели в зал, усадили на лучшее место. За столом – никого чужих. Непринужденная домашняя беседа придавала застолью особый уют. Гульшагида тоже освоилась, стала чувствовать себя более свободно. Постепенно оживлялся и Мансур, – вначале он словно воды в рот набрал. Но и сейчас он все же избегает прямых взглядов, смотрит вниз, помешивая ложечкой чай. Лицо у него заметно осунулось, и седины в висках прибавилось. «Если в двадцать шесть – двадцать семь лет у человека начали седеть виски, значит, ему не очень легко живется. Наверно, не может забыть свою Ильмиру. А знакомство с ветреной Ильхамией – плохая утеха», – думала Гульшагида.
Гульчечек нет за столом, – должно быть, уложили спать.
Едва обед кончился, Абузар Гиреевич подсел к роялю. Уже четыре года, – с того дня как уехал Мансур, – он не играл в полное удовольствие. Четыре года здесь, если не считать радио и телевизора, не звучала живая музыка. Профессор сыграл свой любимый «Ашказар», потом заиграл «Гульджамал». Сам и подпевал себе.
Гульшагида, опершись на спинку стула, на котором сидел Абузар Гиреевич, присоединилась к нему:
Едва горит свеча в подсвечнике,
А девушки прядут льняные нити, —
Ни бусы их не радуют, ни перстни, —
Так тяжело, когда любимых нет…
Гульшагида пела эту песенку, не вникая в привычные слова. И только в подсознании где-то смутно мелькали амурчики с пустыми подсвечниками. И вдруг, словно очнувшись, она страшно смутилась, – ведь смысл песенки так перекликался с ее скрытыми мыслями. Заметили ли сидевшие за столом ее смущение? Гульшагида не могла поднять глаз. Хорошо, что зазвонил телефон.
Фатихаттай, вернувшись из прихожей, сказала Сухо Мансуру:
– Тебя.
Гульшагида невольно взглянула на Мансура. И по тому, как изменилось у него лицо, поняла, что звонит женщина.
Абузар Гиреевич не переставал играть, но глаза Гульшагиды вдруг затуманились. Чтобы не выдать свое волнение, она отошла в тень пальмы.
Мансур разговаривал вполголоса, нельзя было разобрать ни одного слова. Абузар Гиреевич попросил:
– Гульшагида, спой-ка нам «Подснежники». Я когда-то лечил поэта Ахмета Файзи.
В народе говорят, что эту песню сложили в память о нем.
Но Гульшагида уже не могла ни петь, ни даже слышать музыку. Она стала было прощаться.
– И не думай! – Фатихаттай загородила собой дверь. – Разве я отпущу тебя, не вскипятив еще раз самоварчик! Когда-то мы еще увидимся… Ай, Гульшагида, неужели деревня не наскучила тебе?
Абузар Гиреевич захлопнул крышку рояля, вернулся к столу. У него было отличное настроение, – улыбка на губах, под седыми усами, улыбка в глазах.
– Я понимаю Гульшагиду. Она увлечена деревней. Я тоже, когда работал в Чишме, думал, что не смогу с ней расстаться. И все же надо знать меру. Вам, Гульшагида, необходимо продолжать учебу. Через несколько месяцев у нас должно освободиться место. Я возьму вас к себе. Я уже говорил как-то: у меня на вас особые надежды.
– Спасибо, Абузар Гиреевич. Вы всегда поддерживаете меня.
– Вы не нуждаетесь в искусственной под-вдержке. У кого-то сказано: «Молодые годы – золотые годы». Не так ли? Стране нужны молодые специалисты. Между тем хорошие работники не часто встречаются… – Абузар Гиреевич, как бы желая подчеркнуть сказанное, характерно взмахнул рукой.
– В городе очень трудно с жильем, – пробормотала Гульшагида, не зная, что сказать.
– С этим делом, милая Гульшагида, ты не докучай Абузару, – вмешалась Фатихаттай. – Найти для тебя жилье ему не по силам. Бог даст, я сама подыщу. Если Абузара слушаются министры, так мне не откажут домохозяева.
– Верно, верно, – улыбаясь, кивал Абузар Гиреевич. – В этом отношении наша Фатихаттай может потягаться с председателем горсовета.
После этого общий разговор как-то не вязался. Мансур все молчал. Теперь он крутил регулятор телевизора. Гульшагида посмотрела на него отчужденным холодным взглядом. Телевизор так и не налаживался – трещал, хрипел.
Гульшагида больше не находила сил оставаться здесь. Должно быть, хозяева поняли это. Когда она стала прощаться, ее больше не удерживали.
– Я провожу вас немного, – предложил было Мансур.
– Спасибо, – ровным голосом ответила Гульшагида. – Это излишнее беспокойство.
На улице Гульшагида невольно бросила последний взгляд на освещенные окна знакомого дома. Они казались ей безжизненными.
