Текст книги "Белые цветы"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Уже поздно ночью постучали в дверь номера. Принесли телеграмму, – бланк с красной полосой, с надписью «правительственная». Распечатала – и от радости слезы навернулись на глаза. Это из Акъяра, от работников больницы.
«Сегодня переехали новое здание тчк Все благополучно тчк Настроение у всех хорошее тчк Думаем о вас тчк Желаем больших успехов в работе съезда».
Завтра предстоит напряженный день, нужно хоть немного отдохнуть, но Гульшагида так и не смогла заснуть. Значит, переехали в новую больницу… Воображение рисовало ей новые, светлые палаты. Все отделения – терапевтическое, хирургическое, детское, инфекционное – расположены отдельно. А в будущем – своя лаборатория, кабинеты для электро– и водных процедур, будет и рентген. Это уже современная больница в подлинном смысле слова…
Радость не умещалась в груди Гульшагиды. Она встала. Не зажигая света, подошла к окну. Вдали, как раз против ее окна, на темном фоне неба, словно волшебный дворец, сияет яркими огнями величественное, устремленное ввысь здание Университета.
Она забылась уже перед рассветом. А в половине седьмого, за стенкой, в коридоре, стали слышны шаги, раздавались голоса. Гульшагида быстро встала, заплела косы, уложила их в тугой узел.
Гостиница гудит как улей. Все делегаты уже на ногах. Настроение приподнятое, радостное. В вестибюле работал телеграф. Гульшагида отправила телеграммы в райком, в Акъяр, сообщила, что прибыла в Москву, отправляется на первое заседание съезда. Акъярцев поздравила с открытием новой больницы.
Непрерывные потоки людей стекались к Кремлю. Было впечатление, что происходит праздничная демонстрация. День стоял чуть прохладный, но солнечный. Мимо Царь-пушки и Царь-колокола участники съезда проходят в новый Дворец съездов. При свете утреннего солнца это величественное здание кажется голубоватым, легким и прозрачным, как хрусталь.
Большие стеклянные двери не закрываются ни на минуту. Вестибюль. Вот он, зал съездов. Всюду мрамор и стекло. На потолке ни одной люстры, но в зале так светло, будто здесь сконцентрирован свет солнца.
Зрительный зал вмещает шесть тысяч человек. Казалось бы, помещение должно выглядеть огромным. Но строго выдержанные пропорции скрадывают масштабы. В центре зала партер, с двух сторон двумя крылами вздымаются амфитеатры. А над ними – двухъярусный балкон.
Места делегатов Татарстана находились как раз посредине правого крыла амфитеатра. Занавес еще не поднят. На нем – на фоне развевающегося знамени – портрет Ленина.
Из боковых дверей начали входить представители зарубежных братских компартий. Делегаты встречают их громкими рукоплесканиями. Вверху один за другим зажигались невидимые глазу плафоны. Все ярче горит алое знамя на занавеса. Знамя будто колышется над головами тысяч делегатов.
Показались руководители партии и правительства. Делегаты дружно поднялись с мест. Долго не смолкали овации, напоминающие гул морского прибоя.
Двадцать второй съезд партии начал свою работу.
2Две недели Гульшагида прожила будто в сказочном мире. И вот этот мир уже отдалился. Она – опять в родном Акъяре. В бледно-сером, неприветливом ноябрьском небе скупо мерцает плохо греющее осеннее солнце. Деревья обнажены, почернели, как уголь. На дорогах грузовые машины и тракторы, то и дело снующие по хозяйственным надобностям, разворотили такие глубокие и широкие колеи, что невозможно перешагнуть. В колеях блестит холодная, стального цвета дождевая вода; то с одной, то с другой стороны налетает пронизывающий ветер, рябит воду в лужах. Трава пожелтела, увяла.
И все же Акъяр после разлуки показался Гульшагиде роднее и краше, чем раньше. Вон, обойдя стороной село, шагают в гору, уходят все дальше и дальше ажурные стальные опоры высоковольтной электропередачи; вон на взгорье стоит новая больница, а по обеим сторонам улицы выстроились молодые клены и тополя, – всем селом их сажали в октябре, в честь съезда партии. Вон на крыше клуба телевизионная антенна… Вчера в этом клубе состоялась встреча с населением делегатки съезда партии Гульшагиды Сафиной. Народ не вмещался в зале, валом валил и стар и млад.
– Расскажи, Гульшагида, что видела, что слышала, – обо всем подробно расскажи.
Гульшагиде приходилось и раньше выступать с различными докладами и беседами перед местными жителями. Во время этих выступлений между докладчиком и слушателями обычно оставалось какое-то пространство. Оно то сужалось, то расширялось. Не каждый раз протягивалась нить от сердца к сердцу. Она объясняла это и недостаточной своей авторитетностью, и нехваткой ораторского навыка. Оказывается, не только в этом была причина… Народ больше всего любит, когда с ним искренне, от всего сердца говорят, советуются не только о местных нуждах, но и о вопросах государственных. Теперь Гульшагида как бы слилась со своими слушателями. Иногда от волнения она не сразу находила то или иное нужное слово. Но ее понимали, ждали.
Вот почему по-осеннему тусклый, холодный Акъяр казался ей оживленным, веселым.
Не доходя до больницы, Гульшагида остановилась. Вот с этого бугорка новенькое здание видно от фундамента до крыши. Сколько сил вложила она в эту стройку. И какие только сравнения не напрашивались теперь у Гульшагиды. Если бы Акъяр можно было назвать перстнем, то здание больницы – драгоценный камень в этом перстне. Правда, часть медицинского оборудования еще не прибыла, еще не все мелочи доделаны, но главное все же есть.
А время шло своим чередом. Гульшагиду чуть ли не каждый вечер приглашали на встречи, доклады, беседы. Где она только ни побывала – на колхозных фермах, в школах-интернатах, на партийно-комсомольских собраниях, в райпромкомбинате и автотранспортной конторе, на собрании рабочих кирпичного завода, в вечерней школе, в пионерской дружине… Одним Акъяром дело не ограничивалось, приходилось разъезжать по всему району. И наконец, она вынуждена была сказать в районе:
– Товарищи, я все же врач, мне надо лечить больных.
Ее поняли. Вызовов стало меньше. Районные руководители вспомнили и о других докладчиках и беседчиках.
Эта напряженная общественная деятельность помогла Гульшагиде в личной жизни. Смягчилась, как бы растворилась ее душевная боль. Правда, ненадолго. Иногда, возвращаясь ночью из какой-нибудь дальней деревни, укутанная тулупом, она сидела в кошевке Аглетдина, смотрела на одинокую бледную луну. Ей становилось грустно при мысли, что и она одинока, как эта луна. Сердце опять сжималось от тоски.
Как незажившая рана, вспоминалась короткая остановка в Казани на обратном пути из Москвы. Целый день и весь вечер она не отлучалась из гостиницы – все ждала Мансура. Но он так и не пришел.
Опять явился Фазылджан Янгура. С цветами пожаловал. Она не знала, под каким предлогом поскорее выпроводить гостя. А он словно забыл о времени, о приличии… Все говорил и говорил. Глаза у него, как в тот раз, лихорадочно горели.
Боже, как это тягостно, – сидеть и разговаривать с неприятным человеком в то время, когда думаешь о другом, ждешь другого! Нет, она не дождалась Мансура.
…В один из декабрьских дней, до того морозных, что солнце было окружено оранжевым кольцом, а с неба сыпался мелкий сухой иней, Гульшагиду вызвали в райком. Входя в кабинет первого секретаря Гарифуллы-абы, она подумала: «Опять пошлют куда-нибудь с докладом».
Но секретарь райкома и речи не заводил о каком-либо выступлении. Человек жизнерадостный, он сегодня выглядел расстроенным. И был не так словоохотлив, как раньше. «Самому, что ли, нездоровится или с женой опять плохо?» – подумала Гульшагида, зная, что жена Гарифуллы частенько прихварывает. Она начала было осведомляться, все ли здоровы в семье, но секретарь, перекладывая с места на место бумаги на столе, прервал ее:
– У меня-то все благополучно, не могу пожаловаться. А как у тебя дела?
– Вроде бы тоже неплохи, Гарифулла-абы. Вы же знаете, – постепенно раздобываем для больницы все необходимое, тяжелых заболеваний, слава богу, нет…
– Знаю, знаю… Надеюсь, и впредь все хорошо будет. Я не о том…
– Скажите прямо, Гарифулла-абы… Может, я провинилась в чем-нибудь?
– Да уж приходится сказать, – вздохнул Га-рифулла. – Тебя в Казань забирают от нас, вот что. Сперва я думал – обойдется как-нибудь, потому и не говорил тебе. Да вот не обошлось…
Гульшагида без дальнейших объяснений все поняла.
– Это старый разговор, Гарифулла-абы. Я никуда не уеду из Акъяра. Не оставлю своих земляков. Да мне и самой не так уж хорошо было бы в Казани.
Все это Гульшагида высказала твердо, ничуть не колеблясь. Она ведь раньше обдумала и решила: в Казань не вернется.
– Могу хоть сейчас позвонить в министерство и заявить о своем отказе.
Но Гарифулла-абы положил руку на телефонную трубку.
– Не нужно этого, дорогая Гульшагида. Я верю в твою искренность. Но звонить бесполезно. В министерстве настаивают. Говорят, что тебе надо учиться дальше. Это подтверждают и казанские медики. Должно быть, они правы. Мешать твоему дальнейшему росту было бы неразумно с нашей стороны, да и непозволительно жить только сегодняшним днем, не думать о твоем будущем. Учись, учись, коль есть способности.
По его тону можно было понять, что вопрос уже решен. По-видимому, переговоры велись уже не первый день, – Гарифулла не так-то легко поступался собственным мнением.
Гульшагида пыталась высказать еще какие-то свои доводы. Но секретарь уже нетерпеливо пощелкивал пальцами по стеклу на столе.
– Понятно, Гульшагида дорогая, понятно… На этом и закончим. Я уже говорил с главврачом райбольницы. Дела свои временно передашь Нафисе. А там посмотрим… – И Гарифулла-абы протянул ей руку на прощанье.
В каком-то странном состоянии – без мыслей и чувств – она несколько минут посидела на крыльце райкома. Как же это так – неужели не могут понять, как тяжело ей расставаться с Акъяром и не менее тяжело возвращаться в Казань? Что там ожидает ее?.. Она даже всплакнула. В трудных случаях женщине становится легче, если она выплачется. Немного успокоясь, направилась в райздрав. Там повторили то же самое, что говорил секретарь райкома. Только к вечеру она вернулась в свой Акъяр.
Прощание было нелегким. Хотя Гульшагида и твердила своим друзьям и сослуживцам, что добьется в Казани разрешения вернуться в Акъяр, но сердцем уже чувствовала, что уезжает навсегда. Какой-то круг ее жизни завершился, как завершаются прожитые сутки. Начинается новый день. Вчерашнее не вернешь. Трудно сказать; что сулят ей эти коренные перемены в жизни. Но что бы ни случилось в будущем, она не забудет Акъяр. У каждого человека до конца жизни остается в памяти свой родной уголок.
3И вот она в Казани.
Была на приеме у министра здравоохранения. Ее направили работать в знакомую больницу, где проходила практику, когда училась на курсах.
Еще не совсем опомнившись от хлопот с переездом, не переставая грустить по Акъяру, она принимала больных от врача Магиры-ханум. Прежний заведующий отделением получил новое назначение, на его должность перевели Магиру-ханум. Гульшагида вступила в должность лечащего врача.
В палатах уже нет никого из прежних больных. А Гульшагиде чудится, что они все еще здесь. Вот на этой койке лежала Асия. А это – особо памятный «Сахалин». Кажется, открой дверь – и послышится шутливый голос Николая Максимовича; застенчиво улыбнется Зиннуров…
– Это ваш новый врач, – в каждой палате говорила больным Магира-ханум. – Ее зовут Гульшагида Бадриевна Сафина. Надеюсь, все у нас будет хорошо,
Но у больных глаза испытующие, выжидательные. С первого взгляда вряд ли можно довериться этой красивой и стройной молодой женщине, хотя она и врач. Казалось, глаза спрашивают: «Откуда прилетела эта жар-птица? Ктo она – маменькина капризная дочка или сноха какого-нибудь начальника?»
– А вы, значит, уходите от нас? – почти в каждой палате спрашивали больные у Магиры-ханум. Узнав, что она остается заведовать отделением, словно бы успокаивались, просили не забывать их.
Все это нервировало Гульшагиду. А тут еще – Диляфруз почему-то сторонится ее. В последующие дни Гульшагида пыталась вызвать девушку на искренний разговор. Ничего не выходило, – в глазах Диляфруз смущение и растерянность, в движениях непонятная суетливость.
После радушия и уюта, окружавших ее в Акъяре, Гульшагида первое время тяжело переживала в Казани свою бесприютность. Нет постоянного жилья, почему-то никто не позаботился об этом; сколько можно жить в гостинице, «сидя на чемоданах»? Она уж и санитарок и сестер спрашивала: не знают ли, где сдается подходящая комната? Говорила и с Магирой-ханум. Добрая женщина предложила было пожить пока у нее. Гульшагида поблагодарила, но не согласилась. У Магиры-ханум и без того четверо в двух комнатушках.
Если кто и помог бы подыскать жилье, это неизменная тетушка Фатихаттай. Гульшагида несколько раз проходила мимо дома Тагировых, надеясь повстречать Фатихаттай, но этого не случилось. Зайти к Тагировым запросто – не решилась. Она уже знала, что сплетня о ней и Янгуре в свое время достаточно широко распространилась. Абузар Гиреевич далек от предрассудков всякого рода, но Мадина-ханум, будучи женщиной интеллигентной, все же достаточно чувствительна к мнениям окружающих, – кто знает, как она отнесется к Гульшагиде? И труднее всего встретиться с Мансуром. Странно, но Гульшагида чувствовала себя виноватой перед ним, хотя вины-то и не было.
Янгура частенько звонил ей по телефону, однажды вечером явился в гостиницу. Они довольно долго беседовали, потом он не преминул спросить:
– Как у вас с жильем?
– Ищу по объявлениям на столбах, – невесело улыбнулась Гульшагида.
– Странно, странно. – Янгура несколько раз на разные лады повторил это слово. – Коль вызывали, министерство обязано предоставить вам жилье. Если не позаботились, идите к секретарю обкома или председателю Совмина.
– Нет, Фазылджан Джангирович, к высшему начальству я не пойду, – твердо отрезала Гульшагида.
Янгура, потирая лоб, заметил:
– Да, вы не такая. Другие не постеснялись бы. Помолчал, словно колеблясь. – А если я предложу помощь, как вы посмотрите на это? – Янгура уставился своими маленькими пристальными глазами на Гульшагиду. – Как близкий друг предложу?
Гульшагида покачала головой.
– На утруждайте себя, Фазылджан Джангирович. Я должна сказать вам прямо: если вы предложите даже не комнату, а золотой дворец, – все равно не пойду. Не будем больше говорить об этом, иначе мы поссоримся.
– Вы считаете меня недостойным человеком? – глухо спросил он, поднимаясь с места.
– Нас слишком многое разделяет, Фазылджан Джангирович.
– Спасибо за откровенность, – сказал Янгура и взял шляпу.
И все же после этого разговора в сердце Гульшагиды остался какой-то осадок. Ей казалось, что она говорила с Янгурой мягче, чем следовало, и дала ему повод надеяться на что-то.
Утром профессор Тагиров сделал Гульшагиде выговор:
– Сегодня во время припадка в третьей палате вы явно растерялись. А растерянность врача плохо влияет на больных. Они могут подумать, что врач не уверен в себе, неопытен. Возле больного – думайте только о больном.
Что ж, упреки справедливы. Гульшагида молчала.
Профессор, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. Лицо у него было задумчивое, строгое.
– Вот что, – начал он уже другим, доверительным тоном, – мне хотелось бы побеседовать с вами по очень важному вопросу, касающемуся не только вас, но и меня. Не сможете ли вечерком заглянуть к нам домой? Там поспокойнее.
Гульшагида обрадовалась приглашению, прежние ее сомнения как будто рассеялись. Кстати, она потолкует с Фатихаттай о жилье.
Но на другой день вечером, войдя в знакомое парадное с широкой лестницей и амурчиками, она опять заколебалась. Чуть было не повернула обратно. Что подумает о ней Мансур? Захочет ли уделить ей внимание?.. Все же она преодолела свои колебания.
Мансура не было дома, и Гульшагида почувствовала себя свободнее. Ее, как всегда, встретили приветливо.
– Ну-ка, ну-ка, покажись, погляжу, какая ты стала после Москвы! – говорила Фатихаттай, гладя ее по спине. – Только бы не сглазить – тьфу, тьфу! – Москва тебе впрок пошла.
– Проходи, раздевайся, дочка, – радушно пригласила и Мадина-ханум. – Ну как здоровье, настроение?
– Спасибо, очень хорошо, Мадина-апа.
Сами-то как поживаете?
– Мы уж по-стариковски.
После чая Абузар Гиреевич сразу же пригласил Гульшагиду в свой кабинет, предложил стул, сам сел рядом.
– Хотя ваш переезд сюда несколько затянулся, но это оказалось к лучшему, – начал он. – За это время вы побывали на съезде – такое счастье не каждому выпадает… А теперь, дорогая, не теряя минуты, готовьтесь к экзаменам. Подробно поговорим об этом в другой раз… В последнее время я что-то частенько стал прихварывать. Знаете, пока жив, помогу вам поработать над диссертацией, тогда душа моя будет спокойна. Я не перестаю, Гульшагида, возлагать на вас надежды.
– Спасибо, Абузар Гиреевич. Вы всегда меня ободряете. Очень хочу оправдать ваше доверие.
– В добрый час! Теперь у вас крылья окрепли. Вы побывали на курсах, прошли неплохую практику. Если бы у меня в ваши годы так сложилось…
Профессор встал, прошелся по тесному кабинету, снова опустился в кресло.
– Я говорил вам, что хотел бы посоветоваться… Ну, дело, пожалуй, еще не дошло до совета. Надо перед этим кое-что уяснить… – Он помолчал с минуту, затем очень серьезно спросил: – Скажите, Гульшагида, откровенно, что произвело на вас самое сильное впечатление на съезде?
Вопрос застал Гульшагиду врасплох. Она смутилась, хотя, казалось бы, ответить было не так трудно.
– Глубоких и незабываемых впечатлений было очень много, Абузар Гиреевич. Но сейчас я вряд ли найду слова… Так трудно выделить главное…
– Это слишком обычный ответ, – с некоторой обидой заметил профессор.
Гульшагида совсем растерялась.
– Если бы я знала, что вы будете экзаменовать, то подготовилась бы, собралась с мыслями, – неловко улыбнулась она.
– Еще не известно, кто кого экзаменует. Однако я слушаю…
Покраснев, как ученица на трудном экзамене, она пролепетала наконец:
– Я, Абузар Гиреевич, знаете… после съезда впервые так остро почувствовала всю прелесть жизни… ну, и настоящее величие, красоту человека…
Она умолкла, в душе ругая себя за косноязычие.
Профессор снова встал и прошелся. Нет, он не разочарован ответом Гульшагиды. Он продолжает говорить с ней как с человеком равным.
– Вам не приходилось читать записки американского ученого Розбери? Он говорит: в настоящее время в Соединенных Штатах больниц строится мало, лечение с каждым днем дорожает, следовательно, заключает он, человеческая жизнь все более обесценивается. В шестидесятые годы двадцатого столетия обесценивается жизнь человека! – воскликнул Абузар Гиреевич. – Человека, открывшего тайну атомной энергии, побывавшего в космосе! В Америке богачи возят на курорты породистых собак и кошек, а человек зачастую не может найти кусок хлеба. Что это значит? Это ли не плевок буржуазного строя в лицо человечеству?
Взгляд профессора скользнул по книжным полкам. Затем он повернулся к Гульшагиде, продолжал с нарастающей горячностью:
– Помню, лет пятьдесят тому назад, во время холеры, я записал в своем дневнике: «Если бы я был всемогущ и при этом мне сказали бы: «В твоей власти сделать людей счастливыми, что ты сделаешь для них в первую очередь?» – я бы ответил: «Наделю всех людей крепким здоровьем! Избавлю их от всех болезней». Это, разумеется, была всего лишь юношеская мечта, рожденная состраданием к измученному народу. Тогда я еще не знал простой истины: для того^чтобы спасти людей, погибающих от множества разных болезней, нужно прежде всего разрушить старый, обветшалый мир и построить новый. Но сегодня… – профессор говорил все громче, – сегодня я чувствую себя по-настоящему всемогущим! Вы, молодые врачи, счастливы тем, что лучшую пору своей жизни живете в новом, социально справедливом обществе, и вы вряд ли сможете даже приблизительно понять радость… радость старых врачей, что и они дожили до этих счастливых времен…
Профессор остановился перед портретом академика Павлова, продолжил свои рассуждения:
– Великий Пастер сказал: «У науки нет родины». А наш не менее великий Павлов любил повторять: «Если у науки нет родины, у ученого она должна быть!..» И вот я, Абузар Тагиров, теперь уже старый ученый, горжусь тем, что у меня есть Советская родина!..
Он несколько минут молча стоял у окна, будто прислушиваясь к тому, что творится на улице, в темноте. Вдруг круто повернулся к Гульшагиде:
– Я прервал вас. Извините. Продолжайте, пожалуйста.
Странно, но это было именно так, – сейчас Гульшагиде стало легче говорить. Она принялась рассказывать, как ходила в московские клиники, какие видела там новые приборы и аппараты, рассказала о выставке достижений советской медицины. Добавила от себя: ей кажется, что развитие медицины у нас обеспечено все возрастающей ролью общественности, распространением в народе санитарного просвещения…
Слово за слово – они заговорили о медицинских новинках, о диагностических аппаратах. Гульшагида сказала, что в Москве ей очень приглянулся «пламенный фотометр», при помощи которого можно быстро определить химический состав крови.
– Знаю я этот аппарат, – отозвался профессор. – Хорошая вещь. Но в Казани его не найти. Полезно было бы приобрести, если удастся уговорить Алексея Лукича.
– Как это – если удастся уговорить? – удивилась Гульшагида. – Главный врач в первую очередь должен сам заботиться о медицинских новинках.
Профессор улыбнулся из-под усов. Этой своей улыбкой он словно хотел сказать: «Вы еще недостаточно знаете Алексея Лукича».
На этом и закончилась их беседа. Гульшагида вышла из кабинета профессора. Мансур все еще не вернулся с работы. Может быть, нарочно задержался, узнав, что в доме будет Гульшагида. Гульшагида заглянула на кухню, к Фатихаттай. Повела разговор о комнате.
– Мое прежнее слово твердо, – ответила тетушка Фатихаттай. – Раз сказала – найду, значит, найду. Можешь не беспокоиться… А вот за Мансура приходится тревожиться, – неожиданно и без всякой связи заговорила о том, что так жаждала услышать Гульшагида. – Теперь у него свет клином сошелся на Юматше. Шагу не сделает без него…
– Кто такой Юматша? – нетерпеливо спросила Гульшагида.
– Один молодой хирург. Ничего, хороший джигит. Да разве молодому мужчине только приятель нужен?
– Мансур все еще дружит с Ильхамией? – Гульшагида спросила и сама зарделась от собственной смелости.
– Что я могу сказать?.. Одно знаю: она перестала надоедать нам. Был слушок, что Мансур увлекся какой-то другой девушкой, но это было летом. Бывало, приоденется и уйдет. А сейчас – все больше дома сидит, если не у Юматши… Отругать бы тебя, Гульшагида, как следует… Ведь знаю, что любишь…
– Фатихаттай, милая, не терзай меня! Насильно мил не будешь… Ну, я пойду. Когда о комнате похлопочешь?
– Денька через два позвони или сама забеги.
