Текст книги "У чёрного моря"

Автор книги: Аб Мише

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

3. ПОБРАТИМЫ

В Израиле у Одессы город-брательник – Хайфа. Потому что там и там море, там и там порт, там и там евреи, там и там – цирк.

И вот в 1999 году интрига с украиноевреями свершается! Еду! В Одессу!

Отплытие утром из Хайфы, от моего Иерусалима 3 часа езды. После естественного ночного недосыпа явились в порт втроём: я, провожающая жена и пузатый чемодан. Пароход – не самолёт, до 100 кг груза позволены, мы и развернулись с подарками.

Вот он, значит, причал, вот просторная синь моря и белый борт теплохода “Абашидзе”, и очередь желающих плыть, – их за сотню, и все с такими же пузатыми чемоданами. Народ, в основном, пожилой, немощный. Кто-то иногородний устал после ночи, проведенной в гостинице, но бодрится: впереди прогулка, покой и воля, отдохнём, отоспимся... А кто помоложе и покрепче, гомонит радостно: вот-вот отчалим, уж там разгуляемся... Все – в счастливом нетерпении. Правда, на досмотр не пускают, задержка, говорят, рейса по техническим причинам. Ну, ладно, публика всё бывшая советская, покладистая, подождём по техническим причинам. А через час-другой проясняется и сама техническая причина: забастовка.

У израильтян забастовка – вроде национального вида спорта. Демократия и рвачество, смешиваясь, нестерпимо соблазняют бросать работу кого угодно от мусорщиков до врачей в больницах или спасателей на пляжах. Скажем, авиаторам сам Бог велел время от времени прикрывать единственный аэропорт и выжимать прибавку к жалованию. Бастуют и похоронные общества, и труженики водоснабжения. Их доходы близки к зарплате министров, но в жарких краях отключить воду, особенно в больницах и при июльской угрозе пожаров, – блестящий ход в праведной борьбе за дензнаки. Не бастуют у нас, кажется, только армия да члены парламента, но последние просто регулярно принимают законы о повышении себе зарплаты.

В моём случае – ещё веселее. Не сограждане забастовали, а экипаж грузинистого лайнера украинско-швейцарского (?!) пароходства. Им, оказывается, снизили категорию, как объяснила нам, кандидатам в пассажиры, дама с теплохода, блондинка с неплохо сохранившимися постельными принадлежностями, в прошлом, похоже, из буфетчиц, но далеко по морям пошедшая.

Толпа гомонила, в зале ожидания было во всех смыслах жарко. Дело происходило в пятницу, а в передовом, но обрелигиозненном Израиле с вечера пятницы до вечера субботы жизнь замирает, включая общественный транспорт, так что если до двух часов дня забастовщиков не ублаготворят, то ещё больше суток не только что морем в Одессу, но и здесь никакие автобусы не повезут, и порт закроется, потом ищи-свищи такси, а многим домой в другие города – паника свирепеет, толпа рвёт на части смазливую турагентшу-автора поездки, та отбивается, в помощь ей сошли еще двое с корабля: один, о котором позже, и эта вот лапочка голубоглазая, толково объяснившая распалённым пассажирам, что они, экипаж, воюют не столько даже за свою зарплату, которая зависит от категории судна, сколько нас, пассажиров, ради, потому что среди их, теплохода, требований есть ремонт, корабль в ужасном состоянии, тараканы кишат, иллюминаторы разбиты... Мне издалека слышались только обрывки её речи, но показалось, что этой забастовкой сам Бог нас спасает.

Так я и попытался разъяснить близрасположенному народу, рвущемуся на морские просторы; мол, может, к лучшему оно, не плыть с разбитыми иллюминаторами. Попутно вспомнил я и запланированную экскурсию по Стамбулу, а там аккурат накануне курды провели террористический акт и грозят изводить в Турции туризм на корню – может, опять-таки нам свыше избавление от опасности? Тут мне отъезжающие (точнее, остающиеся) и говорят: “Вы что, какой Стамбул? Его именно из-за опасности и отменили” – “Как?! Кто? Когда?” – “А вам разве не звонили? Нам вчера позвонили и сказали, что Стамбул отменяется” – “Интересно. И где мы будем эти стамбульские сутки мотаться?” – “А нигде. Придём в Одессу на день раньше” – “Позвольте, – удивляюсь с неизбывным своим идиотизмом, – ведь я сообщил своим, чтобы встречали 7-го” – “Ну, а мы придём 6-го. Ничего, вы не один такой. Кому-то звонили, предупредили, кому-то не успели”...

Созидателем поездки была, замечу, одна из лучших в Израиле туристских фирм, назову её “Эх-ма Холидейз”.

...Я вдруг устал воевать с фирмой, с теплоходом, с его тараканами и буфетчицами, с Богом, уцепившим меня за задницу. Я сдался. Я сдал. Я сдал свой билет. Горите вы с вашей поездкой, паразиты международные!

Горели, конечно, не они, а мы, несостоявшиеся пассажиры. Они же, организаторы и благодетели, тушили страсти, для чего и появился бок о бок с красотками турагентства и корабля ещё один сокол, крутой хлопец лет 50-ти, грудь колесом, седина коротко и энергично подстрижена, глаза нежно-голубые и вместе строго-стальные, под тонкой рубашкой мышца накачанная, из наглаженных шорт тоже мускул нехилый выкатывается – ладно скроен крепышок, лицо гладкое, чем-то и привлекательное, но такая маслянистость во взгляде, на щёчках, на подбородке – ой, жучок, ой, из родного одесского детства, ой, с Привоза мальчик!..

Там, на рынке кипела жизнь голодной послевоенной Одессы, там, в знаменитой толкотне среди продуктовых соблазнов, между нищих, инвалидов и жулья – там, на Привозе, разбитной парнишка в клёшах полуметровой ширины (вроде бы морячок, их Одесса всегда уважала: “мореман” – говорили чуть ехидно, но и с любовью) разыгрывал с подставными партнёрами представление в “3 листика” – “Угадай туза, полста твоих! Оп! Оп!” – три карты летали в его руках, ложились на дощечку вверх рубашкой, но в порядке вполне очевидном, и партнёры выискивали туза почти безошибочно, обогащались легко и заманчиво, а вслед за ними заезжий деревенский лопух зачарованно выворачивал карманы. (Бессмертная игра, завезенная ныне в Израиль, случается, оживляет и святой град Иерусалим. Марокканские евреи, явно только-только из тюрьмы, с той же лихостью мечут карты, эффектные русские блондинки завлекательно выигрывают, мимоидущая толпа поставляет жертвы вроде наивных американцев или дорвавшихся до азарта религиозных подростков.)

Вот и в хайфском порту проклюнулся одесский Привоз, и тот мореман, теперь с теплохода “Абашидзе”, сменив послевоенные клёши на аккуратные шорты, сказал красиво налаженным баритоном: “Господа-граждане! Очень прошу, убедительно прошу, во-первых, успокоиться. Я буду записывать всех, кто согласен улететь вместо этого плавания. Потому что команде кое-что предложили в смысле денег, но они не согласны и сколько ещё простоят в порту – неизвестно. Наша фирма (потом выяснилось, что он – представитель промежуточной фирмы, которая для израильской “Эх-ма” арендовала швейцарско-украинского “Абашидзе” – диво дивное международного сотрудничества), наша фирма для вашего удобства будет на следующей неделе доставать вам билеты на самолёт”.

Начинается давка к нему на запись. Все понимают, что достать больше сотни авиабилетов в разгар летнего сезона, когда всё наперёд распродано – маловероятно, если и повезёт, то только первым. А вопрос, между тем, нешуточный, ведь помимо тех, у кого сорвались намеченные планы и встречи, есть и туристы, у которых в сей момент кончается виза и они остаются в Израиле неизвестно на какое время и на каких правах.

И сидит на скамейке в здании порта круглоглазый одесский жмурик-шурик по имени вроде Егор или Игорь, в общем, Игорёк, а на него прут люди со своими жалкими фамилийками, и он, не поднимая озабоченной головы, усеивает свои скрижали их именами и цифрами телефонных номеров, и отвечает на лавину повторяющихся вопросов: “Всех отправим... Не сразу, а как получится. Сразу не обещаю... С воскресенья полетите... В субботу у вас в Израиле ничего не работает... Позвоним, а как же?.. Отправим... Позвоним... Станьте в стороночку, кто записан... Не мешайте работать... Запишу, потом отвечу”... И вдруг вскакивает с рёвом: “Я не могу так работать! Женщина, что вы всё время спрашиваете? Я прекращаю запись!!” И нервно ходит между стульями, а в руке его полощется белый листик заветного списка – трепет авиамечты.

Все в страхе умолкают, особенно пугается та женщина интеллигентно-забитого вида, чей вопрос был последней каплей в чаше игорькового терпения; таких, как она, всегда затягивает под колесо судьбы.

Народ заткнулся, психолог Егор-Игорёк завершил скорбную перепись.

Глядя, как люди колотились плечами и животами, только что не затаптывали сами себя, а потом, записавшись, стихали и расходились, я вспомнил прощание с Высоцким в день его похорон в Москве. Милиция направляла толпу в переулки вокруг Театра на Таганке, где стоял гроб, так что в конце двухкилометровой траурной людской змеи никто не видел, куда девается её голова, которую остроумные милиционеры возле самого Театра отворачивали мимо него, в пустоту прилегающих улиц.

Так и мои спутники, угомонясь, стихали почти в такой же пустоте, в надежде почти призрачной. (Позднее, впрочем, оказалось, что человек тридцать улетели.)

Потом мы ехали домой – обделавшаяся турфирма разбрасывала клиентов по их домам бесплатно. Нас вёз таксист, мистически оказавшийся бывшим (30 лет назад) одесситом. Рядом с прибрежным шоссе, в окошке нашей машины колыхался расплав Средиземного моря, но его ядовито-зелёная роскошь не замещала тёмную белопенную синь Чёрного. Я тосковал вслух. Таксист утешал: “Всё впереди, вы ещё поедете в нашу красавицу Одессу, не сегодня, так завтра, куда торопиться?” И добавил: “По Дерибасовской гуляют постепенно”.

Кажется, это Жванецкий.

4. ЛИЧНОЕ

Замечательные одесские писатели. Куда я суюсь со своим текстом? От Бабеля просто руки опускаются: жизнь одесской Молдаванки у него набита“сосущими младенцами, сохнущим тряпьём и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости”. Бабель – не фотограф. Живописец. Ему бы делать эту книжку о крушении еврейской Одессы. Однако на нет суда нет.

Остаётся склониться в тень другого литературного одессита, на склоне изворотистой своей жизни изобретшего жанр, который он несколько кокетливо назвал “мовизм” от французского “mauvais”-”скверно” – этакую мозаику обрывочных текстов, напрашивающуюся для темы “Одесса”, в литературе столь многократно и талантливо прокрученной, что вроде бы явный перебор грозит, но как не попробовать? И по опыту средневековых центонов, выстроенных из стихотворных цитат, сцепить греющие душу литературные выдержки, и документы, и свидетельства очевидцев – не слишком трудная задача автору, склонному паразитировать.

Сверх того у меня сентимент: детство моё частично в том городе состоялось. Потом, в юности и молодости, одурманенных комсомольской страстью к покорению Сибири, неимоверный мой одесский патриотизм сменился презрением к бесперспективности увядающего города с его безголосой оперой, отжившими хохмочками и дешёвой романтикой моря. Теперь же, с высоты (или из глубины) прошедших десятилетий, из захолустья и громокипения Ближнего Востока проглядывался мне тот прославленный знаменитыми голосами и перьями город великолепием. Каялась моя душа.

Cверх того: Евгения Ефимовна просила. В письме в израильский Мемориал Шоа – еврейской Катастрофы. Мемориал Яд ва-Шем.

5. ГРОДСКИЙ

В Яд ва-Шем пишут много и разное. Воспоминания, благодарности, претензии, стихи – из глыбы общей Памяти люди высекают свои искры боли, умиления, недовольства. Просьбы приходят самые неожиданные – например, помирить с мужем, бросившим семью, или вроде такого: “Я, Рабинович Игорь Рафаилович, заслуженный работник милиции 35 лет стажа, имею правительственные награды. Хочу как еврей помочь государству Израиль в вопросе памяти евреев, убитых в Отечественной войне. Посылаю список погибших воинов-евреев, которых я выписал из архива нашего райвоенкомата, и мне перепечатали на машинке как знакомому. Это большая работа, всего 529 фамилий... Эту большую работу я сделал бескорыстно, живу на пенсии и не имею дополнительных доходов. Прошу оплатить мой труд хотя бы 150-200 долларов. Ко мне в Таракановск деньги не присылайте, а прошу отдать моему сыну, который проживает у вас в Израиле по адресу...”

“Фраеров нету, гони монету” – мудрость народная международная.

Есть, есть еще, однако, фраера. Письмо Е. Е. Хозе – совсем иная просьба, робкой рукой. Она, Евгения Ефимовна Хозе – девочка Женя в Доманёвском гетто Одесской области – выжила с помощью неевреев, и вот: “Если бы можно было сообщить о подвиге этих людей в прессе – это было бы справедливо”.

Тех, кто спасал евреев в годы Шоа, в Израиле награждают званием “Праведников Народов Мира”. Спасённые евреи часто просят воздать их спасителям эту почесть, но такое скромнейшее “сообщить в прессе” и наивная русско-советская вера в силу печатного слова – подкупали. К тому же имя главного спасителя, Константина Михайловича Гродского, интриговало: не еврей ли сам, такому сидеть бы тише мыши... Я ткнулся к Хозе с письмом-просьбой о подробностях, она ответила – назвала свидетелей, других спасённых и спасителей, некоторые ещё здравствовали, кто на той одесской, кто на здешней израильской земле. В переписке с ними, в разговорах, намотанных на магнитофонную плёнку, закрутилась тема, и вот в иерусалимской моей квартире дрожат на столе старушечьи строчки писем, смотрят глаза с давних блеклых фотографий, сползают с кассет хрипловатые старательные голоса...

Лидия Гимельфарб (интервью): “Гродского я знала с 1930 года, а до того слышала о нём. Говорили, что до революции он был меньшевиком, а потом от всего этого отошёл, стал беспартийным, но сохранил большие связи с верхушкой большевиков, чуть ли не до Ленина. Иначе его бы уничтожили. Ведь он был необыкновенным человеком, как только слышал о несправедливости с кем-нибудь – сразу вмешивался.

В конце двадцатых годов в поликлинике, где он работал врачом-венерологом, убили одного врача-грузина. Очень уважаемого, но он был чем-то неугоден властям. И вот к нему в кабинет зашёл человек и застрелил его. Вся Одесса кипела... Мол, это чекисты [карательные органы] устроили. Их было полно и на похоронах, они старались, чтобы не было шума. Похороны начинались в поликлинике, тело лежало там. Собралась уйма людей. На балкон вышел Гродский и на всю эту колоссальную толпу произнёс блестящую речь с возмущением о зверском убийстве доктора. Одесситы вспоминали известную речь Ленина в Петрограде с балкона Кшесинской. Гродский вообще немного походил на Ленина: невысокого роста, такая же лысина, такое же лицо овальное, а волосы тёмные, гладкие, глаза карие...

Выступлением Гродского вся Одесса восхищалась, все знали, что это очень опасный поступок, вразрез с партийной линией. Но Гродский всегда шёл на защиту другого, невзирая на возможные свои неприятности. Например, в одной семье три брата – два меньшевика и один сионист – сидели в тюрьме. Время голодное, нужны передачи, а семья бедная. Гродский о них узнал и сразу стал помогать. Он был авторитетом, величина в Одессе, но всё-таки никто не понимал, как он ничего не боялся”.

Одесса – клокотание слухов: из зоопарка сбежал лев; знаменитому футболисту запретили бить убойной правой ногой, чтобы мячом не прикончить соперника или ворота, упаси Боже, не поломать; урки играют в карты на живых людей, проигранных режут прямо на улице. Театралы припоминали дореволюционного гастролёра из Англии: он так душил на сцене Дездемону, что в зале неверные жёны падали в обморок, честное благородное слово; и ходил, добавляли некоторые, в партере ходил мальчик и за пару копеек предлагал валерьянку, маленький гешефт, золотая одесская голова, не Додик Ойстрах, но что-то вырастет... Развёрстые одесские уши, неумолкающие одесские рты: кого сняли, кого назначили, кого посадили, кто женился-развёлся-сошёлся и с кем и, будьте добренькие, с подробностями. Доктор-то Гродский а пропо тоже женился – и на ком бы вы подумали? – девочка на тридцать лет младше, Надюша, Наденька, из дома ушла, из такой семьи, дядя знаменитый петербургский Михаил Осипович Гершензон, отец – наш профессор Гершензон, дружил с Гродским, а теперь дочку видеть не хочет, с зятем не здоровается...

Белла Шнапек (знакомая Гродских, сегодня живёт в Ашдоде, Израиль): “Их разница в возрасте не чувствовалась. Надежда Абрамовна, Надя была шатенка, не очень красивая, но хорошо сложена, интеллигентного вида, характер суховатый... Она в него безумно влюбилась. В него нельзя было не влюбиться: в высшей степени интересный человек, образованный, умный. Всегда подтянут, аккуратен... Бородка небольшая. Слегка шепелявил, “р” не очень чисто произносил...”

Л. Гимельфарб: “Ему тогда было лет пятьдесят. В его внешности ничего особенно красивого, но такое обаяние, что мы, девчонки, понимали этот роман. У нас в химическом техникуме Константин Михайлович начал в 1930 году читать органическую химию. И вот сентябрь, он в первый раз входит в аудиторию и студенты сразу в его власти – он буквально излучал что-то такое... Он и одет был не как все. Без пиджака, белоснежная рубашка с большим чёрным бантом вместо галстука. Актёрский вид.

Он читал необыкновенно. Мы обожали его и его органическую химию. На контрольных работах он отвернувшись, читал книгу, а нам казалось преступлением воспользоваться шпаргалкой. Получить у Гродского оценку ниже “отлично” у нас считалось неприличным”.

Уже через два месяца случился скандал. Шестнадцатилетних студенток несправедливо обвинили в отлынивании от уборки кукурузы на селе, устроили модный тогда товарищеский суд с подготовленными комсомольскими обвинителями, с выкриками из зала: “Буржуйские фифочки!”, с предложениями вышвырнуть “мамочкиных дочек” из техникума, и тут доктор Гродский пламенной защитительной речью развернул ревущее собрание к сочувствию и сорвал запланированный партийно-комсомольский спектакль. Гродскому, конечно, не простилось: выговаривали на партбюро, на педсовете... И он ушёл. Техникум был ему вроде развлечения, кормила врачебная практика и собственная лаборатория медицинских анализов.

П. Великанова-Никифорова (коллега Гродского, из письма): “Это был очень образованный врач, получивший медицинское образование в Германии, в дальнейшем следивший за медицинской литературой, издаваемой в Европе, т.к. знал немецкий, французский и английский языки. Специализировался он преимущественно на дермато-венерологии, хотя при обращении помогал всем больным”.

Почтительно написала одесситка П. Великанова о германской выучке Гродского. И не случайно. В интеллигентной Одессе “немецкость” обозначала высшее качество жизни и культуры: Париж Парижем, но Германия – сами понимаете!..

“Бродские евреи” заквасили жизнь одесской общины семенамиХаскалы – еврейского Просвещения, сближавшего еврейскую традицию и европейскую культуру.

В России середины 19 века центром Хаскалы была Вильна – почтенный “Литовский Иерусалим”. Одесскую общину российские еврейские просветители-маскилим не жаловали: здешние евреи слишком незатейливы, мозги гешефтом заняты, душа в развлечениях порхает – какие тут, спрашивается, духовные запросы?..

Русские маскилим ошиблись. Взлёт Одессы, её мировые деловые связи, национальная пестрота одесситов, сплетение культур и народов сочетались тут с вольномыслием молодой еврейской общины – не лежала на ней вековая “пыль поколений” (выражение раввина и писателя Ш. Левина). Одесса вообще Бога почитала без рвения: здесь и в православную церковь не слишком ходили, и треть христианских супружеств жила невенчанными. И евреи, к житейскому успеху устремясь, рванулись в сторону европейской культуры, в русло общееврейского движения, завихрившегося в конце 18 века от всеохватного урагана идей Свободы, Братства, и, главное, Равенства, которое даст, наконец, возможность евреям прорваться из местечковой затхлости к блеску столичных салонов.

Процветание и богатство ожидали евреев на путях Просвещения – так провозглашал гений Хаскалы Моисей Мендельсон. Он жил и творил в Германии – в глазах “бродских евреев” естественно: где ещё ума набираться? Кант, Лессинг, Шиллер, Бетховен, Гёте... Гейне, наконец... “Бродских евреев”, галицийских жителей Австро-Венгерской империи, питала немецкая культура, как многие-многие годы кормила торговля с Германией, чаровавшей “бродских” немецкой основательностью, умом, деловитостью, трудолюбием, честностью – всем, чего не хватало суетливым евреям и полупьяным русским дельцам.

С Германией в уме и в сердце пришли “бродские” в Одессу, где общиной заправляли ортодоксальные евреи – несгибаемые хасиды. Новое, как обычно, пробивалось с боем. В прямом смысле: уже в 1817 г. поборники религиозной вольности побили на улице раввина – строгого ревнителя традиций. А в 1826 году, когда “бродские евреи” взялись открыть школу с обучением детей светским дисциплинам, городской раввин немедля написал генерал-губернатору: инициаторы школы сами бездетны, родителям же евреям она ни к чему, кто хочет, пусть учит ребёнка нееврейским дисциплинам в христианской школе или наймёт учителя.

Школу, однако, открыли – окно в Европу для еврейских детей Одессы.

Так и жила община, по еврейскому обычаю, в борьбе: опора хасидов Главная синагога против Бродской – центра реформаторов. Первую материально поддерживали городские власти, вторую содержали с 1841 г. на свои деньги “бродские евреи” – люди с капиталом, верхушка общины.

“Кто её обедает, тот её и танцует” – игриво говаривали в Одессе. Или деликатнее: “Кто платит, тот и заказывает музыку”. Богатая Бродская синагога диктовала общине новинки вплоть до сочинений собственных музыкантов, равноправно сочетавших еврейские традиционные мотивы и христианские мелодии Генделя или Баха (как же без Германии?). Здесь, в Бродской, зазвучали первые в России синагогальный хор, а с 1909 г. орган с органистом-немцем из лютеранской церкви.

Музыка завлекала в Бродскую синагогу и неевреев, они, включая христианских священников, являлись не только на организуемые по праздникам платные концерты, но и на субботние молитвы. А евреям Одессы Бродская синагога стала духовным и интеллектуальным центром.

Тому исключительно способствовал немецкий раввин Шимон Швабахер, доктор философии и богословия. В России иноземным раввинам служить запрещалось, но Швабахера в 1860 г. назначили казённым раввином в Одессу – генерал-губернатор Строганов пособил. Ш. Швабахер – яркий европейский интеллигент, взялся менять многое вплоть до упрощения обрядов. Он стоял у истоков создания для евреев первого ремесленного училища и благотворительных учреждений, организуя, сотрудничая, жертвуя собственные деньги. Швабахер благодетельствовал широко: он мог заниматься сбором пожертвований и для соплеменников-переселенцев в Палестину, и для болгар, воюющих с турками.

Швабахера почитали, но отнюдь не все. Многие огорчались нарушением традиций, а сверх того – непонятным немецким языком проповедей красноречивого раввина. Не раз вскипали вокруг Швабахера страстные споры. За 28 лет его службы каждые три года при очередных выборах казённого раввина Швабахер воевал с различными кандидатами-соперниками. И когда, Швабахера всё-таки отстранили от должности по той же причине, что он иностранный подданный, раввин – умер.

А Хаскала не умирала, и в шестидесятые годы Одесса в Просвещении уверенно опередила Вильну; теперь Одессу тоже назвали Иерусалимом, “Новороссийским”.

И дух немецкий не сникал в этом городе – о Германии говорили с непременным “О!” восхищения, со вздёрнутой почтительно бровью. И речь немецкая, что родной идиш, и Гейне вровень с Пушкиным. Одесский деятель М. Моргулис в 1880-е годы свою мечту о духовном первенстве Одессы среди русских евреев выражал так: “Одесса будет для России тем, что Берлин для Европы”.

Свет в окошке – Германия, туда тянулись за европейским лоском и образованием. Гродский вернулся оттуда Врачом.