Текст книги "У чёрного моря"

Автор книги: Аб Мише

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

24. ИЗ ПРОШЛОГО

В 1821 г. в Стамбуле турки убили греческого патриарха. Тело привезли хоронить в Одессу. Греки – местные соперники евреев и прибывшие матросы – пустили слух, будто стамбульские евреи подстрекали тамошних турок против христиан. В ответ похороны патриарха завершились погромом одесских евреев. Начали греки, к ним присоединились русские казаки и солдаты. Грабили еврейские дома и лавки, громили синагогу. Зачинщиков не обнаружили, наказанных не было. Погром, согласно последовавшей легенде, прекратился благодаря заступничеству перед властями местной еврейки Бейли – одесский вариант библейской Эстер.

Тот погром 1821 года – исторический для России: первый. А. С. Пушкин, тогда свидетель местной жизни, зорко отметил в дневнике пристойное поведение евреев при похоронах патриарха, но о погроме ни слова не уронил. То ли внимание гения отвлекали светские похождения, то ли евреи были ещё недостаточно заметны. Но с годами их роль в городе росла, греки рвались в драку почти на каждую Пасху, а евреи щетинились всё жёстче, уже и в театре споры о спектакле перехлёстывали в рукопашный скандал – любой повод годится, когда сердце печёт... В 1859 году греки повторили опыт еврейского погрома. Позднее греческий запев подхватил славянский хор.

В середине 70-х годов благополучие Одессы нарушили недород зерна, соперничество других портовых городов, а особенно американцы, сбившие мировые цены на хлеб. Стихал порт, в городе закрывались банки. На смену хиреющей торговле одесситы, кто порасторопней, разворачивали промышленность – прибавлялось в городе рабочей массы, обездоленной и взрывчатой. До борьбы с эксплуататорами-хозяевами эти люди ещё не дозрели, зато евреи, извечные злодеи христианского мира, всегда под рукой.

В 1871 г. разразилось. Накануне православной пасхи, с утра обнаружилось исчезновение креста с ограды греческой церкви. Крест снял для ремонта служитель церкви, но то выяснится позднее, а пока: “Кому украсть, кроме евреев?” И на следующий день толпа погромщиков ринулась праведной местью отмечать Светлое Воскресение Христово. За 4 дня было убито шестеро евреев, 21 ранен, разгромлено больше тысячи домов и магазинов. Из газетного отчёта: “В первый день Пасхи после обеда избили многих евреев на улице и разбили стёкла во многихдомах... На другой день с утра нападение возобновилось ...

На двух главных базарах – Старом и Новом... разбиты все еврейские лавки, уничтожены или растащены. Половина Ришельевской улицы покрыта подстилкой из пуха от подушек и перин... Были и убийства...

...Дома русских тоже не все пощажены, особенно где живут евреи... Тысячи семейств проводили ночь в смертельном страхе, на голом полу, в домах без стёкол и ставней, иногда и без дверей, не имея чем укрыться, слыша свист и шум несущейся по улице толпы, звон стёкол, разбиваемых в окнах соседей”

.

Бушевали без оглядки – власти укротили толпу только на четвёртый день, до того их в городе словно не было. Евреев, помнивших защитную руку губернатора Строганова при погроме 1859 года, это поразило. А появление среди громил “чистой публики” – сытых, благополучных сограждан? А отклики в прессе? Либералы, свободолюбцы – в их числе, как водится, евреи-самобичеватели – нашли оправдание погромщикам в еврейском притеснении христиан, в завидном успехе еврейских богачей. Революционеры, пробудившиеся в семидесятых годах, ещё зорче мягкотелых журналистов высмотрели в погромах справедливую борьбу с эксплуататорами трудящихся. Куда ни кинь – всюду клин. Евреям всегда грезилась спасительная роль всеобщего просвещения и слияния евреев с русской культурой, но евреи сливались, общество просвещалось, а погромы шли своим чередом. И когда революционеры в 1881 г. убили царя Александра Второго, потрясённый народ в Одессе отозвался очередным еврейским погромом 3-5 мая того же года.

Страсти подогрела антисемитская пресса, загодя убедив: сверху дозволяют “бить евреев”. Правда, власти на этот раз оперативно подавили беспорядки. 600 погромщиков загнали на баржу и отбуксировали в море. Заодно прихватили в кутузку полторы сотни членов еврейской самообороны (между ними студента В. Хавкина, будущего спасителя мира от чумы и холеры). Самооборона, несмотря на полицейские преследования, спасла от разбоя часть городских кварталов. А начали вооружённое сопротивление погромам одесситы ещё в 1871 году, в России опять же первыми.

За погромом 1881 года последовал погром в 1886-м, затем в 1905-м.

Тогда, после проигранной японцам войны и расстрела царской властью рабочей демонстрации в Петербурге, по стране полыхнул огонь революции. Опалило и Одессу.

Одессу кормил порт. Не видный сверху от театральной площади, где храмом и знаменем города возвышался оперный театр, порт весело сверкал огнями из-под Николаевского бульвара и там, внизу, таил тёмные страсти неимущих трудяг.

“Город соединялся с портом узкими, крутыми, коленчатыми улицами, по которым порядочные люди избегали ходить ночью. На каждом шагу здесь попадались ночлежные дома с грязными забранными решёткой окнами, с мрачным светом одинокой лампы внутри... Было много пивных, таверн, кухмистерских и трактиров с выразительными вывесками на всех языках и немало тайных и явных публичных домов, с порогов которых по ночам грубо размалёванные женщины зазывали сиплыми голосами матросов... Где-то на чердаках и в подвалах... ютились игорные притоны, в которых штосс и баккара часто кончались распоротым животом или проломленным черепом...

Здешние буйные обитатели редко подымались наверх в нарядный, всегда праздничный город с его зеркальными стёклами, гордыми памятниками, сиянием электричества, асфальтовыми тротуарами, аллеями белой акации, величественными полицейскими, со всей его показной чистотой и благоустройством” (А. Куприн. “Гамбринус”).

В Одессе 1905-го года бастовали рабочие, громоздили баррикады, на Пересыпи казаки стреляли в бунтовщиков. В июне к городу подошёл восставший броненосец Черноморского флота “Князь Потёмкин-Таврический”, в порту бурно митинговали, социал-демократы и евреи из партии “Бунд” звали команду сойти на берег и примкнуть к рабочим, моряки не решились, но дважды бабахнули из пушки по Оперному театру, к счастью, мимо.

“Вечером... решили пойти в парк и оттуда с обрыва глядеть, что будет твориться в порту...

Толпы...зрителей сидели всюду вдоль обрыва... Ночь была горячая и тёмная...

... Вдруг толпа кругом загудела, сотни рук протянулись куда-то вниз: там понемногу расплывалось огневое пятно, и оттуда же, спустя мгновение, поднялся... ликующий рёв.

– Это они склады у элеватора подожгли, – резко проговорил Алексей Дмитриевич, – а радуются... Я вам ещё днём сказал... что вся шпана перепьётся и станет безобразничать. Освободители...

... подошёл Серёжа, только что снизу... Он подтвердил, что в порту ещё с захода солнца шибко текёт монополька [водка]; уже давно, махнув рукою, подались обратно в город обманувшиеся агитаторы, “а то уж ихних барышень хотели попробовать вприкуску”; нет уж и матросов ни с “Потёмкина”, ни с торговых судов и дубков – все поховались на палубы. Склады подожгли при нём и радостно, с кликами “вира помалу”; и ещё поджигают. Уверены, что скоро начнётся пальба... но что ж – нехай, за то хочь побаловались.

Силуэт позади вдруг меня тронул за плечо и поманил пальцем: Мотя Банабак... Помня меня ещё с самообороны [её одесские евреи организовывали после Кишинёвского погрома в 1903 г.], он, очевидно, решил именно со мной поделиться самым, что его, человека бывалого, горше всего задело:

– Скажите вашим: зекс [тревога!]. Чтоб опять раздавали трещотки [оружие]; бу оны там, вы знаете, что галдят? За жидов галдят, холера на ихние кишки” (З. Жаботинский. “Пятеро”)

Гася революционный пыл, царь издал манифест о новых правах народа. Прокатились торжествующие демонстрации. И в Одессе – городе портовом и торговом – взбаламученная толпа приветствовала дарованные свободы. Среди них свобода разбоя. Галдёж “за жидов” крепчал.

“На весь город опустился мрак. Ходили тёмные, тревожные, омерзительные слухи... Город в первый раз с ужасом подумал о той клоаке, которая глухо ворочалась под его ногами, там, внизу, у моря, и в которую он так много лет выбрасывал свои ядовитые испражнения... А на окраинах в зловонных каморках и на дырявых чердаках трепетал, молился и плакал от ужаса избранный народ божий, давно покинутый гневным библейским богом, но до сих пор верящий, что мера его тяжёлых испытаний ещё не исполнена.

Внизу около моря, в улицах, похожих на тёмные липкие кишки, совершалась тайная работа. Настежь были открыты всю ночь двери кабаков, чайных и ночлежек.

Утром начался погром” (А. Куприн. “Гамбринус”).

Новые свободы объявили 17 октября 1905 года, толпа ответила назавтра же, 18-го. Погром покатился с Дальницкой ул., затем из порта в город поднялись организованной колонной рабочие и служащие, растеклись по улицам, вступили в дело. Евреев били изуверски, как никогда прежде. Дома и квартиры, лавки и магазины потрошились дочиста. По улицам стелился пух перин, липла кровь, слепило битое стекло. Ревели громилы, вопили жертвы. Беглецов из города настигали на дорогах, в поездах, топили в море. Власти не слишком мешали. Слабая самооборона, еврейская молодёжь да считанные русские студенты из идеалистов, наспех и тайно от властей организовавшиеся заранее, ввязывалась в безнадёжные стычки с толпами патриотов, воодушевлённых водкой и безнаказанностью. Пятьдесят членов самообороны погибло. Погром в городе и окрестности бушевал пять дней. Итоги подвела полиция: всего убитых 500, из них 400 евреи; раненных тоже сотни. 50 тысяч человек стали бездомными.

(Но евреям надо было жить, и они окорачивали память, унимали её даже и до анекдота: “Рабинович – громилам: “Возьмите всё, только не трогайте дочь!”. Дочка: “Папа, не вмешивайся!.. Погром есть погром”“. Одесский юмор знаменитый...)

Попустив прокрутиться погрому, взялось начальство наводить порядок, но и то по-своему: ввели в Одессе военное положение, сохранив его до 1909 года. Городское управление оказалось в руках антисемитов-черносотенцев из “Союза русского народа” и градоначальника генерала Толмачёва. Евреев стали теснить официально, бесконечными штрафами, и самодеятельно, хулиганскими нападениями на улице, разбоем и грабежом.

25. БЕЗ ЕВРЕЕВ

Мучились неумехи царские, изводя евреев, маялись черносотенцы – нацистская же власть, бодрая, боевая и деловая, мигом-махом решила проблему. После истребительной кампании в Одессе официально находилось лишь 54 еврея, в основном, буковинские – специалисты, обслуживавшие оккупантов. Их заперли в здании гетто на проспекте Гитлера – так теперь, после имени К. Маркса, звалась Екатерининская улица с нацистско-столичным шиком.

До чего замечательной стала Одесса! “Одесская газета”, без устали объяснявшая горожанам зловредность евреев, 13 декабря 1942 года восторгалась: “Вошли в город румынские войска... И еврейский гвалт умолк. Одесса стала залечивать свои раны и счищать многолетнюю советско-жидовскую грязь. Терпкий, противный запах еврейских загаженных дворов стал выветриваться. Одесса стала пробуджаться [так!]к новой жизни, полной светлых надежд. Это была просыпающаяся красавица, которая находилась в страшной летаргии среди нечистот и кровавых оргий еретиков.

...Вы идёте по улице и слышите перезвон колоколов, напоминающий вам о том, что есть ещё горний мир, чуждый всяких пакостных дел человеческих отбросов”.

Сколько лет о том мечталось, и вот она, наконец, жизнь без человеческих отбросов, горний мир, перезвон колоколов...

Освободившиеся от евреев квартиры многим одесситам облегчили жилищную проблему. Да не только с жильём стало лучше: награбленное еврейское добро очень оживило торговлю – сотни новых магазинов и лавок предлагали что угодно душе от стоптанных туфель до антиквариата.

Развернулись дельцы, спекулянты перерядились в коммерсантов, взыграл звон монет, на мёд легковсходящих богатств слетались жульё и бандиты. Традиции оживали.

Воровалось весело, и мелко, и крупно. Налётчики, “бомбя” магазины, не заминались при убийстве хозяев и сторожей. Грабители, квартиру известного адвоката чистя от денег и драгоценностей, попутно распили все запасы спиртного. Смешочки, хохмочки... На улице “трусили фраеров”: пацан приставал: “Дядь-тёть, подай сироте!” – и как не дать, ведь запросто сзади пальто ножичком чикнет или сумку срежет. На Садовой в коммунальной квартире, при чутких соседях одна из жиличек исхитрилась: привела к себе родственника и ночью его зарубила, расчленила, приволокла со двора бочку, в неё затолкала родственные куски. Дело вскрылось, попало в газеты, горожане восхищённо ужасались, а миг спустя смаковали новость про воровство колёс с автомобилей прямо посреди бела дня, посреди улицы, для прохожих вроде бы ремонт – подводят домкрат, ключом гаечным раз-раз и ваших нет!.. Кругом подмётки на ходу рвут. На рынке мужик, потаённо придыхая, предлагал купить на дрова краденый телеграфный столб...

Отсутствие советских запретов раскрепостило быт. Повеселела улица, улыбались прохожие, острили кондукторы в трамваях: – Мадам, почему с передней площадки? Там только инвалидам ход. Шо? Беременная? Вы гляньте на ту беременную! Ну и шо, если живот? Я следю вас ещё с до войны, у вас пятнадцать месяцев живот.

Трамвай хмыкал, хохотал, лихо визжал на поворотах, осыпал себя гроздьями фиолетовых искр из-под проводов, на спусках забивал нос гарью, пища и скрежеща на песке, его на ходу вагоновожатый, нажав на педаль, через трубку подсыпал под колёса для торможения. Снаружи на железном боку трамвая висела гирлянда безбилетников; стоя на планках, ограждающих низ вагона, ухватясь (лихачи даже одной рукой) за выбитые рамы окон, они нагло пучили бесстрашные глаза на грозный оскал кондуктора и нежно прижимались к вагону, минуя близко стоящий столб. Самые бойкие спрыгивали перед столбом и, обежав его, снова прилипали на своё место.

А внутри вагона, в проходе среди пассажиров, ухватившихся от качки за треугольные, сверху, петли, мог объявиться некто молодой, несуразно высокий, с узким лицом между длинными, почти до плеч, сальными космами, и глядя поверх голов, похоронным голосом воззвать: – Граждане, встаньте!

До того убедительно, что, повременив в оторопи, вставали все, до стариков, вот и одноногий у переднего окна, страшась оккупационных строгостей, вытянулся, цепляясь за спинку кресла, костылём подпёршись. Звякнул смятенно кондукторский звонок, водитель, глянув через зеркальце в затихший салон, сбавил на всякий случай ход. А тот, в проходе, обвёл пассажиров тусклым голубым глазом, взглядом мёртвым, без надежды, и торжественно, гулкими паузами разделяя слова, возвестил, как отбил колоколом: – Мы проезжаем мимо дома, где живёт мой друг Константин Разбегайло!..

И – подумать только! – успел пройти между ошарашенных пассажиров к свободной передней площадке и соскочить на медленно утекающие камни мостовой. Никто не опомнился врезать паршивцу. Взъярились было: “Какая нахальства! Сдохнуть от наглости! Хохмач дешёвый!” – но тут же колыхнулись ухмылки. Надо же, разыграл! А шо, не будьте фраерами...

Одесса, прежняя лёгкая Одесса. На Привозе опять набивалась толпа – как прежде говорили, “негде в обморок упасть”. Базарные торговки, надев белые халаты, встречали покупателей давно забытой вежливостью.

– Та шо ж вы стесняетесь, голубонько, берить пробуйте сметану, крепкая, дывыться, нож у серёдке стоит, как у того бычка, шоб вашему дитю здоровье такое було...

– Визьмить кавун, серденько, сахарный, аж у роти липко...

– Кому туфли, чистая кожа, только в интеллигентные руки отдаю...

– Дыня сладкая, как мёд, и вареня с ней текёт!..

Евреи были и исчезли, остались от них вещички да ужимающиеся воспоминания, да старые анекдоты, осовремененные: “Сталин послал Кагановича в разведку. Тот вернулся и докладывает: “Впереди село. Танки пройдут, а пехота – нет”. – “Почему?” – “Там такие самошечие злые собаки”. В прежней хохме про Сарочку, мечтающую об изнасиловании при погроме, русских погромщиков заменили румыны – “или румын не человек?”

Уличный музыкант с гармошкой ублажал прохожих украинской “Розпрягайте, хлопци, коней”, русской, от довоенного хора Пятницкого, “И кто его знает, на что намекает” или вненациональной “Осмотрел он её со сноровкою вора, Осмотрел как козырную масть, И прекрасная Нина, эта дочь прокурора, Отдалась в его полную власть”. Еврейское ничего не пелось – отзвучали одесские евреи.

...Город был весел, и небо сверкало, солнце плавилось в море, выпрыгивающем белопенно, море качало дальние корабли и ближние лодки и оглаживало пляжи, кипевшие телами и лёгкими страстями.

Добрые старые возвращались времена. Одесса – “копия Парижа” обогнала оригинал по проституции: здесь ложилась под клиентов каждая восьмая женщина, а в хвалёной французской столице разврата– только четырнадцатая. В царской России Одессу с её двадцатью тремя тысячами проституток по их числу один только Санкт-Петербург опережал. Советская власть, давя вольности, к 1935 году практически извела проституцию: одних девочек накормила, других перевоспитала, третьих выслала. Румыны же – для себя и местных весельчаков – открыли десять борделей, сверх того выдали сотни разрешений отдельным труженицам секса, а всего стало их в городе чуть не четыре тысячи. (Евреи когда-то, в 1881 году, держали 28 из 38-ми городских публичных домов; и вот, пожалуйста, в этой игривой коммерции тоже без евреев отлично обходились).

Засверкали ночные рестораны, закрутились в кино экзотические японские фильмы, полнились восемь городских театров. Выступали бывшие русские эмигранты: в театре замечательный комик Вронский, в кабаре певец П. Лещенко. “Не забывайте меня, цыгане, прощай мой табор...” и “Вьётся, вьётся чубчик золотой” – пели лещенковское одесситы на улицах, а кто посерьёзнее мог насладиться концертом любимого тенора В. Селявина. Он руководил Оперным театром, ему даже дозволили сохранять жену-еврейку. Зато запретили оперу “Демон” крещёного еврея А. Рубинштейна, пластинки с её отрывками изъяли.

Среди прежде запретных плодов объявились в новой Одессе лекции по русской религиозной философии, сборник стихов Н. Гумилёва, доклады по истории в “Союзе офицеров русской императорской армии” (и такой возник). В оперной лепоте гремели патриотические песни хора казаков, которые воевали вместе с немецкой армией. На сцене наибольшим успехом пользовались комедии вроде “Тётки Чарлея” или антисемитской “Пять франкфурктцев” и развлечения с пением и танцами.

Пять газет и шесть журналов тешили и просвещали одесситов. 800 студентов обучались в Академии изящных искусств и консерватории, да в университете, который поспешили открыть уже в январе 1942 года – 1605 слушателей.

Властям Транснистрии хотелось видеть свою столицу в светском глянце; европейский облик города тому способствовал, жидовское зловоние замещалось чистым духом румынской культуры, добавить ещё развлечений и, глядишь, выйдет почти как Бухарест. Поэтому в Академии искусств запретили говорить о художниках-евреях, но зато организовали выставку современной румынской живописи, показали исчезнувшие при советской власти конструктивизм и супрематизм... В университете преподавателей обязали разъяснять величие румынской науки и культуры. В марте университет присудил губернатору Алексяну почётное докторство, вероятно, “за заслуги в удовлетворении духовных нужд населения” – именно так обосновывалась ещё одна награда Алексяну, от римского папы Пия ХII, вручённая ему приехавшим в Одессу из Бухареста папским нунцием.

А. Лебединский (свидетельство в ЧГК, май 1944 г.): “Во всех школах был введен румынский язык, для пропаганды румынского языка и культуры был открыт Румынский народный Университет, в “Одесской газете” помещались материалы об истории Румынии под заголовком “Наша Родина”... ставились многочисленные доклады румынских экономистов и историков, печатались статьи и брошюры, имевшие целью доказать, что Одесса – в сущности, румынский город (чуть ли не по недоразумению попавший к русским!!), что русская литература сложилась под румынским влиянием и т.п. вздор. Местных молдаван переименовали в “локальных румын” и создали для них “Культурное общество румын в Одессе”.

...во главе всех газет и журналов стояли румыны...

Ни в одно учреждение нельзя было обратиться на русском языке... Многие чиновники-румыны (бессарабцы), прекрасно владевшие русским языком, принципиально не желали говорить по-русски с посетителями, буквально издеваясь над ними... Каждое прошение или заявление нужно было перевести на румынский язык (не у всех были деньги для оплаты этого”).

Н. Соколов (доцент Одесского университета, показания ЧГК 30 апреля 1944 г.): “В конце ноября 1941 г. из Бессарабии и Румынии нахлынула в Одессу толпа... бывших одесских коммерсантов, успевших за 20 с лишним лет румынизироваться. Эти лица приехали для розыска своего имущества... Ими-то и стали замещаться русские чиновники... Однако и эти лица к концу декабря стали заменяться уже румынами, как говорили тогда, из “регата”. Началась усиленная румынизация... русские надписи на табличках с названиями улиц были заменены румынскими; при этом ул. 10-летия Красной Армии превратилась в ул. “Короля Михаила I”, Софиевская – в “Митрополичью”, ул. Бебеля в ул. “Муссолини”...

...с июня во всех учреждениях появились на штатных должностях переводчики, которые одновременно... служили в сигуранце. Так была установлена слежка за русскими начальниками учреждений. С июля 1942 г. русские чиновники уже составляли меньшинство...

[Румынский Директор Культуры проф. Т. Херсени]грубо и резко заявил декану [историко-филологического факультета], что он протаскивает “советские дисциплины” (это история России, русская литература, история Украины и проч.).

...В самом разгаре сезона помещение Украинского театра было отнято у него... Автору, читавшему историю изобразительного искусства... было запрещено упоминать даже о художнике Левитане, скульпторе Антокольском и особо указано – не касаться Тараса Шевченко... В керамической мастерской Академии искусств было запрещено вырабатывать и окрашивать кувшины, вазы и проч. в украинском стиле”.

Когда потом, после войны, Шимек вернётся из узбекской эвакуации, безукоризненно круглый отличник, ему учительница украинского языка влепит двойку в табеле за первую четверть года. Позор Шимек переживал до бессонницы, до икоты нервной. Маялся, зубрил, дотянулся за год до четвёрки. На всю жизнь врубилось в мозг из Евгена Гребинки “пустуюче дурнэ ягня само прыбылося до рички напытыся водычки... аж суне вовк такый страшеный та здоровэный”, а та же русская басня знаменитого Ивана Крылова – забылась начисто. Вот какую любовь к украинской “мове” привила Шимеку та учительница!

Её звали Сарра Соломоновна Фрадкина.

А маленького довоенного Шимека его друг душевный дворник Петро обнимал, вздыхал с ласкою: “Ото ж инделе яке гарнесенько, шоб мне с того места не сойти” – по-одесски валил в одну фразу еврейские, украинские и русские слова.

Город считался интернациональным. (Погромы словно не в счёт.)

“Десять племён рядом... одно курьёзнее другого: начали с того, что смеялись друг над другом, а потом научились смеяться и над собою, и надо всем на свете, даже над тем, что болит, и даже над тем, что любимо. Постепенно стёрли друг о дружку свои обычаи, отучились принимать чересчур всерьёз свои собственные алтари, постепенно вникли в одну важную тайну мира сего: что твоя святыня у соседа чепуха, а ведь сосед тоже не вор и не бродяга; может быть, он прав, а может быть, и нет, убиваться не стоит” – такова у Жаботинского (“Пятеро”) Одесса начала двадцатого века.

Однако в том же романе описывает он погром 1905 года, который, как и прошлые, 19 века погромы, несколько темнит лазурную картину межнационального братства. Но кому хочется вспоминать дурное? На одесском небе взаимотерпимости отсверкивали русские и еврейские звёзды: Пушкин, Менделеев, Чайковский, Мечников, Бялик, Дубнов, Шолом-Алейхем – сколько великих побывало в одесситах! А сколько помельче?..

Германия, Франция, Россия, Тора, идиш – натекали струи, сливаясь в чаше Одессы. И вот: сперва еврейское, под корень, а вослед славянское, с оглядкой, но неуклонно – всё под один жернов. Примитив недочеловеков с их Бяликом, Пушкиным и Шевченкой должна была заменить великая румынская культура, культура всех культурней, ибо вдруг выяснилось прямое родство румын с древними римлянами. Не случайно губернатор Алексяну обожал именно Вергилия.

Румыны разбирались в культуре. Точнее: разбирались с культурой. Когда одесские воры в погоне за редкой коллекцией штурмовали Музей западного и восточного искусства и по водосточным трубам на крышу, оттуда через чердак внутрь, вниз, в залы, вскипающие лепкой и позолотой, влетели – то: ах, мать твою! пусто! голо! смитьё на полу, обскакали румыны, обчистили всё, суки, к себе упёрли!..

Начальник областной полиции Велческу, отправивший всех евреев в гетто, заодно не забыл вывезти из Одессы “громадное количество дорогой мебели, ценнейшие библиотеки, антикварные вещи, меха, картины Рембрандта, Репина, Васнецова” (из справки ЧГК). Полковник Велческу – не Сарра Соломоновна, ревнительница “мовы”.

Румынские хозяева прибирали к рукам что только можно. В феврале 1944 г. на камнерезательные предприятия Бухареста поступил 831 кубический метр мраморных плит с еврейского кладбища Одессы (среди них надгробие С. Фруга). Руководители сигуранцы настолько увлеклись грабежом, что сами румыны их посадили в тюрьму.

После освобождения Одессы, в январе 1945 года городская комиссия итожила оккупацию города. Уничтожены около 50 школ, в том числе знаменитая музыкальная школа Столярского с концертным залом и богатой библиотекой. Вывезены в Румынию полмиллиона экспонатов Историко-археологического музея стоимостью 7 миллионов золотых рублей, весь Музей Революции, на три миллиона рублей золотом ограблен Краеведческий музей. Из школ, библиотек, клубов, квартир текли в Румынию картины, скульптуры, мебель, книги, музыкальные инструменты... Областная библиотека потеряла почти 150 тысяч томов. Из Оперного театра оккупанты утащили реквизит, костюмы и ноты, а здание театра – из лучших в мире – заминировали, только паника бегства помешала взорвать.

Где, спрашивается, римляне и где румыны?

Рим: цезари, котурны, центурионы меднолобые, патрицианки нежнобелые, Колизей – великолепие империи. А в Одессе весёлый трамвай, казачий хор в оперном театре, мамалыга, свобода торговать и сигуранца.

А. Воловцева (медсестра, заявление в ЧГК, май 1944 г.): “Во время вражеской оккупации мы [с матерью Сандун Марией Антоновной]были арестованы за укрывательство у себя в квартире еврея Заксмана Александра...

Заксман был обнаружен за платяным шкафом во время обыска агентом полиции Червинским... Несмотря на наши мольбы пощадить нас Червинский был неумолим, приставив к нам охрану из двух агентов, бывших с ним, пошёл в полицию заявить о своём открытии... Двое агентов, приставленных к нам, очевидно боясь оставаться в квартире, вышли во двор. Я этим воспользовалась и запрятала Заксмана в отверстие, сделанное высоко в наружной стене нашей квартире, эта стена выходила в тёмный коридор.

Через три четверти часа к дому подъехала грузовая машина с отрядом полиции, обыскали нашу квартиру и весь дом. Ничего не нашли. Меня и маму повезли в полицию. Отвели в подвал... Вызвали нас на допрос. Набросились на меня с кулаками и площадной бранью: “Куда жида девала? Мы тебе покажем, как жидов прятать! Будешь там, где все жиды”. [Мать освободили, указав адрес, куда ей нужно немедленно идти, а]меня под конвоем отправили в тюрьму...

Когда мама явилась по указанному ей адресу... её приняла женщина, которая назвала себя адвокатом военно-полевого суда Фёдоровой. Фёдорова учинила маме допрос: прятали ли еврея и куда он девался. Записав мамины показания, она сказала, что это дело обойдётся в 2 тысячи марок – “я вам помогу в этом деле”.

Первую тысячу марок она велела принесть назавтра... Вторую тысячу марок Фёдорова разрешила внесть через неделю частями по 500 марок, так как мама жаловалась, что ей очень тяжело давать такие деньги и в такой короткий срок... надо продавать вещи. Фёдорова велела маме приходить к ней через день на допрос и всякий раз выматывала душу, запугивала, если у вас кого-либо обнаружат, вы будете осуждены.

Через месяц, т.е. 1 сентября 1942 г. меня выпустили из тюрьмы, но Фёдорова меня в покое не оставляла, велела так же, как и маме, через день или два к ней являться на допросы. Она мне заявила, ваше дело должен ещё разбирать генерал, вас могут ещё судить, тогда мы вам также поможем... Вообщем это дело нам стоило ещё тысячу марок.

Не прошло и 2-х недель, как нас снова арестовывают и отправляют в жандармерию. Здесь с нами расправились по-зверски, били ногами, о стену головой, железным прутом по голове... Через 2 дня нас измученных освободили. Через месяц снова пришли за нами из полиции, но допросив освободили.

Несмотря на все эти пытки и переживания, нам удалось спасти Заксмана, дождаться наших дорогих освободителей...”

Ублажая горожан, румынские власти пойманного на взятке чиновника водили напоказ по городу в кандалах и с надписью на груди “Взяточник”. Чиновник был украинец, о румынах вслух не полагалось.

А. Лебединский: “Никакое, даже самое законное обращение в какую-либо инстанцию не давало результата, если не подкреплялось взяткой... Были “таксы” – за проступок можно было откупиться в полиции у агента марок за 300-500, у комиссара за 1-1,5 тысяч, если дело уже пошло в суд – то у прокурора за 5-6 тыс. марок; грабитель... отпускался за 10-15 тыс. марок, убийца – за 20-50 тыс. марок в зависимости от тяжести улик. Комиссары и прокуроры брали взятки... за то, чтобы арестовать и держать в тюрьме кого-либо. В частности, за мой арест украинские национал-шовинисты дали 15 тыс. марок прокурору военно-полевого суда... который должен был из этой суммы отдать часть своему начальнику-генеральному военному прокурору... за то, чтобы посмотреть текст моих показаний те же националисты заплатили переводчику 500 марок... “Передаточной инстанцией” для взяток служили переводчики при прокурорах. Роль адвокатов сводилась также к тому, чтобы передавать взятки прокурорам, в зависимости от чего “дело решалось” (процесс суда... был чистой формальностью)”.

А. Дьяконов (адвокат, заявление в ЧГК, май 1944 г.): “Как метод работы по всем судебно-следственным учреждениям румын царила взятка... Когда летом 1942 года Центральная Сигуранца возбудила против меня дело за укрывательство евреев, ведший дело комиссар Ионеску взял взятку за более мягкие выводы в заключении по делу. После этого дело перешло в Военный Суд и попало к следователю (прокурору) Атанаску, который арестовал меня и взял взятку у моей жены за благополучный исход по делу, что в действительности и произошло. Во время моего ареста как подозрительного в марте 1942 года была уплачена взятка комиссару Сигуранцы Грекулу за проведение в комиссии моего освобождения.