Текст книги "Н.А.Львов"

Автор книги: А. Глумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Для угольных карьеров ему нужны были также паровые машины, и он добился того, что они были заказаны в Англии.

Угольные разработки разрастались. Адмиралтейств-коллегия дважды присылала в Берг-коллегию письма с просьбой заменить английский уголь русским для ижорских маяков и заводов «по любой цене». Из Тульской губернии, из Калужской, из Твери и Симбирска, из Симферополя и из Бахмута присылались на пробу образцы. Направлялись чиновники Горного ведомства в Тулу и Московскую губернию, где открывали карьеры.

Не переставал заботиться Львов о своих подчиненных, продолжал хлопотать о кадрах постоянных, опытных специалистов, много раз добивался повышения жалованья и, «дабы укрепить усердие, ...прилежность к службе», просил разрешить присвоение им особых мундиров, прилагал рисунки, но император Львову отказал: «Военное убранство людям сего рода неприлично».

Но Львов попимал, что значат молодые силы. Он их умел ценить и беречь, понимая, что в этих рабочих руках вся будущность России. Он чутко уловил наиболее острую потребность своего времени, понял стремительный рост отечественной промышленности.

Советские историки разработок угольных месторождений называют Львова «первым государственным руководителем промышленных разработок на территории нашей Родины. ...Угольная промышленность России своим развитием в значительной степени обязана его глубоко патриотической деятельности»¹¹⁴.

Р1овая деятельность Львова так его поглотила, что он принужден был покинуть службу в Почтовых дел правлении, переименованном в Почтовый департамент. А быть может, новое начальство его не устраивало: после кончины светлейшего князя-канцлера должность первоприсутствующего в Коллегии иностранных дел занял граф Ф. В. Ростопчин, и вышел указ о назначении Ростопчина главным директором Почтового департамента. Львов в это время был главным директором угольных приисков и главным начальником земляного битого строения в Экспедиции государственного хозяйства.

Вся деятельность сосредоточилась теперь в Москве, на Тюфелевой даче. Здесь было тише и – подальше от мира подъячих, чиновников и «сплетниц-тетех». А Тюфели были действительно чудесным местом. «Жаль, друг мой любезный, – писал Востокову тот же Иванов, – что не приедешь навестить обитель нашу Тюхили, рай земной в приятных видах, по буграм раскинутый. Питался бы бальзамическими испарениями сосен, берез, ветел и тополей, к вечеру бы слушал соловья, которого твой друг великий охотник слушать и который всякую зорю у нас поет, несмотря на крик лягушек, сов, филина и коростелей, которые искусство и приятность пенья его только лишь оттеняют. Я бы тебе показал распускающийся ландыш, любимый Карамзинов цветочек, дикую розу, василек. И ты, о скоро вырасти собирающаяся малина! не миновала бы алчущих уст моего друга. Ты видел бы в воздухе плавно парящего ястреба, на озере плавающую дикую утку и долгошеюю огромную цаплю над водой стоящую...»¹¹⁵.

Но тут на Львова опять свалились неприятности. Только лишь Ростопчин занял новую должность, он отдал распоряжение выселить Львова из Почтового стана, им же построенного, в котором он прожил столько лет. Письмо Львова Ростопчину из Москвы от 21 июня 1799 года: «Сиятельнейший Граф милостивый Государь Федор Васильевич! Из Почтового Правления приказано дворнику моему немедленно очистить квартиру... В Августе месяце я буду в Петербурге и немедленно переберусь, иначе я буду в необходимости свои и вверенныя мне чужие вещи выкидать на улицу: ибо в квартире моей остался один только дворник, который и при доброй воле не в силах будет приказанного исполнить»¹¹⁶.

Все это было неспроста. Лизанька (Елизавета Николаевна), дочь Львова, свидетельствует, что на батюшку кто-то из «сплетииц-тетех» нашептал императору, будто он отстраивает свою усадьбу в Никольском силами своих учеников, почитавшимися на государственном обучении. Пришлось объясняться, оправдываться...

Осенью Львова постигло еще одно несчастье, о котором Мария Алексеевна рассказывала в письме к Державиным. В конце лета привезенный на барках уголь «нигде не приняли, говоря, что выписали из Англии, хотя угля никакого другого не употребляли».

«Итак, у него остался уголь на руках, – пишет М. А. Львова. – Тогда он стал просить, чтобы дали ему место, где бы ему можно было положить уголь безопасно... Пришла между тем осень; барки оставить невыгруженными опасно, чтобы льдом не проломило и не потопило бы угля; принужден он был выгрузить у себя на даче, где загорелась пивоварня и сгорел весь уголь»¹¹⁷.

Уголь горел несколько месяцев. Не находилось способа его потушить. Картина была потрясающая.

«Послушай, мать сыра-земля,

Ты целый век ничком лежала,

Теперь стеной к звездам восстала,

Но кто тебя воздвигнул? – Я!»

Какие образы!.. Такой глубины трагедийного пафоса Львов нигде еще не достигал. И в то же время какое гордое самосознание власти своей, разумной, Человеческой! «Я» звучит как вызов Прометея, похитившего огонь у богов.

И вдруг в обращении к Земле тональность меняется:

«Не тронь хоть ты меня, покуда

Заправлю я свои беды,

Посланные от чуда-юда,

От воздуха, огня, воды»¹¹⁸.

Здесь – мольба. Однако мольба без утраты достоинства – он с Матерью-землей говорит, как младший член одной семьи – природы. Веру в себя он сохранил. Он справится со своими несчастьями, выйдет победителем из схватки с темными силами...

Львов набрел на залежи торфа под деревнями Черкизовой и Кожуховой – всего торфу на глаз было более семидесяти десятин.

«На сто лет для протопления всей Москвы хватит!» Места пустые, неподходящие ни для земледелия, ни для пастбищ. Торф очень дешев, им можно заменить каменный уголь – для протопления домов, для обжига кирпичей, извести и так далее... Но главное, разработка торфа приостановит вырубку вокруг Москвы леса. Доставлять в город вырытый торф надо водой – только водой! необходимо лишь два небольших канала провести. Все это очень дешево обойдется.

Итак, поставлена очередная проблема: торф! Затея нашла поддержку у монарха, и 7 ноября 1799 года было отдано распоряжение через Г. Г. Кушелева о протоцлении Москвы торфом или каменным углем.

Но Обольянинов заявил, что раз в добывании торфа заинтересованы только жители Москвы, «то и заботиться об оном их же есть обязанность». Московский генерал-губернатор И. П. Салтыков, рассыпаясь в любезностях, писал, что у него нет ни лесу, ни денег на разработку торфа и он не имеет повеления об их отпуске. Граф Г. Г. Кушелев, через которого проходили распоряжения монарха о торфе и к которому неоднократно обращался Львов, явно уклонялся от поддержки¹¹⁹.

Снова Львов оказался лицом к лицу со злейшим врагом прогресса в России – с чиновничьим миром.

«Ерихонцы!» – так презрительно называл крючкотворов и бюрократов Державин, безуспешно воевавший с ними на всех ступенях своей служебной деятельности: в сенате, в должностях президента Коммерц-коллегии, государственного казначея. Напрасно громил судейских присяжных Капнист в комедии «Ябеда».

«Почти всегда единая заплата для начинающего была нарекание, неприятности и труд, – писал Львов в только что вышедшей книге «О пользе и употреблении русского земляного угля» (1799), – ...ни о славе, ни о труде я, действительно, не мыслил, посвятив себя с лишком 10 лет в часы для отдохновения от должности... убежден будучи только тем, что сделаю полезное дело. ...Разработка оного оставалась безгласною, смеялись обретению и обретателю, обещали, отказывали, и я, терпевши всякого рода неудачи 10 лет, не отставал от моего начала».

Рассказав о выгоде угля «противу дров» при обжигании кирпича, о конструкции печей, он переходит к рассказу о печах при обжигании извести, затем и значении угли в пивоварнях, на сахарных, стеклянных и черепичных заводах. Особые разделы занимает описание сушильни для хмеля и солода, применение угля в кузницах, в машинах «огненных и паровых», в освещении маяков. Львов останавливается на вопросе применения угля в домашнем хозяйстве, причем особые главы посвящены очагам, нагревающим кухню, затем – пекарным печам, каминам, говорит о сушке сухарей в печах, приспособленных для «домашних изделий и художеств». Для ясности прилагает два листа с гравированными чертежами. Заключают книгу восемь «свидетельств» крупнейших зарубежных деятелей медицины с доказательствами, что «запах и вообще употребление Минерального угля не вредны».

Львов хотел также составить «Словарь художников и художеств». Заняться этим его заставило полное отсутствие таковых в литературе. «Сведения о иностранных художниках везде я мог заимствовать, но нигде и ничего о наших собственных не мог узнать успехах» – так писал он 23 апреля вице-президенту Академии художеств П. П. Чекалевскому, которого знал уже давно как человека редкой добброты и широких взглядов¹²⁰. Львов просил его прислать сведения о Рублеве, Матвееве, Золотилове, Чемесове, а если их не найдется, то хотя бы о Лосенко, Кокоринове, Скородумове, биографии некоторых из них нам и сейчас малоизвестны. Особою теплотой проникнуто письмо Львова от 22 апреля к живописцу, с которым был близок уже двадцать семь лет, – к Дмитрию Григорьевичу Левицкому:

«Здравствуй, мой друг и поборник художества любезного! пришли ты мне, пожалуйста, хоть коротенькое известие, у кого ты сначала учился, когда вошел в Академию, какие суть главные произведения кисти твоей... что знаешь о Колокольникове и Антропове, когда они жили и что написали... хочется поставить их лица в кивот памяти. Прости, будь здоров»¹²¹.

Материалы для словаря, собранные Львовым, исчезли... они могли бы стать ценнейшим подспорьем для нашей истории искусств... Неизвестно также, встречались ли после этого два старых друга, верные «поборники художества любезного». Приходилось заботиться не только об угольном производстве, об училище землебитных строений – домашние дела Львова тоже поглощали время и силы.

Страстно убежденный в своей правоте, в пользе торфяных разработок, он хотел было сам начать добычу и переправку на собственные средства, «не требуя от казны пособия», но снова заболел.

По тем скупым данным, которыми мы располагаем, невозможно определить, чем он болел. Его подкосило, конечно, длительное нервное напряжение. Состояние Львова казалось настолько плохим, что близкие готовились к наихудшему...

Больной то приходил в себя, возвращался к жизни, беседовал о делах, даже диктовал какие-то неотложные письма, то снова все забывал – не узнавал даже детей, снова впадал в забытье.

Но И октября 1800 года А. П. Бутурлин сообщил А. Р. Воронцову: «Львов Николай чувствует себя немного лучше, и есть надежда на его выздоровление».

А через две недели, 26 октября, тот же Бутурлин оповещает Воронцова: «Я вчера заходил к Львову и сказал ему, что Вы настоятельно требовали, чтобы я навестил его и сообщил ему о том. Он был чрезвычайно растроган вашим вниманием и просил передать Вам искреннюю благодарность. Больной вернулся издалека и все еще похож на воскресшего Лазаря. Это ходячий скелет»¹²². Письмо Бутурлина для нас важно и как свидетельство сердечного к Львову отношения А. Р. Воронцова, преданного друга Радищева.

Только 4 апреля 1801 года, когда опасность окончательно миновала, Мария Алексеевна пишет Державиным: «Больной мой начинает походить на человека: десять месяцев он был мертвый и теперь говорит, что он совершенно забыл всю прошедшую жизнь свою и что истинно для него теперь трояко новый век: что он совершенно забыл, что он делал и как жил, и теперь каждый день, что ему вспомнится – как будто новая находка»¹²³.

Мария Алексеевна самоотверженно выхаживала мужа. Взяла на себя все управление хозяйством, делами – а их было много, и все были сложные. В эти месяцы она показала, что она была для мужа безропотно-покорным и преданным другом. Вспоминается его обращение к ней в балладе «Ночь в чухонской избе на пустыре»;

«Бьется сердце, хочет выскочить,

Ищет, кажется, товарища,

С кем напасть бы разделить могло.

Кто жестокий жребий бедственной

Посреди степей живущего

В тесной падающей хижине,

Где витает бедность вечная,

И ненастну ночь холодную

Разделить с тобой отважится?

Ты одна, о мой душевный друг!

Дух спасительной судьбы моей,

Ты одна б со мной решилася

С чистой радостью сердечною

Как блаженство и напасть делить».

«Сегодня только мог я выслушать и уразуметь три почтеннейших письма вашего высокопревосходительства ко мне, умиравшему, – диктовал он 10 декабря 1800 года ответ на залежавшиеся письма Обольянинова, – ...я движусь, как тень, которую водит чужая сила. О, как нужно еще мне подкрепление сил душевных! Я часто не помню еще места, в которое меня привезли, не знаю дома, в котором живу, свет представляется мне второю жизнью и все люди вновь рожденными»¹²⁴.

Крайне показательны его записи этого времени на страницах давнего-давнего «Итальянского дневника» – – 1781 года... В дни болезни Львов проверял себя, способен ли он своей рукой писать по-французски. Непосредственно вслед за рассказом о посещении Метастазио, на листе 80-м совершенно новая запись: «Это – 1800, ноября 16. Мое путешествие в Москву к другому миру было более красочно, чем все это». В тот день его перевозили из Тюфелей в город. Почерк непривычно крупный, чрезмерно старательный: он «выводил» каждое слово. Но нижняя половина страницы заполнена уверенными, затейливыми, красивыми росчерками.

Перевернув лист, видим в ореоле двух росчерков, тоже уверенных, твердых, запись, распределенную на пять строк, похожую на титульный лист книги: «1-й день второй моей Жизни Москва 1800». Росчерки плывут вниз, напоминая набросок затейливого архитектурного украшения.

И совершенно иное – подлинно трагическое – впечатление создается от надписи в середине альбома, на обороте 58 листа. Больной опять проверил свою память: не забыл ли он испанского языка? Снова очень крупным почерком, но каким-то чужим, выводятся буквы. Однако Львов путает их. Забыл год – начал было неуверенно записывать «178» и остановился. «...Двадцать шестое ноября день такой радостный – казавшийся нам радостным, о котором я мечтал...». И далее следуют слова без всякого смысла. Смешение языков испанского, итальянского, латинского и французского. Больному стало снова хуже. Шла борьба между жизнью и смертью.

«Все мне представлялось, – диктует Львов Воронцову 4 марта 1801 года, – пришел я с того света и в тот вечер я плакал, как ребенок. Силы мои душевные и телесные истощились, как я диктую, так и хожу, когда двое водят. ...Я должен буду вести кости мои в Петербург, как скоро в состояние приду недвижим лечь в возок»¹²⁵.

А в Петербург ему было бы необходимо прибыть лично, чтобы отбиться от новых нападок. Обольянинов шел открытым боем. К несчастью, он тоже был новоторжцем, соседом по имению в Талажне, и придирался по неожиданным поводам, постоянно создавал конфликты. Мария Алексеевна просила сестру разведать у жены Обольянинова, «за что генерал-прокурор нам недоброжелательствует».

В феврале Обольянинов потребовал у Львова отчет по Училищу землебитных строений. Мария Алексеевна прятала от мужа эти письма, но однажды не уследила, и Львов нашел их и прочитал. «Он не только генерал-прокурору, – с гордостью писала Мария Алексеевна, – но даже и самому государю отчет во всем дать может, но не теперь: слабость его чрезвычайно велика».

Наконец в июле, еще не окрепнув, Львов отправился в Петербург. И – удивительная стойкость духа была у этого человека! – 18 июля он пишет стихи... Отправил их – поближе к родному Никольскому – Черенчицам... в Прямухино, к Бакунину, Александру Михайловичу. Этот поймет.

«Едва я сюда приехал с того света на костылях... ну так пусть другие пляшут, я стану петь... запел и никто не удивляется, что во все горло... перекричишь ли шлюпки, шайки певцов, хоры на воде и на сухом пути, что за пропасть?

Или свет переменился

Или я переродился?

Или здесь я с головой?

А там был все безголовый;

Жил я нежил целый год,

Ни летал, ни пресмыкался;

Здесь я точно так попался,

Как на ярманке урод:

Между пляшущих прекрасных

Дней цветных, весенних, ясных

В исступленный хоровод!

В Москве что-то же будет?

Так-то голос вознесется

Русской песни высоко!

Так-то уж рекой польется

Медовое молоко!»

Львов переходит на ритмы народной плясовой, и лексика все более и более обретает народный характер, а образы выхватываются из мира сказок и прибауток.

«Грянут лодки стовесельны

Наших удалых ребят,

Берега у нас кисельны,

Да и ложки в них торчат.

Все, чего душа желает, -

Подымается горой:

Рот вспевало разевает

Да сказать не успевает

Ешь, ребята, пей... да пой!

Что же они запоют, покорно прошу объяснить мне, слуге вашему – Вы думаете, может быть, что

Московский наш народ

Не забыл старинну песню,

Как с Андреева на Пресню

Потянулся хоровод?

...Пишу на чужой бумажке, в канцелярии... а почта идет и не ожидает»¹²⁶.

Львову советовали отдохнуть. Новоторжец Дмитрий Маркович Полторацкий, из поместья Грузины, беседовал о состоянии здоровья Львова с лейб-медиком И. С. Рожерсоном и сообщал в письме к жене от 11 января 1801 года, что доктор «очень о нем интересуется». Рожерсон считался в России крупнейшим врачом. Он высказался весьма категорично: «Николаю А. надобно советовать итти в отставку, ...и другого к исправлению его здоровья не находит»¹²⁷.

Но что значит: в отставку?.. Бросить училище, бросить каменный уголь, бросить торф, и серу, и картон?.. Бросить архитектуру?., книги?., стихи?.. Да разве это возможно?

Нет, воля к труду, жажда деятельности победила.

ГЛАВА 6

1801-1803

В ночь с 12 марта на 13 марта 1801 года в Михайловском замке был задушен император Павел I.

Государственный аппарат переменился. Обольянинов в первый же день нового царствования был арестован, потом выпущен и вслед за тем отправлен в отставку. Ростопчин, впавший в немилость еще при Павле, в столицу больше не возвращался. Горизонт как будто очистился...

Львов налаживал угольные разработки и хозяйство Училища, которые пришли за время его болезни и полный упадок. Наезжал в Москву, там любил проживать в старой своей квартире на Воронцовом поле, поближе к заветному месту, где был не так уж давно заложен дом светлейшим князем Безбородко...

Львовым был создан проект надгробного памятника светлейшему: многофигурная группа – Слава и Правосудие, Гений мира с оливковой ветвью в руках, в центре – барельеф Безбородко, Главная цель – увековечить его как деятеля в области международной политики. В 1801 году памятник был отлит из бронзы Ж.-Д. Рашетгоми торжественно водружен над могилой Безбородко в Александро-Невской лавре.

На Воронцовом поле Николай Александрович написал как-то письмо со стихами и послал его – опять в Прямухино, Бакунину, Александру Михайловичу...

Письмо значительно для биографии Львова – оно показывает его состояние духа после болезни, свидетельствует о непокорности судьбе.

«У Николы Воробина после смертельной моей болезни послание начерно к А. М. 1801 окт. 1-го

Три нет

Так вышло и право без намерения.

Слуга твой (всепокорный) Львов

Услышать звон колоколов,

Увидеть Пузыри и Плошки;

Москву тетьоху впопыхах,

По Тюфельской дорожке

Приплыл на костылях

И у Николы поселился,

В Воробине, на тех горах,

Где дом светлейшего затмился,

Живущего в благих делах!

В пустынных, под осень торжественных местах

Унылый некий дух возлег и водворился -

На падших я припал листах,

На хладный камень облокотился,

Глазами спрашивал, и общий был ответ:

Нет!

«Зачем не он? а я остался?

Без титла и заслуг

На новый круг

Вдругорядь в тот же свет забрался?

И как в знакомых мне местах

Не вижу много лиц знакомых?

Что это все? все прах да прах!

Все кучи камней... насекомых...

Иль стал могильник общий... свет?

Нет:

Надежда в сердце отвечала.

Неведом и конец нам вечности начала,

Доколь сестра моя Любовь

Блаженство смертных согревает;

Не разрушается ничто, ничто не исчезает!

...Начало вещества и всех веществ конец,

Источник вечных благ и вечности венец,

Сияет

И тебе, как непреложный свет.

Ступай... так как-то сам собой,

Не знаю, мой ли, иль чужой,

Сам прозвучал ответ:

«Душа моя туда желает,

А с телом бьют челом и говорят, что Нет,

Что дальняя, дескать, дорога,

Что здесь кое-какая дружба есть,

Любви и много, много...

...Постой, дай здесь поосмотреться.

Дай кое-что сделаю, поправлю, разочтуся,

Иному заплачу, другому дам взаймы

(Сам только не возьму и нищенской сумы),

А там, как делом надорвуся,

Устану... вдоволь налюблюся,

Поставлю жизни я чертой:

Как скучно будет мне и дома,

Тогда мне этот свет худой -

Постой.

Дорога и в другой

Знакома.

Вечернею порой

Я в путь расположуся,

И в чистую отсель отставку попрошуся.

Потом,

Раненько пробудяся,

Оденусь налегке и, богу помоляся,

С любимыми прощусь

И только что с одной

Женой

Не разлучусь,

Но узел проглочу сердечной...

«Ребятушки, я здесь уж больше не гожусь», -

Скажу, да сам и уплетусь,

Встряхнуся, встрепенусь,

К Любви превыспренной и вечной

На крыльях радостных взовьюсь

(И легок тем, что не боюсь),

Повыше, чем летал, пущусь,

Взыграю, закружусь

И сверху засмеюсь.

И пред Христом не усмирюсь!

Приелись чай и там уж пресных душ витушки.

Он видит так же мой порок,

Как душ смиренных прок – не – прок.

Так кажется, на что мне четок побрякушки?

Тетьохам, студеням в досаду

В досаду деревяшкам, аду

В том месте поселюсь

И там век в веки залюблюсь.

Аминь.

Вот тебе мой д.[руг] «de La galiamatias dauble»¹²⁸.

Прочитай

Да замарай,

Чтоб тетьохи не видали,

Чтоб тетьохи не читали

И чтоб меня не проклинали

В соборе свах и кощунов.

Дай мне пожить еще немного!

Ведь всякому своя дорога.

Чужой за 1000 рублей

Я перебить не соглашуся.

И для того-то не крушуся,

Что право не боюсь

И строгих и ревнивых стай.

Пожалуй, лай!

Слуга ваш Николай

И Львов Никольский

Прошел уже, прошел путь скользкий,

И минуло ему давно 15 лет,

Теперь он дряхл и сед,

Отец пяти детей и диво, что не дед»¹²⁹.

«Не разрушается ничто, ничто не исчезает!» – таково было глубочайшее убеждение Львова. Он знал, что и он и дело его найдут продолжение.

В письме от 6 декабря 1801 года к Н. П. Шереметеву, который отдавал ему в учение своих крепостных, Львов подробно разъясняет хозяину способности каждого. Трое заслужили «печатный аттестат». Другие, хотя мастерство освоили не хуже, чем первые, но «поведением своим весьма от сих отличны, и дай бог, чтобы они вашему сиятельству менее сделали хлопот и беспокойств, нежели мне». Одного из печников, Костарева, он задержал у себя «учиться строительному художеству», но сомневается, стоит ли двух других, Горбунова и Червякова, «доучивать сему столь важному в России мастерству»: дело в том, что они «не весьма надежны по нетрезвости своей»¹³⁰.

Много забот доставляла работа с художником И. А. Ивановым. В конце 1800 года, когда Львов был еще болен, оставшийся без его присмотра «берг-гешворен Академии художеств» учинил безобразный дебош, вести о котором докатились до Петербурга. Востоков, его друг, посылает ему 21 января 1801 года взволнованное письмо, опубликованное И. Срезневским: «...про тебя рассеялись прискорбные сердцу моему слухи: пьянство, до крайности доведенное, – шпага, обнаженная на улице – аттестат, присланный в Академию... Пиши и опровергай разнесшиеся о тебе ужасные слухи, или подтверди их – своим молчанием!»¹³¹.

Через полтора месяца, 14 февраля, Иванов вполне откровенно и даже цинично признается другу, что он действительно «напился пьян и оказал весь неугомонный нрав свой в хмелю тем, что, обнажа шпагу свою, разбил стекло в карете генерал-аншефши Донауровой, за что был взят, представлен государю и сужден уголовным судом, в продолжении чего сидел в тюрьме. Ничего я себе не ожидал, кроме Сибири; и в таком горестном ожидании пробыл ровно три месяца, как, сверх всякого чаяния, всемилостивейший указ воскресил самим богом, милующим грешников, вдохновенный государю: во уважение просьбы (человеколюбивой той самой генеральши Донауровой, которую я обидел) Донауровой дело берг-гешворена Оставить! предать забвению. Итак, я теперь нахожусь в прежнем чине и при прежнем месте»¹³².

Но Иванов умалчивает о том, что именно Львов, которого он поносит на каждом шагу, выручил его из беды. Письмо Львова от 6 января 1801 года к П. А. Аршеневскому, в период, когда Львов был все еще болен, однако срочность дела заставила его писать, содержит следующее: «Благородного академического воспитания дитя... на досуге атаковал в пьянстве шпагою проезжающих барынь, за что и наследовал по заслуге своей тюрьму, из которой, говорят, будто он выпущен будет в солдаты» Я покорно прошу... возвратить его ко мне в команду... чтобы глупца сего не отослали куда-нибудь в Сибирский гарнизон, где он совершенно погибнет; а здесь покуда могу я его воздержать неакадемическим манером»¹³³.

Прошло после этого около года, но «благородного академического воспитания дитя», отданный Львову в команды, снова набедокурил, и Львов принужден был принять самые суровые меры. 13 марта 1802 года Иванов признается: «Львов на меня был очень гневен и всегда бранил меня, когда со мною не встретится. Таким образом влачил я самую скучную жизнь» -¹³⁴.

Иванов был талантлив. По заданию и под непосредственным наблюдением и руководством Львова он выполнял рисунки для «Альбома Землебитных строений», начатого еще при Павле; в альбоме были собраны чертежи зданий, построенных выпущенными из училища «присяжными мастерами» в девятнадцати различных губерниях¹³⁵.

Этот «Альбом» Львов преподнес 15 июля 1801 года юному императору. Иванов сообщил Востокову о возвращении Львова, о награждении перстнем «за виды всех выстроенных в России земляных строений – кои я рисовал; я же не получил, кроме того, что Львов ко мне опять стал милостив».

«Альбом» был принят с высочайшим благоволением. Но тут – даже в ранние годы заигрывания с «либералистами» и кокетства свободолюбивыми взглядами – начала проявляться типичная для Александра черта: любой проект, предложенный ему, мог вызвать всемилостивейшее одобрение, повышение в чине и – годами пролежать без движения на письменном столе монарха; стихи или ода исторгали слезы у молодого царя, а затем запрещались цензурой. Так и Львов за «Альбом» был награжден бриллиантовым перстнем, а через год, 26 июля, последовал сенатский указ, который давал губернским властям право не посылать учеников на обучение к нему в Училище.

За шесть лет существования этого учебного заведения 815 человек закончили его и в их числе 377 дипломированных «мастеров».

«Рассудку вопреки и вечности в обиду,

А умникам на смех

Построил: да его забвен не будет грех -

Из пыли пирамиду».

Так не без иронии писал Львов о судьбе своих замыслов, часть из которых была претворена его несгибаемой волей в реальность, а другая канула в Лету.

Первый биограф Львова замечал: «Часто, и во всех почти краях, при открытии новых польз общественных, виновники оных, возбуждая внимание зависти, были гонимы. Подобной участи не избежал и Львов, ...О земляном угле кричали, что он не горит и не может заменить земляного угля Английского, а уголь Русский, загоревшись однажды на пустом месте, на берегу под Невским, горел несколько месяцев, и потушить его было невозможно. О земляном строении кричали, что оно непрочно, нездорово, а ныне, т. е. по истечении 25 лет, многие земляные его строения существуют без всякого поправления, в совершенной целости. Разные неприятные слухи распущены были на счет сего достойного человека, и он по крайней чувствительности своей не мог отстоять – так сказать своего здоровья, которое постепенно разрушалось...»

Осень 1802 года оказалась очень трудной для Львова. Училище закрывалось; уголь, доставленный в Петербург в количестве 141 250 пудов, Адмиралтейством снова не был принят, и производство осталось без оборотного капитала. Надо было платить за паем судов, за работу, сделанную углекопами, за инструменты Училища. «Вещи сии останутся у меня без дела, а я сам без службы, в ожидании, когда угодно будет его величеству употребить меня», – так он писал в официальном заявлении, поданном через нового министра юстиции – Державина с просьбой испросить «высочайшую волю о своих делах»¹³⁶.

Денег не было. Были только долги. Даже Державину, даже Капнисту, который два года состоял в должности «причисленного к театральной дирекции»... Как писал он в «Послании к А. А. Мусину-Пушкину»:

«Иной вселенную обмерил,

Другой ход солнечный проверил,

Измерил самый океан;

Нашел полночну стрелку,

А что же вышло на поверку,

Что? – продырявленный карман».

« – Долг считай на мне до приезду, – пишет он шутливо Державину, – я заплачу! Право заплачу!.. На том свете, мне сказывали, что деньги недороги, а на здешнем ведь недолго жить».

Свой «двор» у Малого Охтенского перевоза он продал. Давно уже продал – спустя три недели после смерти Безбородко, 26 апреля 1799 года.

Он оказался в Петербурге без дома, без дачи и без квартиры. Тюфильские покосы при ликвидации Училища отходили казне. Единственное пристанище, которое теперь осталось у него, – Никольское (Черенчицы тож).

Храм-усыпальница Воскресения в Никольском был недавно достроен, но еще не отделан внутри и не освящен.

В этот период жизни Львов больше не строил.

Впрочем, остается еще один невыясненный вопрос об авторе проекта, законченного в первые годы XIX века, – великолепного дворца графа А. К. Разумовского в Москве на Гороховом поле.

Долгое время без документальных оснований он приписывался М. Ф. Казакову. Новые изыскания свидетельствуют о том, что строителем дворца был А. А. Менелас. Но автором проекта он неназван нигде. Кроме того, в одном документе упоминается «архитектор, под распоряжением которого то строение производилось» и который не мог свидетельствовать «по болезни», а в другом документе снова говорится о «заболевании» архитектора. Как раз в это время Львов бол ел. А Менелас жил у него в Тюфелях. И теперь историки архитектуры предполагают, что именно Львов был автором дворца Разумовского.

После выздоровления Львов опять стал совершать поездки по России.

Новый год Львов встречал в Крестцах в одиночестве. Вспоминается, как он писал в чухонской избе в Арапакаси, когда достраивал дом из земли:

«Но мой друг уж далеко отсель,

Вслед за нею покатилися

Красны дни мои и радости.

Холод, ужас и уныние,

Вы теперь мне собеседники,

Незнакомые товарищи!»

Но сейчас в селении Крестцы, которое Львов называет «Монополь да и только», он прогонял от себя мрачные мысли.

В так называемой «второй путевой тетради»¹³⁷ сохранилась запись от 8 апреля 1803 года:

«Подробное описание гор Кавказских и части Грузии с окрестными местами удивительно могло бы быть полезно и тем более, что сия часть света совсем Европе неизвестна, мало оцисана, и никому почти нельзя сего лучше исполнить кроме Русского».