Текст книги "Н.А.Львов"

Автор книги: А. Глумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

С хором нимф появляется Юнона «в одежде богатой купчихи, кокошник с павлиньими перьями, в колеснице, которую везут Нимфы, хвосты павлиньи».

«Юнона (садится у подножия горы Иды, под дубом. Речитатив): Кривуа, оботри! (Нимфа обтирает пыль на башмаках.) Сезьома, посмотри, порядочно ль на мне?

Первая нимфа:

Юнона, божеский твой шлык на стороне.

А что-то мне сдается,

Что больше перед сим твой взор горел, блистал.

Юнона:

Подай покал! (и пьет)

Чем она ... тово ... вон там ... смеется?

Вторая нимфа:

Богиня! что-то цвет в лице твоем завял.

Юнона:

Подай покал! (и пьет)».

И каждый раз Юнона, огорчившись, требует все новый и новый «покал» – «и пьет».

При военной музыке входит, сопровождаемая свитой военных и ученых, Минерва, «в куртке, юбка коломенковая, по ней портупея, а вместо сабли циркуль; на голове шишак. За нею последователи с глобусами, телескопами, а прочие другие с бердышами, со щитами».

Два хора, то есть две свиты богини, прославляя ее, перебивают и заглушают друг друга.

Минерва гоже садится у дуба. На жертвенник Парис возлагает, вынув из котомки, золотое «яблоко раздора» с надписью «Прекраснейшей!», которое Парис должен передать самой красивой, по его суждению, из трех богинь, – так повелел Зевс, сам уклонившийся от решения из боязни,

«Что ревность и вражда меж барынь возгорится,

Что могут в бороду они к нему вцепиться...».

Опаздывает, как обычно, Венера. Две другие богини злословят по этому поводу, распевая дуэтом:

«Минерва: Знать, у Марса просидела.

Юнона: Много этой бабе дела.

Минерва: Много, много, без числа! Ни на час без ремесла.

Слышен плясочный напев, флейты и голоса. Венера, отгоняющая своих служащих Нимф: «Пошли! пошли!», поправляет растрепанные волосы и прибирается:

«Проспала я, опоздала,

Ни волос не причесала,

Не успела глаз промыть.

Да так и быть! (к Минерве)

Я премудрость почитаю,

Издали, как божество,

Но быть мудрой не желаю -

Скучновато ремесло».

Таким образом, Львов вводит русский плясовой напев в арию Венеры. Заразившись против воли назойливостью рефрена в припеве: «Да так и быть, да так и быть», его подхватывают обе богини и Меркурий. А Парис поет: «Изволь судить, изволь судить, изволь судить...»

Богини наперебой стараются расположить в свою пользу судьюпастуха. Минерва обещает мудрость Парису. Юнона соблазняет обилием стола:

«...У нас наливки и рассолы,

Солены рыжечки, меды и красный квас...»

Венера обольщает вечным счастьем взаимной любви. В сложном музыкальном ансамбле все прерывают друг друга; Парис бегает от них с воплями: «Отцепися!»

Настает торжественный момент вручения золотого яблока с надписью «Прекраснейшей!». После длительного колебания Парис про тянул его Минерве, но от смущения яблоко выронил. Венера быстро подхватила его и с торжеством показывает окружающим.

«Юнона (разочарованно): Так, так, помилуй бог!

Минерва: Как, как? куда как плох!»

Обиженные богини издеваются над Парисом, простым пастухом, дерзнувшим судить их:

«И Олимп не без греха:

Нам, богиням полновесным,

Как животным бессловесным

Дал судьею... пастуха.

Венера и Меркурий: Ха, ха, ха, ха, ха!

Олимп (невидимо, в облаках, басом): Ха, ха, ха, ха, ха!

Олимпийский хохот составляет конец,

Вслед за которым непосредственно следует

БАЛЕТ

Парис от судейской работы устал, спит под дубом. Венера со всей своей шайкой Смехов, Игр и Прелестей показывает ему во сне Елену среди Граций в лесу пляшущую. Лель зажигает свой светильник, а светильником Трою... Парис со страхом просыпается и видит вместо Елены Архилая, полководца Иллионского, приехавшего вести как царевича ко двору его. Надевают на него платье. Архилай учит его шаркать и припрыгивать по-придворному, а он своею поступью выступь показывает. Парис хочет сесть в колесницу, сельские Нимфы удерживают его. Архилай похищает Париса, похищенный прощается, дальные проводы, а чтобы не были лишние слезы, опустите Занавесу».

Конечно, эта «проказа» по своей социальной значимости далеко отстает от политической сатиры Капниста, составляющей по существу заметное узловое звено между крупнейшими этапными произведениями русской комедии: «Бригадиром», «Недорослем», «Ревизором», «Горем от ума». Тем не менее среди неопубликованной литературы XVIII века «Парисов суд» занимает почетное место.

Необходимо обратить внимание на индивидуальную черту творчества Львова, не встречающуюся у многих драматургов, не только современных ему, но и последующих периодов: о его чутком, высокопрофессиональном отношении к музыке. Несмотря па то, что он из скромности называет себя «аматером», «литератором, не знающим музыки», нам уже приходилось отмечать его дар пианиста и композитора. Кроме того, в ремарках комических опер ои проявляет себя как режиссер музыкального театра.

Уже в юношеской «комедии с песнями» «Сильф» он пояснял, что музыкальное вступление к спектаклю (увертюра) изображает журчание ручейка и «оканчивается по степеням тихо и нечувствительно, переходя в риторнель следующей арии», то есть связывал увертюру с действием пьесы. Прелюдия к первой арии в спектакле «Сильф» тематически тоже предопределена ремаркой: «Тихая музыка, изображающая восхождение солнца и пение птичек».

Еще больше внимания музыке Львов уделяет в «героическом игрище» «Парисов суд». Только что приводились его указания на «военную музыку», прерываемую песней Париса, на возобновление «военной симфонии» («трубы, литавры»), затем па перемену музыкальной тематики: «симфония изображает звериную ловлю» и вдруг – неожиданное и необычное требование: «музыка подражает порску: ого, ого, го, го, го, ату его!». Затем после арии ремарка: «симфония изображает бурю».

В пьесе иесколько пожеланий о «речитативе на музыке», о «хоре нимф» как фоне действия, новое требование «военной музыки» для появления Минервы, требование контрапунктических перекличек хоров, «плясочиого напева» как лейтмотива Венеры, хоровой какофонии в характере раскудахтавшихся наседок и наконец вокального олимпийского хохота для финала. Все это крайне необычно и ново и в музыке, и в театре, и в драматургии. Ремарки Львова предвосхищают принципы «программности», точнее, «литературного изложения» музыкальной темы (даже сюжета) для создаваемого произведения.

Но еще ярче и компактнее подобная «программность» проявлялась у Львова в «Прологе», написанном для открытия Российской академии в 1788 году. Здесь автором предначертана сложная, четко предопределенная тематическая линия для «симфонии», указаны смены характеров отдельных музыкальных фрагментов в связи с переходом действия от одной картины к другой, намечены темпы («просто переходит в анданте») и т. д.

В истории музыки нам известны программные музыкальные произведения с содержанием, изложенным западноевропейскими композиторами XVIII века в самых общих чертах в кратком названии («Времена года» Вивальди, «Каприччио на отъезд любимого брата» Баха и др.) Встречаются и более развернутые поэтические (и даже шутливые) тексты «программ». Едва ли не первый композитор, применивший «программу» (в современном значении термина), – Купереп («Апофеоз Люли», «Парнас, или Апофеоз Корелли»).

В России же известны лишь музыкальные произведения для театра, с темой, продиктованной содержанием пьесы. Наиболее ранний близкий пример – «Орфей», мелодрама Фомина (1792); в XIX веке – музыка Козловского к трагедиям Озерова. Но литературные изложения, предопределяющие тему инструментальной музыки, начинают появляться у пас только с Глинки («Князь Холмский»). Не следует ли из этого сделать вывод, что Львов оказался в России родоначальником словесной программы, раскрывающей содержание музыкального произведения?

Во времена Львова некоторые его опыты получили уже и практическую реализацию – вспомним увертюру Фомина к «Ямщикам на подставе», музыку Н. П. Яхонтова. Хотя крупных симфонических произведений по его программам не было создано, но мысль была брошена. Им брошена первым.

Начиная с именного указа 8 октября 1786 года о печатании «полезных сочинений» Н. А. Львова «на иждивении Кабинета» им было выпущено шесть книг.

В 1789 году – «Рассуждение о Проспективе в Пользу Народных Училищ».

В 1790 году – «Собрание народных русских песен...».

В 1791 году – поэма «Руской 1791 год».

В 1791 году – «Объяснения на музыку господином Сартием сочиненную» для издания сценического текста и партитуры «Начального управления Олега...».

В 1792 году – «Летописец Руской от пришедствия Рурика до кончины Царя Иоанна Васильевича. Издал Л. Н. в Санкт-Петербурге в типографии Горного Училища, 1792 год».

В 1795 году – «Руская Пиростатика, или Употребление испытанных уже воздушных печей и каминов, посредством коих: 1-е. Нагревается комната наружным воздухом. 2-е. Соблюдаются дрова, о-е. Переменятся в покоях вредный воздух на свежий, но теплый. 4-е. Отвращается дым и, наконец, 5-е. Доставляются разные удобности к удовольствию жизни и здоровья служащие. Ч. 1. Спб., 1795».

Расскажем поподробнее и по порядку о двух последних из этих сочинений.

Будучи в Суздале и разбирая в хранилище Спасо-Евфимиевского монастыря старые рукописные книги, Львов нашел две летописи. Публикуя первую в 1792 году, он пишет в «Уведомлении», что издает ее потому, что нашел в ней многие события, подробности и даты, которые пропущены даже в летописи Нестора. Он, издатель новонайденной летописи, исправил ошибки писцов, объяснил устаревшие слова и вычеркнул «некоторые нелепости». Высказывает предположение, что эта летопись «та самая, которая известна историкам под именем Суздальской, но до сих пор отыскана еще не была». Летопись оказалась действительно ценным историческим памятником. Ее изучают историки и археографы вплоть до нашего времени.

«Львовскую летопись» хорошо знал Пушкин, читал в Михайловском и обращался к ней, видимо, неоднократно. Она была в его библиотеке. В письме к К. Ф. Рылееву в мае 1825 года, в замечаниях на «Войнаровского» он поправляет Рылеева и сообщает: «Летописец просто говорит: Тоже повеси щит свой на вратах на показание победы». Это цитата из летописи Львова.

Что касается «Русской Пиростатики...», то книга начинается с критики принятых в русском обиходе печей. Они вредны: «бессонницы, головные боли, слабость, вертики, у женщин истерические припадки, а у мужчин женское расслабление, отвращение у всех на всех». Причины же – угары и «удуншое тепло мертвой атмосферы,... гнилость в собственных домах наших». Русские печи «поморили более людей, чем сама зараза ...камины дымятся бездонно и безпошлинтю, истребляют леса..., бесполезны, дороги, безобразны, вредны... припекают или простуживают людей».

Львов предлагает новые печи. Он пишет: «Случилось мне увидеть в Байоне камни Франклинов, оттуда почерпнул я начало мною употребленных... Мне принадлежат только подробности нашему употреблению и климату свойственные».

Разъясняя популярным языком устройство воздушных печей и каминов и необходимость чистоты подводимого к ним воздуха, Львов использует диалог с некой барыней:

«– Помилуй, батюшка! У меня из душника камина, по твоему построенного, капустой пахнет!

– Откуда он проведен, сударыня?

– Из погреба.

– Есть ли бы из конюшни, то бы не пахло капустою; а потому и надо примечать».

Пишет он раздел, посвященный печам крестьянским и печам «духовым», проявляет внимание к состоянию общественных бань. В банях «иной угорел и на морозе умер. Другому сделался удар. Ноги у сих бедных людей примерзают к помосту, когда они в 25 градусов и более стужи, голые и распаленные, босиком ходят черпать кипяченую на дворе воду». Происходит «сражение двух противных сил природы, сверху жар, снизу холод». Все это «до того раненое мое воображение распалило, что я хотел просить, как милости, чтобы позволили мне на свой счет построить торговую баню». Львов принимал все меры, чтобы внедрить свои изобретения в жизнь. «Польза их будет мне удовольствие и награда».

В 1799 году Львов выпустит вторую часть книги с чуть измененным текстом титульного листа. Обе части снабжены многочисленными чертежами, им же гравированными. Чтобы не быть голословным, Львов тут же, в тексте второй книги ссылается на двух своих помощников, у которых можно получить консультации, сообщает их имена и даже адреса. В Петербурге – это жестянщик Вебер, в Москве – его неизменный сотрудник «титулярный советник» Адам Менелас, живущий в Тюфелевой роще.

Нынешняя так называемая «парфюмеризация» подогреваемого воздуха была предложена им – это он рекомендовал вкладывать травы, соли и другие душистые вещества в «душник».

Заслуги Львова в истории русских отопительно-вентиляционных устройств давно уже признаны. Идеи Львова и опыт его были восприняты Мейснером, затем Н. Амосовым, а вслед за тем и многими другими.

«Русская Пиростатика...» была последней из вышедших при Екатерине книг Львова. 16 сентября 1796 года императрица издала указ «об ограничении свободы книгопечатания и ввоза иностранных книг, об учреждении на сей конец Ценсур...». Упразднялись частные типографии. Считалось, будто количество типографий при училищах для России достаточно. Указ коснулся и Львова: Кабинет прекращал выплачивать деньги на издания «приватных» лиц.

Это оказалось для него страшным ударом: он задумал выпустить несколько дорогостоящих книг с множеством гравировальных рисунков и чертежей. Чертежи его собственные, чертежи строений Палладио... Значит, и с этой мечтой приходилось расстаться.

ГЛАВА 4

1796, 1797

6 ноября 1796 года скончалась Екатерина. На престол взошел император Павел.

Все при дворе изменилось. Вместо шуршания шелковых платьев в апартаментах дворца раздавался теперь топот тяжелых ботфортов, звяканье шпор, грохот тесаков. «Зимний превращен в кардегардию», – слышались голоса.

Перетасовался состав вельмож и сенаторов. Первыми приближенными Павла сделались Ростопчин, Аракчеев, Кутайсов, Обольянинов и Безбородко. Не потому, что был новому императору так уж мил. Но он оказал государю при вступлении на престол какую-то неоценимую услугу. Имеются веские основания утверждать, что Безбородко во время кончины монархини-матери передал цесаревичу ее манифест и завещание, направленные ею в сенат, в силу которых на трон назначался не сын ее Павел, а внук Александр. Как бы то ни было, Павел I на виду у придворных, указав Ростопчину на графа Безбородко, торжественно произнес: «Сей человек для нас – дар божий».

Графу было поручено секретное дело: разобрать бумаги покойной императрицы. И на каждом шагу ему оказывались всевозможные милости.

Задумал государь небывалый публичный спектакль в Петербурге. Ради этого 8 ноября он срочно направил Львова в Москву. Ему надлежало в сопровождении двух кавалергардов привезти в Петербург древние, необходимые для обряда коронования царские регалии, никогда до сих пор ие вывозившиеся из Кремля. По реестру предписывалось доставить кроме порфиры и барм государственный щит и знамя, обер-церемониймейстерские жезлы из черного дерева, 12 серебряных штангов, 12 подсвечников, парчу, постланную в Успенском соборе от амвона до престола в алтаре, крест золотой сканой работы, а в нем «животворящее древо Креста Господня», и многое другое.

Львов все выполнил.

Девятнадцатого ноября в Александро-Невском монастыре были торжественно вынуты останки покойного императора Петра III, убитого почти тридцать пять лет назад по негласному приказанию недавно скончавшейся супруги его Екатерины Алексеевны. 25 ноября Павел I самолично возложил корону на череп некоронованного при жизни государя. 2 декабря прах был перевезен в Зимний дворец и поставлен на катафалке рядом с телом Екатерины, а 5 декабря два гроба торжественно переправили на колесницах в Петропавловскую крепость, в собор, и предали земле.

27 ноября, после коронования трупа, царские регалии отвозил в Москву, в Успенский собор снова Львов.

Вся эта буффонада была предпринята Павлом не случайно. Ему надо было показать, что Петр III в могиле и дважды похоронен, чтобы в дальнейшем ни один самозванец не смел появиться под именем якобы скрывшегося императора. Хватит в России одного Пугачева.

Павел ! был умен. Пушкин в историческом труде о Пугачеве, говоря о Екатерине, писал, что Павел «царственным умом и силой характера мог быть ее достоин»⁹³. При всех парадоксальных капризах и выходках, при неукротимости бешеного темперамента император не был маньяком, как принято изображать его. Высокообразованный, с развитым чувством изящного, с безукоризненным вкусом, он при посещении европейских городов, музеев и галерей поражал иностранцев безошибочностью суждений. Наиболее ценные приобретения Эрмитажа относятся ко времени его царствования – времени расцвета русского классицизма в искусстве. Вполне закономерно, что Павел привлекал к работе лучших художников и архитекторов, в том числе и Львова.

Впрочем, не только потому, что тот был талантлив, но также из неприязни к памяти Екатерины, у которой Львов последние годы был не в чести. А кроме того, время от времени, в минуту доброго расположения императора Безбородко умел напомнить имя приятеля.

Поездкой в Москву за регалиями Львов сразу расположил к себе августейшего. По возвращении в Петербург из статского советника он производится в чин действительного статского советника. 19 декабря выходит именное распоряжение: «Вследствие данного в 1786 году, октября 8-го, указа о печатании полезных книг и чертежей действительным статским советником Львовым издаваемых, повелеваем издержки его, в 1.447 рублей состоящие, из Кабинета заплатить и впредь его полезные сочинения, переводы и чертежи на иждивении Кабинета печатать, а ко мне по одному экземпляру взносить на перед. Павел».

Это был ценнейший подарок. Львов с энтузиазмом приступил к осуществлению заветной мечты: к изданию четырех книг «Палладиевой Архитектуры», над которыми он трудился уже восемь лет. Одновременно возобновил подготовку к печати второй летописи из найденных им. Мечтал он также издать гравировальные чертежи собственных архитектурных проектов.

Дела других членов львовского кружка шли не так хорошо, как у Львова. Правда, Державину была дана личная аудиенция, и он получил назначение на должность правителя Верховного Совета; но скоро выяснилось, что такой должности нет по штатам, а была вакансия лишь управителя канцелярии Совета. Гаврила Романович добился высочайшего приема вторично, и вот тут-то они, оба «гневонеобузданные» и нетерпеливые, рассорились донельзя. Кавалергардам было дано приказание не пускать Державина в тронную залу.

А Дмитриева, не так давно ушедшего в отставку, арестовали в первый день рождества по доносу. Он просидел на гауптвахте все праздники, пока дело не было решено в его пользу. Прощение проходило в умильно-торжественной обстановке, с объятиями, с умиленными слезами придворных и с пожалованием Дмитриева сразу двумя гражданскими должностями: обер-прокурора сената и товарища министра в Департаменте удельных имений.

А Львову 7 апреля 1797 года было дано поручение: надстроить в Кремлевском дворце верхние апартаменты, представить проект нового Кремлевского дворца, который предполагалось возвести на месте обветшавшего Елизаветинского. В «Полном собрании законов Российской империи» читаем именной указ за № 17.911: «Для ежегодных наших в Москве пребываниях повелеваем отделать Кремлевский наш дворец нашему гофмейстеру князю Гагарину и Статскому Действительному Советнику Львову».

Львов создал проект в трех эскизах. Правый флигель дворца он рассчитывал построить на месте старого здания Растрелли; маленькую Сретенскую церковь включить в объем главного корпуса, увенчанного ротондой с куполом. Предполагалось украсить центральный и боковые корпуса портиками, а на фронтоне и на цокольном этаже установить античные статуи. Задача второго состояла в том, чтобы связать дворец и древние кремлевские здания с помощью аркад галерей, открытых лестничных сходов и др. На третьем эскизе передтшй фасад, выходящий на Москву-реку, был оживлен великолепными террасами, живописно разбегающимися лестницами и полукруглой нишей с фонтаном,окруженным садовыми деревьями: древний кремлевский «набережный висячий сад» был включен в планировку.

Двадцать седьмого мая Кремлевская экспедиция вернула зодчему одобренные императором эскизы с пожеланием внести некоторые изменения в «готическом корпусе» и отдала распоряжение к отделке дворца «по аппробоваиным планам». Осуществление проекта было поручено архитектору М. Казакову, строителю Сената. Перестройки производились в 1797 и 1798 годах. На проекте Львова, утвержденном императором 7 октября 1797 года, сохранилась пометка о том, что здание «построено». Перестройку Кремлевского дворца ускорило и то, что во время коронации Павла I 5 апреля 1797 года дворец не мог обслужить многочисленную царскую свиту, и поэтому Павел, приехав в Москву 15 марта, остановился в Петровском дворце и проживал в нем «инкогнито». То есть приказано было считать, что государь в Москве появиться еще не соизволил. И только в вербную субботу, 28 марта, монарх верхом, в окружении придворных прибыл в Немецкую слободу, чтобы расположиться в новом дворце, подаренном ему графом Безбородко. Это здание, купленное у наследников канцлера А. П. Бестужева-Рюмина и перестроенное Казаковым, «показалось» императору по архитектуре, и по обширности, и по убранству предпочтительнее всех остальных. Ради прихоти августейшего Безбородко приказал за одну ночь выкорчевать огромный сад и разбить перед окнами дворца плац.

Пятого апреля Безбородко, который был назначен подавать во время коронации митрополитам короиьт, получил в подарок Дмитровскую волость в Орловской губернии с десятью тысячами крестьян и еще шесть тысяч крестьян казенного ведомства – где угодно, на выбор... Был возведен в княжеское достоинство с титулом светлости; его матушка, Евдокия Михайловна, пожалована званием статс-дамы и орденом святой Екатерины. 21 апреля Безбородко назначается канцлером вместо уволенного в отставку престарелого графа Остермана. 27 апреля отдается указ: «Пустопорожнее место на Яузе у Николы в Воробине, купленное в прошлом году в казну... пожаловать в вечное и потомственное владенрпз светлейшему князю и канцлеру Безбородко».

Это «пустопорожнее место» для нас имеет значение первостепенное: оно будет связано с паркостроителъной деятельностью Львова.

Львову в день коронации жалуется орден Анны второго класса.

Львов на коронации не был. Он болел у себя в Черенчицах. 14 мая 1797 года Державин сообщал Капнисту: «Николаю Александровичу есть немного полегче и велено ему быть самому сюды», и приписывает: «Николай Александрович сюды уже возвратился; ему хорошо очень, а Мария Алексеевна и Катерина Алексеевна еще едут»⁹⁴.

В июне Львов жил в Павловске, «изобретал и учреждал» ко дню рождения императора праздник. Его душевные чаяния характеризует послание от 14 июня к А. М. Бакунину в ответ на его письмо:

«...зачем меня опрыснул ты

Кастильской чистою водой?

Идущего мечты тропою

Лишаешь нужной слепоты...

...Я так подумал и очнулся,

Из Талыжни черпнул воды,

Умылся, проглянул, встряхнулся.

Ай батюшки, беды, беды!

Куда меня нелегка сила

К чаду обманом затащила?

Отколь молитвой ни крестом

Никто не может отбожиться,

Лежать в грязи или кружиться

Обязан каждой колесом.

За чем? да мне за чем мотаться?

Мне – шаркать, гнуться и ломаться!

Ты, право, со слепу не в лад определил;

Лишь был бы я здоров и волен...»

В приволье своих Черенчиц стремится поэт. Он пишет далее о жене, о «здоровой кучке» детей:

«Я всем богат и всем доволен,

Меня сам бог благословил:

Женил и дал мне все благое.

Я счастье, прочное, прямое,

В себе иль дома находил...»

Но надо было обеспечить это прочное счастье. Вот и праздник пришлось «изобретать». В Павловск к нему приехала Мария Алексеевна с детьми. За «учреждение праздника» в Павловске, который «хотя не от него, а от других был не очень удачен, темей и бледен», Львов получил в подарок бриллиантовый перстень.

Еще при Екатерине II Львовым был построен па окраине Павловска ансамбль «Александровой дачи» с тематической планировкой сада и павильонов («Храм розы без шипов», «Эхо»). И новый император привлек Львова к строительным работам в Павловске. «Николай Александрович... в важных по нынешним обстоятельствам хлопотах, и чем кончится, неизвестно», – писал Капнисту Державин, весьма скептически настроенный к новым замыслам друга. Сам Державин с новой супругой уехал на лето во вновь приобретенное имение Званка на берегу древнего Волхова, и Львову предстояло в будущем тоже ехать туда дом строить, парк разбивать.

В Павловске Львов занялся возведением из утрамбованной земли опытной избы. Выписал из Никольского (так теперь назывались Черенчицы) двух мастеров, Андрея и Емельяна, уже набивших себе руку в подобных работах. Земля плотно трамбовалась в деревянных ящиках и прослаивалась известковым раствором, густым, как сметана. Когда земля подсыхала, стенки ящиков убирали.

Дочка Львова Лизанька впоследствии вспоминала, какое огромное впечатление произвела эта изба на всю царствующую фамилию. По нескольку раз великие князья и княгини приходили смотреть на нее, удивлялись быстроте возведения постройки, твердости и гладкости ее стен. Емельян и Андрей были награждены золотыми часами с цепочкой.

Потом Львову было поручено построить земляной дом в чухонской деревушке Арапакаси, вблизи Гатчины, а если домик удастся, то приступить к возведению большого дворца в Гатчине, чего он и добивался.

Летом недалеко от Павловска, в Тярлеве, была организована школа практического земледелия под руководством протоиерея А. А. Самборского (1732-1815), с которым Львов сотрудничал уже в начале своей архитектурной деятельности на «Александровой даче». Львов как член Экспедиции государственного хозяйства составлял программу школы. Но школа создавалась трудно. Львов добивался разрешения организовать собственную школу, и 21 августа вышел именной Указ об учреждении школы землебитного строительства в Никольском. Указ предписывал всем губернаторам направлять ежегодно на обучение к Львову учеников из селений казенного ведомства, а также от помещиков, заинтересованных в том, чтобы иметь профессиональных строителей. В задачу выпускников школы входило также сооружение «дешевых, здоровых, безопасных, прочных жилищ и соблюдение лесов в государстве». Окончивший школу получал особый аттестат и звание присяжного мастера.

Милости Павла этим не ограничились. В день выхода указа 21 августа был обнародован еще второй указ: «О разрабатывании и введении в общее употребление земляного угля, отысканного под Боровичами и но берегу реки Меты». Львов добился наконец признания – через десять лет своих геологических изысканий! Через месяц, новым указом от 21 сентября, Львов назначался начальником всех угольных разработок в России. Губернаторам предписывалось сообщать ему о месторасположении залежей каменного угля. По всем губерниям были разосланы запросы. Обещаны вознаграждения.

А меж тем наступила пора Львову следить за строительством глинобитного домика в Арапакаси. Пришлось выехать туда самому. Осень выдалась холодная, дождливая. О своем пребывании в Арапакаси он рассказывает Марии Алексеевне в письме:

«...вот, мой друг, как ты уехала, а государь меня послал достраивать земляной домик в чухонскую деревню; жил я там один-одинехонек, в такой избе среди поля, к которой во весь мой короткий рост никогда прямо стать нельзя было. Притом погода адская, дождь, ветер, а ночью вой безумолкной от волков так расшевелили меланхолию, что мне и мальчики казалися; не мог ни одной ночи конца дождаться, а волки все воют; я представил, что они и девочку съели, да ну писать ей песнь надгробную: ничего бы этого не было, кабы ты не уехала, ночь бы себе, а мы себе. – Вот как я приеду к тебе в Никольское, то дам ноты волкам, пусть они поют, как умеют, а мне казаться будет концертом Паезелловым. Арапакаси сентябрь 26-го дня 1797». К письму приложены стихи «Ночь в чухонской избе на пустыре», знаменательные для истории русской литературы:

«Волки воют... Ночь осенняя,

Окружая мглою темною

Ветхой хижины моей покров

Посреди пустыни мертвыя,

Множат ужасы – и я один!

Проводя в трудах ненастной день

И в постели одиноческой

Я надеялся покой найти;

Но покой бежит из хижины,

Где унынье прерывается

Только свистом ветра буйного!

Отворю, взгляну еще в окно.

Не мерещится ль зоря в дали?

Не слыхать ли птицы бодрственной?

Возбуждающей людей на труд?

Не поет ли вестник утренний?

Воют волки... ночь ненастная

Обложила все лицо земли

Хладом ужасом – и я один!

Холод, ужас и уныние,

Дети люты одиночества

Обвилися, как холодной змей».

Он рассказывает далее в стихах об устрашающем ударе грома, который заставил его выйти из хижины и встретить ночь в лицо. Крыша избушки тем временем рухнула. «Буря мрачная спасла мне жизнь». Но в этот миг «несчастный ветр принес на крыльях трепетных» чей-то возглас...

«Ах, я слышу голос девичий,

Умирающей, растерзанной,

Стае хищной, злобной, воющей

Жертва юная досталася!»

Львов усиливает эмоциональную насыщенность повествования восклицанием:

«Не всходи ты, солнце красное,

Продолжися, ночь ужасная!..»

Но после этого выразительного аккорда сразу наступает резкий спад. Нерешительное, угнетенное раздумье, подавленное трепетание мысли: не пригрезились ли ему все эти устрашающие фантомы?

«Может, ветра свист в ущелинах

Мне в пустынном одиночестве

Показался голос девичий».

Этими стихами с явными элементами раннего романтизма Львов, без сомнения, предвосхитил появление русской романтической баллады.

В том же письме к жене он через несколько дней приписал: «Сего дня 6-е Октября. Здравствуй м. д. скоро отделаюсь и в Питер и далее»⁹⁵.

Ему надо было приниматься за новые дела. Пока еще не прибыли ученики земляного строения, он занялся организацией угольных разработок: в Академии наук, в декабре, в Ученом собрании он сделал сообщение о приисках и о приметах залежей угля в Европейской части России, разослал на места чиновников горного дела, иногда и сам выезжал для ознакомления с карьерами. Получив ссуду в 20 тысяч рублей, приступил к разработкам валдайского угля, направив туда преданных ему шотландских мастеров.

При поддержке М. Ф. Соймонова Львов добился – не сразу, конечно, – у куратора Московского университета Ф. Н. Голицына отчислить в его распоряжение трех студентов «по его выбору и с их согласия», и 2 сентября 1798 года к нему поступили студенты Н. Лотков, В. Десятинский и сын прославленного зодчего Баженова Павел, который впоследствии сделался преподавателем горного дела.

Точно так же Академия художеств отчислила учеников «5-го возраста»: перспективного класса Петра Васильева и архитектурного – Ивана Алексеевича Иванова, с которым в дальнейшем Львова крепко свяжет судьба.