Текст книги "Н.А.Львов"

Автор книги: А. Глумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 5

1798-1800

В 1798 году вышла наконец из печати переведенная Львовым первая часть труда Андреа Палладио (1508-1580) под наименованием: «Четыре книги Палладиевой Архитектуры, в коих по кратком описании пяти Орденов говорится о том, что знать должно при строении Частных домов, Дорог, Мостов, Площадей, Ристалищ и Храмов. Спб. 1798».

В предисловии «От издателя русского Палладия» Львов рассказывает, как во время пребывания в Венеции посчастливилось ему купить «довольно дорого» подлинное венецианское издание книг Палладио 1616 года, то есть то, которое было исправлено самим Палладио. Львов выполнил не менее двухсот рисунков «мерою и подобием совершенно против оригинала, ничего не переменил, ничего не прибавил», и теперь издает «в той подлинности, каковую заслуживает его совершенство».

Он отрицает трактовку Палладио французами и англичанами, которые стараются «угодить господствующему вкусу отечества своего. В моем отечестве да будет вкус Палладив», однако «пусть Аглииские каменщики научат наших прочно, чисто и прямо строить, а Французские Архитекторы располагать внутренность домов».

Львов предостерегает от слепого подражания Палладио, который не мог «пророческим взором предвидеть нужды и прихоти людей через 200 лет после него родившихся». Также и климат России диктует свои законы.

Львов считал издание Палладио одной из главных задач своей жизни. Приложил даже к некоторым экземплярам свой ранний портрет, написанный его другом Левицким в 1773 году и гравированный во Франции А. Тардье.

С тех пор пройден большой жизненный путь. Ему уже сорок семь лет, в волосах пробиваются белые пряди, но он продолжает трудиться как юноша.

Гатчина. Черное озеро. У самой воды, меж вековых деревьев высится причудливое сооружение. Оно состоит из нескольких тесно сомкнувшихся корпусов, завершенных высокими крышами. Узкая длинная башня и островерхий шпиль на ней придают зданию сходство с готическим замком. Оно так четко отражается в озере, что кажется, будто поверхность воды выложена зеркалами, а башня опрокинулась в самую глубину и шпилем касается дна.

Особенно красив этот замок поздней осенью, но вечерам: багровожелтые пятна увядающих кленов, ясеней, лип, контрастно сочетающиеся с белизной здания, завораживают взор. Какое щедрое изобилие красок! Отсвет склоняющегося к западу солнца придает белым стенам чуть розоватый оттенок. И вдруг большие стрельчатые окна пятигранной крытой террасы начинают сверкать, зажженные солнцем. Опавшие листья, разбросанные по неподвижной поверхности озера, застывают брызгами багрянца и золота.

Из окон замка открывается широкий простор Черного озера. Кажется, что водная равнина доходит до подножия фундамента, что до воды можно дотянуться рукой. Сюда, к пристани, когда-то причаливали шлюпки, баркасы, «галеры», «ялики», «тузики» – лодки, содержавшиеся как образцы в морском музее «Голландия», в «ковше», у берега Белого озера.

В конце XVIII века здание называлось Приорат, или Игуменство. Это была личная резиденция изгнанного Наполеоном с острова Мальта «приора Мальтийского ордена». Император Павел, который был магистром Мальтийского ордена, предназначал Приорат для «братских присутствий» петербургских рыцарей ордена Иоанна Иерусалимского, но неизвестно, состоялось ли хотя бы одно такое собрание в Приорате.

Здание в неприкосновенности сохранилось до наших дней – только внутри обезображено многочисленными перегородками. Оно стойко выдержало испытание временем. Несмотря на сильные бомбардировки фашистов, Приорат уцелел.

Глядя на Приорат, невольно преисполняешься верой в слова Державина, начертанные на портрете Львова:

«Хоть взят он из земли и в землю он пойдет,

Но в зданьях земляных он вечно проживет».

«Все строение, – свидетельствовал Львов в записке, приложенной к чертежам, – сделано из чистой земли, без всякой примеси и без всякой другой связи,... Ограда и две приворотные будки... построены из четвероугольных земляных глыб, сбитых в станке. Главный корпус, сверх фундамента каменного, построен весь из земли, набитой в переносные станки, ниснутри, ни снаружи (кроме окон) не отштукатурен, а затерт только по земле скипидарной водою»⁹⁶.

Высота Приората от уровня воды до кровельного шелома около десяти метров; до верхней звезды на башне – более тридцати одного метра. В башне спиральная каменная лестница. Если подняться по ней на верх башни и заглянуть в амбразуры и окна, то отсюда озеро покажется еще необъятнее, пейзаж суровее и сказочнее. Далеко видна вся местность вокруг. Не остается сомнений, что башню приказано было возвести как сторожевой наблюдательный пункт.

Цитированная выше записка Львова свидетельствует, что «земляное строение начато июня 15 дня 1798 г.». В ноябре в письме к генерал-провиантмейстеру А. X. Обольянинову, члену особой комиссии «для распорядка квартир и прочих частей» и для снабжения Гатчины припасами, Львов пишет о Приорате, о материалах, счетах, заботится о возведении печей. 14 марта 1799 года сообщает ему же, что с Приоратом в порядке, но «печи никуда не годятся». 22 июня 1799 года посылает из Москвы диктованное письмо А. Р. Воронцову: «Получа повеление меблировать построенный мною в Гатчине земляной дворец, к приезду государя в половине июля должен буду опять туда ехать. Беспрестанные переезды с целым домом совершенно меня расстроили, тем более, что нигде не имею я основательного пристанища, к которому и дороги по сю пору найти не могу, [далее рукою Львова] ...Глаза мои не допускают меня писать самого все то, что чужою рукою к вашему сиятельству мне писать не хочется»⁹⁷.

Значит, глазная болезнь время от времени возвращалась.

Наконец, 22 августа из Гатчины Львов пишет в Прямухино А. М. Бакунину, что накануне в Приорат приходил император, принял его труды, «благодарил несколько раз и очень был всем доволен»⁹⁸. Но, по-видимому, осталась еще недостроенной башня, так как 29 января Львов вручает «ордер» мастеру Давиду Кунингаму с указанием, как ее строить.

Нелегко дался Приорат. Управитель Гатчины Обольянинов присвоил себе остроумную идею каскада «в виде руины» (искусно возведенного Львовым в отдаленном парке – «Зверинце»). Но Львов не стал его уличать – пренебрег. Затем Обольянинов приставил к дверям его комнаты часовых, и Львов полдня не мог выйти, пока не прояснилось, что «караул» предназначался для кого-то другого. Обольянинов хохотал.

Но главное, для Приората Обольянинов отвел заведомо болотистый участок. Однако Львов возвел на трясине крепкий, мощный фундамент и гидроизолировал земляные стены.

Кроме того, Львовым были в Гатчине построены и другие интересные сооружения: павильон «руина», за «лесной оранжереей» он возвел «амфитеатр», или «ристалище», нечто вроде открытого манежа с ареной для обучения верховой езде, для конных состязаний. Округлый земляной вал имел ограду с трельяжами, вазами и статуями на пьедесталах и четверо въездных ворот. В планировке обширных гатчинских парков Львов также принимал участие.

Одна из характерных черт деятельности Львова-зодчего состоит в том, что он всюду проявлял заботу о гидроустройстве. В 1798 году в письме к П. В. Лопухину, собираясь строить его усадьбу Введенское (около Звенигорода), Львов, восхищаясь природой, красотой леса и широтой кругозора, сетует: «Кряж песчаный и жадный: воды ни капли... на поливку и на пойло должно по крайней мере определить три пары волов в лето, а без хозяина легко выйти может, вместо пользы, одно из двух необходимое зло: или коровы будут без пойла, или волы без кожи». Ключей нет, горизонт Москвы-реки крайне низок. Колодец глубиной около двадцати шести метров дает результаты не очень обнадеживающие. Львов исходил, избегал все окрестности усадьбы и нашел возможность «оживотворить живыми водами прекрасную, но по сю пору мертвую и безводную ситуацию вашей усадьбы; в саду и в скотном дворе вашем будут везде фонтаны, возле дома каскад великолепный... все оживет и все будет в движении; по сю пору я признаюсь, что виды романтические составляют без воды мертвую красоту»⁹⁹.

В усадьбе Воронове за Красной Пахрой, в имении А. И. Воронцова, Львовым была перегорожена плотинами речка Воронка и созданы пруды с различными уровнями, сохранившиеся до сих пор.

Примерно те же принципы создания прудов с каскадами, мостами, гротами, островами встречаем и в других усадьбах. В прудах разводились разнообразные рыбы в таком великом множестве, что их излишками набивали рогожные мешки и использовали как удобрение для фруктовых деревьев.

Рассматривая творчество Львова в области садово-паркового искусства, необходимо рассказать о двух документах. Первый из них своеобразен: это пометки Львова на полях уже упоминавшейся книги Гиршфельда по садово-парковому искусству. В ней более пятидесяти пометок Львова, надписи, чертежи, рисунки.

Львов в планировке садов был поклонником естественной простоты, то есть английскую планировку предпочитал «регулярной» французской, но не совсем от нее отказывался. Регулярность могла быть там, где она нужна и уместна: около дома, у въездных ворот – ради парадности.

Свет и вода – важные, по мнению Львова, элементы в композиции парка. Свет, как он считает, – правило самое важное и самое трудное... Однако текучие воды, движение, жизнь для него значительнее всего остального. На полях книги Гиршфельда он перечисляет элементы движения: водопад, каскад, ветер, мельница, стадо в полях, передвигающаяся лодка на речке, крестьяне, косари, дым.

Проект сада на новом обширном участке светлейшего князя Безбородко в Москве с пояснительной запиской к нему является вторым документом.

Безбородко мечтал «заложить новый дом в Москве на прекрасном и первом в Москве месте, в конце Воронцова поля, на Яузе, у самого Белого города лежащем», – о чем он сообщил С. Р. Воронцову и через три месяца снова писал: «Я решился пуститься на новое здание, которое но крайней мере потомству покажет, что в наш век и в нашей земле знали вкус»¹⁰⁰.

Участок в самом деле великолепный – на возвышенности, спускавшейся от Воронцова поля к берегу Яузы. Безбородко хотел воздвигнуть грандиозный дом по проекту Кваренги. А проект сада был поручен Львову. Архитекторы работали вместе и раньше, в Ляличах, где для князя Завадовского Кваренги строил дворец, а Львов планировал усадьбу и возводил парковые сооружения.

Проект парка Безбородко в Москве помещен в альбом большого формата и содержит 11 листов чертежей и пояснительную записку на русском и французском языках¹⁰¹.

Когда читаешь проект, создается впечатление, что Львов дает волю своему воображению, что он не только проектирует, но и мечтает. Тем более что естественный уклон горы к Яузе позволял разделить сад на три разновидные части и расположить их террасами, а обилие ключей и родников давало возможность оживить местность прихотливыми измышлениями самой богатой фантазии.

Б центре сада, на высоком холме перед домом, он намеревался воздвигнуть колоссальную бронзовую статую богини мудрости на постаменте из «дикого» камня, а внутри постамента и отчасти под землей устроить огромный зал – «храм прохлады и тишины», который в зимнее время должен был согреваться пламенем жертвенника. Летом огонь предполагалось скрыть прозрачной водяной завесой.

Воды, собирающиеся в зале в широкую мраморную чашу, должны были вытекать из нее водопадом – водяной горой, покрывающей тремя уступами пирамиду цветов, и бежать то открытыми, то подземными путями «на благотворение саду».

Вспоминается стихотворение Львова «Ручейки» (1787) с несколькими строками предуведомления:

«Мне скучно без тебя, прекрасная Доралиса, и я похож на тот ручеек Леонардов, который течет по камням. А вот, как он течет:

...Пастух, лишившийся пастушки,

Мне говорил: два ручейка, между собою дружки,

В один и общий ход

Стеклися,

В один поток слились,

Одной чертой в лугу вились

И целью общею неслися

В пучину неизмерных вод.

Вдруг страшная гора им путь перелегает

И разлучает

Их взаимный плавный ток.

Один из них – в долине,

Другой – прерывисто меж камушков потек.

Сердись на берега кремнисты,

На корни, на древа ветвисты,

Шумел, журчал, свой ток мутил.

Прохожий, ручеек пеняя, говорил:

– Ручей, ты скучен... и порою

Ты мог бы течь и не шумя...

– Постой... послушай!... за горою, -

Ответствовал ручей, звеня, -

Перекликается со мною

Другая часть меня».

У главного въезда в сад Львов проектировал соорудить полуциркульную площадь с крытой от дождя колоннадой, а с другой стороны сада – турецкий киоск или кофейную хижину с прохладительными напитками и мороженым.

Мечтал Львов также о «Птичнике», предназначенном для слушанья концертов пернатых. Он собирался расширить пруды, вырыть два озерца, узким перешейком соединенные. Второе, меньшее, Львов предназначал для «инсценировок» морских баталий с фейерверками. С трех сторон этого озерца он хотел устроить амфитеатр для публики, а также соорудить две ростральные колонны, которые как фаросы освещали бы игры в вечернее время. На перешейке между озер Львов задумал возвести пару триумфальных ворот, через которые проезжали бы атлеты до начинания игр, а также полукруглые колоннады под куполом для судей и крытые трибуны для почетных посетителей. Второе же, длинное озеро, определялось для водной «Лицеи», в которой должны были обучаться юноши плаванию и гонкам на гондолах. Вокруг «Лицеи» гипподром – ристалище для колесниц и верховых.

Проект парка Безбородко в Москве – один из интереснейших и характернейших памятников архитектурного искусства конца XVIII столетия.

В 1798-1799 годах Львов выпустил сразу две книги.

Первая – новая летопись. Давно она была найдена им – вместе с первой, но много времени ушло на приведение ее в порядок – так она была «разодрана и растеряна». Новый труд назывался: «Подробная летопись от начала России до Полтавской баталии. Нашел и издал Н.Л.Спб., 1798».

Львов сохранил в неприкосновенности весь текст, даже «невежественные суеверия», перемешанные с правдой, потому что для историка важны не только события, но и «голые волки, поедавшие Москву, и кровавое озеро в Торопце означают степень просвещения народного и дополняют картину века». Львов считал, что цель историка состоит вовсе не в том, чтобы «обогащать ученостью ум или книгами Библиотеку; но чтобы просветить человека Он в целом народе должен видеть одно исполинское лицо, которого он портрет пишет».

Здесь Львов предвосхищает мысль декабристов о том, что история принадлежит не царям, а народам.

Эта летопись тоже была среди книг библиотеки Пушкина.

Вторая книга, подготовленная Львовым к печати и вышедшая в 1799 году, была первым посмертным собранием сочинений покойного Хемницера «Басни и сказки».

Книга была отредактирована совместно с Капнистом, украшена гравированными рисунками А. Н. Оленина и выразительным силуэтом покойного баснописца, вероятно, работы Катерины Яковлевны Державиной. Предисловие – краткий биографический очерк – написано Львовым.

Хемницера в кружке не забывали. А кружок не распадался и по-прежнему интенсивно жил общими интересами. Переживали за Державина, когда он при подготовке в Москве первого издания своих сочинений воевал с цензурой из-за двух выброшенных строк в «Изображении Фелицы», писал длиннейшие письма, жаловался, свирепел, хотел было сжечь весь тираж, но кончилось тем, что, взгромоздив на стол отпечатанные книги, Державин принялся своей рукой вписывать в экземпляры два стиха, по указу цензуры замененные многоточиями:

«Самодержавства скиптр железный

Своей щедротой позлащу».

В жизни кружка 1798 год отмечен крупным событием: в Петербурге было выпущено первое издание и состоялся первый спектакль комедии Капниста «Ябеда». «Все возможные сатурналии и вакханалии Фемиды, – писал позднее о «Ябеде» П. А. Вяземский, – во всей наготе, во всем бесчинстве своем раскрываются тут же, на сцене, гласно и торжественно»¹⁰².

Комедию Капнист часто читал у Львова, у Оленина, в кругу знакомых. Списки расходились по рукам. В городе повсюду говорили о пей. На склоне лет Державин вспоминал о тревоге, возникшей в кружке: боялись, что толки вызовут серьезные последствия – в России шли поголовные аресты «неблагонадежных», поэтому Львов посоветовал Капнисту «сделать то же, что сделал Мольер со своим «Тартюфом» – испроси позволения посвятить твою комедию самому государю»¹⁰³.

Такое разрешение у императора выхлопотал поэт, «состоящий у подачи прошений», Ю. А. Нелединский-Мелецкий. 22 августа 1798 года состоялась премьера. Четыре спектакля прошли с успехом. Но приказные крючки из высшей знати нашептали Павлу о подрыве престижа не только суда, но монаршей власти, допускающей такие суды.

Павел захотел посмотреть спектакль. 27 октября в Эрмитаже, в зале, где показывали пьесу, сидел только одни зритель – сам император; он хохотал и хлопал в ладоши. Капнист был оправдан, но пьеса при жизни Львова на сцене более не появлялась.

Здоровье Львова стало заметно сдавать. Опять заболели глаза.

Болел и Безбородко. Бодел тяжело.

7 июня 1798 года в Москве состоялась торжественная закладка нового дома у Яузы. Граф собирался приехать, но не смог. Когда оправился, в декабре съездил все-таки на месяц в Москву, чтобы понаблюдать за строительством – единственное, что его теперь еще интересовало, – вернулся и опять заболел.

Несмотря на болезнь, Безбородко 4 марта 1799 года в своем дворце задал бал, о котором говорили по всему Петербургу. Но 12 марта произошли два удара, один вслед за другим, – отнялась правая сторона, перекосило рот.

Он отпустил на волю дворовых. Причастился, соборовался. 3 апреля – новый удар.

«Две недели уже сидим мы у него с утра до вечера, – писал Львов Воронцову, – и ваше сиятельство легко представить можете, каково видеть в сем состоянии человека угасающего. Есть ли бы двадцатилетнее мое при нем пребывание pi мои к нему обязанности душевные мне сие не делали тягостным, так уж и то неравнодушно, что одно слово его развязывало бывало целую конверсацию, когда забудут число какое пи есть или ршя. Теперь он сохранил ту же память и не может произнесть ни одного слова.., вид его разрушает всякую надежду»¹⁰⁴.

6 апреля 1799 года Безбородко скончался.

В одном из последних писем Безбородко есть краткая фраза:

«...я никогда не хотел быть при дворе сильным и могущим человеком, а скорее быть полезным».

Этому можно поверить.

И Львов, несмотря на болезни, на усталость, продолжал трудиться. Красноречив документ, датированный июлем – сентябрем 1798 года:

«Записка порученным действительному статскому советнику Львову комиссиям. В Москве: Надстройка над дворцом Кремлевским верхняго апартамента в черне кончена и подведена под крышку. В Торжке: Открыто училище земляного строения, в котором 200 человек одних казенных учеников продолжает учение. В Гатчине: Каменная набережная, башня и цоколь под земляной замок сделаны, зачинают работать земляныя стены. Под Павловском: В школе земледелия строится земляной скотный двор и в два этажа жилыя покои.

В Боровичах: Карьера землянаго угля разработана, выкопано 54.450 пуд, из коих 28. 500 пуд доставлено на С. Петербургской монетный двор. Каменнаго угля сделаны прииски № 2-й в Калужской губернии. Под городом Алексиным, в 145 верстах от Москвы. № 3-й той же губернии: в Козельском уезде на реке Жиздре, в Оку впадающей. № 4-й, в Рязанской губернии: в Ряжской округе на реке Чернаве. № 5-й, той же губернии: В Ряжском уезде, под селом Петровым № 6-й, в Симбирской губернии: По близости реки Волги. № 7-й, в Бахмутском уезде: В селе Друшкове. № 8-й, в Новороссийской губернии: в Павлоградском уезде, при слободе Гродовке: превосходного пред всеми качества для всякого домашняго и заводского изделия. № 9-й в Рязанской губернии: в Зарайском уезде, близь реки Осетра»¹⁰⁵.

Доставка из Боровичей первой же партии угля в 54 тысячи пудов имела успех; цена на английский уголь упала. Меж тем Львов делал опыты добывания серы из угля, а также особого дегтя, чем интересовался еще раньше, когда писал С. В. Воронцову в Лондон, желая узнать секрет английского производства угля. Теперь он сам нашел свои пути.

Но увы, невесело было в Никольском.

Много забот и огорчений приносило Училище земляного строения. Ученики прибывали. Но прибывали они по принуждению. «Крестьяне наши, – писал позднее Львов, – на всякую новизну не скоро поддаются, ... доколе, убеждены пользою примера, не ощутят они действительной выгоды».

В отдаленных местах земляных строений никто еще не видел и даже понятия о них не имел.

На двухгодовое учение «новобранцев» отправляли из сел, как на рекрутчину, с плачем и воем. Отправляли самых непригодных в собственном деревенском хозяйстве, слабосильных, больных или пьяниц, отправляли плохо одетыми, без денег.

Львов учил их не только делу землебитных строений, он показывал, как делать дороги и прочные мосты, проводить обширные подземные водоводы для осушения местности, а поверху покрывать их землей и дерном, годным для сенокосов и пашен; крыть крыши соломой с глиной, а также без глины; делать стропила, полы, даже печи, строить ворота, «закрывающиеся сами собой».

Ученики проходили практику не только в Никольском; он направлял их в Торжок. Там в 1798 го/ду началось сооружение землебитных казарм по сторонам Московской дороги. Это был обширный комплекс весьма вместительных зданий в два этажа для солдат, офицеров, служб и конюшен. Строительство казарм завершили в 1800 году.

Львов продолжал также заботиться о мастерах, занятых на угольных разработках. Это видно из его письма от 1 августа того же 1798 года к генерал-прокурору А. Б. Куракину: «Все то, что к облегчению жребия сих бедных людей я сделать мог без докладу, исполнил я...» Выплачивал сверх жалованья награждения. Просил начальство выполнить апробованный финансовый план, «дабы я мог облегчить судьбу определенных к работе людей и сам иметь средства к продолжению работ»¹⁰⁶.

В мае 1799 года в усадьбу Львова приехал двадцатилетний художник, недавний воспитанник, теперь «берг-гешворен» Академии художеств, прикомандированный к участку угольных разработок для составления чертежей Иван Алексеевич Иванов (1779-1848), в будущем академик, известный главным образом как первый иллюстратор басен Крылова.

Львов ценил его дарование рисовальщика и ради этого терпел вздорный характер и разболтанное поведение. Как показывает множество опубликованных и неопубликованных писем Иванова к другу его отрочества А. X. Востокову, был он беспросветным пьяницей. В письмах его есть строки, «неудобные для печати», как снисходительно-мягко отзывается И. Срезневский, публикуя переписку Востокова¹⁰⁷. Иванов писал письма выразительно. Приводим выдержку из его неопубликованного, очень ценного для нас письма, первого после приезда в Никольское: «Черенчицы, в пятницу 21 майя, 12 часов пополуночи. ...Прекрасные сии места, расстилающиеся по зеленым горам, мне чужды, когда нет в них ни одного человека, близкого к моему сердцу... Я часто брожу по лесам и лугам с эстампом в руках... теперь, лежа на поле, пишу к вам, употребив вместо столика Камоенсову Лузиаду, которую я пришел читать сюды. ...Поле идет сначала к лесу. Там часто пасутся павлины. ...С левой руки от меня стоят земляные хижины, в которых живут бедные черенчицкие крестьяне и прежалкие ученики земляного строения. Сии бедные, оставя свои родины, работают день и ночь, как каторжные. Не знаю, что-то трогательное для меня составляет, когда сии трутни идут кучею с работы, имея лопаты на плечах, предводительствуемы будучи жестоким сержантом. Поют во все горло песни, при сем приходит мне на мысль пословица: неволя скачет, неволя пляшет, неволя песни поет. Далее сих хижин стоит на возвышенном месте замок, в котором Львов точно Монтоний владычествует. Все его затеи клонятся к тому, чтобы увеличить свои доходы. За каждого ученика берет он по 4 рубли на месяц. Я здесь две должности исправляю: должность помощника и рисовального учителя. В 1-й разбиваю камешки для фундамента и таскаюсь и пачкаюсь около строений, показываю мужикам, ворочаюсь с правилами, весками, ватерпасами и пр. ...Во второй учу его детей по вторникам и четвергам»¹⁰⁸.

Иванов еще не понимает, что во всякой профессии существует трудный и скучный черновой процесс. Критикует Львова, не следует его примеру, примеру человека, не гнушавшегося никакой работой.

Львов, больной в эти дни, наравне с ним учил мужиков. «Глаза у меня так болят, – диктовал он письмо от 24 мая, – что я не только сам писать, но и поправить ничего не могу: с утра до вечера учу мужиков из пыли строить палаты; а пыль и солнце весьма дурные окулисты»¹⁰⁹.

В августе, когда Львов ездил в Гатчину, к нему пришло тревожное письмо от Державина из Петербурга; тот сообщал, что Марья Алексеевна получила уведомление из Черенчиц о том, что число больных учеников со дня на день умножается. «Ты этого не пропусти меж ушей... Сообщи формально к Васильеву, как к начальнику по медицинской части, и проси, чтобы он к тебе командировал лекаря, откуды он заблагорассудит, и дали бы медикаментов...»¹¹⁰.

Весной и летом текущего года Львов осваивал новый участок земли под Москвой. Эта земля, ранее принадлежавшая Симонову монастырю, называлась Тюфельскими казенными покосами «с лесными и пахотными угодьями и водами».

Львов перевел сюда часть училища из Никольского. Весьма показателен его ордер, написанный 18 ноября под диктовку (заболевание глаз не проходило) и посланный в Москву А. Менеласу: «Титулярному советнику Менеласу. Ордер. Естли не нашли ни в которой слободе квартиры для больницы, то сыскать оиую можно несомненно в Москве или около заставы или в Таганке. ...Я считаю весьма немаловажным сохранить здоровье учеников, а потому и о найме квартиры, хотя бы и недешево было, затрудняться не надобно. Близь больницы чтобы была также квартира и для лекаря. Ученики, которые дурно одеты и из домов не получили одежды, могут быть употреблены в теплых местах по приезду моего в разные изделья, как то: выправлять щиты, чинить носилки, тележки, лопатки, плесть корзины, строгать доски и подобное»¹¹¹.

В Тюфелях, или в «Тюфелевой даче», как называет Иванов поселок, были возведены казармы для учеников, скотный двор и глинобитный дом для Львова с семьей. Ясное представление о местности дает схематичный план, приложенный Ивановым к одному из неопубликованных писем.

В письме Иванова от 15 августа 1799 года зафиксированы первые впечатления от окружающей местности. «Сия Львова дача Тюфили лежит подле Симонова монастыря, границы опой касаются границ монастырского владения, к которому кажется принадлежит и Лизин Пруд... В самый Петров день ходил я туда в первый раз, ...идучи, трепетал от радости в ожидании... Мне казалось, что я отделяюсь от обыкновенного мира и переселяюсь в книжный приятный фантазический мир. Деревья, бугорки и кусты каким-то неизъяснимым образом напоминали мне о Лизе, подобно как музыка действует при чтении какого-нибудь повествования. ...Все, как Карамзин описывал, так и я видел. При слове: там рыбы падают с неба, полюбопытствовал я посмотреть вверх, кажется ли пространство над моею головой способным производить рыб, но особливого ничего не приметил.

Монастырь ныне уже не пуст; в нем множество монахов – не бледных, не сухощавых, но толстых и краснорожих, которые не только имеют вольности смотреть сквозь решетку на галок, но и сквозь флеровые покрывала на – райских птичек. Кельи у них великолепные с превысокими террасами, на коих они борются, кричат, в виду девок. ...Наконец, нашел и пруд, стоящий среди поля и окруженный деревьями и валом. Ныне пруд сей здесь в великой славе: часто гуляет около него народ станицами и читает надписи, вырезанные на деревьях, кои вокруг пруда. И я читал их, но ни одной не нашел путной. Везде Карамзина ругают, везде говорят, что он наврал, будто здесь Лиза утонула – никогда не существовавшая на свете. Есть правда из них и такие, кои писаны чувствительными, тронутыми сею жалкою историею.

Теперь я в сем месте почти всякий день бываю... потому что в Тюфели должно ехать через сии места. Я вспомнил, как я часто езжал на дрожках вместе с Львовым оттудова ночью. Львов, уезжая в Петербург, велел мне, – когда нечего будет делать, рисовать виды в Тюфелях».

В другом письме, от 29 августа, Иванов описывает кабинет Львова, заставленный стульями и книжными шкафами с «великолепными занавесками» и с альковом. Прилагает даже план кабинета, называет некоторые хранящиеся в нем книги: все тома Энциклопедии, «все тома Парапезия»; «Сей кабинет удален от жилых покоев и похож немного на алхимическую лабораторию»¹¹².

«Алхимическая лаборатория». Это определение точно и образно. Именно так должен был выглядеть кабинет человека, занятого беспрерывными опытами. Львов нашел наконец способ извлечения из каменного угля содержащейся в нем серы, дешевле привозной почти в два раза, что давало казне экономию в 20 тысяч рублей ежегодно. Он добивался, чтобы разрешили ему построить завод для производства серы. И только 23 июня 1800 года получил санкцию па это.

Усовершенствовал Львов добычу кокса путем пережигания угля, у которого была «отнята пылкость», поэтому кокс горел без дыма и почти без пламени. Нашел наконец также «состав наподобие лака, в Англии лордом Дундунедлом изобретенный и в великом секрете содержимый». Этот состав «сохраняет снасти и дерево кораблей от сырости, гнилости и червей, а по прочности не уступает обшивке медными листами.

Изобретенная смола по своему жирному свойству всякой сырости сопротивляющаяся составлена из части таких материалов, которые сохнут медленно, но никогда, однако, до такой степени не высыхают, чтобы напитанная ими ткань или веревка заколела или ломалась»¹¹³.

Был им изобретен и «каменный картон», то есть толь. Кровельные листы годились на обшивку кораблей, их можно было применять для кровли домов. «Кровле сей, крепостной, следовательно, должно быть мягкой, несгибающей и несгораемой». Изготовляемые из этого материала украшения, барельефы, даже круглые статуи, «столь же вечные, как и бронза».

Образцы картона «с большим количеством наполнителя» были им представлены в 1799 году с приложением чертежей машины для его выделки. Ввиду крайней ценности изобретения для военных нужд вице-президент Адмиралтейств-коллегии граф Г. Г. Кушелев 25 августа 1799 года распорядился изготовлять картон на заводах Олонецком, Кронштадтском и Санкт-Петербургском. Первая машина (созданная лишь в 1800 г.) обошлась почти в три тысячи рублей. В Тюфелях по проекту Львова тоже был построен завод для производства картона. Первый опыт был вскоре подхвачен заводами Александровским и Петровским, а впоследствии усовершенствован. Признано, что Львов впервые в мире в бумажной промышленности применил машину с паровым приводом.