Текст книги "Фаворитки французских королей"
Автор книги: А. Глебов-Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Хорошо понимая коварную игру тонкой и хитрой англичанки, Луиза приказала баронессе д'Омон и жене своего сына Клод безотлучно вести при королеве караульную службу: найти любой предлог быть при ней и наблюдать за всеми ее словами и поступками. Днем обе дамы читали и вышивали с ней, но ночью дело доходило до того, что обе попеременно одна за другой ложились почивать вместе с королевой.
Последние недели декабря 1514 года над Иль-де-Франсом бушевали метели. Сила их была такова, что ветер вырывал с корнями деревья, сносил крыши зданий, валил колокольни. Волки, осмелев от голода, появлялись даже у ворот Парижа, а самые отважные и голодные из них проникали в город. Смерчи проносились по Франции. Поговаривали, что наступают страшные времена конца света.
А в Турнеле в это время, в ее мрачных залах, раздавались глухие и мрачно звучащие слова молитв во здравие короля… В это самое время, когда природа, казалось, совсем отвернулась от человека и Богу были не слышны его молитвы, в одной из огромных мрачных зал Турнеля умирал Людовик XII.
На Рождество умирающий призвал к своему изголовью Франциска Ангулемского. При виде умирающего тот даже не смог сдержать улыбки, которую тотчас заметил король. Сейчас его в особенности заботила судьба дочери. Он боялся, что Франциск Валуа испортит ей жизнь. Его личный опыт, как и опыт предков, подсказывал это.
Умирающий вспоминал о несчастной Жанне Французской, некогда им низко отвергнутой, и о своей благочестивой жене Анне. Конечно, Людовик XII знал о том, что молодой герцог влюблен в королеву Марию, и потому время от времени уста его повторяли всего несколько слов:
– Клод, моя дорогая маленькая Клод! [75] [75]Если верить Ги Бретону, утверждавшему, что умирающий король произносил именно эти слова.
[Закрыть]
1 января 1515 года ровно в десять часов вечера король скончался.
Глава 4 Король умер. – Да здравствует король!
В это самое время, несмотря на ужасную метель, придававшую этому и без того печальному событию еще больше трагизма, Турнельский замок покинули два всадника. Один из них направился и Роморантен, чтобы сообщить проживающей там Луизе Савойской, что сбылась ее золотая мечта – сын ее стал королем, другой всадник отправился в особняк Инлуа в Париже, где в этот поздний час Франциск пировал со своими друзьями.
Едва успев войти, гонец поклонился:
– Король умер! Да здравствует король!
Тогда все присутствующие молодые люди воскликнули радостно:
– Да здравствует король! Да здравствует король Франциск!
Кончилось царствование Людовика XII. Королева Мэри, по счастью, не ждала ребенка, хотя «Франциск хорошо понимал, что, пока оплакивали ее супруга, она была вполне способна зачать наследника, воспользовавшись в соседней комнате услугами какого-нибудь галантного стражника» [76] [76]Бретон Ги. История Франции в рассказах о любви. М.: «Мысль». 1993. С. 101.
[Закрыть].
«Если попытаться вкратце подвести итоги царствования Людовика XII, то окажется, что все, что ему удалось завоевать в результате итальянских походов, было потеряно. Может показаться, что вся деятельность короля в конечном счете потерпела краж. Однако будет ли справедлив такой приговор? Потомки его в XVI столетии отнеслись к нему совсем: по-иному: на первое место они ставили экономический расцвет Франции, достигнутый в годы его правления, а главное, мир, наконец, прочно воцарившийся к стране, пережившей весьма бурный и неспокойный XV век. „Время правления этого короля, справедливого, экономного, когда речь шла о его собственных нуждах, и щедрого в других случаях, не случайно с ностальгической грустью вспоминали в последующие десятилетия в истерзанной внутренними войнами стране. Не удивительно, что современники, как и его придворный историограф Клод де Сейсазель, восхваляли его. Историки позднейших эпох, начиная с Мишле, заговорившего о „королевской тупости“ (royale stupediste), считали своим долгом подчеркивать известную ограниченность Людовика XII. Безусловно, очень часто противники его были гораздо менее щепетильны в выборе средств“ более изобретательны в достижении целей и изощренны. Все же вряд ли справедливо считать этого короля слабохарактерным, не слишком далеким, ограниченным и негибким… Во времена тяжелейших бедствий, в 1512–1514 гг., Людовик XII вывел страну из, казалось, безвыходного положения, когда его противники покушались даже на его трон. Франциску I наследство досталось уже в полном порядке» [77] [77]«Французски короли и императоры» Ростов н/Д. Изд, «Феникс». 1997. С. 64–65.
[Закрыть].
Уже известный и даже полюбившийся нам Брантом (ибо к кому же обращаться за расспросами по поводу того времени, как не к нему) позволит сравнить трех французских венценосцев, и всех в интересующем нас аспекте. Вот что он говорит о Людовике XI, Карле VIII и Людовике XII, так тесно слитых и связанных теперь в нашем сознании на кратких и немногочисленных страницах нашей истории:
«Часто – и даже в самое последнее время – при дворах знатных французских сеньоров и королей любили перемывать косточки сих благороднейших особ [78] [78]Галантных и любвеобильных дам французского двора.
[Закрыть]. И не встречал светских угодников, кои бы не нашли что сказать о них иногда лживого, а подчас и истинного. Но должно всячески порицать такой обычай: нельзя покушаться на доброе имя дам – особливо из высшего общества. Причем я имею в виду как тех, что не прочь поразвлечься, так и иных, кои к столь пагубному зелью питают отвращение и пригубливать его не намерены.
Как я уже сказал, при дворах последних наших королей процветали тайное злоречие и пасквили – что вовсе не согласно с простодушными обычаями предков, например, доброго нашего монарха Людовика XI, уважавшего простоту нравов и – как передавали – любившего трапезовать в обширных залах, пригласив к с своему столу множество достойных людей (как приближенных к нему, так и прочих), а самые ловкие, бойкие и неутомимые в любовных забавах с нашими прелестницами там были привечаемы особо. Он и сам не отказывался подавать в этом пример – желая все познать и поделиться своими откровениями с кем ни попадя.
А это, что ни говори, большое непотребство. О жене он был и весьма дурного и чрезвычайно высокого мнения, ценя ее за благоразумие и добродетель, – и благо ей, ибо, будучи от природы нрава подозрительного и угрюмого, он бы не смог сдержаться – и стал бы поносить ее, как и прочих. Когда же он умирал, то приказал сыну своему [79] [79]Будущему королю Карлу VIII.
[Закрыть]любить и весьма почитать матушку, однако не давать ей брать верх над собой: „…Но не потому, что она недостаточно благоразумна и целомудренна, а из-за того, что в ней более бургундской, нежели французской крови“ [80] [80]Да, клянусь богом, Людовик XI знал, о чем говорил – ведь всем известно, сколько горя и огорчений принес ему Карл Смелый, герцог Бургундии (прим. автора).
[Закрыть]. И в силу этих же причин король никогда не любил ее, заботясь лишь о законном потомстве, а добившись оного, вовсе оставил о ней попечение. А держал ее затем в замке Амбуаз – как простую придворную даму, – уделив ей крайне скудное содержание, принуждая носить небогатые наряды, словно какую-нибудь фрейлину. Он оставил при ней очень небольшой двор – и велел проводить время в молитвах, а сам загулял и весело прожигал свои дни. Можете сами представить, как плохо при столь малом почтении к нежному полу – высказывался о нем сей государь; да и не он один: имена известных ему особ [81] [81]Его любовниц или записных сладострастниц его двора.
[Закрыть]кочевали при дворе из уст в уста – и не потому, что он порицал любовные ристалища либо хотел покарать самых рьяных и неистовых, но излюбленнейшим его удовольствием оставалось лить на них словесные помои [82] [82]Вот разительнейший, хотя и отдаленный, результат влияния Агнессы Сорель и вот при каком дворе и в каких условиях сложились и развивались излишне сластолюбивые наклонности дофина Карла – короля Карла VIII.
[Закрыть] – а оттого бедняжки не всегда могли так свободно (как им было по нраву) взбрыкивать и пускаться в амурный галоп. В его правление непотребству не было положено предела – ибо сам король и его придворные весьма способствовали развращению нравов и тягались в этом друг с дружкой и бахвалились, смеясь – при людях или келейно… кто измыслит наискабрезнейшую историю о своих похождениях, постельных ухищрениях… и прочих безобразиях. Конечно, сильных мира оставляли в покое – о них судим лишь по видимости и по тому, как они держались прилюдно [83] [83]Хотя кто-кто, а уж они-то смело могли занять почетное место в ряду знаменитейших распутников.
[Закрыть]; думаю, что им было гораздо легче жить, нежели большинству тех, кому выпало обретаться при последнем нашем покойном короле [84] [84]Аббат де Брантом имеет в виду Генриха III Валуа, сына королевы Катрин (Екатерины Медичи). Читателю он может быть хорошо знаком по романам А. Дюма «Королева Марго», «Графиня де Монсоро», «Сорок пять».
[Закрыть], который – как я помню – держал их в строгости, отчитывал и укрощал, а подчас пречувствительно наказывал. А о Людовике XI я слыхал именно то, о чем поведал».
Зато сын его Карл VIII, наследовавший после него престол, был иного нрава – ибо его поминают как самого строгого и добросердечного в словах монарха, какого когда-либо видывали, ни разу даже намеком не оскорбившего ни мужчину, ни женщину. Оставляю вам помечтать о том, какой свободой пользовались прелестницы его времени. Но и любил он их весьма ретиво и услужал им достаточно, если не слишком: к примеру, возвращаясь из неаполитанского похода, упоенный славой победителя, он задержался и Лионе – где возвеселил душу столькими удовольствиями и ухаживаниями за прекрасным полом, устроил столько великолепных турниров и поединков в честь дам его сердца, что позабыл о своих собственных, заброшенных в его королевстве, а между тем терял и власть свою над подданными, и города и замки (которые еще стояли за него и протягивали к нему руки, моля о помощи). Говорят, что тамошние красавицы послужили причиной его смерти, ибо он слишком предался им, будучи слабого сложения; и оттого наносился, впал в немощь, а за сим – и отбыл в мир иной.
Король Людовик XII был к дамам весьма почтителен, ибо, как я уже упоминал, позволял комедиантам, школярам и дворцовым прислужникам говорить обо всем [85] [85]Его нисколько не опасаясь (прим. автора).
[Закрыть], кроме королевы, его супруги [86] [86]Анны Бретонской.
[Закрыть], к и девиц двора, хотя сам он бывал и добрым сотрапезникам, и дамским угодником, любил прекрасный пол не менее прочих и таковым остался, но не бахвалился на сей счет, не злословил и не чванился – в противоположность предку своему, герцогу Людовику Орлеанскому…
«…Замечу, что король Франциск [87] [87]Король Франциск I, о коем и пойдет наше повествовав в дальнейшем (прим. автора).
[Закрыть], крайне неравнодушный к женскому полу (хотя, как считают многие, его избранницы были весьма переменчивы и непостоянны – о чем я уже говорил в ином месте), не желал, чтобы при дворе по сему поводу злословили, и требовал от всех уважения и знаков почтения к своим воз любленным…» [88] [88]Аббат де Брайтам. Галантные дамы. М.: «Республика». 1998. С. 269–272 (перев. Г. Р. Зингера.)
[Закрыть].
Да, молодой король Франциск I отличался весьма отменным, но изящным сладострастием. «…С приближенными (он) не кичился и не скупился, одаряя разными историями и выдумками, одну из коих – притом презабавную – пересказали и мне. В ней шла речь о молодой привлекательной особе, приехавшей ко двору, каковая – не блистая тонкостью ума – легко поддалась улещиваниям больших вельмож, а особо самого короля, который, пожелав однажды водрузить свой „стяг на крепком древке“ в ее „цитадели“, прямо сказал ей об этом; она же, прослышав от иных, что, когда что-то даешь королю или берешь у него, надо сперва поцеловать это – или же руку, которая этого коснется или пожмет, – не растерялась, а, смиреннейше поцеловав руку, взяла королевский „стяг“ и нижайше водрузила его в „крепость“, а затем хладнокровно вопросила, хочет ли он, чтобы она услужила ему как добропорядочная и целомудренная женщина или же – как распутница. Не надо сомневаться, что он захотел „распутницу“ – поскольку с нею приятнее, чем со скромницей, – и тотчас убедился, что она не теряла времени зря: и умела и „до“, и „после“, и все, что душе угодно; а затем отвесила ему глубочайший поклон и, всепокорнейше поблагодарив за оказанную честь – коей она недостойна, – стала тотчас (а также и потом) просить о каком-нибудь продвижении для ее супруга. Я слыхал имя этой дамы, каковая впоследствии не вела себя столь наивно, как ранее, – но ловко и хитро. Однако король не отказал себе в прихоти поведать сию историю; и слышала ее немало ушей.
Он всегда любопытствовал и выспрашивал каждого о его любовных делах – особливо о постельных баталиях, и даже о том, что нашептывали, о чем мелили дамы в самой горячке и как вели себя, и какие принимали позы, и что говорил:-, „до“, „во время“ и „потом“, – а прознав, смеялся от всей души; но тотчас запрещал передавать это иным – дабы не вышло позора – и советовал хранить тайну и честь возлюбленных.
А в наперсниках у него пребывал величайший муж церкви, весьма добросердечный и щедрый кардинал Лотарингский, я бы назвал его образцом великодушия, ибо подобного ему в те времена не водилось; порукой тому – его щедрость, милостивые дары и особенно пожертвования на бедность…
Рассказывали, что стоило явиться ко двору какой-нибудь пригожей девице или не появлявшейся ранее красивой даме – как он тотчас ее привечал и увещевал, говоря, что желает выпестовать ее своею рукой. А какой наездник! Впрочем, ведь ему приходилось иметь дело отнюдь не с дикими жеребцами. В кругу приближенных короля поговаривали, что не было особи – свежеприбывшей или надолго задержавшейся при дворе, каковую он бы не совратил или не подцепил на крючок ее жадности и своей щедрости (и мало кто вышел из такой переделки, сохранив чинность и добродетель). А сундуки прелестниц все полнились новыми платьями, юбками, золотом и серебром, шелками – словно у теперешних королей и вельможных дам. Я сам имел случай повидать двух или трех из тех, кто заработал передком подобные блага: ни отец, ни мать, ни супруг не могли бы доставить им ничего подобного в таком обилии» [89] [89]Аббат де Брантом. Галантные дамы. М.: Изд. «Республика». С. 276–277. (перев. Г. Р. Зингера.)
[Закрыть].
Но мы отвлеклись от нашего молодого короля, вернее сказать, от первых, самых тревожных, недель его царствования. Вернемся же к столь надолго прерванному нами повествованию. Как помним, одним из главных камней преткновения его царствования была королева Мэри, вдовствующая королева.
Уже на следующий день после смерти короля Людовика ее под стражей, или под почетным, но строгим эскортом, препроводили в особняк Клюни. Именно там она должна была провести первые сорок дней траура. Недоверчивые Луиза Савойская и молодой король Франциск приказали госпоже д’Омон и госпоже де Невер днем и ночью охранять королеву. Король, а вместе с ним Франция и короли Европы, ждали, чем все разрешится, окажется ли беременной вдовствующая королева. Конечно, положение последней было весьма плачевно. Вынужденная изоляция ее сильно томила – она даже боялась сойти с ума. И именно в этот трагический и решающий для нее момент разнесся слух, что она беременна. Герцогиня Ангулемская была поражена, но король Франциск I не поверил ему. И впрямь, слух этот, в высшей степени опасный для воцаряющегося, но еще не совсем прочно воцарившегося короля, рассеялся столь же быстро, сколь и появился. Вот что рассказывает по этому поводу наш неразлучный спутник по тайным и укромным уголкам французской истории Брантом: «После смерти короля королева изо дня в день распускала слухи о своей беременности; говорят, что, так и не пополнев, она с целью обмана обматывала себя бельем, рассчитывая на то, что когда пройдет положенный в сих случаях срок, она сумеет найти какого-либо ребенка и выдать его за своего. Увы! Ей не удалось достичь своей цели. Луиза Савойская, женщина умная и многоопытная и оттого прекрасно сознававшая, чем грозит ей и ее сыну такой обман, приказала врачам и повивальным бабкам осмотреть ее, нисколько не доверяя лишь внешнему виду или словам королевы. Тут-то и раскрылись ее ухищрения с бельем и простынями, так был сорван ее план стать в один прекрасный момент королевой-матерью, а главное – регентшей Французского королевства».
И все же, даже когда все эти скандальные подробности стали известны Франциску, он и тогда поступил благородно и великодушно – сразу явился в особняк Клюни и спросил у Мэри, не возражает ли она против его коронации. Естественно, она не замедлила дать свое согласие:
– Государь, я не знаю другого короля, кроме вас!
А через несколько дней, 25 января, Франциск I был уже в Реймсе [90] [90]Бретон Ги. История Франции в рассказах о любви. М.: «Мысль». 1993.
[Закрыть].
Уже в феврале, по возвращении в Париж, Франциск едва не сделал ей предложения руки и сердца, и это мри том, что его законная супруга мадам Клод ждала от своего мужа ребенка. Быть может, ей было необычайно лестно и выгодно такое предложение, ведь она разом и в одном лице получала завидного мужа и любовника, но то ли страсть к герцогу Саффолку возобладала в ней над прежними нежными чувствами к Франциску, то ли потому, что она решила вернуться на путь чести и добродетели, так или иначе, она отказала.
С большой досадой, как она написала через несколько дней своему брату Генриху VIII, она отказалась стать женой Франциска I.
– Я надеюсь, что вы не будете на меня сердиться, если я выйду замуж по душе.
Через месяц Мэри тайно сочеталась браком с Саффолком. По этому случаю король проявил истинно королевскую щедрость, подарив ей в день свадьбы в качестве приданого 60 тысяч экю и провинцию Сентонж в придачу.
Вскоре королева Мария, которая предпочла любовь французскому престолу, вернулась в Англию, где и скончалась в возрасте тридцати шести лет в 1534 году от рождества Христова.
Глава 5 Франциск I и мадам Шатобриан
Впервые прелестную одиннадцатилетнюю красавицу, в дальнейшем известную нам как госпожа де Шатобриан, королева Анна Бретонская увидела 4 сентября 1505 года в церкви Сен-Жан неподалеку от города Морле. Тогда необычная и ранняя и красота столь юного создания поразила даже эту чопорную и строгую королеву. Будущую возлюбленную Франциска I один из историков годом позже описывал так: «Хотя она едва вышла из детского возраста ей шел лишь двенадцатый год, красота этого небесного создания была столь совершенна, что пленяла самые черствые сердца. Ее прекрасная фигура говорила сама за себя и все красноречивее день ото дня; приветливый и серьезный вид сочетался с мягкостью и каким-то видимым изяществом; черные густые волосы подчеркивали белизну и румянец ее лица, а глаза, в которых блистал и светился тонкий и рассудительный ум, делали ее одной из самых редких и прекрасных личностей своего времени».
Словом, дитя было вполне достойно своего короля, звали это чудесное дитя Франсуаза де Фуа. В 1505 году она была одной из фрейлин королевы Анны. Приблизительно в том же году или годом позже она была обручена с Жаном де Лаваль, молодым богатым сеньором, владельцем замка Шатобриана. После обручения означенный Жан де Лаваль покинул двор и зажил в свое удовольствие в родном замке. Хотя юноше было девятнадцать, а его невесте двенадцать лет, они, не дожидаясь церемонии бракосочетания, вступили в брачные отношения и уже в 1507 году у них родился первый ребенок – девочка. В 1509 году свадьба все-таки была сыграна.
Прошло десять лет. Франсуаза и Жан счастливо жили в своем замке, устраивали балы и сельские праздники, кончавшиеся «в самых укромных уголках леса великими ухаживаниями и столь же великими поцелуями», как писал Брантом, в которых милая Франсуаза всегда принимала самое пылкое, самое деятельное участие. Ведь когда ей исполнилось двадцать лет, ее великолепно обрисованная грудь привлекала взгляды всех фавнов и нескромных нимф, а сладострастная походка вызывала либо бурное желание, либо самые нескромные и эротические мысли.
Так или иначе, но можно было предположить, что о такой красоте никто и никогда уже не узнает во всем Французском королевстве, если она и впредь будет скрыта от глаз мира во глубине провинциальных бретонских лесов. Конечно, она радовала там мужские глаза, но ведь король о ней не знал, а это было немалым упущением.
Однако в один прекрасный день кто-то из вельмож рассказал ему о госпоже Франсуазе де Шатобриан, и тот потребовал, чтобы ему немедленно показали это чудо. Случилось это в конце 1515 года, в тот момент, когда король, только что одержавший победу при Мариньяно (13–14 сентября 1515 года) возвращался в Париж, помышляя лишь об удовольствиях. «Двор без женщин, то же самое, что год без весны или весна без роз», – как мы помним, говорил он. И этим объяснялось появление при его дворе группы очаровательных молоденьких девушек, которых король-рыцарь постоянно держал при себе, именуя «своей маленькой компанией».
«Вначале, – говорит один из очевидцев описываемых событий, один из придворных, сеньор де Мезре, – это было даже хорошо, ибо благодаря прекрасному полу при дворе воцарились вежливость и учтивость, а у благородных людей появилась возможность проявить великодушие. Но нравы скоро развратились; должности и благодеяния распределялись по прихоти женщин, и они стали причиной того, что даже в правительстве утвердились очень скверные правила» [91] [91]Цитируется по книге Ги Бретона.
[Закрыть].
Естественно, большинство входивших в «маленькую компанию» девиц «обрабатывались» королем, как остроумно выразился один из летописцев. Каждый вечер двоих-троих или даже больше вызывали в королевскую спальню, где их раздевал паж [92] [92]В отношениях между полами при дворе Франциска I царили самые странные нравы: пажи исполняли при принцессах обязанности горничных, а господа держали в услужении очаровательных девушек, помогавших им раздеваться.
[Закрыть]. Их ожидала тяжелая бессонная ночь, ибо Франциск I бездеятельности не любил. Нередко он осчастливливал каждую из девиц по несколько раз, ибо король очень легко возрождался из пепла. «Поэтому, – отмечает один из историков той эпохи, – ему нужно было выбрать своей эмблемой не саламандру, а феникса». Правда, впрочем, и то, что, подобно животному, изображенному на его гербе, король Франции чувствовал себя в своей стихии, королевским жезлом воспламеняя жар, который таился в этих дамах.
До такой степени, что обер-шталмейстер говорил о нем: «„Чем дальше, тем больше хозяин увлекается женщинами и потерял, видно, всякий стыд“. Ни одна дама не могла против него устоять. Достаточно было ему появиться с его горящими глазами, раздувшимися ноздрями и привлекательной фигурой, как самые стыдливые забывали обо всем» [93] [93]Бретон Ги. История Франции в рассказах о любви. М.: «Мысль». 1993. С. 106.
[Закрыть].
Немудрено, король был красив, красив именно мужественной красотой. Английский хронист Эдвард Холл описывал его «как красивого государя с веселыми карими глазами, крупным носом, полными губами, широкой грудью и плечами, стройными и длинными ступнями». И дамы находили удовольствие в любовании и наслаждении всем этим. Другие современники отмечали хорошую фигуру короля, бледный цвет лица, приятный и даже завораживающий голос, приветливость, красноречие и обаяние. До последних дней своей жизни он сохранил этот притягательный, этот величественный и полный достоинства облик.
Так, за год до смерти Франциска посол Венеции писал: «Его облик до такой степени королевский, что человек, даже если он никогда не видел его лица, при первом взгляде сразу сказал бы: „Это король!“ Каждое его движение так благородно и величественно, как ни у одного подобного ему принца или государя». Таков был этот друг турниров и войны, одержавший к тому же несколько странных побед, подчас с утрированным, подчас с поверхностным понятием о рыцарской чести, таланты же его всегда были скорее блестящи, чем основательны, но и этого одного было уже слишком много для одного человека, хотя бы и короля. Панегиристы же всегда подчеркивали его красоту, его животную склонность нравиться и производить впечатление, подчас проявляя себя не только рыцарем, но и знатоком, покровителем и меценатом искусства и науки.
Но вернемся от общих и вполне благожелательных слов о короле к Жану де Лавалю, получившему приглашение явиться ко двору и сразу понявшему, чем это ему грозило.
Чтобы выиграть время, он ответил, что супруга его чересчур застенчива к он не желает ее ни в чем неволить.
Последовало второе послание. Теперь Жан де Лаваль ясно понял, что ему предстоит горькая доля и мученическая роль супруга-рогоносца.
Но и в этот раз он решил не сдаваться без боя и отбыл в Блуа один. Как обычно, в честь приехавшего (а тем более приглашенного) гостя был устроен торжественный обед, но все сразу заметили, насколько король разочарован. На все его расспросы о жене Жан де Лаваль отвечал, что Франсуаза предпочитает одиночество и совершенно потеряла вкус ж придворным забавам.
Король шутливо пожурил его, но взял слово непременно написать и убедить приехать.
По рассказам современника тех событий, обе стороны прибегли к хитрости. Прежде чем покинуть свой замок, Жан велел изготовить два совершенно одинаковых кольца и одно вручил супруге со следующим напутствием: «Если вам случится получить от меня послание с просьбой приехать в Блуа, но в нем не окажется знакомого вам кольца, отвечайте, что больны и приехать ни под каким видом не сможете». Франсуаза обещала исполнить это.
Так что все письма, адресованные ей и лишь понапрасну будившие желание короля, ни к чему не привели. – Франсуаза отвечала, что не может покинуть своего замка.
Трижды писались письма, трижды их содержание становилось известно королю, и он уже с восторгом потирал руки, но… трижды повторялась и приносила свои плоды одна и та же уловка. Король терял терпение и уже полагал, что красавица либо слишком глупа, либо слишком застенчива, и уже начинал забывать ее, даже не узнав.
Жан ле Лаваль вздохнул свободней, но в этот решающий момент допустил присущую подобным людям оплошность – радость чересчур его ослепила, он возгордился тем, что так ловко провел любвеобильного короля, и проболтался. Проще говоря, в пылу дружеской беседы он обо всем поведал камердинеру короля, с которым и государь имел счастье делиться своими секретами. Похвальба погубила хитреца. Камердинер, знавший об амурных намерениях короля, все ему сообщил, сказав, что знает и средство к достижению желанной цели.
На другой день кольцо Жана де Лаваля было у короля, тайно заполучить его не представляло труда, с него сделали дубликат, и в тот же вечер за пиршественным столом Франциск, обратившись к Жану де Лавалю, просил оказать ему еще одну, последнюю, любезность, написав жене последнее, четвертое, письмо. Тот с притворной радостью согласился. На следующий день, встретив его, король произнес:
– Ну, мой друг, дайте же мне поскорее ваше письмо. Я лично вручу его одному из моих гонцов.
Понятно, что королевский гонец, отправляясь в замок Шатобриан, вез в письме и копию кольца де Лаваля. И, само собой разумеется, Франсуаза вскорости была доставлена ко двору.
Появление ее произвело на супруга потрясающий эффект. Он едва не лишился рассудка от ярости, впрочем, что теперь мог он поделать?
Что касается короля, встретившего Франсуазу, выходящую из носилок, то он был совершенно покорен ее красотой.
На этот раз супруг Жан де Лаваль отступил и немедленно отбыл на родину – в Бретань, оставив двор навсегда. Все прошло без особых осложнений. Но Брайтон приводит случай, который говорит нам, что и королям не так легко даются победы в любви. «Я слышал, – говорит он, – что король Франциск захотел насладиться с одной прекрасной и весьма ему полюбившейся придворной дамой, но на пороге ее покоев его встретил муж со шпагой в руке, собиравшийся его убить. Тогда король приставил свою шпагу к его горлу и посоветовал этому дворянину не причинять ему никакого зла, если, конечно, он дорожит своей жизнью, а потом добавил, что, случись ревнивцу намести ему хоть какой-нибудь вред, он либо его убьет, либо прикажет отрубить ему голову, и на ту ночь отправил его на улицу и сам занял его место.
И надо признать, эта дама была весьма счастлива найти такого хорошего защитника и покровителя своей п… ибо с тех пор муж не осмеливался сказать ей ни слова и предоставил ей полную свободу действий!»
И Брантом продолжает со свойственной ему откровенностью: «Я слышал даже, что не только эта дама, но и многие другие добились от короля такого же покровительства. Подобно тому, как кое-кто, воюя за свои земли, водружает на свои ворота королевский герб, эти женщины украшают королевским гербом свою п… так что их мужья не смеют им и слова сказать.
А не будь этого, они проткнули бы их шпагой» [94] [94]Бретон Ги. История Франции в рассказах о любви. М.: «Мысль». 1993. С. 107.
[Закрыть].
И надо признать, что за всем этим его вниманием не была обделена и законная супруга – королева Клод.
Однако в случае с госпожой де Шатобриан дело обстояло иначе. Прошло три года, прежде чем она уступила страстным ухаживаниям короля. Муж прекрасной дамы был нейтрализован одним росчерком пера, каким король назначил его командиром гвардейской роты, и, поскольку Жан де Лаваль был очень честолюбив, милость эта дала прекрасные результаты. Оправившись со своей потерей, он целиком отдался твоим служебным обязанностям. Братья красавицы тоже получили каждый по чудесной награде – старший, господин де Лотрек, был назначен губернатором недавно вновь завоеванного Милана [95] [95]После победы над швейцарцами при Мариньяно (13–14 сентября 1515 года) французы вновь вступили на земли герцогства Миланского и овладели Миланом, который король Франциск потерял лишь 19 ноября 1521 года.
[Закрыть], два других тоже получили почетные должности при дворе, но несколько позднее.
«Лукавая женщина давно поняла, что король Франциск I влюбился и ее желает. Она отправила ему самое ловкое и лицемерное письмо, какое только можно себе вообразить:
„Королю, моему господину и государю. Сир! Я не знаю, как мне благодарить вас за щедрость, с которой вам было благоугодно послать мне эту вышивку с вашим гонцом. Я могу лишь нижайше вас благодарить и представить вам заверения в вечной службе и обязанности от имени господ де Лотрека, де Шатобриана и от меня лично, от имени наших домов в настоящем и будущем за дарованные блага и за то, что вы соблаговолили оказать мне честь, написав мне… Я же, государь, могу лишь молить Всемогущего создателя предоставить им случаи оказать вам приятные услуги. Ваша нижайшая и все покорная подданная и служанка
Франсуаза де Фуа.“
Любим своей женой [96] [96]Королевой Клод.
[Закрыть], выбирая на ночь самых свежих и пылких девиц из „своей маленькой компании“, посещая порой ранним утром в поисках приключений притоны вместе с несколькими друзьями, прятавшими, подобно ему, лицо под пластырями, и зная, что он скоро будет любовником самой желанной для него в мире женщины, король Франции был тогда счастливым человеком, безгранично довольным своей судьбой.
А потому даже послов иностранных держав он стал принимать с необычайным блеском. Непринужденный, остроумный, уверенный в себе, Франциск I вел дела с таким умением, что поразил и покорил всех. Эта любезная и царственная дипломатия принесла отличные результаты: король примирился с папой, заключил союз с королем Испании, заручился дружбой швейцарцев и венецианцев и даже выкупил город Турне [97] [97]Турне – город в провинции Эно.
[Закрыть]у короля Английского. Это доказывает лишний раз, что, когда главы государств счастливы в любви, они могут единолично совершать великие дела» [98] [98]Бретон Ги. История Франции в рассказах о любви. М.: «Мысль». 1993. С. 112.
[Закрыть].Победа молодого государя над Франсуазой де Фуа де Шатобриан была полной. Теперь именно она возглавляла его «маленькую компанию, собрание запасных королевских любострастниц и с успехом теснила, а быть может, скорее даже совсем оттесняла в тень королеву Клод. Даже в своих поездках король охотно делил свое время и свое общество в первую очередь с ней и лишь потом со своей женой Клод, родной сестрой Маргаритой Валуа [99] [99]Маргарита Валуа, или Маргарита Наваррская (1492–1549) – родная сестра короля Франциска. В 1509 году была выдана королем Людовиком XII замуж за герцога Алансонского, умершего вскоре от плеврита. В 1527 году тридцатипятилетняя Маргарита Валуа во второй раз выходит замуж за двадцатичетырехлетнего Генриха д’Альбре, короля Наварры. В 1543 году, овдовев, она стала правительницей Наваррского королевства. Отличалась широкой образованностью и литературными дарованиями. Наследие ее в этой области весьма разнообразно, но главным литературным творением ее жизни стал «Гептамерон» («Семидневник» или «Семидневие»), подражание «Декамерону» Боккаччо. Кроме этого, именно она была матерью Жанны д'Альбре и бабушкой Генриха IV Наваррского. Ее называли «самой прекрасной Маргаритой из всех Маргарит», «четвертой грацией и десятой музой» (таковы были более чем лестные отзывы современников). Для Франциска же I она всегда была самой неутомимой из служанок, самой благородной из подруг и самой великодушной из сестер.
(Эмбер де Сент-Аман. Дамы при дворе поздних Валуа. Париж. 1884. С. 6).
[Закрыть], верным другом и фаворитом адмиралом Гуфье де Бонниве [100] [100]Что касается этого знаменитого Бонниве, фаворита Франциска, то относительно него и Маргариты рассказывали следующую историю, поведанную Брайтоном, да, впрочем, не им одним. Итак, в счастливые годы царствования Франциска I подданные во всем привыкли следовать прихотям и вкусам своего короля, и Бог знает, до чего это их довело. Так, этот самый Бонниве стал ухаживать за сестрой своего государя, красивой Маргаритой Наваррской, надеясь в ней обнаружить нрав ее брата, но не достиг цели. Тогда он решил завладеть ею при помощи хитрости. Для этого он пригласил весь двор в свой охотничий замок. Ночью, когда все спали, он пробрался к принцессе в спальню, но та проснулась и стала отбиваться и звать на помощь. Отважный Бонниве вынужден был с позором бежать. Король, узнав на следующий день об этой истории (и о поражении друга), только рассмеялся. Право же, он нисколько не был разгневан, посчитав все происшедшее почти само собой разумеющимся. Что ж, воистину верно сказано, каков король – такие и подданные. И надо признать, что раблезианские нравы его утвердились в сердцах и душах его подданных всерьез и надолго, чего невозможно было сказать о царствовании его предшественника Карла VIII, который хоть и был силою природы единственным и исключительным в своем роде сладострастником, но подданным своим таких наклонностей не привил или не успел привить зи краткостью лет своего царствования. Нравы же и привычки Франциска I создавали моду в стране.
[Закрыть]и, подчас, самыми хорошенькими девушками долины Луары, уже нами чудесно охарактеризованными в другом месте.
Так, двор, все более и более подражавший вкусам молодого государя, стал „настоящим публичным домом“, по словам одного из очевидцев пикантных событий. Люди предавались там блуду с восторгом и в то же время уверенностью и спокойствием духа, которому позавидовали бы даже дворы Нерона, Калигулы или Домициана.
Впрочем, как и императоры Нерон или Калигула, их пороков, разумеется, Франциск I очень любил такую всепобеждающую любовную откровенность, никогда не доверяя людям, излишне добродетельным.
