Текст книги "Фаворитки французских королей"
Автор книги: А. Глебов-Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
Победоносные Гизы желали заодно умертвить короля Наварры и низкого предателя собственного дела принца Конде, и тот, несомненно, поплатился бы и за свой заговор, и за свое предательство, если бы в этот самый момент Франциск II тяжело не заболел. Королева Катрин, крайне встревоженная всемогуществом Гизов, нашла более благоразумным противопоставление им Бурбонов. Она отложила казнь Конде, и смерть короля, случившаяся 5 декабря 1560 года, спасла ему жизнь. Франциску II было всего шестнадцать лет, из которых он правил всего семнадцать месяцев, довольно долгий срок для подобного короля. „Тогда заметили, – пишет историк Варийяс, – что и родился он во время затмения, и жену взял во время войны, и что зала, которую приготовили специально для того, чтобы судить принца Конде и многих других заговорщиков, стала палатой его агонии и смерти“.
5 декабря 1560 года юный король скончался „в Орлеане от абсцесса в мозгу“ [237] [237]Бретон Ги. История Франции в рассказах о любви. М.: «Мысль». 1993. С. 271.
[Закрыть], хотя французский историк Мишле утверждал, что он „скончался от этой рыжей кобылы Марии Стюарт“ [238] [238]Бретон Ги. История Франции в рассказах о любви. М.: «Мысль». 1993. С. 271.
[Закрыть].
Подробности его смерти, как, впрочем, и знаменитого Амбуазского заговора, читатель легко может найти в книге Оноре де Бальзака „О Екатерине Медичи“. Вот как описывает ее великий француз: „Комната, в которой поставил кровать Франциск II, примыкала к большой зале суда. В то время зала эта была отделана деревянной резьбой. Потолок был искусно выложен маленькими продолговатыми дощечками, затейливо разрисованными голубыми арабесками на золотом фоне. Часть этих дощечек, которые были отодраны около пятидесяти лет тому назад, достались одному любителю древностей. Эта комната, стены которой были покрыты гобеленами, а пол застлан ковром, была сама по себе настолько темной, что зажженные канделябры были бессильны рассеять этот мрак. Огромная кровать на четырех столбах с шелковым занавесом походила на гробницу. По одну сторону этой кровати находились королева Мария и кардинал Лотарингский. Екатерина сидела в кресле. Знаменитый Жан Шаплен, дежурный врач, которого сделали потом первым врачом Карла IX, стоял возле камина. В спальне царило гнетущее молчание. Франциск, изнуренный и бледный (переживал недавно все ужасы амбуазских казней), так глубоко зарылся в одеяло, что его загримированное лицо было еле видно. Сидевшая рядом на табуретке герцогиня де Гиз помогала юной Марии, а госпожа Фьеско, стоя в амбразуре окна, следила за каждым словом и взглядом королевы-матери, ибо она знала, как опасно положение Екатерины…
…Итак, в эту ночь вопрос о том, победит ли Екатерина Медичи или Лотарингцы, был поставлен со всей остротой. Прибытие канцлера Лопиталя и коннетабля де Монморанси означало мятеж и следующее утро должно было все решить…“
Утром „молодая королева вместе с герцогиней де Гиз встала посредине между хирургом (им был знаменитый Амбруаз Паре, пытавшийся, хотя и неудачно, спасти жизнь Генриху II), врачами и всеми остальными. Первый врач приподнял голову короля, и Амбруаз (прежде настаивающий на трепанации) сделал ему впрыскивание в ухо. Герцог и кардинал [239] [239]Господа де Гизы, иначе говоря, Лотарингцы.
[Закрыть]внимательно за всем следили. В это мгновение канцлер Лопиталь распахнул двери королевской опочивальни. В ту же минуту в дверях раздался голос:
– Я прибыл как раз вовремя. Что же, господа, вы решили отрубить голову моему племяннику принцу Конде? Этим вы заставили льва выйти из своего логова, и вот он перед вами.
Это был коннетабль Монморанси.
– Амбруаз, – воскликнул он, – я не позволю вам копаться своими инструментами в голове моего короля! Короли Франции позволяют прикасаться к своей голове только оружию врагов во время сражения! Первый принц крови Антуан де Бурбон, принц Конде, королева-мать и канцлер – все против этой операции.
К великому удовольствию Екатерины, следом за коннетаблем вошли король Наваррский и принц Конде.
– Что все это значит? – воскликнул герцог де Гиз, хватаясь за кинжал.
– По праву коннетабля я снял стражу со всех постов. Черт возьми! Не враги же вас здесь окружают! Король, наш господин, находился среди своих подданных, а Генеральные штаты должны пользоваться в стране полной свободой. Я пришел сюда от имени Штатов! Я представил туда протест моего племянника принца Конде, которого триста дворян сейчас освободили. Вы хотели пролить королевскую кровь, чтобы погубить нашу знать. У меня больше нет доверия к вам“ господа Лотарингцы. Вы приказываете вскрыть череп королю. Клянусь вот этим мечом, которым его дед [240] [240]Король Франциск I.
[Закрыть]спас Францию от Карла V, вам никогда этого не удастся сделать…
– Тем более, – сказал Амбруаз Паре, – что мы уже опоздали, гной разливается…
– Вашей власти пришел конец, – сказала Екатерина Лотарингцам, увидев по лицу Амбруаза, что надежды нет никакой.
– Вы убили вашего сына, государыня! – закричала Мария Стюарт и, как львица, метнулась от постели к окну, схватив за руку флорентийку.
– Милая моя, – ответила Екатерина, смерив ее холодным и пристальным взглядом, пропитанным ненавистью, которую она сдерживала уже в течение полугода, – причина смерти короля не что иное, как ваша неистовая любовь. Ну, а теперь вы поедете царствовать в свою Шотландию, и завтра же вашей ноги здесь не будет. Регентшей теперь стану я.
Врачи сделали какой-то знак королеве-матери.
– Господа, – сказала она, глядя на Гизов, – у нас условлено с господином Бурбоном [241] [241]Антуаном де Бурбон, королем Наварры.
[Закрыть], которого ныне Генеральные штаты назначили верховным главнокомандующим королевства, чтобы всеми делами отныне ведали мы. Господин канцлер!
– Король умер! – сказал гофмаршал, которому полагалось об этом объявить.
– Да здравствует король Карл Девятый! – вскричали дворяне, пришедшие вместе с королем Наваррским, принцем Конде и коннетаблем…
Едва только графиня Фьеско подвела к Екатерине герцога Орлеанского, которому через несколько мгновений суждено было сталь королем Карлом IX, королева-мать ушла, держа сына за руку. За нею последовал весь двор. В комнате, где Франциск II испустил дух, оставались только двое Лотарингцев, герцогиня де Гиз, Мария Стюарт и два стража у дверей, пажи герцога и кардинала и личные их секретари…
Столкнувшиеся интересы дома Бурбонов, Екатерины, Гизов, реформаторов – все это привело Орлеан в такое смятение, что, когда спустя три дня гроб с телом короля, о котором все позабыли, увезли на открытом катафалке в Сен-Дени, его сопровождали только епископ Санлисский и двое дворян. Когда это печальное шествие прибыло в городок Этамп, один из служителей канцлера Лопиталя привязал к катафалку странную надпись, которую история запомнила: „Танги дю Шатель, где мы? Вот ты был настоящим французом!“ Этот жестокий упрек падал на голову Екатерины, Марии Стюарт и Лотарингцев (любил ли хоть кто-нибудь из них короля). Какой француз не знал, что Танги дю Шатель истратил тридцать тысяч экю (своих средств – на наши деньги миллион) на похороны Карла VII, благодетеля своего дома!» [242] [242]Оноре де Бальзак. О Екатерине Медичи. Собр. соч. в 24 томах. Т. 21. М. 1960. С. 183–192.
[Закрыть].
Скорбные слова! После которых уместен вопрос, любил ли хоть кто-нибудь из вышеперечисленных особ Франциска II.
Глава 7 Карл IX, или Екатерина Медичи – королева-регентша
И так, звездный час Екатерины пробил. Отныне именно ей и предстояло править. Мария Стюарт, удалившаяся сначала в Реймс, в монастырь Святого Петра (де Сен-Пьер), аббатисой которого была ее тетка, изливала свою тоску в стихах, которые сохранил нам в своих «Мемуарах» Брантом.
Весьма мало любящая своего супруга, но зато искренне любящая Францию, она, пожалуй, хотела бы остаться в ней навсегда, избрав местом своего пребывания Турень или Пуату. Но Екатерина, ревниво относящаяся к красоте и уму своей невестки, настойчиво стремилась выслать ее в Шотландию. В свое время Генрих II подпал под влияние и управлялся женщинами много старше его самого.
Откуда ей было знать, не займет ли и Мария Стюарт место Дианы де Пуатье при ее сыне Карле, герцоге Орлеанском, будущем короле Карле IX? Тот был весьма молод, неискушен, мог легко попасться на удочку «шотландской бестии», вполне способной даже на большее – заставить его на себе жениться. По крайней мере, таких взглядов был на сей предмет Брантом, а ведь он тонко разумел это дело. «Нет никакого сомнения, – говорил он, – что будь на то его воля, король Карл, достигнув совершеннолетия, ибо еще был чересчур молод [243] [243]Ему было всего лишь десять лет, и от его воли не зависело ничего (он родился 27 июня 1550 г.). Ведь Регентство есть Регентство, особенно во Франции. Сколько раз подобное повторялось вновь.
[Закрыть], ни за что не сдержал бы своих чувств и не позволил бы ей уехать, определенно решив на ней жениться».
15 мая 1561 года дофин Карл был коронован в Реймсе, 14 августа (по другим источникам 15) того же года Мария Стюарт отбыла в Шотландию. Но прежде чем это произошло, должны были случиться немаловажные для судеб вышеописанных особ события.
Король Испании Филипп II стремился в описываемое время приобрести в Шотландии влияние, которым до сих пор там пользовалась Франция. С этой целью и нужен ему был брак его сына дона Карлоса и Марии Стюарт. В начале 1561 года кардинал Лотарингский, желая ослабить роль королевы-матери и усилить роль испанского короля в пределах Империи [244] 2 Ибо владел Лотарингией, совсем недавно вошедшей в состав Французского королевства.
[Закрыть], завел об этом разговор с послом Испании Шантоне. Екатерина Медичи всеми силами противилась этому союзу, который имел бы самые тяжкие последствия для дома Валуа (впрочем, никакие иные последствия для этого дома и не устроили бы семейство Гизов). А потому епископ Лиможский, посол Франции при дворе Филиппа II, получил от нее приказ применить все необходимые меры, чтобы помешать намечавшемуся браку. Успех ее посла превзошел всякое вероятие. Сама королева-мать была удивлена успехом своего плана.
Однако, не останавливаясь на достигнутом, она лишь удвоила усилия, решившись, чего бы это ни стоило, выжить свою невестку из Франции. Ее эмиссары усердно и постоянно подговаривали Марию во имя спасения страны и восстановления католической веры вернуться на родину. Дядья Марии Стюарт, герцоги д’Омаль и д’Эльбёф, словно предвидя трагические для нее последствия, всячески убеждали ее не верить увещаниям королевы, но кардинал Лотарингский, то ли в интересах католичества, то ли из страха увидеть корону Шотландии в руках англичан, если его племянница не вернется на Родину, то ли из желания впредь не навлекать на себя гнева весьма злопамятной королевы, в весьма энергичных выражениях советовал Марии вернуться в свое королевство и, наконец, убедил ее в этом. Так, на ее беду, его мнение возобладало. Но кардинал пошел еще дальше. Он убеждал свою племянницу не брать с собой своих драгоценностей и оставить их у него на хранение. Мало ли что может случиться во время такого далекого путешествия. Мария Стюарт отклонила столь любезное предложение, поскольку, рискуя своей жизнью на море, она вполне могла рискнуть и своими драгоценностями.
И правда, во время путешествия не обошлось без приключений, проистекших из-за враждебных действий королевы Елизаветы Английской. В море (а тем паче в проливах Ла-Манш и Па-де-Кале) следовало опасаться английских кораблей, и Мария Стюарт просила свою английскую соперницу безопасно пропустить ее мимо английских берегов. В этом ей было отказано. Тогда молодая королева, гордо заявив Трокмортону, послу Англии, о том, что не нуждается в особых позволениях путешествовать там, где ей будет угодно [245] [245]«Сударь, – сказала она ему, – ничто так не оскорбляет меня, как необходимость молить королеву, вашу госпожу, о милости, в которой я вовсе не нуждаюсь».
[Закрыть], в июне 1551 года отправилась в Сен-Жермен и простилась там с молодым королем и французским двором, прежде чем навсегда покинуть земли так полюбившегося ей (хотя и не совсем гостеприимного) королевства, в которое восемь лет спустя она будет молить отпустить ее королеву Елизавету. Тщетно! Дверь в этот мир захлопнулась для нее навсегда.
«Надеюсь, ветер будет мне благоприятствовать и у меня не будет нужды приставать к берегу Англии. Если же я все-таки пристану к нему, господин посол, пусть ваша королева возьмет меня и делает со мной, что захочет. Если она настолько жестока, чтобы желать моей смерти, пусть вершит свою волю. Выть может, такая судьба будет мне менее тягостна, чем жизнь. И да свершится Господня воля!»
Слова человека, не слишком довольного жизнью!.. 14 августа 1561 года корабль Марии Стюарт из портового города Кале выходит в открытое море. Свершилось! Она не увидит Францию, вступив в поединок со своей судьбой. В этом путешествии ее сопровождает Брантом. В тот момент, когда Мария ступает на берег, на горизонте она замечает корабль… Несколько минут спустя вместо того чтобы войти в порт, корабль этот тонет, а большая часть пассажиров погибает.
«О, Боже мой! Какое предзнаменование! – восклицает королева и добавляет тихим голосом сквозь слезы: – Прощай Франция! Прощай навсегда!» Она словно предчувствует свою судьбу.
* * *
Карл IX вступал в пору своего политического совершеннолетия 27 июня 1561 года, а 17 августа того же года Екатерина и канцлер Лопиталь впервые взяли его на королевский совет в Руан, ибо уже с марта юный король и королева-мать начали свою поездку по стране [246] [246]Эта поездка продлилась два года и носила для короля познавательный характер, ибо в ходе нее он должен был заметно повысить свой престиж и авторитет.
[Закрыть]. Юный король детским голосом произнес на нем краткую речь, в которой скромно упомянул о своем совершеннолетии и просил подданных отныне повиноваться только ему. Затем в сопровождении двора он объехал все южные провинции королевства. По мысли Екатерины, это путешествие, продлившееся два года, должно было повысить престиж королевской власти и способствовать примирению враждующих сторон. В июне 1565 года Карл IX встретился с сестрой Елизаветой, супругой Филиппа II, которую сопровождал во Францию герцог Альба. Не менее трех недель прошло в непрерывных балах, турнирах и празднествах. Двор французского короля демонстрировал безудержную роскошь, чтобы скрыть от испанцев плачевное состояние французских финансов. Построенные в испанском духе, идиллии Боскана и Монтематера, созданные в подражание Ронсару, очаровали венценосных особ. Интермедии сменялись балетами и аллегориями, а пению придворных нимф и пастушек подпевали сама королева Катрин и мрачный министр Филиппа II герцог Альба. Но, шутки в сторону, между этими двумя особами велись переговоры, о которых потом много писалось протестантами. Министр Филиппа Испанского настоятельно советовал теперь же применить к их единоверцам ту резню, которая состоялась лишь семь лет спустя. Давила рассказывает, что герцог будто бы сказал тогда Екатерине: «Нет ничего достойного большего сожаления, чем позволить народу жить по своему усмотрению, сообразуясь лишь со своей совестью и мыслями. Так, только так проникают в государства всевозможные треволнения и разногласия, связанные в особенности с вопросами религии и родившиеся в головах пустых людей. Разногласия в вопросах веры всегда служили предлогом для недовольства. Надобно устранить этот предлог и, не щадя огня и железа, вырвать зло с корнем».
Долгое время во французских кругах были убеждены, что союз между Францией и Испанией дело решенное и что герцог Альба найдет средство убедить Екатерину Медичи в том, что Сицилийская вечерня [247] [247]Заговор сицилийцев против французов на Сицилии, закончившийся поголовным истреблнием последних 31 марта 1282 года.
[Закрыть]для гугенотов дело совершенно необходимое и богоугодное. Однако в действительности все обернулось иначе, и королева-мать не вняла советам знаменитого испанского министра, решив пока не отказываться от своей любимой системы политического маятника.
Депеши, адресованные герцогом Альбой Филиппу II в отношении Байоннской встречи в верхах ныне хорошо известны и всесторонне изучены, и из них становится очевидным, что суровый герцог потерпел поражение буквально во всех своих начинаниях и предложениях. Это касалось, с одной стороны, постоянно инспирируемой им отставки канцлера Лопиталя, а с другой – предложения отменить Амбуазский эдикт, позволяющий, к досаде испанского короля, проповедовать лютеранскую веру во французских провинциях, прилегающих к землям его короны. Стороны ограничились уверениями в дружбе (и сотрудничестве, как сказали бы сейчас), но дальше этого дело не пошло. Герцог Альба нашел Екатерину (несмотря на все балы, идиллии, пасторали и балеты) «более чем холодной в отношении святой веры», несмотря на ее «высокую (sic!) энергию и совершенную осторожность и благоразумие», которые проявила королева Елизавета для того, чтобы заставить свою мать вступить в тесный союз с испанским двором. Увы, никакого результата эти усилия не возымели. «Католическая королева, моя дочь, – писала Екатерина коннетаблю Монморанси – простилась с нами 3 июля, а король, мой сын, отвез ее в то место, где встретил на берегу реки. Во время нашей встречи мы говорили лишь о ласках, пиршествах, чествованиях и угощениях нашей доброй дорогой дочери, расточаемые ей нашим двором, и в общих выражениях о желании, которое имеет каждая из сторон для продолжения доброй дружбы между Их Величествами и сохранения мира между их подданными, что, собственно, и было главным основанием и причиной вышеупомянутой встречи, способной утешить меня и вышеупомянутую королеву, мою дочь».
Забавный стиль, глубокие чувства! Во все время своего пребывания в Байонне королева Испании, тогда молодая и очаровательная, изъявляла живейшее удовольствие от встречи с соотечественниками, «Она выказывала себя одинаково веселой, заботливой и фамильярной с дамами и девицами двора, будто была девочкой, вернувшейся в отчий дом и с любопытством расспрашивающей о всяческих новостях (о тех, кто отсутствовал или вышел замуж). Словом, она была очень любознательна. Точно так же вела она себя с дворянами и придворными и, часто спрашивая о тех, кто был в ее время при дворе, говорила так: „Тот-то или такая-то в мое время были при дворе; я их прекрасно помню; а вот тех-то там не было вовсе, и я желаю их непременно повидать и познакомиться“. Наконец, она удовлетворила всех» [248] [248] Аббат де Брантом, Пьер де Бурдей. Сиятельные дамы.
[Закрыть].
Родившейся в 1545 году Елизавете Французской, королеве Испании, только что исполнилось двадцать лет, но уже свыше пяти с половиной лет она была замужем за Филиппом II, чей молчаливый характер и мрачный нрав контрастировал с грацией, изяществом и любезностью его юной спутницы жизни. Рассказывают, что в конце 1559 года, когда она впервые ступила на землю Испании, Елизавета была встречена там кардиналом Мендосой, который своим глухим голосом обратился к ней со словами XLIV псалма: «Audi, filia, et vide, et inclina aurem tuam: obliviscere populum et domum patris tui. – Слушай, дочь, и смотри, и преклони к словам моим слух свой: забудь (отныне) народ твой и дом отца твоего» [249] [249]Прекрасное приветствие, нечего сказать! Даже к плененному королю Франциску I испанские дамы обращались с гораздо более любезными словами и предложениями. Право, что за эпоха наступила, что за эпоха!
[Закрыть].
Кстати, епископ испанского города Бургоса обращался с такими латинскими стихами к молодой красавице: «И возжелает король от твоей красоты, поскольку он твой господин и хозяин. – Et concupiscet rex decorem tuam, quoniam ipse est dominus tuus».
Ведь сначала Елизавета предназначалась дону Карлосу, сыну Филиппа II. Но, как говорит Брайтон, король, «совсем недавно ставший вдовцом по причине безвременной кончины королевы Английской [250] [250]Марии Тюдор, дочери Генриха VIII.
[Закрыть], как-то увидев портрет Мадам Елизаветы и, сочтя ее красивой и весьма соответствующей его вкусу, подставил своему сыну ножку и взял его суженую себе. После, о чем я буду говорить в другом месте, вышеозначенный Карлос, увидя ее, так влюбился и преисполнился такой ревностью, что не мог за всю жизнь простить отца и досадовал на него за то, что тот похитил у него такую прекрасную добычу, хотя совсем не любил ее».
Брак Филиппа II и мадам Елизаветы был отпразднован 31 января 1560 года во дворце уже известных читателю герцогов Инфантадо, и дон Карлос, хотя жестоко страдал тогда от приступов лихорадки, стал одним из свидетелей со стороны своего отца на этой церемонии. Французский автор Шарль де Муи [251] [251]«Дон Карлос и Филипп II», книга Шарля де Муи.
[Закрыть]в своей восхитительной книге, посвященной герою знаменитой драмы Шиллера [252] [252]«Дон Карлос».
[Закрыть], говорит по этому поводу: «Что касается писателей, которые ради развлечения себя и публики представляют дело так, будто страсть между юной невестой испанского короля и его сыном родилась мгновенно и неожиданно, на церемонии венчания, едва они увидели и узнали друг друга, то они ошибаются, ибо никогда не могут привести фактов и доказательств подобного рассказа. И в самом деле, инфанту было в то время не более четырнадцати лет, и он, болезненный и несчастный от природы, совсем еще ребенок в физическом и моральном смысле, совершенно очевидно не мог ни сам испытать любовного озарения, ни тем более вдохнуть его в кого-либо».
В пику Брантому де Муи не верит в то, что дон Карлос когда-либо испытывал к своей мачехе что-либо похожее на страстную любовь, и потому иначе объясняет природу детского чувства: «Дон Карлос увидел в Елизавете сострадательную подругу, привязанную к нему именно по причине его слабости и нездоровья, чья воистину женская чувствительность, взволнованная возможностью религиозного благочестия, встретила в его душе особенно нежный и глубокий отклик. Он, не знавший материнской любви, был соблазнен добротой женщины, соединявшей для него в себе положение и величие матери с возрастом и очарованием сестры. Он был обязан ей чувством странным, таинственным и упоительным, рожденным в сердце мужчины исключительностью сложившейся между ними ситуации, чувством одновременно сыновним и братским, суровым и нежным, к которому примешивалась бесконечная благодарность существ слабых к тем, кто однажды проявил к ним заинтересованность и сострадание».
Но каково бы ни было чувство дона Карлоса к Елизавете, неоспоримо то, что поведение королевы было выше всяких подозрений.
Немногие государыни оставили по себе в Испании столь теплые чувства, столь трогательные воспоминания. «Когда она отправлялась в церковь, монастырь или сад, вокруг воцарялась невиданная толкотня и давка… Все желали ее видеть; и счастлив был тот, кто мог сказать: „Я видел королеву!“ [253] [253]Брантом.
[Закрыть]. Таковы испанцы».
Ее называли даже «доброй королевой» – Isabel de paz у de bondad. Когда же она заболела, все подданные со слезами на глазах возносили к небу молитвы о ее выздоровлении, И вскоре она искренне и глубоко привязалась к новому отечеству. «Ее испанский язык, – писал Брантом, – был самым притягательным из возможных, и выучила она его за какие-то три или четыре месяца своего пребывания там. Все удивлялись быстроте, с какой она переняла нравы и обычаи своего королевства…
Покорившись часто весьма тягостным обычаям чужой стороны, она безропотно исполняла свой долг, привыкшая к блестящим празднествам двора Валуа, столь дорогим сердцу юной Марии Стюарт, она сумела, не выказывая ни малейших ни горечи, ни отчаяния, – и это в свои-то столь юные ранние годы, – безропотно подчиниться суровой дисциплине двора Филиппа II» [254] [254]М. de Mouy, Don Carlos et Philippe II.
[Закрыть].
Ее мать, Екатерина Медичи, без сомнения, хотела бы знать через нее все секреты испанской политики, но юная королева не согласилась с подобной ролью и отвечала почтительно, но весьма уклончиво по сути.
Впрочем, положение юной королевы было весьма щекотливым. «Испанские сеньоры не могли даже помыслить на нее взглянуть, – говорит Брантом, – из страха влюбиться и вызвать ревность короля, и как следствие пускались в путешествия в дальние края на поиски судьбы, фортуны и приключений. Церковники делали то же самое, из страха искушения». Более чем искренне преданная Испании, она сохранила о Франции самые нежные чувства и теплые половиной месяца спустя после дона Карлоса. Она умерла от родов 3 октября 1568 года. Посол Франции Фуркево писал своей королеве об этом в исполненном самой глубокой печали письме:
«Король, ее супруг, – писал он Карлу IX и королеве Катрин, – навестил ее сегодня, ранним утром того самого дня, когда вышеназванная дама, говоря с ним как подобает мудрой и наихристианнейшей из королев и навеки простившись уже с этой жизнью, препоручила ему своих дочерей, дружбу с Вашими Величествами, мир между их королевствами и их домами и произнесла много других достойных восхищения слов, разрывающих душу и сердце вышеназванного господина короля, который и отвечал ей в том же духе, не имея сил поверить, сколь близка она к своему концу, и твердо обещая ей исполнение всех ее просьб и желаний, после чего удалился в свои покои в глубокой тоске и печали».
Елизавета пожелала в последний раз увидеть французского посла – старого слугу и верного сподвижника своих предков – ее деда Франциска I, ее отца Генриха II и братьев Франциска II и Карла IX.
«Месье де Фуркево, – обратилась она к послу со смертного одра, – вы видите, что я намерена вскоре оставить этот мир, дабы переселиться в другой, более приятный, перейти, может быть, в наилучшее из королевств и надеюсь в нем предстать перед моим Богом в сиянии славы, которой никогда не будет конца… Прошу вас сказать королеве, моей матери, и королю, моему брату, что я умоляю их с мужеством и терпением принять известие о моей смерти. Я буду там молиться за них и моих братьев и сестер, дабы сохранить над ними на как можно более долгий срок благословение и покровительство неба». И поскольку Фуркево пытался утешить ее, говоря, что она преувеличивает тяжесть своей болезни, отвечала слабеющим голосом: «Нет, нет, господин посол, надеюсь вскоре увидеть того, на кого надеюсь и к кому направлены теперь все мои помыслы».
Час спустя она умерла «так тихо и незаметно, – прибавляет он, – что никто даже не смог заметить мига, когда она испустила последний вздох. Единственно, она так широко раскрыла свои ясные и сияющие глаза, что мне показалось, словно старалась мне передать (и повелеть) ими еще что-то, ибо они взирали прямо на меня. А вскоре мы удалились, оставив весь дворец в слезах…»
Так умерла (в свои двадцать четыре года) эта прекрасная королева, в судьбе и обаянии которой было что-то меланхолическое и печальное. Она мелькнула ярким солнечным светом в мрачных залах и покоях дворца своего безжалостного и фанатичного супруга. И когда свет ее погас, все вокруг Филиппа II погрузилось во тьму самой мрачной и темной католической ночи. Ангела милосердия больше не было, чтобы смягчить характер государя, которого называли демоном Юга. Испанские поэты посвятили памяти прекрасной государыни жалобные элегии, исполненные печали и слез. «О Парка злобная! Безжалостная ты, – восклицал один из них, Педро Лаинес, – сражаешь ты и слабых и великих без разбора; невежду, мудреца; и короля благого, ведь под твоей рукой они всегда равны… О, Парка горестная! Как жестока ты!..»
На могилах дона Карлоса и Елизаветы Французской, разверзшихся в короткое время одна за другой, чтобы положить предел их юности и величию подаваемых ими надежд, потомками был создан целый таинственный и волшебный роман. Они хотели верить, что обе жертвы жестокой судьбы, прежде чем сойти в иной мир повенчанными смертью, соединили сердца узами любви, а Филипп II, ненасытный в своей мести, стал палачом жены после того, как умертвил своего сына. Ведь в жизни монарха, весьма близкого сердцу инквизиторов, всегда можно было найти мрачные потайные углы, чтобы еще больше очернить его устрашающее лицо. Мы же верим, вослед за господином де Муи, что королева Елизавета в душе своей имела достаточно нежной сладостной лирической поэзии, чтобы не наделять ее еще и другими, пламенными, и пылкими, и страдальческими страстями, ставшими причиной ее преследования и гибели.
Она была в течение своей короткой жизни объектом самого искреннего обожания народа, весьма скупого на похвалы, не любящего и не умеющего льстить. Но, впрочем, мы всегда должны помнить, нет более трогательного контраста, чем контраст между дворцом и могилой, и мертвые короли, выходящие из своих гробов, словно говорят: «Memento, homo, quia pulvis es. – Помни о смерти, поскольку ты прах».
* * *
Но вернемся к французским делам, ибо испанские немало перевесили чашу нашего повествования.
Естественно, Екатерина Медичи была потрясена смертью своей дочери, королевы Испании, однако ничто не иссушает слезы так быстро, как заботы политики, ведь не считая того, что в 1566 году умерла ее давняя соперница Диана де Пуатье [255] [255]Самым примечательным было то, что соперница Дианы де Пуатье – павшая и удалившаяся во мрак изгнания за много лет до нее – Айна д’Этамп, благополучно пережила свою противницу и умерла в 1576 году, уже в годы правления короля Генриха III.
[Закрыть], ей трудно было пожаловаться на недостаток проблем в королевстве.
В году 1565, за несколько месяцев до смерти, Диану де Пуатье посетил Брантом, и хотя той минуло тогда шестьдесят пять лет, она была так красива, что дрогнуло бы даже каменное сердце. «Я думаю, – пишет наш галантный биограф, – что, если бы эта дама прожила еще сто лет, она никогда бы не состарилась ни лицом, в таком оно было хорошем состоянии, ни телом, таким оно было стройным и красивым даже под одеждой. Какая жалость, что и такие прекрасные тела покроет земля».
Увы, вскоре Диана де Пуатье внезапно заболела, «и земля, о которой говорил Брантом, скрыла это прекрасное тело, ставшее причиной стольких бед для Франции», – как сказал Ги Бретон. Там же в примечании он заметил, что Диане посчастливилось через правнучку Марию-Аделаиду Савойскую, в 1697 году вышедшую замуж за Луи де Бурбона, отца Людовика XV, стать родоначальницей и прародительницей не только Людовика XVI, Людовика XVIII и Карла X, но даже и «нынешнего графа Парижского» [256] [256]Бретон Ги. История Франции в рассказах о любви. М.: «Мысль». 1993. С. 272–273.
[Закрыть].
Однако смерть Дианы де Пуатье никак не могла искупить и восполнить Екатерине Медичи потери сына и дочери – Франциска II и Елизаветы Французской. Лишь бурный вихрь политических событий да жар битвы могли отвлечь ее от горьких переживаний.
После подавления Амбуазского заговора и смерти Франциска II страна раскололась на две части, две враждующие между собой партии – партию гугенотов (протестантов-кальвинистов) и партию католиков. Первую возглавляли уже известные читателю король Наварры Антуан Бурбон, принц Конде, после Амбуаза вернувшиеся в лоно протестантизма, и адмирал Колиньи. Вторую – лотарингские герцоги Гизы. Попытка канцлера Лопиталя примирить оба лагеря окончалась полным провалом, а массовое истребление гугенотов в Васси (в 1562 году), произведенное католиками во главе с Франсуа де Гизом, послужило поводом к началу Гугенотских войн, длившихся с перерывами с 1562 года по 1694 год. Едва ли стоит вдаваться в подробности этих прискорбных событий, как и следующей за ними Варфоломеевской ночи, ибо читателю, возможно, уже надоели непрекращающиеся трагедии и смертельные драмы, однако отметим все же некоторые даты, дабы легче было представить вехи истории. Период первых трех войн (1562–1563; 1567–1568; 1568–1570) закончился в 1570 году мирными соглашениями порядком навоевавшихся сторон в Сен-Жермене, по которому гугеноты получили от короля Франции право владеть четырьмя крупными крепостями на Юге Франции и даже занимать государственные должности, и все-таки их приобретения были не настолько значительны, чтобы обеспокоить королеву-мать. Напротив, успехи, которых она добилась в эту эпоху, в значительной мере отвлекли ее от огорчений. Смерть избавила ее мало-помалу от основных соперников, встреченных на дороге власти: пал в бою при Сен-Дени коннетабль Монморанси, позже был сражен и принц Конде в битве под Жарнаком. Всегда в дороге, всегда в самых опасных местах, неутомимая Екатерина Медичи смогла решительно не порывать ни с одной из враждующих сторон. Она даже вынашивала идею всеобщего примирения, хотя Филипп настойчиво советовал ей вести войну с гугенотами самыми суровыми мерами и только до победного конца, и обращалась с побежденными под Жарнаком и Монконтуром противниками с большой мягкостью, заставив подписать Карла IX Сен-Жерменский эдикт [257] [257]1570 года.
[Закрыть], более благоприятный делу гугенотов, чем делу победителей католиков. Он разрешал протестантам свободное отправление культа в двух ими выбранных городах каждой провинции [258] [258]И во всех тех, где они уже составляли большинство.
[Закрыть], допуск к высшим должностям в государстве, а сверх того отдавал сроком на два года четыре превосходно укрепленные крепости в их полное распоряжение (Ля Рошель, Монтобан, Коньяк и Шартр).
