Текст книги "Охотничьи были (Рассказы об охотниках и рыбаках)"

Автор книги: А. Волков

Соавторы: В. Астафьев,А. Зырянов,В. Рачков,С. Мухин,А. Домнин,И. Богданов,И. Тепикин,П. Жуков,А. Спешилов,А. Толстиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

А. Спешилов
РЫБАК РЫБАКА ВИДИТ ИЗДАЛЕКА

Весна была поздняя. Сердитые утренники задерживали таяние снега. Река прибывала медленно – по вершку в сутки. После первой подвижки льда прошла целая неделя, а лед в заторе был по-прежнему крепок и неподвижен. Даже появились свежие дороги и тропинки на льду, как осенью, после ледостава.

Только в начале мая хлынули проливные дожди. В два дня был смыт снег с полей, вздулась Кама и шумно очистилась ото льда.

Проснулась щука в озере Якунине и, как говорится, хвостом разбила хлипкий весенний лед. На озере появились рыболовы. И я, собрав свои рыболовные снасти, отправился на это озеро.

Большое оно, рыбное. По берегам густой ольховник, покрытый молодой зеленью, у воды – большие кочки.

Отыскивая удобный подход, я набрел на удильщика. И не понял сразу, старик ли это или старуха. Сидит без шапки, по самые плечи седые кудри, а на лице ни усов, ни бороды. Одет в синий домотканный армячок, из-под подола высовываются новенькие лапти с красными опушнями; онучи с голубой каемкой. Рядом большая заплечная сумка из лыка – пестерь и берестяной туес.

– Клев на уду! – приветствовал я удильщика.

– Спасибо, друг.

– Клюет ли?

– Не клюет, – ответил старик. – Погода испорухалась. Да! Сиверко дует. – Я с удивлением заметил, что у него полон туес рыбы.

Мы быстро познакомились. Когда же я подарил ему старую газету на курево и несколько мелких фабричных крючков – у старика были самодельные, – мы и совсем подружились. Звали рыболова Яков Степанович. Жил он в ближней деревне.

– Сколько тебе лет, Яков Степанович? – спросил я.

– Молодой еще. Первые десятки доходят.

– Как это первые десятки?

– На другую сотню первые десятки.

– Как живешь? Колхоз кормит?

– Сам кормлюсь. Огороды в колхозе караулю да рыбку ловлю.

На безбородом лице старика появилась веселая улыбка. Я спросил:

– Почему у тебя бороды нет? Бреешься?

Яков Степанович пощупал свой голый подбородок.

– Мне ее ни к чему… Когда я был молодой, подбородок пареными орехами шоркал, волосы и вывелись. Да!

Успокоилась напуганная моим приходом рыба и снова стала поклевывать. Я тоже закинул свои удочки.

Тишина. Только недалеко в ольховнике нет-нет да и звякнет коровье ботало. Старик проворчал себе что-то под нос, поднялся на четвереньки, вынул из пестеря большой нож-косарь, медленно встал и, хромая на правую ногу, отправился в кусты.

«Не корову ли резать?» – подумал я. Вскоре послышалась возня, в кустарнике что-то затрещало. На берег вышел Яков Степанович с ножом в одной руке и с железным колоколом-боталом в другой.

– С коровы срезал, – объяснил он. – Чтобы удить не мешала, рыбку не отпугивала… Доколоколила буренушка…

Так состоялось мое первое знакомство с Яковом Степановичем. С той поры я каждое лето во время отпуска переселялся из города в деревню к своему приятелю. Мы с ним удили рыбу, мокли под дождем, сохли под солнышком, жили в балагане, спали у костров, вместе переживали разные тревоги и приключения.

А. Спешилов
ЁРШ

Две недели стояла жара. Прибрежные травы и цветы, даже желтые кувшинки на озере, поблекли и свернулись. Совсем изленилась рыба. Ни всплеска сороги, ни игры карася, ни сердитых бросков зубастой щуки.

Озеро замерло. Лишь изредка на масляной поверхности воды пробежит водяной паук-мизгирь да вскочит пузырь от гниющих на дне водорослей.

Мы с Яковом Степановичем сидим на солнцепеке и уныло глядим на поплавки. Тоска смертная! А сидим и сидим, превозмогая жару и дремоту.

Яков Степанович вытащил из озера лески, одна с червяком – для окуня, другая с хлебом – для сороги, – поправил насадки, закинул лески как можно дальше от берега, улегся на спину между кочками, прикрыл лицо фуражкой, чтобы гнус не заедал, и захрапел.

Мне стало совсем несносно сидеть в одиночестве. Вместо двух замерещилось двадцать поплавков. Свернул я папироску. Покурю, думаю, и – черт с ней, с рыбой! Тоже завалюсь спать.

Вдруг на леске Якова Степановича заплясал поплавок и скрылся под водой.

Не стал будить я старика, а схватил счастливое удилище и вытянул на берег огромного… ерша!

Сон как рукой сняло. По рыбацким приметам, если первым попадет ерш – жди удачи: хоть он и колючий, а никакая рыба его не боится. Если же окуня первым выудишь – придешь домой или только с одними окуньками, или почти совсем без рыбы. Окунь – хищник, от него почти вся другая рыба разбегается по сторонам.

На радостях мне и пришло в голову пошутить над своим товарищем. Я вытянул из воды другую его удочку с хлебной насадкой, зацепил хвостом на крючок пойманного ерша и снова закинул в озеро.

Ошарашенный ершик стал стремглав носиться по дну. Закрутился, запрыгал легкий осокоревый поплавок. То совсем скроется под водой, то подпрыгнет в воздухе, то помчится к берегу, то от берега; то ослабнет, то натянется леска.

– Яков Степанович! – крикнул я. – Клюет!

Если бы я крикнул: «Пожар!» – не разбудить бы Якова Степановича. А тут сигнал подействовал безотказно. Старик сел на кочку, убрал нависшие на глаза седые кудри и уставился на веселый поплавок.

– Да! Клюет, Николай Александрович! – с дрожью в голосе проговорил старик. – Знать-то, лёшш, на хлебушко попался. Лёшш!

Заколотилось рыбацкое сердце. Трясущимися руками ухватился мой рыбак за комель длинного удилища.

– Айда на берег… За душой приехали. – С этими словами Яков Степанович осторожно подвел рыбу к берегу, перебросил ее через плечо и подтянул на леске к себе. Минуты две, молча, с большим удивлением, он разглядывал ерша.

Рыбакам известно, что ерши не ловятся на хлеб. Очень редки случаи, когда ерш попадает на хлебную насадку.

– Ерш на хлеб клюнул!.. Ерш! Глазам своим не верю… Да!

Свободной левой рукой старик достал из пестеря красный платок, потер глаза, снова уставился на ерша, держа его на весу.

– Николай Александрович! Да ведь ерш-то хвостом на хлеб попался!

Прошло много времени после этого случая. Как-то в удобную минуту на рыбной ловле я сознался Якову Степановичу в своей проделке. Он ни за что не хотел верить.

– И не говори. Вся наша деревня знает, хоть кого спроси, что в прошлом году у меня ерш клюнул. На хлеб! Хвостом на удочку наделся… Да!

А. Спешилов
КАМСКАЯ ВОДИЧКА

В Монастырский яр мы приехали, когда начался дождь. А ведь только что было ясно, и вдруг все небо затянули мокрые тучи и посыпал такой дождь-сеногной, что не только рыбачить, но и в шалаше сидеть стало невозможно. Нудная сырость просачивалась сквозь крышу шалаша, вода капала на руки, попадала за воротник. Подмок табачок, отсырели сухари. Остался один выход – перевернуть на песке лодку и под ее надежным днищем переждать непогоду. Так и мы сделали. Вытащили из воды лодку, перевернули ее вверх дном, сложили пожитки и сами забрались под нее.

Почти всю ночь не спали. Над рекой остановилась гроза и до утра гремело.

– Как бомбы в германскую, – вспоминал Яков Степанович. – Летит она, эта самая бомба – пиш-шит, да как ахнет! У кого ноги нет, у кого головы нет, и все бегают, как сумасшедшие…

С утра, после грозы, выглянуло солнце, но удить было нельзя. Вода в реке прибывала, и на три сажени от берега тянулась желтая муть.

Яков Степанович без просыпу спал, словно хотел отоспаться за всю свою рыбацкую жизнь. Я от нечего делать бродил по лугам, собирал в берестяное лукошко сочную бруснику.

Случайно в лощине я набрел на лыву – углубление, залитое водой во время паводка. В лыве бойко играла рыба. От ее движения, как живая, трепетала в воде сизая осока. Из конца в конец бросалась испуганная мной большая щука.

Я разулся, засучил штанины выше колен и с палкой в руке полез в воду. Через полчаса вода почернела от взбаламученного ила. На поверхности стали высовываться рыбьи головы с выпученными глазами.

И началась охота! Я быстро выхватывал щурят за жабры и выбрасывал на берег. Попала щука с полметра длиною.

– Вот и рыбка! – радовался Яков Степанович, когда я с добычей вернулся к лодке. – А клева долго не будет, хоть и пройдет мутная вода. На прибылой возле берега катится галька-окатыш, рыба боится ее и уходит в глубину… В лывах рыбачить дело немудреное, но чтобы в деревне не засмеяли, скажем, что щук наловили на жерлицы…

К вечеру небо совсем прояснилось, ночью вызведило. Мы развели большой костер, сварили богатую уху. Обоим захотелось после ухи чайку попить, а спускаться за водой под берег Камы по глинистому яру ни мне, ни старику не хотелось. Да и лень было после сытного ужина отходить от уютного костра.

Яков Степанович пошел на хитрость. Начал он издалека:

– Когда мы были молодыми – я, Никола Закамской, Спиря, он все еще живой, не даст соврать, – мы к девкам ходили в деревню Рябинову, и всегда с музыкой. Никола играл на железном треугольнике, у меня была гармошка-семиголоска – на горе играш, под горой слышно. Здоровенные были, нас никакая черна немочь не брала… Никола Закамской, когда ходил на пароходах, по двадцать пудов в трюм спускал. Вот какие мы были… Кроме бражки, мы одну камскую водичку уважали, потому и были как быки… Колодешная вода с известкой. Известка всю ее выела. Озерная вода совсем вредная. Сколько в ней гнуса, не приведи господь… С нее только брюхо болит… Да!

Яков Степанович нежно погладил пустой пузатый чайник, поворошил палкой в костре и продолжал:

– Да!.. Что и говорить. Камская водичка пользительная. Известки в ней нету, гнус в ней не живет. Она живая. Всю жизнь течет в море. Про нас с тобой можно сказать то же самое. Ведь на рыбалке мы по три дня хлеба не едим, а не хворые… Камская водичка она пользительная…

Долго судачил старик о пользительной камской водичке, пока не уснул, сидя у костра. Но чаек-то все равно надо было кипятить, и я, скрепя сердце, пошел за водой.

Отойдя с чайником несколько шагов от костра, я вспомнил лыву, в которой днем щук ловил. Она находилась совсем близко, и не надо было под берег спускаться. Я подошел к лыве.

Вода уже отстоялась и сверху была совсем чистой, прозрачной. Осторожно, чтобы не замутить ее, я нацедил через рожок полный чайник и вернулся к костру.

Скоро вскипел чай. Вода из лывы, приправленная листьями красной смородины, имела особый вкус и аромат, знакомые только нашему брату – охотнику.

Разбудил Якова Степановича. Он налил кружку чая, пил да похваливал:

– Вот это чаек! Сразу видно, что не на озерной водичке чаек, а на камской – пользительной.

Я не сказал старику, что чай не на камской воде, а на много лучшей, насквозь прогретой солнцем и впитавшей в себя соки луговых трав и цветов.

А. Спешилов
КОСТЕР

Нас заедали комары. Тучи их, сотни туч, нудных, писклявых. Днем на чистом месте еще терпимо. Нет-нет да и ветерком потянет и загонит комарье в траву. А сейчас, после заката, от них совсем житья нет. Появилась мелкая мошкара. В уши, в нос лезет проклятая. Сечет и режет, спасенья нет.

Яков Степанович закутался в бабий платок и стал еще больше похож на старуху. Я запалил мочальную веревку, чтобы отгонять комаров и мошек. Мочальная веревка, что хорошо известно охотникам и бурлакам, очень долго тлеет, распространяя густой удушливый дым.

Так в теплую ночь, в смраде и дыму, подгоняемые комарами, мы с Яковом Степановичем шли рыбачить на Карасево озеро. И не дошли. Первым сдал мой старый приятель.

– Давай сделаем остановку, – предложил он. – Заварганим костер, обождем до утра, а то обескровят они нас, будь они трижды прокляты, комарики.

Я с удовольствием согласился. Но где дров достать? До реки, где на приплеске дрова имеются, не близко, а из кустов ни единой палки не возьмешь из-за комарья. Я сказал об этом Якову Степановичу. Он огляделся кругом, хотя ничего не было видно, и посоветовал:

– Остожье сломаем, какое попадет, и сожжем. Здесь остожья-то не наши, не колхозные. Правда, у меня тоже где-то в этом месте стожок был. За караул немножко травушкой ублаготворили… Нет. Мой стожок дальше, возле косы…

Вскоре нам попался небольшой стожок сена, огороженный остожьем – сосновыми жердями. Старик первым подбежал к остожью с топором и распорядился:

– Ломай скорей, Николай Александрович, чтобы кто-нибудь не заприметил. Таскай жерди! Они сухие как порох. Постарался кто-то, спаси его Христос, для нашего брата рыбака.

Сломав остожье, мы недалеко от стога разожгли большой веселый костер. Ярко пылали сосновые жерди, распуская смолистый запах и густой дым. И отступили от нас все комары и мошки. Мы с Яковом Степановичем проговорили о предстоящей рыбалке почти до утра. Я уснул, когда уже громко запели утренние птички и с реки потянулся туман.

Проснулся поздно, когда уже взошло солнце.

Потер глаза и вижу: у потухшего костра на одной ноге скачет Яков Степанович, машет топором и бормочет что-то невнятное.

«Не рехнулся ли старый рыбак?» – невольно подумал я и быстро поднялся на ноги.

– Что с тобой, Яков Степанович? – спросил я его с тревогой.

– Ой, беда! Остожье-то…

– Сожгли, ну и черт с ним.

– Хорошо тебе говорить, Николай Александрович… Мое ведь остожье-то сожгли… Мое!

А. Спешилов
БОГАТСТВО ЯКОВА СТЕПАНОВИЧА

После смерти старушки Яков Степанович перешел на жительство к зятю Афанасию. Сторожил избушку, гусей караулил, кое-что по дому выполнял и, конечно, рыбачил.

Афанасию за работу в леспромхозе дали в лесу небольшой покосик. Траву Афанасий выкосил, а убрать времени не хватало – в колхозе работы было много.

– Взял бы ты, отец, грабли да вилы, сгреб бы сено на делянке. Думаю, не переломишься, – посоветовал он как-то тестю.

– Давно бы мне ты в ножки поклонился. Не гнила бы зря травушка, – сказал Яков Степанович и стал собираться на покос. Он набил кисет самосадом, сложил в пестерь сухари, соль, деревянную ложку.

– На неделю, что ли, собираешься? – спросил Афанасий. – Работы на покосе всего часа на два.

– Идешь из дому на день, бери харчей на неделю, – ответил Яков Степанович.

К вилам и граблям старик прикрутил два длинных удилища.

– А это для чего? В лесу ни озера, ни речки.

– На всякий случай…

Наутро Яков Степанович отправился страдовать. Траву, мокрую от росы, грести было еще нельзя. Яков Степанович вынул из пестеря холщовый мешочек и стал искать под мохом червей.

Когда солнце поднялось выше и траву обдуло ветерком, старик принялся за работу. Не торопясь он сгреб траву в валки и сел покурить. В это время из леса вышел сосед Спиридон.

– Помогай бог трудиться.

– Не тружусь, а пока покуриваю, – ответил Яков Степанович. – Садись за компанию.

– Шибко некогда, – ответил Спиридон. – Ребята сказывали, что в Монастырском яру лещи клюют. Я и подался в березничок удилища вырубить. Лещам, говорят, ход. Весь берег рыбаками усеян. Даже с Висиму рыбаки понаехали. Не надо зевать, Яков Степанович.

– Врешь, Спиря, – недоверчиво ответил Яков Степанович. – Теперь щуке жор, а лещу рановато.

– Что рано? Говорят тебе, так ты слушай. Только всем в деревне не сказывай… Будь здоров, а мне некогда. – И Спиридон скрылся среди деревьев.

Яков Степанович бросил недокуренную папироску. Встал, взял зилы, поднял пласт сена, потом опустил его на прежнее место, отбросил вилы в сторону. Надел на плечи пестерь, схватил удилища – и зашагал прочь со своего покоса. Если рыба клюет – хоть трава не расти.

До Монастырского яра верст десять. Пока Яков Степанович ковылял до заветного места, на небе появились тучи, заморосил мелкий дождик.

Вот и знакомый яр, но нигде ни единого удилища. И Спиридона не видно.

– Одному больше рыбы достанется, – проговорил Яков Степанович, скоренько сел на бережок и закинул удочки.

Сидел, сидел, задремал, а клева нет. На воде от дождя пузыри плавают – признак затяжного ненастья.

«Спирька обманул, – догадался, наконец, Яков Степанович. – Рыбаками, говорит, весь берег усеян. Попадешься ты мне, сукин сын».

Посидев еще немножко для порядка, Яков Степанович смотал удочки, выбросил в воду червей и отправился домой, в деревню.

Домой он пришел вечером, мокрый до нитки. В избе никого не было, ворота на замке. Пришлось забираться в дровяник.

По крыше шуршал дождик. Яков Степанович присел на дрова, прислонившись к старому лиственному столбу, задумался. Вот эти четыре столба – все, что осталось от его избушки, в которой целый век прожил Яков Степанович. Когда он перешел на жительство к зятю, старую избушку сломали. Афанасий смог здесь выбрать для своего хозяйства только столбы от ворот, а остальное даже на дрова не годилось – сплошная гниль и труха.

Яков Степанович шершавой рукой ласково погладил столб. Глаза старика заслезились. Ему почудился запах родного дома, казалось, что вот-вот войдет в дровяник Аграфена Ивановна и спросит: «А где же у тебя рыбка? Опять, старик, пустой пришел».

Кто-то тронул его за плечо. Старик поднял голову. Над ним стоял зять Афанасий.

– Сметал сено, отец? – спросил Афанасий.

– Не клюет. Обманул Спиря.

– Я не о том спрашиваю. Успел до дождика сено сметать?

– Не… не успел.

– Что же ты делал? Где был? – неотступно спрашивал Афанасий.

– Рыбу удил в Монастырском яру. Не клюет рыба. Да! Погода видишь какая… дожди.

– Сгноишь ведь сено, старый нахлебник.

Старик медленно поднялся на ноги. У него тряслись руки. Он закричал, брызгая слюной:

– Хлебом коришь! Не стыдно твоим глазам, Афонька? Забыл, сколько я тебе принес богатства. Мне одному бы на весь век хватило. Забыл?

– Откуда? Что ты принес? Какое богатство? Одни удочки да лапти.

– А столбы! Видишь столбы? Это разве не богатство!

В. Рачков
НАСТ

Была середина марта. Днем припекало солнце, с крыш падала капель, наращивая большие сосульки, а ночью подмораживало. Снег занастился и хорошо выдерживал человека без лыж. В старое время хищники браконьеры гоняли по такому насту лосей; зверь проваливался, в кровь разрезал себе ноги об острые края наста, а человек на лыжах скользил свободно десятки километров. Развязка была короткой – измученный зверь падал и его добивали рогатиной или «жаканом» из ружья. Местами таким вот способом почти всех лосей перебили.

Но не о лосиной охоте хочу я рассказать.

В одно весеннее утро я вышел с ружьем в поле – погонять русака. С вечера плотный наст прикрыла легкая пороша. Лыжи скользили легко, казалось, сами бегут. Недалеко от села стоял большой стог клевера, зимние метели намели около него большой сугроб. На вершину сугроба взбегали свежие заячьи следы. Я начал осторожно подкрадываться, объезжая стог с подветренной стороны. Вот хорошо видна крутая стена сугроба, а в ней чернеет отверстие норы. Начинает колотиться сердце, во рту становится сухо. Выход из норы взят на мушку, каждую минуту может выскочить русак и дать такого стрекача, что только успевай стрелять. До норы остается метров пять; я иду по самому гребню сугроба, затем быстро съезжаю к норе, но заяц не выскакивает. Осматриваю след вокруг норы. Выходного следа нет – значит заяц в сугробе. Нагибаюсь и заглядываю в темное отверстие – нора глубокая, конца не видно: снег под настом рыхлый, зайцу закопаться негде. Ткнул в сугроб палкой – не вылезает косой. «Дай, – думаю, – опять на сугроб заберусь да немного попрыгаю на лыжах. Все равно выскочишь». – Лезу на сугроб немножко боком, нору на мушке держу. Но заяц не выскакивает. Залез я наверх – и все понял, чуть не заревел от досады. Пока я у норы ковырялся, выгоняя зайца, другой стороны сугроба мне не видно было, ну а он прорыл снег и дал тягу. Этот урок я хорошо запомнил: если нора заячья в крутом сугробе вырыта, с сугроба не съезжай, а потопчись на «крыше» – и, как только выскочит косой, тут его твоя дробь и настигнет.

Другой раз, вот в такую же погоду, поехали мы с товарищем русака гонять. Напали на свежий след. Петля за петлей, распутали замысловатые тропки. Вот и концевой след. Он спускается под пологую горку. Здесь обыкновенно заяц идет на хитрость: возвращается по своему следу назад, а потом делает громадный прыжок в сторону и тогда только роет нору. Такой прыжок зовут – «смекалкой». А наш заяц обратного следа не дал. «Ну, – думаем, – значит вперед прыгнул». Но впереди снег чистый. Топчемся мы на месте, охотничье правило нарушили: на след выехали. Я ехал впереди товарища немного сбоку. Оглянулся и хотел что-то ему сказать. Смотрю, наст под его лыжами как-то странно зашевелился и… вдруг, словно ядро, разбрасывая снег, выскочил здоровенный русак. Стрелять мне нельзя, а товарищ мой совсем растерялся, о ружье забыл.

Здорово замаскировался косой, ведь даже намека на нору не было. Как он так ловко под наст втиснулся, до сих пор понять не могу. Посмеялись мы тогда от души над своей неудачей. А на след зайца я больше не наезжал.

Шел я однажды по полю на лыжах – и вдруг недалеко от меня с шумом выпорхнула стая куропаток. Ударил по ним дуплетом. Двух штук убил. Отлетела стайка уже метров на двести, – смотрю, – одна из куропаток камнем в снег упала. Подъехал – лежит на снегу, не трепыхнется. Сгоряча, видимо, простреленная, летела. Осмотрел – на боку сквозь перышки маленькая капелька крови проступила: всего одной дробинкой задело. Положил птицу в ягдташ и поехал к тому месту, откуда куропатки вылетели. На снегу множество птичьих следов натоптано. Неожиданно из-под снега головка высунулась и опять спряталась. Вскинул ружье и… жалко птицу стало, не спустил курок: одно дело свободная в полете, а тут как привязанная. Подошел я поближе, нагнулся над дырочкой в ледяной корке. Наст крепкий, пробить его птица не сможет. Должно быть, забралась вечером в снег, а ночью мороз крепкий прихватил, и стала птица пленницей весны. Отковырнул я прикладом большой кусок наста и… хлопая крыльями, вырвалась из-под него куропаточка, помчалась за стаей. Проводил я ее глазами. За ружье не взялся. Без меня не освободиться бы ей из снежного плена. Косачи-тетерева куда сильней, а и то, зароются с вечера в снег, хватит ночью оттепель, под утро опять приморозит – и гибнут птицы целой стаей, не в силах пробить твердый наст.