Текст книги "Охотничьи были (Рассказы об охотниках и рыбаках)"
Автор книги: А. Волков
Соавторы: В. Астафьев,А. Зырянов,В. Рачков,С. Мухин,А. Домнин,И. Богданов,И. Тепикин,П. Жуков,А. Спешилов,А. Толстиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Федька унял сильно бьющееся сердце. Самообладание, всегда нужное охотнику, пришло к нему быстро. А ведь бывало так, что при виде рябчика или утки Федька дрожал от азарта и часто стрелял мимо.
«Что это? Не может быть, чтобы лось так шумел. Он зверь осторожный». Федька тихо, как мышь, прокрался к зарослям черемушника, раздвинул его. С кустов посыпались в воду черные ягоды. В верхнем конце протоки, там, где было мелко и росло много водорослей, происходило что-то непонятное: два огромных темных зверя боролись в воде, метались из стороны в сторону, то ясно вырисовываясь в отблесках зари, плеснувшей в воду ковш жидкого металла, то исчезая в прибрежной тени. Федька, прижимаясь к кустам, побежал в ту сторону и, когда снова выглянул, ахнул: большой бурый медведь сидел верхом на лосе и драл его когтистыми лапами. Лось, высоко закинув голову, возил на себе урчавшего зверя. Борьба шла смертельная. Вся вода в протоке была взбаламучена. По шее лося струями текла кровь. Мотая головой, лось пытался зацепить рогами медведя. Когда ему удавалось боднуть хищника, тот остервенело рычал и еще сильнее терзал лося.
Федька, потрясенный, стоял у крутого яра, наблюдая страшную битву. Звери не замечали его. Наконец он опомнился, взвел курок, вскинул ружье. На прицел попала голова лося, но Федька перевел дуло на медведя. Зубы у Федьки стучали, ружье плясало в руках. «Промажу! – мелькнуло в голове. – Надо успокоиться». Но в это время лось глухо замычал и рухнул на колени. Медведь торжествующе рявкнул.
Не раздумывая больше, Федька спустил курок. Ухнул выстрел и раскатился над рекой. Сквозь дым Федька разглядел, как хищник барахтался в реке, ревел, а потом, путаясь в петлях водорослей, проворно заковылял к острову. Федька выбросил дымящуюся гильзу, вставил новый патрон и снова выстрелил. Зверь, остановился, глухо зарычал и, поднявшись, всплыл на задние лапы, пошел на Федьку. На середине протоки он, будто нехотя, начал оседать: лапы его судорожно загребали воздух.
Лось успел подняться с колен и стоял в воде, пошатываясь, с хрипом втягивая воздух мокрыми ноздрями. Когда медведь кинулся снова в протоку, лось, взметая ногами воду с илом и зеленой кашицей ряски, бросился к берегу, на котором стоял Федька. Тот похолодел, отпрянул в сторону. Лось пронесся мимо него, сделал прыжок на обрыв и грузно сполз назад. Не отрывая взгляда от раненого медведя, Федька краем глаза увидел, как могучие копыта лося цеплялись за камешки, за коренья, которые лопались, словно струны. С тихим мычаньем, похожим на стон, лось смотрел на Федьку, Тело его вздрагивало, в глазах застыли боль, ужас и, как показалось Федьке, мольба. Федька отвел ружье. Лось все-таки собрался с силами, встал и побрел вдоль берега. Впалые бока его грузно подымались и опускались; длинная шерсть бурела от крови. Но шаг его становился ровнее, и уходил он все быстрее и быстрее. Вот лось свернул в черемушник и словно растаял в нем. Только желтые листья, лениво кружась, падали в воду с кустов.
Вдруг медведь зашевелился и с гневным ревом сделал два резких прыжка. Федька от неожиданности растерялся. Не соображая, что делает, отбросил дробовик, выхватил из-за пояса широкий охотничий нож.
Сверкая маленькими глазками, широко раскрыв окровавленную пасть, зверь приближался к Федьке. Вот уже между ними осталось три шага, два… горячее дыхание зверя вместе с яркими брызгами крови плеснулось в лицо подростка. Он невольно защитил лицо левой рукой, а правую с ножом занес над головой. В это время откуда-то сверху раздался выстрел – и медведь, качнувшись, рухнул у Федькиных ног. Но даже в последних судорогах он пытался достать зубастой челюстью своего врага.
– Кто же так делает? – услышал Федька спокойный голос старика. – Ружье в сторону и за ножик! Храбрый дурак не лучше умного труса!
Лукаша спрыгнул с яра, огляделся по сторонам. Взгляд его задержался на лосиных следах. Он перевернул сапогом камешек, на котором запеклись капельки крови, тихо спросил:
– Сохатого-то смазал?
– Смазал, дядя Лукаша, – отводя глаза в сторону, промямлил Федька.
Старый охотник пристально посмотрел на племянника, затем открыл свою двустволку, вынул пустую гильзу и заряженный патрон. Он продул стволы, заглянул в них, мимоходом обмахнул рукавом замочную стенку с надписью и голосом, в котором смешались сожаление и торжественность, промолвил:
– Давай сюда дробовишко-то! Давай, давай. Чего глаза вытаращил? Из моего ружья мазать и стрелять по чему попало, грешно. Понял, наследник? – С этими словами он протянул озадаченному Федьке двустволку. Потом достал трубку, закурил, и оба они долго молчали. – А врать не учись. Марку настоящего охотника вранье изничтожает. Лося-то отпустил, пожалел?
Федька стоял потупившись.
– Ну и ладно сделал. У меня хоть загребущие руки, а тоже иной раз понимаю, что к чему. Вижу, душа твоя навстречу природе открылась. – Лукаша спохватился и, видимо, застыдившись того, что он расчувствовался, ворчливо закончил: – Чего стоишь-то? Свежевать надо медведя. Твоя добыча, ты и свежуй. Первый зверь – это, брат, на всю жизнь в памяти останется…
Федька все еще стоял не двигаясь, не в силах оторвать взгляда от тонких серебряных буквочек, выведенных на Лукашином ружье. «Лучшему охотнику…» Да, теперь он и сам понимал – это на всю жизнь…
А. Домнин
ПЕСНЯ
Уже ночь. Поблескивает черная вода в озерце. Темные лохматые кусты словно придвинулись к огню и не то удивленно, не то по-недоброму, перешептываются. Костер горит лениво, пламя с неохотой облизывает сухой валежник. Рядом сидеть невозможно: то в одну, то в другую сторону мечется дым.
Анатолий лежит на спине – или дремлет, или просто смотрит на небо. Оно низкое, мутное, неподвижное.
– Где запропал этот Володька? Ехать пора, – произносит Анатолий.
– А может быть, здесь переночуем…
Володька где-то там, за кустами, бродит по болоту – ищет подранка. Попробуй найди его в такую темень!..
Вот слышно, как Володька тяжело загребает ногами воду. Захлюпала грязь, затрещали сучья – это он в кусты полез… Всплеск и отчаянный вскрик:
– Едят тебя мухи!..
Ага, провалился парень.
– Иди к костру! – кричу я ему. – Утром найдешь!..
– Погоди малость, – доносится недовольный голос из темноты. И снова бредет Володька по болоту…
Мокрый и грязный прибрел он к костру, присел на корточки.
– Восемь…
– Что восемь? – не понял я.
– Патронов осталось… Поехали, что ль?
– Пока туда-сюда плаваешь, рассветет, – говорит Анатолий.
Володька пошуровал палкой в костре, поднялся.
– Вам, знамо дело, так сподручней. А мне нельзя. Корову подоить, хлеб испечь… В общем, оставайтесь. Провизию вашу я утром доставлю.
Надо же было догадаться оставить рюкзаки в деревне! Даже котелок не взяли, чай вскипятить не в чем. А до деревни по морю – без малого пять километров.
Володька ушел. Он долго стаскивал лодку на воду, ворчал с досадой:
– Едят тебя мухи…
Наконец заскрипели уключины, захлопали по воде весла…
Мне показалось, что на нашем островке стало тише и пустынней. Словно что-то очень привычное, нужное увозил Володька.
Есть хочется. Анатолий достал из травы чирка – единственную добычу за этот вечер – повертел в руке в бросил обратно. Что в нем толку, все равно соли нет.
– Давай спать, – говорит Анатолий. Но сам сидит не двигаясь, обхватив колени. – Любопытно, как он будет доить корову. Вымя оборвет…
Я тоже думаю о Володьке. О том, что на штанах у него наляпаны одна на другую заплаты, что громадные сапоги явно ему не по росту. Когда мы были в его избе, по-холостяцки пустой и неприбранной, мне показалось, что здесь давно не было женщины.
Познакомились мы с Володькой несколько часов назад.
Нам нужно было поспеть к вечернему перелету уток. Хотя и был пройден добрый десяток километров, мы не останавливались, не сбавляли хода. Сапоги стали пудовыми, а рюкзаки так нарезали плечи, словно там лежали кирпичи. Последнюю гору перед деревней преодолели уже с трудом.
Остановились у крайней избы, гадая, в котором доме можно попросить лодку.
На крыльцо вышел невысокий паренек в синей навыпуск рубахе, присел на корточки и принялся нас рассматривать. Шея явно длинновата для его роста, и когда он склоняет голову чуть набок, кажется, что он пытается рассмотреть, что находится за нами. Глаз его не видно – они скрыты тенью; солнце резко очертило выдавшиеся скулы, крутой лоб и тяжелый подбородок. Трудно определить возраст парня – то кажется, что ему лет семнадцать, а то и все двадцать два дашь.
– За утками? – спросил он равнодушно.
– Да, приехали вот…
– Поди, лодка нужна?
Мы переглянулись: на ловца и зверь бежит!
– Нужна, – виновато признался я.
Паренек посмотрел на свои грязные босые ноги, подумал и сказал:
– Без лодки вы никуда…
Он встал и пошел в избу. А как же лодка?
– Мы заплатим, – поспешно заговорил Анатолий.
Паренек глянул на него так, словно не понял, о чем идет речь. Потом нахмурился и с обидой ответил:
– Сами зарабатываем. – И ушел. Голос его донесся уже из темных сеней: – Возьмите там, под горой, у березы.
Мы стояли обескураженные. Неприятно, обидели человека… Да в конце концов, ладно, главное – лодка есть.
Нашли мы ее на берегу у сухой березы. Маленькая плоскодонка была просмолена до самых уключин. Спустили ее на воду, начали укладывать вещи.
– Без весел пойдете? – спросил сзади насмешливый голос. Мы оба вздрогнули и покраснели. Рядом стоял наш новый знакомый с веслами на плече. Как мы могли забыть о них?
– Сам не охотник? – заговорил Анатолий, чтобы сгладить неловкость.
– Постреливаю малость… Патронташи-то у вас полнехоньки. Едят тебя мухи. – В его голосе прозвучала зависть. – И порох поди бездымный… Хотя вам что, вы городские…
– А что, у вас плохо с припасами?
– Как сказать. Пороху нет, зато спички есть. Селитрой тоже метров за десять бить можно.
– Вот что, хозяин, – решительно заявил Анатолий. – Сердись – не сердись, а мы тебе дадим патронов.
Парень смутился, склонил голову набок и стал рассматривать свои ноги.
– Зачем вас обижать. На охоте – самим не лишние.
Больше десятка патронов взять он не согласился.
Зато сразу решил ехать с нами. Уговорил оставить рюкзаки в избе и на ночь вернуться в деревню.
Но на перелет уже не успели. Пока выбирали место, готовили шалаши, начало смеркаться.
И вот сидим сейчас у костра, ждем рассвета. Скорей бы он наступил.
…Я проснулся от холода и шума. В первый момент не мог понять, что произошло. Волны с шумом выкатываются на берег, жидкие кустики гнутся почти до земли. Ветер… Какой ветрище! Гонит он рваные облака по небу, гонит по водохранилищу вспененные крутые волны… Вот тебе и охота!
Уже рассвело. Но стоит ли уходить от костра?
Заворочался Анатолий:
– Чайку вскипяти.
– А какао не хочешь?
Анатолий уже проснулся. Огляделся и погрустнел:
– Что ж, будем ждать у моря погоды.
Чтоб скрыться от ветра, мы спрятались за какие-то бревна и решили, что самое разумное в нашем положении – досмотреть прерванный сон.
Тоскливо сидеть в такой шторм на острове, отрезанном от мира. С одной стороны – взбесившееся море, с другой – болото…
И если к тому же знаешь, что есть нечего, голод становится нестерпимым… Может быть, поджарить чирка? Пусть без соли, как-нибудь съедим. А если шторм не на один день…
Над нами пронеслась стайка уток-широконосок. Так стремительно, что я не успел схватить ружье.
– Сели!..
Грязный заливчик весь зарос кустами и камышом. Вот уже минут пять стою я в ольховнике, внимательно оглядывая каждую кочку. Пропали утки!.. Где-то чуть подальше спрятался Анатолий…
– Вдруг гром выстрела. С шумом – совсем рядом – поднялись утки. Крайняя на мушке. Выстрел!.. Но утку отбросило ветром в сторону, заряд пошел мимо.
– Иди сюда! – кричит Анатолий.
Нет, не утку он хочет показать. Заливчик перегорожен плетнем, а в середине поставлена… морда! Анатолий уже вытаскивает ее на берег. В ней кто-то трепещется.
– Что ты больше любишь – уху или жареную рыбку? – смеется Анатолий, извлекая из плетеной ловушки двух жирных карасей.
Рыбешки тут же были торжественно доставлены к костру, поджарены и с великой тщательностью обглоданы. Мясо казалось сочным и сладковатым.
– Еще бы десяточек, – мечтательно произносит Анатолий.
Лучше бы их не было, тех карасей. Только раздразнили…
…Шумит Камское море, хлопаются о берег волны. И чудится, будто в тоскливую музыку ветра и волн вливается далекая песня. Да-да, человеческая песня!..
Вот она ближе, ближе… Ни мотив, ни слов не разобрать, долетают только обрывки.
– Может быть, хозяин морды идет.
– Смешно. Болотами – не пролезешь, а морем – какой дурак решится.
Но песня доносится именно с моря.
– Лодка! – испуганно шепчет Анатолий. – Видишь. Вон там… Пошла ко дну… Все… Нет, опять!..
Мы забрались на бревна и напряженно следим за лодкой. Она то взмоет на седой гребень, то снова исчезнет… А гребец поет!.. Пьяный, наверное. Нет, лодка прямо на нас, по ветру. Уже хорошо видно человека, весла. Вот волна обрушилась на корму… Вторая. Зальет посудину!
– Сильней греби! Скорей! – кричим мы гребцу. – Еще немножко!..
– А ведь то Володька, – говорит Анатолий, побледнев. – Честное слово, он.
– Я сейчас ему покажу, певцу безмозглому!
Мы мчимся к берегу, что-то кричим, машем руками.
Крутая волна подхватывает плоскодонку, выносит ее на песок. Лодка – полна воды. Удивительно, как она держалась?
Володька спокоен, немного возбужден. Нет, он не пьян. Деловито помогает нам вытащить лодку, выгрузить мокрые рюкзаки. На нем нет сухой нитки.
– Хлеб, наверное, подмок, – виновато говорит Володька. Он достает с кормы ружье, из ствола течет вода.
– Ничего. Там еще консервы, колбаса… – отвечает Анатолий.
Мне вспомнилось, что в моем рюкзаке, в самом низу – полсотни патронов. Они, конечно, уже негодны.
Я взглянул на Володьку и отвернулся.
Мне стало стыдно…
А. Зырянов
ИВАНОВ КАМЕНЬ
Давно уже скрылось солнце за мохнатым хребтом перевала. Померкли розовые тени на пушистых кромках облаков. Зажглись первые редкие звезды. Где-то рядом глухо заухал ночной разбойник-филин, а мы сидим и сидим… Маленький охотничий костер почти не дает света, да он и не нужен. Светлы майские ночи в наших краях.
Я слушаю рассказ моего собеседника, старого таежника, не раз бывавшего на далеких охотничьих зимовьях, в верховьях Вишеры.
– Ты вот давеча спрашивал меня, отчего та вон гора Ивановым камнем зовется? Давно это было, поди уж забыл кое-что, – задумчиво говорит он. – Однако слушай.
Дед придвинулся поближе к огню и, прикурив от полуобгоревшего сучка, медленно, как бы неохотно начинает рассказывать.
– Тот год был тяжелым. С самой весны до Покрова дня стояла жара. Не то что хлеба – травы на корню посохли. Бывало, поднимешься на поля, посмотришь вокруг – на душе кошки заскребут. В июле на березах лист пожелтел. Вот ведь какое лето! Мне в те поры шестнадцати не было, а запомнилось это на всю жизнь.
Скотину в лесах гнус заедал. Как бешеные носились коровы по лугам, искали спасенья в чащобах – а там медведи. Многие в наших местах тогда лишились всего и, чтобы не умереть с голоду, заколачивали избы, продавали кой-какой скарб и семьями уходили в Сибирь.
По ночам в деревне собаки выли как по покойнику. А к осени начались пожары. Горели леса, дымили торфяные болота, даже зверь уходил из насиженных мест и рыба в реках дохла. «Не к добру это, – говорили старики, – к войне али к другой какой беде, только мора никак не миновать».
Осенью, по первому снегу, потянулись охотники с нартами к уцелевшим лесным избушкам. Да делать-то в лесу было нечего – ушел зверь от огня и дыма, даже птица вся как есть улетела. Идти на дальние зимовья тоже не решались: на одной коре да мясе не проживешь. И кто знал – была ли и там дичь? Леса-то горели по всей Вишере.
Вот и порешили старики направить на дальние зимовья двух охотников, вроде бы на разведку. Собрали их всей деревней и в декабре охотники ушли в тайгу.
Долго они двигались по лесным увалам, где не осталось ми одного живого деревца, по каменистым грядам, по талым болотам. Ночевали прямо на снегу – шалаши делать было некогда, дорожили временем, даже нодью в теплую ночь не рубили. Когда пути до зимовья осталось суток на трое, один охотник сломал себе ногу. В ту пору места там были безлюдные, глухие – на сотни верст ни одной деревни. Хотел второй, Иваном его звали, сделать нарту да тянуть товарища на Вишеру, а там уже санным путем отправить его до ближайшей деревни. Но товарищ заартачился.
– И не думай, говорит, этого делать. Народ нас на дело послал. Ждут обратно в деревню, а ты меня катать собираешься. Иди на зимовья, а как пойдешь обратно, что-нибудь придумаем.
Так и сделали. Устроил здоровый охотник шалаш, дров нарубил и отправился дальше. Вернулся он через неделю тоже больным. Кашель его мучил, грудь кололо. Ведь в снегу ночевал. Кое-как сделал он волока для своего товарища, хотел его тянуть на себе.
Тот опять отказался.
– Пропадем, говорит, парень, в тайге оба. Ну как ты меня потащишь? Хотя и не в обычае это охотничьем, да придется тебе меня оставить. Ждет нас народ в деревне. Иди, говорит, один, а я уж останусь, потом найдут по лыжне.
Хотел его товарищ силой на нарту положить, да тот за ружье схватился, ругаться стал, даже ночевать с собой не пустил. Так и остался в тайге один… Легче самому на смерть пойти, чем так вот товарища оставлять. Но пересилил себя охотник и пошел к дому один.
Вернулся он в деревню и все рассказал. Есть и зверь и птица на дальних зимовьях. А товарищ в тайге остался – на верную гибель. Пошли его искать. Да тут на беду снег повалил, пурга всю лыжню замела. Долго искали охотники, да где там? Тайга, брат, велика. Не то что одного человека – армию схоронит. Так и не нашли. Да и тот, кто вернулся, с неделю не прожил. И за фельдшером в Чердынь ездили, и знахарки его лечили, да все прахом пошло. Помер.
Дед тяжело вздохнул и, оглаживая рыжеватую бороденку, задумчиво продолжал:
– А перед самой кончиной своей просил охотник схоронить его на той горе. С той поры и стала называться она Ивановым камнем. Крест там стоит каменный, да ты, чай, видел, только не знал до сей поры, что к чему. А оно, парень, вот как дело-то было.
– А хорошее там место, – помолчав минутку, снова заговорил он.
Поднимешься туда, а кругом далеко-далеко видно. Простор-то какой открывается. Глядишь с высоты на нее – на Россию-то, доколь глаз хватает, глядишь.
И такой ты большой да могутный кажешься себе на этой горе, что никакие трудности тебе нипочем, никакие беды не страшны. Она, у нас, стариков, гора-то Иванова как целебный источник считается – говорят, есть такие в теплых краях. Многие на ней побывали. И чудное дело: побывает там человек – и вроде бы силы ему в душу добавится, и опять, глядишь, живет, трудится.
Вот и тебе советую, хоть и подсмеиваетесь вы, молодежь, над нашими причудами, когда будет тяжело, приходи на ту гору. Посиди на скамеечке, есть там такая, мой рассказ вспомни, посмотри кругом – и обязательно тебе полегчает.
Дед кряхтя начал укладываться на расстеленные у костра пихтовые ветки. Вспомянув добрым словом печку и овчинный тулуп, он через минуту уже заснул чутким, охотничьим сном. Я подкинул в огонь несколько, сучьев и отошел от костра, чтобы не беспокоить старика. Все еще где-то поблизости ухал филин. Легкий туман незаметно кутал тайгу, наполняя ее свежестью и ароматами весны.
А. Спешилов
МЕДВЕЖОНОК СТЕПКА
Летом в двадцать третьем году я, вместе с городскими мешочниками, попал в верховья Камы, в село Кайгород. Мешочникам было хорошо. У них и колечки, и брошки, и иголки, и медные кресты, и зажигалки, и кремни, и сахарин. А у меня были только рыболовные крючки, которые я сам наделал.
Мешочники выгодно меняли свои побрякушки на хлеб, на картошку, а мои крючки спросом не пользовались, так как кайгородские рыболовы сами не хуже меня их делали.
Пришлось уезжать. Я выменял на топор старую лодку, изготовил несколько переметов, на колке дров у местного попа заработал мешок сухарей – и поплыл вниз по Каме. На песчаном берегу построил шалаш и занялся рыболовством.
Однажды рано утром я объезжал на лодке жерлицы. Их у меня было расставлено больше десятка. Осмотрев самую дальнюю и сняв с нее крупного окуня, я заметил вдруг, что у моего шалаша кто-то копошится. Присмотрелся – и в дрожь меня бросило. На высоком яру топталась медведица, а медвежата громили мое хозяйство.
Что будешь делать? Оружия у меня с собой не было, а с голыми руками на зверя не пойдешь. Стал ждать.
По реке потянул ветерок. Медведица учуяла запах человека и скрылась в лесу.
Обождав с полчаса, я подплыл к лагерю. Вышел из лодки, подбежал к шалашу и отшатнулся. Под кучей пихтовых прутьев кто-то отчаянно барахтался. «Медвежонок, – мелькнула догадка. – Вдруг медведица вернется за своим детенышем?» Я влетел в лодку, оттолкнулся от берега, доплыл до середины реки. Только тут остановился.
Медведица не возвращалась. Осмелев, я вернулся на свою стоянку и стал разбирать разрушенный шалаш. Медвежонок, опутанный шнурками перемета, лежал без движения. Я перетащил его в лодку. Спешно погрузив все, что осталось от разгрома, я спустился верст на двадцать вниз по реке от этого места и махнул рукой на все свои жерлицы.
Причалил на открытом месте, набрал хвороста, развел костер. Медвежонок бился и визжал, когда я стал его распутывать! Все сто крючков перемета впились в его густую шерсть. Я изранил руки острыми крючками, изрезал ножом весь перемет. Потом привязал медвежонка к колу и стал варить уху из единственного окуня, снятого утром с жерлицы.
Прошло двое суток. Медвежонок дичился, ничего не ел. Я стал беспокоиться, как бы он с голоду не погиб. Раскаивался, что на гибель отнял его от матери. Надо было бы его в лес отпустить.
Мне припомнились рассказы о медведях-рыболовах. Если они ловят рыбу, значит, и едят ее. Я вынул из садка подлещика и бросил медвежонку. Он проглотил его живьем.
Через несколько дней медвежонок стал совсем ручным. Он беспрестанно играл, как щенок, ходил за мною по пятам. Мы вместе плавали по реке, ставили и осматривали рыболовные снасти. Вид у медвежонка был в это время такой, что можно было подумать, будто он мне и в самом деле помогает. В холодные ночи – уже наступала осень – мы спали с ним в обнимку. Назвал я его Степкой.
До того он был прожорлив, что у меня в скором времени вышли все сухари. Однажды Степка растерзал мешочек с солью, а она в то время ценилась на вес золота. Пришлось грузиться в лодку и плыть ближе к населенным местам – за солью.
В первой деревне, куда мы приплыли, выйти на берег не удалось. Со всех сторон к лодке набежали собаки и подняли такой лай и вой, что хоть уши затыкай. Под собачий концерт мы оставили негостеприимный берег.
На ночь остановились в безлюдном месте. Под утро всю реку заволокло первым осенним туманом, а костер за ночь прогорел. Натыкаясь в тумане на пни и кочки, я стал торопливо собирать хворост. С большой ношей сухих прутьев до места ночлега я добрался с трудом. Из-за тумана за три шага даже деревьев не было видно.
Стояла жуткая тишина. Разжигая костер, я неожиданно услышал плеск весел. Звуки удалялись: кто-то отъезжал от берега. Я крикнул:
– Эй! Подплывай сюда! Вместе-то веселее!
С лодки никто не ответил. Тогда я сам решил догнать проезжавших. Позвал Степку. Медвежонок не откликнулся. Поднял плащ, под которым с вечера спал медвежонок, – и тут его не оказалось.
Кричал, звал. Когда ветер разогнал туман, я обшарил прибрежные кустарники и весь лес обошел, до нитки промок в лесу. И все напрасно. Зверь, почуя волю, ушел в лес. Сомнений у меня больше не оставалось. Я сел в лодку и поплыл дальше в низовья, уже один.
Под вечер я увидел на берегу дымок костра и решил причалить, чтобы провести ночь не в одиночестве.
У костра никого не оказалось, да он уже давно и прогорел. Одни головешки дымились. У кострища на примятой траве валялись окурки, рваная бумага и разный мусор, который оставляет иногда после себя на месте отдыха неаккуратный человек.
Я бросил на угли сухую сосновую ветку с красными иголками. Взметнулось пламя. Мое внимание привлек пень шагах в десяти от костра. Верх его был окровавлен, рядом лежали внутренности заколотого животного.
Всю ночь и весь следующий день гнался я за мешочниками на лодке, руки в кровь намозолил, но никого не догнал.
Так закончилась в тот год моя поездка в верховья Камы.
