Текст книги "Дура"
Автор книги: Зануда 60
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Арестовать следовало старую леди. Из чистокровных. Чем уж скромная пенсионерка Августа Лонгботтом, опекунша единственного внука и хозяйка аккуратного двухэтажного особнячка в пригороде, не угодила мистеру Тикнессу – не его, Долиша, дело. Приказано взять, стало быть, надо взять...
Теперь он помнил очень мало. По сути – только то, как высокая, почти с него самого ростом, сухощавая бабка, облачённая в траченное молью старомодное зелёное платье с корсетом, поправила небрежным жестом на голове шляпу с облезлым птичьим чучелом вместо традиционного цветка. А затем весьма немило сверкнула глазами и выхватила из кармана тонкую, кривую палочку, похожую на посеревший от времени мёртвый яблоневый побег.
В следующую секунду Долиш осознал себя сидящим в молодой траве на аккуратно стриженом газоне – под изящным белым балконом. Зад холодила влажная утренняя земля, намокали от росы дорогие модные брюки и сбившаяся за спину форменная мантия. В голове пульсировало и гудело, словно там густой назойливой стаей роились чёрные докси.
«Где я? Какого драккла перепончатого я здесь делаю? Какой нынче день недели? Не четверг ли? У нас, как будто, по четвергам совещание в 10.00?»
Потом над ним нависла рослая сухая женская фигура в чудной шляпе с мёртвой птицей и легко, как котёнка, потянула за шиворот, помогая подняться.
– Пойдем, болезный. К доктору тебе надо!
Оглушительно хлопнула аппарационная воронка, к горлу подступила омерзительная тошнота… Вот уже три недели он в Мунго. В себя, вроде, почти пришёл, – слава здешним целителям, – и мозги потихоньку прояснились. По крайней мере, перестал ощущать себя по утрам, как будто после изрядной попойки, да и припомнил многое…
Многое, да не всё!
Первой почему-то вернулась в голову старая розыскная ориентировка на членов темномагической террористической группировки, известной под именованием «Пожиратели смерти». Вот ведь глупое название, а! Разве же смерть возможно пожрать? В своё время Долиш немало доставал своего инструктора, беспощадного и принципиального Аластора Муди, вопросами, отчего это сторонники Того-кого-не-зовут-по-имени дали это имя своей разношерстной команде…
Когда Аластор снизошел до объяснений, они оказались проще некуда. С незапамятных времен, когда правил Британией король-симплекс Генрих Седьмой, охраняли монаршее семейство, его резиденцию и драгоценности короны особенные солдаты. В персональную королевскую рать брали исключительно физически сильных, отважных бойцов, прослуживших в других воинских формированиях не менее двух десятков лет и имеющих безупречную репутацию. Их-то и прозвали в народе Beef eaters – «пожирателями говядины», поскольку ради сохранения физической силы епископ позволял гвардейцам, поголовно придерживавшимся христианского вероисповедания, нарушать пост.
Словно иронизируя над старинной маггловской традицией, Тот-кого-не-зовут-по-имени и прозвал своих доверенных соратников Death eaters – «пожирателями смерти». Нимало не заботясь о том, насколько смешно и даже пошло это звучит!
Впрочем, дела их далеки от какого-либо комизма. Истинного пожирателя смерти бифштексами не корми – дай только кого-нибудь помучить да прикончить. Не колдуны – ходячие орудия устрашения, инструмент темного террора, не щадящий во имя торжества своих жестоких идей ни магов, ни магглов. И зачастую плюющих с Тауэра на священные положения Статута о Секретности.
Всплывший в памяти неудачливого мракоборца список наиболее значимых представителей темномагической банды возглавлял Антонин Долохов. Иммигрант-славянин, который, если верить министерским архивам, еще с Гриндевальдом дружбу водил. И стоял, как говорится, у истоков организации Того-кого-не-зовут-по-имени. Осужден Визенгамотом за двойное смертоубийство: в Первую Магическую прикончил братьев-волшебников Гидеона и Фабиана Прюэттов, членов Ордена Феникса. Сел пожизненно в Азкабан, но 14 лет спустя бежал с кучкой единомышленников. И едва не порешил Избранного и его друзей во время сражения за хрустальный шар с пророчеством в архиве Министерства. Снова угодил за решётку и опять сбежал… В случае обнаружения живым можно не брать – все равно старику поцелуй дементора «светит».
Еще один временно отвертевшийся от уголовной ответственности – Эйдан Грегори Гойл. Его внушительную могучую фигуру в Первую Магическую не раз замечали среди боевиков, совершавших диверсии против магглов в людных местах. Но когда в 1981 году Тот-кого-не-зовут-по-имени исчез, предъявивший Гойлу обвинения Визенгамот потерпел провал.
Доказать прямую причастность двадцатисемилетнего верзилы к убийствам не удалось. Этот гад ползучий заявил, что палочка у него с неделю как украдена неизвестными лицами в толпе болельщиков, во время поездки на стадион, и предоставить её для исследования он не может. Аврорский следователь в ходе допроса выявил у подозреваемого провалы в памяти. И записал показания, что, мол, подозреваемый думает, будто это оттого, что подвергся воздействию непростительного заклятия Империо, подавляющего свободу воли. А стало быть, если и присутствовал Гойл при каком преступлении, то, с большой вероятностью, сам этого не осознавал. И вообще, оставьте в покое счастливого отца, у которого всего с пару месяцев назад долгожданный наследник родился!..
В общем, вместо Азкабана, поехал Эйдан Грегори в родной фамильный особняк. А покойный Аластор Муди тогда в аврорате все стены кипятком забрызгал по поводу кромешно недорасследованных дел, передаваемых в суд. Ныне дело против Гойла возобновлено, да вот только где он теперь – не знает и родной сынуля, как раз заканчивающий обучение в Хогвартсе.
Или вот Августус Руквуд. Попался на убийстве нечистокровной семьи, где глава служил мракоборцем… Впрочем, и не попался бы, наверное, дело тоже на откровенный «висяк» тянуло, доказательств было мало. Но исполнителя «спалил» собственный же товарищ, решивший сотрудничать со следствием. Тот самый болгарин Каркаров, что позже Дурмстрангом заведовал. Говорят, убили его теперь. Должно быть, Руквуд и убил – после того, как из тюрьмы дёру дал… Опять в розыске, добавил к прежнему сроку второй, за погром в архиве Департамента тайн и повторный побег из застенка.
Или Рабастан Лестрейндж, чистокровный, то ли внук, то ли внучатый племянник отставного министра, сиделец по одному из самых громких дел 1981 года. Вместе с братцем своим Родольфусом и его жёнушкой Беллатрисой замучил до полусмерти двоих молодых мракоборцев, супружескую чету Лонгботтомов. Те под пытками совсем с катушек сошли – до сих пор лечатся в психиатрическом отделении госпиталя Мунго. А их истязатели благополучно сбежали из Азкабана и натворили ещё немало грязных дел – хоть детектив с приключениями пиши... Идейные, за своего лорда – в огонь и в воду! Тоже можно живыми не брать…
Кстати, старушка, благодаря которой Джон Долиш здесь три недели баклуши бьет, сгорая со стыда за очередную проваленную операцию, это как раз мамаша того несчастного сумасшедшего, Фрэнка Лонгботтома…
Или Амброзиус Джагсон. Судьба – один в один, как у Руквуда. Засветился на убийствах, сел, сбежал, громил Министерство, снова сел, опять сбежал… Для него нет неприкосновенных статусов и состояний – даже на детей запросто палочку поднимает. Приметную палочку – из твёрдой красной древесины редкой саласской акации, с жилой дракона. Прямо так, с дюймовыми шипами, и оставлена – страху ради. В кармане такое не потаскаешь, и Джагсон придумал себе петлю на руку, вроде темляка. Так и ходит, размахивая своим оружием, будто кистенём… Приговорён к пожизненному сроку. За поимку или хотя бы достоверную ликвидацию назначена дополнительная награда семьей погибшего от его руки богатого нечистокровного предпринимателя. Только поди получи её, эту награду…
Или Уолден Макнейр. Подумать только: одно время служил ликвидатором, исполнителем наказаний в Министерстве! Ему живое существо порешить – что луковицу с солью за обедом стрескать. И начхать, будь это одичавший дракон в зоопарке, кидающийся на служителей, покалечивший школьника на уроке вспыльчивый гиппогриф или человек разумный… Работая министерским палачом, Макнейр научился иметь дело с дементорами – они по его приказу из несчастных осуждённых душу высасывали. А уж что в пожирателях творил, то, должно быть, и вспомнить страшно… По крайней мере, Долиш не помнит. Но за что-то же находится в розыске и этот отъявленный злодей!
А вот тот, что в пятой палате, в списках лиц, подлежащих уголовному преследованию, не значится. Северус Снейп, преподаватель школы Хогвартс. Хотя доподлинно известно: в год развоплощения Того-кого-не-зовут-по имени, он тоже в пожирателях ходил. И под суд попал, естественно.
Из зала суда большинство арестантов поехали тогда прямой дорогой на суровый островок в открытом море – в старый мрачный замок Азкабан, в леденящую душу компанию к дементорам. Большинство – да только не Снейп. Сам Альбус Дамблдор, директор Хогвартса и глава Визенгамота, собрал тогда неопровержимые доказательства непричастности угрюмого зельевара к массовым отравлениям магглов и нечистокровных. Да ещё и заявил, что лично готов взять бывшего ученика Слизерина на поруки…
Старику поверили. В том же году Снейп вошёл в лабораторию зельеварения Хогвартса уже как сертифицированный преподаватель с блестяще завершённой диссертацией и стал самым молодым профессором в истории древней школы.
Прежний учитель-зельевар, обыкновенно спокойный и добродушный толстяк Горацио Слагхорн, вместо того, чтобы по просьбе Дамблдора поделиться с начинающим коллегой академическими часами у младшеклассников, хлопнул дверью, со скандалом уйдя в отставку. Должно быть, бок о бок с бывшим пожирателем работать не захотел да и в жаловании терять… Насилу уговорили его потом вернуться! А Снейп – тот ничего!.. Вместо четырёх младших классов взвалил на плечи полный поток с первого по седьмой – и пошёл ученикам жизни не давать! Строг безмерно…
Довелось и Долишу у него учиться. Вот уж и котлов начистил за разные незначительные проступки, и каталогов природных веществ для зелий вручную напереписывал, и полов в лаборатории без магии надраил – одной холодной водой и тряпочкой, ручками, ручками!..
У Снейпа всегда так: чуть что – минус десять баллов факультету и трудовое дисциплинарное взыскание лично провинившемуся. Правда, что греха таить, зельеварение и в пятом, и в седьмом Долиш сдал на «превосходно». Иначе не быть бы хаффлпаффскому отличнику потом курсантом Академии аврората.
И вот теперь на тебе, сиди у дверей реанимации, жди у моря погоды... В смысле – возможности проверить, верен окаянный учитель Тому-кого-не-зовут-по-имени или уже нет… Должно быть, все-таки верен. Ходят слухи о том, что прежний директор не сам собой с башни Обсерватории свалился – Снейп посодействовал. Но распускают эти слухи несколько учеников, а какие из детей свидетели? Тем более – из тех детей, что, небось, регулярно и котлы чистили, и полы драили…
В своё время Долиш тоже немало слухов про ненавистного преподавателя запустил. Мол, тот и вампирам родня, и вообще тайный анимаг, по ночам превращающийся в ворона… Или нет, в летучего мыша. Так даже правдоподобнее казалось.
Белая дверь пятой палаты неслышно отворилась. На пороге возник ссутулившийся усталый доктор в запятнанном кровью и выцветшем от стирок жёлтом халате, исподлобья взглянул на развалившегося в кресле Долиша. Дернул бровями.
– Все дежурите, неугомонный вы наш! Отдохнуть не желаете?
Ответить выздоравливающий мракоборец не успел. Задумчиво повертев в пальцах палочку, целитель почти ласково произнёс:
– Sanitatem somnum! – И так же бесшумно, как и явился, исчез за дверью.
Мгновение спустя, уронив стриженую каштановую голову на высокую спинку кресла и вытянув поперёк прохода длинные мосластые ноги в полосатых пижамных брюках, младший инспектор Джон Долиш крепко спал.
Из отделения выздоравливающих жертв проклятий спустился вызванный реаниматором Остином колдун-медбрат. Молча обозрел спящего, почесал палочкой за ухом: непорядок, пациент не должен спать в коридоре! Потом трансфигурировал из завалявшихся в кармане клочков марли мягкие полотенца, аккуратным mollis hold привязал Долиша к подлокотникам, чтобы тот не свалился по дороге, и, бубня в усы Levitate motus, повлёк ставшее невесомым кресло по воздуху – в двадцать шестую палату.
* * *
02.05.1998. Госпиталь Святого Мунго
…Его дыхание снова изменилось. Резкий, хриплый вдох, несколько секунд полной тишины – и долгий, скрипучий выдох. Промежутки между этими запоздалыми рывками в жизнь казались бесконечными, а каждая пауза была репетицией смерти. Но сонная артерия над бинтом, снова покрывшимся свежими кровавыми пятнами, ещё пульсировала так, что это было заметно взгляду.
– Пара часов, – уронил в пространство слова глухой, словно издалека, голос Остина. – Максимум…
– Что?
– Началась пневмония. Через пару часов отмучается… Если будем поворачивать, выпот в лёгких может убить его мгновенно. Я пойду, Мэри?
– Руперт..
– Все равно от меня уже никакого толку. Мы проиграли этот бой, Мэри. Возможно – потому что твой «особый» пациент так и не выступил на нашей стороне… Он не намерен выжить. – Руперт чуть задержался перед тем, как выйти из-за ширмы, которой огородили постель умирающего. – Я позабочусь, чтобы вам никто не помешал… попрощаться.
– Как ты можешь? Северус ещё жив!..
– Ты же сама – маг и врач. И всё понимаешь… Шансов практически нет. Совсем нет… наверное.
Опытнейший реаниматолог как будто просил у неё прощения за то, что оказался не всесильным. Мэри не могла винить своего друга и однокашника за проклятую особенность профессии, подразумевающей, что, как бы ни старался медик, каким бы талантливым он ни был, спасти всё равно удавалось не всех.
Но от этого было ничуть не легче.
Все звуки снаружи – стоны и крики раненых, голоса персонала, металлическое позвякивание инструментов, шаги – исчезли, и она поняла, что Остин сдержал слово, наложив чары на кусочек пространства, где находились они с Северусом.
Звуконепроницаемый купол отгородил их от всего остального мира и защитил от любого вторжения извне. Руперт Остин ещё со студенчества был мастером на такие штуки. Сюда теперь даже авроры при всём желании не смогли бы прорваться.
Милосердная привилегия в первый и последний раз побыть наедине.
Два часа.
Всё сбылось в точности, как Мэри и просила тогда, в древнем храме. Северус был с ней – не в состоянии её оттолкнуть. Могла ли она помыслить тогда, что её горячая мольба, исторгнутая из самых потаённых, так долго запертых уголков сердца, принесёт столь долгожданную, желаемую встречу, которая из-за изуверской насмешки судьбы разлучит их – теперь уже навсегда?
Бойтесь своих желаний. Они имеют свойство сбываться, искажаясь до неузнаваемости на обратном пути к адресату.
…Глаза Северуса были полуоткрыты. Нездешний взгляд блуждал где-то бесконечно далеко – одному ему ведомыми дорогами. Нитевидный пульс, разгоняясь летящим под откос поездом, частил до ста сорока ударов в минуту.
Близкая смерть заострила черты, сгладила носогубные складки, стёрла вечную вертикальную морщинку меж бровей, всегда придававшую выражению лица серьёзность – подчас грозную, подчас забавную... Кожа стала уже не желтовато-бледной, а землисто-серой, сухой. Его лицо медленно таяло, оплывало сгоревшей до основания свечой, проваливаясь всё глубже и глубже в подушку и застывая в ней гипсовой маской.
Температура тела продолжала снижаться, несмотря на то, что Северуса обложили грелками. В таком состоянии ни один реаниматолог не рискнул бы повторно ввести больному зелья на основе морфина, чтобы не убить «в ноль» давление крови. Не лишить ничтожного и, скорее всего, уже не имеющего значения шанса. А это означало, что последние часы жизни её любимого человека будут наполнены болью, от которой невозможно ни избавиться, ни спрятаться. И она сама, даром что опытный колдомедик, уже ничем не сможет облегчить его страдания.
Или сможет?..
Она перебирала в уме все известные ей как целителю магические средства спасения тяжелораненых. Логическая работа мозга гасила отчаяние, заставляла собраться, отбросить завозившуюся холодным червяком под диафрагмой тошнотворную панику.
Слеза феникса. Сильнейшее исцеляющее средство, особенно эффективное, если верить древним трактатам, в случае необходимости вылечить раны, нанесённые отравленным оружием или укусами ядовитых тварей. Применённое вовремя, способно поддержать жизнь даже безнадёжного умирающего. Нейтрализует большинство известных токсинов – вплоть до яда василиска, способствует стремительной регенерации оставшихся жизнеспособными тканей…
Но на её памяти единственный феникс, которого ей доводилось видеть, был у прежнего директора Хогвартса Альбуса Дамблдора. И с момента смерти последнего судьба его фамилиара неизвестна. Обычно животные-питомцы колдунов в случае смерти хозяина или умирают от тоски, или возвращаются к дикой жизни, пока не встретят нового достойного покровителя… Словом, ищи теперь этого феникса, может, от него уже и перьев не осталось! А в госпитале Мунго запаса средств на основе этой чудесной слезы нет, она знает точно…
Кровь единорога. Тоже сильнейший компонент для изготовления противоядий, кроветворных, кардиостимулирующих зелий. Употребляется и в свежем виде, если нацедить непосредственно из пробитой яремной вены животного и тут же дать пострадавшему выпить хотя бы глоток.
Но в качестве побочного явления пожизненное проклятие: непреодолимая физическая зависимость от все новых и новых доз. При абстиненции – падение магических способностей, искажение аурального поля, ведущее к беззащитности против внешних воздействий и невозможности пользования привычным проводником энергии – палочкой. Та же смерть, только медленная, отсроченная… Прецедентов преодоления этого явления колдомедициной не зафиксировано. Средство повсеместно запрещено к использованию и обороту. За незаконную добычу – от 10 лет тюрьмы. Нет, не вариант, конечно. Спасти жизнь, но обречь на проклятие – это преступление, на которое она никогда не сможет пойти…
Ранозаживляющее на основе бадьяна и рябинового настоя. Безопасно, типично, неоднократно уже использовано, но в данном случае достаточной эффективности не проявило. Хантер утверждает, что и в единственном похожем прецеденте, с пациентом по фамилии Уизли, с помощью этого традиционного зелья не удалось ни раны закрыть, ни токсины нейтрализовать.
«Неужели, Руперт прав? Но должно же быть что-то, что если не спасёт, то хотя бы облегчит пациенту переход в мир иной? Должно! И есть».
Есть, пожалуй, один способ. Очень старый, можно сказать, вечный. Запретный для большинства волшебников.
Осторожно, как пушинку, чуть повернуть голову Северуса на подушке, стараясь не потревожить ужасной раны на шее. Если он ещё может видеть – пусть видит её, Мэри. Положить свою руку к нему на одеяло открытой ладонью вверх. И, бережно приподняв его правую руку, накрыть его холодной узкой ладонью свою…
Несмотря на строжайший запрет, предписывающий не допускать длительного тактильного контакта с умирающим, не являющимся близким родственником или наставником в магических искусствах.
* * *
03.10.1979. Академия Колдомедицины
…Лекция по паллиативной помощи. Седовласый профессор Крамер, одетый в длинную темно-синюю мантию, шаркающей походкой выходит из-за кафедры. Потерев переносицу, обращается к нам, студентам, не как преподаватель, а как старший друг, который делится собственным жизненным и врачебным опытом:
– Запомните, колдомедицина – это не только наука врачевания. Её высший уровень – это ещё и искусство безболезненной смерти. В практике каждого из вас будут пациенты, которых вы не сумеете спасти. К сожалению, это так. И чем раньше вы свыкнетесь с этой мыслью, тем лучше. Но вы будете обязаны сделать всё возможное, чтобы облегчить таким больным последние минуты их жизни. Это и называется паллиативной помощью.
Руперт Остин, мой сокурсник, тянет руку.
– Можно вопрос, профессор?
– Разумеется, молодой человек.
– Что такое проклятие последнего прикосновения? Оно действительно существует или это выдумка?
Профессор кивает.
– Это не проклятие в чистом виде, но это и не выдумка, как может показаться несведущим. Правильнее всего будет сказать, что это малоизученный магический феномен.
Крамер окидывает взглядом притихшую аудиторию и спрашивает:
– Скажите, кто из вас слышал поговорку: «Не хватай волка за хвост, а умирающего – за руки»?
В аудитории поднимается с десяток рук, и он удовлетворённо кивает.
– То, о чём вы спрашиваете, Руперт, происходит только в тех случаях, когда тактильный контакт поддерживает человек, с которым умирающего не связывают родственные узы, обязательства учителя по отношению к ученику или… да-да, вы верно угадали… близкие узы дружбы или любви. В редчайших случаях – чувство вины умирающего по отношению к тому, кто находится с ним рядом в последние минуты.
– Но что произойдёт, если… это сделает человек посторонний? – Остин в своей излюбленной манере стремится дойти до самой сути проблемы.
– Посторонний… – Крамер непонятно хмыкает и качает головой, словно его удивляет недальновидность лучшего ученика, и он ему вот-вот скажет: «Ну что же вы, батенька, ерунду-то городите? Посторонние не проводят время у постели уходящего в небытие человека».
Однако ничего подобного он не говорит, а спустя несколько мгновений выныривает из своих мыслей и обстоятельно отвечает:
– А вот это как раз самое интересное. Когда волшебник покидает этот мир, внутри него исступлённо мечется магия. Она заперта в физическом теле, как в ловушке, не находит выхода и потому воспринимает любое вторжение извне в стремительно слабеющее энергетическое поле хозяина как объявление войны. И тогда она обрушивает на чужака всё самое тёмное и страшное – последствия проклятий, порчи, пороков, боль пережитых трагедий. Магия возлагает вину за ускользающую жизнь на мнимого врага и жестоко его наказывает.
Я тоже тяну руку.
– Насколько это опасно, профессор?
– Последствия невозможно предугадать. В лёгких случаях человек может отделаться состоянием, как после крепкого Ступефая. А в тяжёлых – впитать в себя чужие проклятия или даже умереть.
– Умереть?!
– Да, – подтверждает профессор. – Даже умереть. По крайне мере, такие случаи известны в медицинской практике. Жертвами проклятия последнего прикосновения чаще становятся женщины, и это неоспоримый факт. В каждом случае причиной смерти является внезапная остановка сердца.
В аудитории устанавливается мёртвая тишина, которую снова нарушает въедливый, дотошный Руперт Остин:
– Но почему именно женщины?
– Если вы не сочтёте за труд немного подумать, то сами сможете дать ответ на этот вопрос.
– Вы имеете в виду более слабый, чем у мужчины, организм?
– Нет. Всё гораздо проще. Физическая сила здесь ни при чём. Да и спорный это тезис… Но женщины более подвержены эмоциям. В момент последнего контакта с умирающим уничтожаются все ментальные и ауральные барьеры. Энергетические структуры двух волшебников – того, кто покидает этот мир и того, кто в нем остаётся, – сливаются в одно целое. Полное взаимопроникновение. Это как… – Крамер щёлкает пальцами, подбирая подходящее сравнение для иллюстрации своих слов, – как… сообщающиеся сосуды. И тогда в здорового человека проникает разрушительная энергия смерти. Ущерб, который потерпит принимающая сторона, прямо пропорционален длительности прикосновения. Но при этом здоровый человек делится своей драгоценной жизненной силой, забирает себе часть боли. И тем облегчает предсмертные муки умирающего. Вот такой парадокс, молодые люди…
Он разворачивается и идёт обратно к кафедре. Я сижу за первой партой и слышу его негромкое рассерженное восклицание: «Посторонний, дракклово семя!»
* * *
05.07.1969. Элишадер
…Аромат травы перемешивается со свежим запахом моря: неуловимым, солёным, беспокойным, заполняющим всё пространство вокруг – от нагретой солнцем земли до высокого, обнимающего меня неба, которое становится ближе каждый раз, как только качели, на которых я сижу, взлетают вверх.
Мне почти десять лет. Я уже чувствую в себе присутствие магии, но не знаю, что это именно она – мне никто не объяснил, что это такое, а сравнивать мне не с чем. Поэтому я уверена, что все мои сверстники тоже испытывают нечто подобное.
Пока это только живущее во мне тёплое облачко, которое я лёгким усилием воли могу перемещать по всему телу. Оно чутко улавливает любое настроение, заодно со мной во всех шалостях. Когда очень весело, меня с ног до головы будто наполняет гелием, и тогда кажется, что я вот-вот взлечу, как купленный на ярмарке шарик, оборву нить земного притяжения и понесусь ввысь.
Меня всюду сопровождает невидимый друг. Если я брожу по окрестностям, он помогает мне ловко взбираться на вершины холмов. Подхватывает на руки и подбрасывает в воздух, когда я начинаю прыгать и хлопать в ладоши, радуясь тому, что отсюда видна, как на ладони, вся деревня Элишадер. А вон там – старый, стоящий в стороне от других зданий, большой дом, где живут родители моей мамы.
А ещё я обожаю бабочек. Могу подолгу наблюдать за ними, любоваться тем, как тонко и изящно они устроены. Я никогда не бегаю за ними с сачком, как другие дети. И уж тем более презираю и осуждаю стремление некоторых взрослых пришпиливать беззащитных насекомых к картонкам и помещать их под стекло, сопровождая похороны очередного высохшего тельца надписью на латыни.
То, что живёт внутри, очень доброе и разделяет мою страсть, делая так, что бабочки совсем меня не боятся. Достаточно поднести палец к цветку, который облюбовала одна из них, как спустя несколько секунд летунья перебирается на него, смешно и щекотно касаясь кожи своими лапками. Она даёт возможность её рассмотреть и то сводит, то разворачивает невесомые крылья, чтобы я могла вдоволь насладиться нанесённым на них изысканным узором.
В моём представлении бабочка – самое таинственное существо. Для разума десятилетней, столь склонной к фантазированию девочки непостижим процесс превращения безобразной гусеницы, способной только ползать и без устали грызть листья, в удивительное создание, получающее способность летать. Более всего это похоже на волшебство из сказок: в зачарованном тёмном котле кокона, как в зелье колдуньи, растворяется уродство и рождается ошеломительная красота.
…Снаружи это простая чашка бирюзового цвета, ручка и основание которой блестят в утренних лучах золотой краской. Я бы и не обратила на неё внимания, если бы не рисунок бабочки внутри – я видела его мельком, когда мама во время уборки переставляла на полках буфета посуду.
Он-то меня и манит, и я хочу во что бы то ни стало рассмотреть его во всех подробностях. Но брать чашку в руки мне не разрешают. Мама боится, что я её разобью, а это всё, что осталось от старого фарфорового сервиза.
Но сегодня, когда она помогает бабушке ухаживать за цветником, я не выдерживаю мук любопытства. Подставив к буфету высокий стул, взбираюсь на него. Встав на цыпочки и балансируя, чтобы не упасть, с трудом нащупываю чашку. Тяну её на себя за ручку. Она сдвигается с места и, накренившись, едва не падает с полки, но я успеваю её подхватить.
Стоя на стуле, я любуюсь своей долгожданной добычей.
Внутри чашки на золотом фоне нарисован цветок лилии – белоснежный, резной, с рельефными прожилками и рыжими верхушками тычинок. Сердцевина усыпана мелкими, похожими на веснушки, коричневыми точками. Над лилией, расправив бархатисто-чёрные крылья, окаймлённые по низу светло-голубыми пятнышками, завис мотылёк. Он выписан художником так искусно, что выглядит живым. Мне даже кажется, что его крылья волшебным образом двигаются, и если к ним прикоснуться пальцем, то на нём останется след от мелких, похожих на пыльцу, чешуек…
Это острое ощущение хрупкой, мимолётной красоты запомнится мне на всю жизнь...
– Мэри! – строгий и очень недовольный голос матери выдёргивает меня из созерцательного состояния.
От неожиданности я резко вздрагиваю. Мои ладони сами собой разжимаются, и прекрасная чашка из тонкого фарфора летит вниз…
В одно мгновение я понимаю, каким будет неминуемый исход моего непослушания, и успеваю как следует перетрусить. Но происходит непонятное: чашка вдруг зависает в воздухе и невредимой приземляется на выложенный широкой плиткой пол кухни.
Но более всего примечательна реакция матери, которая бросается ко мне и, обняв, не ругает за проступок, а плачет от радости и что-то быстро и тихо бормочет, гладя меня по волосам. В потоке её сумбурной речи я от испуга могу разобрать только одно повторяющееся слово: «Наконец-то!»
Вскоре на шум приходит бабушка, которая, в отличие от меня, сразу понимает, что происходит. Она улыбается и с гордостью говорит:
– Я знала, что так и будет...
В тот же вечер, вернувшись в Портри, мы на закате выходим с мамой в сторону набережной и спускаемся к воде. На камнях, всего в нескольких ярдах от кромки прибоя, сушатся перевёрнутые вверх дном лодки. Тут же стоит скамейка с удобной спинкой, приятно нагретой за день солнцем, и тяжёлыми чугунными ножками, покрытыми слоем старой ржавчины. Пахнет мокрым деревом и гниющими водорослями.
Мама укутывает мои плечи широким палантином. Не отрывая взволнованного взгляда от моего лица, начинает рассказывать…
В тот вечер я впервые узнаю, что, оказывается, я не такая, как дети, с которыми учусь в одной школе и играю во дворе. Что мама, вся её семья, а теперь ещё и я – другие. Мы отличаемся от обычных людей тем, что можем делать разные странные вещи, которые считаются невозможными. Такие, как, например, в доме бабушки, когда живущей во мне силой я не дала разбиться старинной чашке. Мама говорит, что в будущем я постигну многие сложные и удивительные знания, когда отправлюсь в школу, где когда-то училась она сама.
– А папа? – вырывается у меня. – Папа там тоже учился? Вместе с тобой?
Выражение её глаз сразу становится серьёзным и печальным.
– Нет, Мэри. Папы в Хогвартсе не было.
– Почему?
– Потому что не все люди рождаются с такими способностями, как у нас.
– Но ведь ты можешь рассказать ему всё, что сама знаешь? Он ведь очень-очень умный и талантливый, ты сама говорила. Он учитель, сразу сообразит, что нужно делать!
– Даже если бы я сильно этого захотела, Мэри, у меня всё равно ничего бы не вышло, – вздыхает мама. – Это как… уметь летать. Птицы делают это легко и непринуждённо, а человек – нет, как бы ни старался. Он может только придумать аппараты, которые поднимут его в небо, но у него уже не вырастут настоящие крылья. Понимаешь меня?
Я киваю. Мне самой столько раз хотелось превратиться в птицу! Но даже в самых красочных фантазиях я осознавала, что сделать это наяву невозможно, потому что мы из разных миров.
