Текст книги "Дура"
Автор книги: Зануда 60
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
– Лили! Отзовись! Я знаю, что ты здесь.
Чёрный ветер с холодным дождём хлещет в разбитые окна. В комнату с полуразрушенной стеной проникает лишь отсвет уличных фонарей. И прежде, чем я выхватываю палочку и возжигаю Люмос, мои ноги спотыкаются о что-то мягкое, тёплое, и я, не удержав равновесия, падаю на ещё одно лежащее на полу тело…
Моё лицо оказывается в дюйме от бледного до синевы лица юной женщины. Той, чьи руки так доверчиво обнимали меня в забытом городе моего детства.
– Лили!!!
Ребёнок заходится в крике.
…Обморок?..
Я приподнимаю её голову, сажусь на полу, зажигаю Люмос, дрожащими похолодевшими пальцами пытаюсь нащупать пульс на сонной артерии.
Тонкая гибкая шея ещё тепла, глаза открыты. Носогубный треугольник чуть тронула предательская синева.
Её сердце не бьётся.
Время останавливается для меня. В отчаянии я рву ворот её простенькой домашней кофточки, припадаю к усыпанной веснушками бледной груди, пытаясь услышать единственный нужный мне сейчас робкий звук...
Тщетно.
Но разум отказывается верить в неизбежное.
Я поднимаюсь. Коротким «Нокс!» гашу свет. Убираю на время палочку. Сбрасываю мантию. Бережно закутываю Лили и поднимаю на руки, чтобы унести прочь из этого разорённого дома.
На ней нет ни единой раны… Значит, ещё не все потеряно?
– Лили!.. Потерпи, сейчас мы доберёмся до целителя…
Почти наверняка в доме установлен антиаппарационный барьер. Но мои ладони не чувствуют привычного покалывания, характерного для пребывания мага под невидимым щитом. Они лишь улавливают, как тепло оборвавшейся жизни уходит из той, что была моим счастьем на этом свете.
В любом случае – рисковать не будем. Надо спуститься с ней на крыльцо. И уже оттуда аппарировать в госпиталь Святого Мунго. Пусть даже меня, пожирателя смерти, тут же и повяжут мракоборцы…
Я делаю плавный, неуверенный шаг к лестнице. Голова Лили покоится на моем плече, выскользнувшая из-под тёплого тонкого сукна мантии рука свешивается вниз, бледно светясь в холодном, тягучем воздухе.
Ещё шаг. Сердце сжимает невидимый раскалённый обруч, голова нещадно кружится, мир искажается вокруг, плывёт, тычет расплавленной восковой свечой. Вдох горячим комом взрывается в лёгких, словно мне слева под лопатку вогнали нож.
Ещё шаг… Лестница уходит из-под ног. Потолок опрокидывается. И, крепко прижав к себе мою единственную любовь, я рушусь на тёмные доски с последней мыслью – упасть так, чтобы не причинить ей вреда…
…Один и тот же сон – из года в год…
– Ты хочешь мне что-то сказать, Северус?
Тёмный Лорд восседает на широком диване с дорогой обивкой, пожёвывает тонкими губами не горящую сигару – подлинный виргинский табак! – холодной рукой приглаживает аккуратно подстриженные лоснящиеся волосы.
– Да, милорд.
– Слушаю тебя. И покороче, пожалуйста! Сегодня меня ждут дела…
– В пророчестве, которое я вам передал, речь идёт только о мальчишке. О матери его – только то, что она родила его на исходе июля…
– Да, мой юный друг. Только о мальчишке. Но вряд ли родители откажутся его защитить, верно ведь? Придётся драться, чтобы добраться до парня – так я думаю...
– Мне безразлична судьба его отца, милорд. Он никогда не был в моих глазах достойным человеком. Но… женщина. Могли бы вы её пощадить?
– Значит, ты все ещё надеешься заполучить свою магглорожденную королеву, Северус?
– Да, милорд.
Повинуясь безотчётному порыву, я делаю то, чего не делал ещё ни разу. Я опускаюсь у ног Лорда на колени.
– Повелитель, Лили Эванс…
– Лили Поттер, Северус!
– Лили не представляет для вас никакой угрозы. Она всего лишь женщина, которая вышла замуж за не того человека и родила не то дитя, что были предназначены ей судьбой. Она ошиблась – в юности это бывает. Отчасти я и сам в этом виноват – в своё время я её обидел и отвратил от себя. Но я люблю её по-прежнему и хочу, чтобы она жила. Располагайте мной как угодно, но оставьте её в живых… пожалуйста!
– Как много слов, Северус! Пожалуй, я от тебя за весь минувший год столько не слышал… Что же, если для тебя это так важно, я обещаю. Я не трону твою грязнокровку, если уж она так тебе нужна!.. Но сын её должен умереть. Это ты понимаешь?
– Да, милорд.
– Встань. Тебе не идёт пресмыкаться – ты не Гойл и не Эйвери. Прикажи подать мне дорожную мантию. Пора… И не следуй за мной. Это – приказ…
…Я прихожу в себя от боли – щербатая ступень давит в спину. Лили лежит на моей груди совершенно холодная. Тонкая рука, схваченная узкой манжетой, уже начала коченеть, под запавшими открытыми глазами обозначились жёсткие синие тени…
– Мертва!..
Я не произношу вслух этого страшного слова. Оно само, помимо моей воли, набатом гремит в висках. Беззвучные слезы душат.
Ребёнок больше не плачет. Он беспокойно переступает босыми ножонками в своём лёгком манежике, застеленном красным клетчатым одеяльцем, таращит огромные круглые зелёные глазёнки. На лбу – запёкшаяся кровь.
Я встаю, пошатываясь. Осторожно шагаю к манежу, кладу Лили на пол, почти там же, где несколько минут назад – или часов? – взял её на руки. Опускаюсь рядом. Без сил, без мыслей, без надежд…
Дождь кончился. В окна льётся пронизывающий холод. Но мне все равно. Дрожь пройдёт через несколько минут. И мне уже не будет больно.
Как ей…
Рука нащупывает в кармане брюк складной перочинный нож. На счастье, я не забыл его в доме Лестрейнджей, как мне казалось. Срывая пуговицы манжеты, обнажаю левую руку.
Чёрная метка потускнела. Ощеренная змея, спутанным корабельным канатом свисающая изо рта мёртвой человеческой головы, выглядит задушенной. Значит, правда, что Тёмного Лорда больше нет?
Широким взмахом я вскрываю внутреннюю локтевую вену – вдоль. Боли почти нет. Тёмная кровь широкой струёй заливает татуировку, поит мёртвую змею, стекает на грудь Лили. Теперь то же самое с правой рукой. Полчаса, не больше – и мы снова будем вместе, любовь моя…
Но я не хочу ждать даже эти полчаса. Вдруг я просто лишусь чувств, а кровь успеет свернуться?
Приподняв негнущуюся, как у фарфоровой куклы, руку Лили, нахожу в кармане мантии маленький синий флакон. Выкручиваю пробку. Лёгкий зелёный дымок поднимается над узеньким горлом склянки. Вредоносный состав, Noxious Potion – жестокий яд... Мой маленький секрет, который я берег на случай ареста.
– Я иду к тебе, Лили!..
Я ложусь на пол и крепко обнимаю её окровавленной рукой. Прижимаюсь щекой к огненному золоту волос и отпускаю угасающее сознание, не успев услышать осторожных, тяжёлых шагов этажом ниже...
Потом тугая, перепончатая тишина взрывается густым баритоном, произносящим нараспев:
– Санандум! Эпискей!.. Реннервейт!
В губы мне тычется холодный металл. Горлышко фляги?.. Я чувствую, как чьи-то жёсткие сухие руки отрывают меня от Лили, приподнимают мою голову, силой вливают в рот обжигающе-терпкую жидкость. Противоядие?.. Я глотаю горький напиток вопреки желанию. В гулкой пустой голове колышется абсурдная мысль:
«Надо будет потом узнать состав».
У меня уже не должно быть никакого «потом»!!! Но в уши назойливо лезут звуки жизни.
То, чего я менее всего могу желать в эти минуты.
Снова плач ребёнка, свист ветра в перекошенной выбитой раме, грохот мотоциклетного мотора за окном…
– Отпустите… меня!
– Нет, – спокойно бубнит прямо над моим ухом директор школы Хогвартс Альбус Дамблдор. – Лежи! Ты ещё не исполнил того, что мне обещал – тогда, на холме! «Все что угодно…» Сейчас мне угодно, чтобы ты жил. Пей! А теперь – спи! Спи!..
И милосердное забытьё снова повергает меня в темноту.
Часть 6
19.07.1996. Элишадер
…Мне тридцать шесть. После сообщений о возрождении Тёмного лорда Джеральд предлагает перевести Натали в Ильверморни: там, за океаном, она будет в полной безопасности, если в магическом обществе Британии что-нибудь снова пойдёт не так. Он настойчив, и в его словах есть резон, поэтому я одобряю переезд девочки к отцу в Америку.
И всё же я даю своё согласие скрепя сердце, ведь теперь я остаюсь совершенно одна. Я не только не смогу видеть свою дочь так часто, как раньше, но ещё – и в этом мне приходится себе признаться – я потеряю единственный объяснимый и удобный предлог бывать в Хогвартсе и сталкиваться, пусть и случайно, с Северусом.
Больше не будет наших мимолётных встреч, моих тёплых приветственных слов и его напряжённого молчания в ответ, а ещё долгих, с перебиранием мельчайших деталей и нюансов, последующих переживаний.
Мне тошно. Я ничем не могу себя занять, а до конца отпуска и возвращения к работе, которая позволит забыться, остаётся ещё полторы недели. Этого времени внутренним демонам с лихвой хватит, чтобы свести меня с ума бесплодными метаниями и никчёмной рефлексией.
Поэтому я приезжаю навестить бабушку, чтобы рядом с ней снова набраться сил. Особенно теперь, когда мне очень нужна поддержка близкого и мудрого человека.
В этот раз мы с ней в доме одни: дед отправился в Эдинбург навестить семью брата. Бабушка видит моё удручённое состояние, но тактично не задаёт вопросов. И я признательна ей за такую деликатность. По вечерам мы с ней подолгу беседуем. Она садится в высокое кресло у камина, надевает очки, берёт в руки вязание, а я устраиваюсь на потёртой скамеечке у её ног и впитываю неторопливые или забавные рассказы о причудах соседей, о её сыне и дочери, о моих собственных детских годах и нелепых поступках.
Мы смеёмся, вспоминая случай с чашкой, когда впервые столь явно произошёл стихийный выброс моей магии. Мы говорим с ней о тысяче вещей, но бабушка ничего не рассказывает о своей юности, и это кажется странным. Хотя мне очень хочется представить, какой она была, когда познакомилась с дедом, что чувствовала к нему, чем примечательна история их любви.
Однажды я не выдерживаю и задаю ей этот вопрос. Вместо ответа бабушка с кряхтением поднимается со своего места, уходит в спальню и вскоре возвращается оттуда, неся в руках колдографию, которую молча протягивает мне.
На снимке, чёрно-белом, выцветшем от времени, двое. Красивый худощавый юноша с вьющимися тёмными волосами и девушка с милым, открытым лицом и смеющимися глазами, одетая в старомодное платье. Она смущённо улыбается, теребит толстую косу и всё порывается повернуть голову, чтобы увидеть своего спутника, который стоит за её спиной. Взгляд юноши, напротив, очень серьёзен и даже подавлен, словно он знает нечто такое, о чём никто не должен догадаться раньше времени.
– Мы тогда гуляли по Косому переулку… – слышу я её приглушённый голос. – Я вырвалась из-под опеки родных, чтобы побыть с ним вместе два дня. Сказала, что приглашена подружкой невесты на свадьбу одноклассницы. А сама всё заранее спланировала… Специально затащила его в ателье, где один старый чудак мастерски делал колдографии.
Я удивлена её словами, но стараюсь не показать вида, чтобы не спугнуть наметившейся откровенности.
– Если ты до сих пор хранишь ваш совместный портрет, значит, этот юноша был дорог тебе?
Бабушка закрывает глаза в знак согласия.
– Ты любила его? – зачем-то уточняю я, внимательно рассматривая снимок и всё ещё не понимая, зачем она решилась показать мне осколок своего прошлого.
– Очень любила… – эхом отзывается она. – Мы дружили с ним с двенадцати лет…
Я обвожу пальцами лицо юноши. Про таких, как он, говорят: в нём чувствуется порода. Она действительно читается во всём: в прямой осанке, развороте плеч, в том, как он держит голову, с какой небрежной грацией и достоинством поворачивается. И всё же с ним что-то не так, хотя я и не могу понять, что именно меня в нём настораживает. Может быть, смутное сходство с кем-то из однокурсников? Или выражение глаз, которое совершенно не подходит ни его яркой внешности, ни тому, что на колдографии запечатлён момент, когда он был влюблён?..
– Красивый какой!.. Лицо, как будто со старинного полотна.
– Он был славным юношей, а для меня и подавно не было никого лучше. Но родители считали его позором семьи. Выродком.
– Что?!
Я не верю своим ушам. Романтичный облик юного красавца никак не вяжется со словами бабушки.
– Он происходил из очень древнего и уважаемого рода. Но его самого угораздило родиться сквибом. В то время нравы были не такими прогрессивными, как сейчас, и сквиб считался кем-то вроде прокажённого, бросал тень на всё чистокровное семейство. Поэтому от него поспешили избавиться, как только стало окончательно ясно, что магия обошла его стороной.
Неужели тоска в глазах юноши объясняется именно этим? Нет, тут должно быть что-то ещё…
– Что с ним произошло?
– Его заставили назваться другим именем, потому что мальчика ради блага семьи вскоре объявили умершим. На деле же его отправили к дальней бездетной родственнице, которая согласилась его принять и воспитать. Так вышло, что моя мать была близкой подругой той женщины… – К щекам бабушки приливает кровь, а глаза затуманиваются от воспоминаний, которые, я знаю это как медик, даже у очень старых людей могут быть невероятно яркими и подробными. – Мы не могли не встретиться с ним… Хотя его тётка и пыталась нас убедить, что её племянник неизлечимо болен, что у него не всё в порядке с головой… Сначала под разными предлогами она отсылала его, чтобы он не участвовал в общих разговорах. Старалась сделать так, чтобы ни мои родные, ни я не догадались о том, что он – не волшебник. Мальчик казался мне таким отрешённым, несчастным. Мне всё время хотелось взять его за руку, ободрить. Я чувствовала, что в его жизни произошла какая-то трагедия, от которой он ещё не оправился. Что он нуждается в утешении, но слишком горд, чтобы попросить о нём. Да… Моя любовь к нему родилась из жалости. Он больно задел моё неискушённое сердце и заставил сопереживать ему, а уже потом, позже, пришло всё остальное…
Любовь родилась из жалости…
В горле першит.
Бабушка, родная, ты не представляешь, какие раны бередит твой рассказ! Как больно мне сейчас слышать все эти слова! Словно это не ты передо мной, а я перед тобой открываю душу. Вот только я всё на свете бы отдала, чтобы пусть и на короткий миг, но испытать такую же взаимность, какая была у тебя с этим юношей.
– Сначала он долго дичился, избегал меня, а потом, наоборот, стал тянуться ко мне, когда поверил, что я не причиню ему зла… Что моё сострадание искреннее, и мне всё равно, есть или нет магия в его крови.
– Как его звали?
Я понимаю, что мне невероятно важно услышать её ответ, как будто речь идёт о близком и дорогом человеке.
– В то время я знала его как Юдарда, хотя позже он назвал и своё настоящее имя. Но тебе эти подробности ни к чему. Скажу лишь, что его фамилию ты и сейчас можешь встретить в «Ежедневном пророке», который довольно часто пишет о его родственниках… Он получил хорошее домашнее образование, был очень утончён. У меня рядом с ним сердце заходилось от радости. Дышать не могла… Только бы рядом с ним быть… только б смотреть на него! Мне казалось, что счастливее меня и на свете-то нет… Глупая была, чего уж там говорить! Неопытная, наивная. В юности не задумываешься над тем, что жизнь гораздо сложнее и беспощаднее представлений о ней. И ты больно падаешь как раз тогда, когда совсем не ждёшь подножки.
Я сажусь на пол и утыкаюсь в подол её платья. Мне не хочется, чтобы бабушка видела сейчас моё лицо.
Старческая рука опускается на мой затылок.
– Гадаешь, небось, зачем я тебе всё это рассказала?
Я молча киваю.
– В этот раз ты совсем потерянная приехала. Ходишь по дому, словно тень, будто кого ищешь... Отвечаешь невпопад, потому что мыслями далеко отсюда… Я давно приметила, что с тобой неладное творится. Когда вы с Джеральдом расстались, мне всё ясно стало. От таких, как он, женщины не уходят. Только если есть кто-то третий… Любишь его? Расскажи мне о нём. Вижу, что тебе это нужно сейчас.
Слова бабушки, безыскусные, требовательные, проникают прямо в моё нутро и переворачивают там всё вверх тормашками. У меня впервые возникает желание поделиться тем, что я чувствую, дать взглянуть другому человеку на мой сумасшедший, изломанный мир.
– Я ведь тоже его, можно сказать, из жалости полюбила, совсем как ты своего Юдарда, – решаюсь я и поражаюсь тому, как тоскливо звучит сейчас мой голос. – Чем он так глубоко в душу запал, до сих пор не пойму. Может быть, своей внутренней силой? Или одиночеством, которым отгородился от всего мира? Не знаю… Его и красавцем назвать нельзя… Резкий, угрюмый… Мы ведь даже и не дружили с ним совсем... В школе он был влюблён в однокурсницу, которой верен остался, когда её не стало. Она совсем ещё молодая была, когда погибла. А он настолько в горе своём замкнулся, будто вместе с ней умер... После окончания Хогвартса я видела его всего четыре раза. Но и этого с избытком хватило, чтобы потребность в нём ещё сильнее возросла… Всё только хуже, ещё больнее стало… Он всегда меня отталкивал, хотя всё, чего я хотела, это лишь отогреть его, снова увидеть на его лице улыбку… Но во время наших встреч он ни разу не то что не заговорил – даже не поздоровался со мной. Вёл себя так, точно я досадное препятствие на его пути. Что ни встреча, то одно и то же: остановится в замешательстве, замрёт, губы дёрнутся, будто хочет сказать что-то, а потом быстро уходит. Наверное, будь моложе, он бегом бы от меня убежал. Но в последний раз всё-таки пересилил себя и на приветствие ответил, что я его преследую. И снова ушёл. С тех пор мы не виделись…
– Может быть, и хорошо, что он тебе при ваших встречах ничего не сказал… – вдруг произносит бабушка. – Иногда нам ради нашего же блага не нужно знать о том, что думают люди, которых мы любим.
– Но почему, бабушка? Что во мне не так?
– Девочка моя… Не кори себя за то, что не сложилось! Наши пути предопределены тем, что мы из себя представляем. Твоя мать счастлива с мужем, хотя ему было невероятно сложно смириться с тем, что Элинор – колдунья. Но ей хватило женской мудрости подстроиться под него, казаться мягче, податливее, слабее, чем на самом деле. Она сумела этим и гордость твоего отца успокоить, и дала ему возможность почувствовать себя в семье главным. Элинор приняла его обычную, скучную маггловскую жизнь и научилась получать от неё удовольствие. Её плата за счастье с любимым человеком – отказ от мира, к которому она принадлежит по праву рождения. Но ты – другая, Мэри! В тебе нет подчинения. Ты хочешь равной мужчине быть. Отдать всё готова, даже рискнёшь пойти на бессмысленную жертву. Страха в тебе нет, но и осторожности тоже. Не лжёшь, но и чужого обмана не прощаешь. Тяжёлую ношу на своих плечах несёшь, а не сгибаешься под ней, не пытаешься переложить на другого… Поэтому таким, как ты, взаимная любовь крайне редко выпадает: достойного найти сложно… Ведь как чувствовала, что ты будешь такой же неприкаянной, как я! Смотрю на тебя и вижу себя в молодости. И всё равно ты гораздо честнее и сильнее меня оказалась. Ты дала возможность Джеральду новую семью с другой женщиной построить, от себя его отпустила, потому что лгать ему не захотела... Я не смогла так поступить, потому что одиночества и осуждения побоялась.
– Ох, бабушка...
Я боюсь расклеиться, но всё то, что я столько времени держу в себе, скрываю от родных и немногочисленных друзей, её искренние, участливые слова вытаскивают наружу. И тогда сковавшее меня напряжение отступает. Я перестаю сдерживать рыдания.
Она молча и понимающе гладит меня по вздрагивающим плечам, совсем как детстве, позволяя мне выплакаться.
* * *
04.01.1998. Элишадер
…Менее двух лет спустя.
Бабушка тяжело больна. Она сдала очень быстро и буквально за три месяца из бодрой пожилой женщины превратилась в ветхую старуху. Обследование показало, что недавно она перенесла на ногах инфаркт и никому не пожаловалась на своё плохое самочувствие. Проступившие грозные последствия, увы, не оставляют надежды на то, что бабушка сумеет поправиться.
Вся наша семья в сборе. Мы подавленно сидим в гостиной и тихо переговариваемся, когда из спальни выходит прибывший со мной из госпиталя колдомедик. Обращаясь ко мне, он говорит:
– Миссис Макдональд, больная зовёт вас.
…В зашторенной комнате царит полумрак. Я присаживаюсь на край кровати и зажигаю свечи. Их мягкий свет не так раздражает уставшие старческие глаза.
На исхудавшем лице бабушки резче проступают тени. Она смотрит на меня и удовлетворённо кивает.
– Ты здесь… Хорошо… Дай мне воды, пожалуйста… в горле пересохло.
Я беру с прикроватного столика чашку и осторожно подношу к её рту. Бабушка делает несколько жадных глотков, а потом со вздохом откидывается на высоких подушках и часто-часто дышит. На её лбу выступает испарина.
– Тяжко мне уходить, Мэри…
– Не говори так, ты обязательно выкарабкаешься!
– Ты всегда была никудышной лгуньей, – её губы растягиваются, и на них появляется подобие усмешки.
– Помолчи. Тебе нужно поберечь силы.
– Не мешай! – в слабом голосе прорезаются металлические нотки. – Душа просит облегчить её перед кончиной… Потому тебя и позвала… Времени у меня совсем мало осталось, а надо успеть… Помнишь, два года назад я тебе про Юдарда рассказывала?.. – бабушка тяжело, со свистом, вздыхает и произносит, неотрывно глядя мне в глаза: – Так вот… Он – твой дед, Мэри… Твой настоящий дед.
Непроизвольное «ох» срывается с моих губ. Я ждала чего угодно: продолжения истории о первом чувстве, трагически оборвавшейся юношеской дружбе, пронесённом через всю жизнь тайном любовном романе, о мужском вероломстве, предательстве, наконец, но подобного и предположить не могла.
Я не просто шокирована известием – я им раздавлена.
Возможно ли такое вообще? Что если это только бред умирающей женщины, которому не стоит придавать значения? Или в её угасающей памяти всплыл сюжет из однажды прочитанной книги, и она выдаёт чужой вымысел за действительность?
Но по выражению её лица и глаз, в которых, несмотря на тяжёлый недуг, по-прежнему светится ум, я вижу, что она не потеряла здравомыслия.
Значит, это правда?..
Неужели она намекает, что родила ребёнка от любимого, а потом вышла замуж за другого мужчину? Но зачем? Что произошло между ней и Юдардом? Какая причина могла их разлучить?
Ведь если то, что сказала бабушка, правда, то находящийся через комнату от нас мой дед, которого я очень люблю и уважаю, тот самый, что совершил брачный обряд, когда я выходила замуж за Джеральда, на самом деле абсолютно чужой мне по крови человек!
– Но как же это… Почему же ты вышла...
– За Лиама?
– Да.
Она секунду закрывает глаза, чтобы собраться с силами. Бабушка понимает, что теперь нужно всё объяснить до конца. Медленно, делая паузы после каждой фразы, с усилием начинает своё повествование:
– Я вышла за него замуж спустя два месяца после того, как был сделан тот снимок… По настоянию родителей… с их благословения… Как и полагается в чистокровных семьях… Ещё через семь месяцев появилась на свет твоя мать… Девочка была очень слабой… все решили, что это от того, что она родилась недоношенной... Даже подозрений на мой счёт ни у кого не возникло…
Мне очень больно и неприятно слышать такое. Но ещё хуже сознавать, что бабушка прожила с постыдной тайной всю свою жизнь и хранила её как зеницу ока. Она ничего не рассказала даже своей дочери. Поэтому моя мать до сих пор уверена в том, что её отцом является Лиам Уркхарт.
Какая жестокость! Но почему?..
– Из-за чего вы расстались? – я всё-таки нахожу в себе силы продолжить испытание предсмертными откровениями.
– Я за ним была готова по раскалённым угольям хоть на край света бежать... Он тоже очень любил меня, но ушёл, чтобы не ломать моё будущее… Юдард понимал, что мои родители никогда не позволили бы нам пожениться, и решил вычеркнуть себя из моей жизни... Знал, что отец проклял бы меня и выгнал из дома, если бы я только заикнулась о браке со сквибом, – она презрительно кривит губы. – Чистота крови!.. Сколько бед она наделала в семьях, подобных нашим!
Я молча беру её тонкую сухую руку и прижимаюсь к ней щекой.
– Лиам, сам того не зная, мой грех прикрыл, и я за то ему век благодарна… По этой причине и не смогла расстаться с ним, хотя не раз хотела это сделать… потому и сына ему принесла… Вроде как уступку своей совести сделала… Я почти смирилась со своей жизнью… Была хорошей, заботливой женой, детей вырастила, даже убедила Лиама не препятствовать дочери, когда она с твоим отцом встречаться начала. Наверное, я успокоилась бы со временем, как знать? Но когда ты родилась, Мэри, всё снова вернулось. Как будто и не уходило совсем…
В комнате оглушительно тикают часы. Бабушка смотрит на меня и светло улыбается, хотя по её впалой щеке медленно ползёт слеза.
– Я, как только глазёнки твои увидела, сразу поняла, что они уже ни за что своей синевы не изменят. Что это любимый мне через тебя привет передаёт. Внешне ты на меня похожа, сама знаешь, а глаза у моего Юдарда взяла. Ни у кого в нашей семье больше такого цвета не было и нет…
В этот момент я, опытная и много повидавшая в своей жизни женщина, чувствую себя маленькой девочкой, беззащитной перед по-настоящему взрослыми, горькими семейными тайнами.
– Пожалуйста, умоляю тебя, назови мне его настоящее имя!
Но бабушка только упрямо мотает головой.
– Не нужно его искать, моя милая… Его уже нет… Я это почувствовала в тот самый день, когда со мной приступ приключился… В груди будто натянутая струна лопнула, которая меня с ним связывала. Уйти за ним хочу… Если доведётся ещё раз встретиться, спрошу его, почему он тогда не забрал меня с собой? Прощения вымолю за собственную недальновидность… За то, что вовремя не поняла, на что он решиться хочет, что не отговорила его, не удержала от ошибки, стоившей нам обоим счастья…
Перед рассветом бабушка умирает. Её смерть похожа на сон. Она закрывает глаза, дыхание постепенно становится всё более прерывистым, пока, наконец, не затихает совсем.
Ни моя мать, ни тот человек, которого я не могу перестать считать своим дедом, уже никогда не узнают того, о чём она рассказала мне перед смертью. Потому что теперь я тоже буду молчать.
Облегчая перед кончиной свою совесть, бабушка знала, на чьи плечи можно переложить бремя тайны. Вот только мне жилось бы гораздо проще без этого свалившегося на меня знания, которое совершенно лишнее в моей и без того непростой жизни…
* * *
06.07. 1972. Коукворт
…Прогретый солнцем воздух недвижим и горек. Жара разливается по жухлой, неживой зелени запущенного парка, душная пыль старой немощёной дороги стоит в воздухе. Мы с Лили сидим в тени на серо-седом от времени, отполированном ветрами стволе старой поваленной сосны, давно лишившейся коры. Смотрим в небо.
– Я искал тебя всюду!..
– Так я всюду и была!
Она смеётся. Зелёные лучики играют на длинных ресницах. Близко... Так, что чувствуется тонкое, горячее дыхание.
Она поводит тронутым солнцем плечом. На розовой, почти не умеющей загорать коже звёздочками – россыпь веснушек. Бретелька сползла...
– Тебе надо платье с рукавами...
– Зачем? Жарко же!
– Вот именно. Рыжие плохо загорают. Облезешь!..
– Сам облезешь! Слушай, ты чего так на ворону похож? «Каррр! Облезешь!!!» А я видела зимой, как ворона с крыши каталась. Словно с горки. Честное слово!
– Вороны не умеют играть. Только люди.
– Вот и не будь вороной!.. Слушай, пошли на речку? Ты плавать умеешь!
– Нет... Не хочу.
– Почему? Мы с сестрой у бабушки всегда в такую жару в пруду купались.
– В нашей речке конь вброд пошёл – и издох.
– Какой конь? Пошли, посмотрим.
– Ну, это только так говорится. На самом деле не было никакого коня. Просто она мелкая и грязная. И плавать я не люблю.
– Не умеешь, значит... А если я научу?
– Нет...
– Не бойся. Вода человека держит, на самом деле.
Тонкая гибкая рука смыкает пальцы на моём запястье. Лили спрыгивает с поваленного дерева в хрустящую, уже мёртвую от зноя траву.
– Нет.
Резко выдернуть руку. Засунуть в необъятный карман сжатый кулак... Тоже мне, научит она!..
– Есть такое слово – "Агуаменти". Через год проходить будем. Если нужна чистая вода, можно хоть с ног до головы окатиться. И не жарко будет.
– Ух ты! Покажешь?
– Не-а.
– Вредина.
«Конечно – вредина. Чтобы сотворить воду, кроме слова нужен взмах палочкой. А палочку отец запер в комоде на все каникулы. Но зачем это знать – ей?»
– Слазь!
Она решительно и неожиданно сильно дёргает обеими руками за мои штаны, и мы вместе летим в острое жухлое былье. В опрокинутом изжелта-синем небе мутный, подёрнутый дымкой смога, солнечный диск...
Через мгновение мир заслоняет её лицо. Длинные волосы кончиками щекочут мои щёки.
– Ну, ты чего? Ушибся, что ли? Ну, прости, я же думала, просто спрыгнешь...
– Вечером гроза будет.
– Ты думаешь?
– Знаю.
Воздух становится не только горяч, тягуч, как патока, но и едва заметно влажен. А её волосы уже свились на концах в тугие, пружинистые кольца. У кудрявых всегда так. Если бы она была внимательнее, то уже знала бы и сама.
– Не знаешь, а... чувствуешь? Что-то тучи – ни одной. Откуда твоей грозе взяться?
– Девчонки «чувствуют». А я – знаю.
– Ты знаешь, что я дождь не люблю. И нарочно меня бесишь, да?
– Вот ещё!..
Через полчаса небо темнеет до чернильной густоты, и на старый городок Коукворт репетицией Всемирного потопа обрушивается безудержный, беспощадный дождь. Я едва успеваю проводить её до дома и исчезнуть раньше, чем её мать затащит меня в тесную кухоньку на чаепитие…
* * *
02.05.1998. Госпиталь св. Мунго
…Мэри с ног до головы окатило леденящим ощущением беспомощности и стыда. Как будто в палате кроме них с Северусом возник кто-то третий. Лишённый жалости и препарировавший их чувства с «изяществом» мясника, он вклинивался в самые тяжёлые, болезненные воспоминания. Поворачивал их разными гранями, вертел, деловито соскребал ногтем налёт прожитых лет и тыкал острым пальцем в то, что она хотела уничтожить, забыть. Вырвавшиеся эмоции топили её, расползались ветхой одеждой, наслаивались друг на друга, сковывали дьявольскими силками, чтобы в следующий момент понестись в безумной пляске…
«Как же сильно ты любил Лили, Северус, если даже здесь, на пороге смерти, воспоминания о ней кажутся солнечным светом! В них уже нет нанесённых тебе обид, боли и унижений. Ты стёр всё, что могло бы бросить тень на дорогой образ. Только ощущение безмятежной радости от дружбы двух детей, когда тебе ещё не приходилось делить свою Лили ни с кем другим…
Ты выбросил из памяти даже тот случай, когда стоял перед портретом Полной Леди у дверей гостиной Гриффиндора. Забыл то, как отчаянно ты стиснул запястья девочки, к которой был совершенно равнодушен, в мольбе:
– Мэри, пожалуйста, вызови сюда Лили… Скажи ей, что мне очень нужно поговорить с ней! Я буду ждать здесь всю ночь, если она не выйдет!
И девочка поверила, на мгновение увидев в ночи твою угловатую фигуру, скорчившуюся от холода на каменном полу в бессмысленном ожидании. Девочка восхитилась и ужаснулась, захлебнулась сочувствием и нежностью. И, наступив на собственные чувства, безжалостно подавив и девичью гордость, и острую вспышку ревности, ожёгшую сердце, почти спокойно ответила:
