Текст книги "Bulletproof boy (СИ)"

Автор книги: ypink

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Тэхён улыбается, обнажая свои белые зубы, ловит вдох своего чертёнка прежде, чем снова целует, глубоко и неспешно, будто не их жизни каждый день висят на волоске. Мин не слишком опостыло относится к сексу, скорее, он не бросается на любую возможность потрахаться. Он подождёт, если нужно, у него есть ещё время. А теперь, когда он буквально от другого человека зависит, это не слишком и важно.

Тэхён наоборот думает, что упустит своё сокровище, если будет валяться в постели и кататься в кресле-коляске. Поэтому прелюдию он оставляет на потом, сразу почти растягивает тугого после отсутствия близости парня. Чонгук только от ощущения пальцев с ума сходит, ворочается, скулит. Он сидит на тэхёновых бёдрах, елозит, чувствуя упирающуюся в его ягодицу эрекцию. И улыбается своей той самой улыбкой первой сеульской бляди.

– Я ни к кому не уйду, слышишь, никогда, – Ким в себя каждое слово впитывает, готовый кончить от любимого голоса, срывающегося на полушёпот от каждого движения.

Парень без него отвык совсем от секса, теряется, как девственница. Но направляет член в свою дырку всё так же умело, как и те полгода назад.Тэхён свою жизнь без этого не представляет, когда смотришь на тяжёло вздымающуюся грудь, трясущиеся пальцы, на движущиеся бёдра. От всего этого кружит голову, будто на карусели катаешься. Чонгук сжимает горячую плоть внутри, понимая, что всё это так сложно. У него от эмоционального истощения скоро сердце лопнет. Юноша совсем не контролирует себя, когда с блядских стонов срывается на первый в глазах Тэхёна плач.

Ким теряется, когда горячие слёзы обжигают грудь. Он целует пацана так по-детски, буквально чмокает, чувствуя, как членом по самые яйца в него упирается. Самое оно и время, для эмоций, когда стоны от приближающегося оргазма едва удаётся сдерживать. Только Мин царапает его плечи, вновь бёдра подбрасывает. Они просто сидят друг на друге. И Тэхён чувствует плоть возбуждённую. упирающуюся в его живот. Он окольцовывает её пальцами, дрочит не спеша, растягивая удовольствие, вслушиваясь в гортанные глубокие стоны, которые почти музыка для его ушей.

Он впервые трахает его не как зверь, наслаждается размеренными движениями юного тела на себе. Раньше это больше походило на изнасилование или драку в постели. А теперь они, на самом деле, Л Ю Б О В Ь Ю занимаются. Да так, что кажется, будто стены дрожат, сдвигаются, а воздух тяжелеет, лёгкие обжигая. Чонгука потряхивает, он стонет громко в унисон с Тэхёном, а потом просто валится на кровать, вслед утягивая любовника.

– Знаешь, ты, наверное, первый должен был узнать. Я решил это скрывать до того момента, пока не смогу убедиться, что ты уже чувствуешь себя лучше, – издалека начинает Мин, а человека рядом с ним напряжение пронизывает насквозь, – я же говорил, что ради тебя – хоть на войну?

– Тебя забирают в армию что ли? Намджун охуел совсем и не смог тебя отмазать? – не выдерживает Ким, сжимая покрытые метками юношеские плечи.

Чонгук посмеивается, кладет на его лицо руку, пальцем поглаживая щёку.

– Да нет, болван, я теперь палач новый, занял твоё место.

Тэхён смотрит на него взглядом таким, что тот чувствует себя идиотом.

– Не поверишь, я даже знаю, как ты свою ля маман покрошил на гуляш. Нашёл, чем удивить. Я чуть не сдох у тебя в руках прямо тут, весь такой удовлетворённо-растраханный, а ты так пугаешь.

Теперь между ними не оставалось ни одной тайны. Кроме той, что Чонгук так и не вышел на ту суку, которая устроила теракт в Норвегии. Но это – вопрос времени. Он её найдёт и превратит в мешок с переломанными костями, эту блядь.

Намджун её искал тоже, по мере возможности. Проблема была только в том, что проще было Юнги посадить на цепь, чем успокоить. На третий день истерики он так и сделал, заебался нянчиться с этим сучёнышем. Хотя вслух он теперь его даже шлюшкой не называл, это не вызывало той реакции. Да и он сам несколько переменил своё мнение насчёт употребления этих слов в отношении к парню. В любом случае, он настолько измотал себя психами, что почти не возмущался от того, что его на цепь посадили в не очень-то и уютном подвале. Хотя скорее он побоялся высказать претензии своему обидчику в лицо.

– Ты меня уже так заебал, знаешь, – устало говорит Намджун на вторые сутки ареста, – я с тобой таскаюсь, будто ты – младенец. Может тебя сиськой покормить?

Юнги смерил его презрительным взглядом и промолчал, игнорируя дальнейший монолог на тему того “Мин Юнги – сука неблагодарная и ему не стыдно”. К концу своей речи мужчина полностью потерял запал, глядя на бетонные стены вокруг. Полгода назад он тут пацана едва не искалечил, а теперь смотрит на неровные рубцы шрамов на его ладонях и испытывает отвращение к самому себе. Он ему тогда прострелил руки, вскипая от ярости. Потому что какая же он, действительно, мразь, даже не попрощался. А теперь он думает, что если бы убил, без него не смог и загнулся бы. Намджун от него с ума сходит медленно и мучительно, умирая, ломаясь, будто спицы ржавые в велосипедном колесе. Впизду всё это, есть только один способ его удержать его.

– У меня от тебя крыша едет, Мин Юнги, – вкрадчивым шёпотом говорит он, как только юноша глаза на него поднимает, – я без тебя сдохну. Ты теперь мне принадлежишь, а я Хосоку пообещал, что пылинки с тебя сдувать буду. Вдруг он мне с того света по макушке настучит.

Парень недружелюбно смотрит на него исподлобья. Раны, оставленные любовью к Хоби ещё свежи слишком. Но Мин задумчиво склоняет голову к плечу, когда мужчина опускается перед ним на корточки. И руками цепляется за его шею, чувствуя на губах поцелуй, а спиной – бетонную стену. Он больше не хочет отталкивать, это не имеет никакого смысла. Настал час пустить всё на самотёк, час, когда страдания обратятся в спокойствие. Когда реверс судьбы на сломанном Юнги сработает, блять. по-нормальному, обратит дерьмо и пиздец в сказку с розовыми блёстками.

Мин знает, что так всё равно не будет, но слепо надеется на какую-нибудь удачу. Он на сдаётся, просто действует куда более рационально, чем прежде. Пока человек в забвении от твоего тела, им крутить-вертеть можно во все стороны. И он буквально своё тело продаёт за спокойную жизнь. Если Чонгуку удалось так сделать, – вопрос только, так ли он, на самом-то деле, сделал? – то почему его старший брат так не сможет.

– Знаешь, они восстановили твой клан. Не знаю, какая сука эта делает, но на их стороне американцы, которые нам смерти желают не первое поколение.

– Ты не поверишь, но мне пока похуй настолько, что едва ли ноги не подкашиваются, – может, отцепишь меня? Хочу узреть солнечный свет.

Юнги поднимается на первый этаж, выходит во двор и долго стоит, шумно вдыхая уличный прохладный воздух. До начала осени меньше недели, потому ветер медленно становится злым и цепким, воет, пробирается под одежду, заставляя трястись. Юноша ёжится и думает. Много думает. У его матери было больше десятка любовников, и каждый из них мог провернуть такое. Вопрос только в том, кто бы это действительно мог быть?

– Чонгук знает? – ответ очевиден.

Чонгук уже копает под этих мразей, вырывает почву у них из-под ног. Потому что он не тот, с кем стоит выёбываться. Он приходит домой усталый, под утро, где ждёт Тэхён в огромной постели и еле тёплый чай. Тэхён пытается не заснуть, но до четырёх утра редко дотерпеть может. Это ненастолько и важно, главное – ждёт. У Мина встречи с Чимином почти каждый день. Он помогает искать, но только сбивает с толку. это наводит на некоторые подозрения, чертовски очевидные, блять. Но предъявить пока Паку совсем нечего кроме того, что он, скорее всего, спал с покойной матерью.

– Не лезь не в своё дело! – рычит Чимин, сжимая чонгуково горло своими короткими пальцами.

Парню не страшно, скорее волнительно. Он отсылает Юнги СМС “Помнишь тогда, когда ты поседел? Это, блять, Чимин”. Это было последней зацепкой перед тем, как Чонгук исчез со всех подпольных радаров. Тэхён быстро поднял на уши весь дом на второй день, когда его самая большая в жизни радость не пришла домой, не предупредила, перестала отвечать на звонки, телефон отключила.

Первым на психи примчался Джин, за ним – Юнги. Намджун приехал последний и застал матерящегося Мина, который с озлобленным выражением лица требовал пистолет. А лучше какую-нибудь острую катану или мачете.

– Да я его, блять, убью! Он трахнул моего брата! – задыхаясь от бешенства выкрикивает юноша, а до Кима постепенно доходит пиздец ситуации, – Я его прикончу, потому что не сомневаюсь: он его и сейчас трахает с довольной рожей!

После этих слов взбунтовался и Тэхён, который угрожал залить кровью весь город. А потом притих как-то, болезненный взгляд поднимая в небо.

– А что, если он сам к нему перебежал?

Юнги поджал губы. Его брат – человек непредсказуемый, но не ебанутый. И он достаточно громко и уверенно оглашает, что Чимин спал с их маменькой, и что Чонгук даже под пушкой ему не отдастся. Он так считал, пока телефон не щёлкнул громко, оповещая об СМС. Тэхён выудил из кармана смартфон, открыл переписку с неизвестным номером. Внутри видео и подпись “тебе понравится”. Это никому не нравится. Он открывает ролик в видео проигрывателе. Не проходит и минуты, как телефон летит в забор, об который разбивается тотчас.

– Да пошли вы все нахуй! – на грани истерики вопит Тэхён, в кресле катит обратно в дом, – давайте, тоже предайте меня все!

Юнги знает, что это невозможно. А ещё, что его макнэ так прёт только с ебучих наркотиков и транквилизаторов. Только шокированному инвалиду это объяснишь? Скорее всего, нет.

***

Чонгук очухивается в двух кварталах от дома с саднящей задницей и чувством, что где-то его жизнь всё-таки наебала. Тэхёну уже всё долетело, всё, что этот выблядок творил с ним, накачав всякой дрянью. Его едва ноги держат, но он добирается домой, как может. Там никого, и свет горит только в одной комнате – тэхёновой. Юноша, покачиваясь, поднимается по лестнице, отпирает дверь, хватаясь за косяк. Тэхён сидит с бутылкой воды, обложившись таблетками. Они все вытащены из упаковок, рассыпаны по полу. А у Кима взгляд в никуда смотрит, ловит чертей на дне ада и сжигает их. У него по венам будто магма течёт, сжигает, больно делает.

Он оборачивается на дверь и устрашающим тоном оглашает приговор:

– Убирайся.

Чонгуку на это сказать нечего. Его оправдания ничегошеньки не стоят, совсем ничего. А смотреть на него такого, разбитого, развороченного, почти не выходит. Юноша чувствует, как сердце сжимается тисками. Он разочаровал его снова. И снова во всём виноват, блять, Чимин, которого впору грохнуть бы, только оснований раньше не было никаких. Мин молчит, смотрит в пол, тяжело вздыхает. Он чувствует, как кровь струится по бедру под пыльными чумазыми брюками, но стоит тут.

– Я не уйду от тебя. Никогда, ни за что, – Тэхён пожимает плечами, достаёт пистолет направляет его на юношу.

– Иди и блядствуй со своим Чимином, пока живой.

Чонгук смерти не боится. И тона этого загробного, убитого – тоже. Он прихрамывает, но подходит на такое расстояние, что дуло пушки упирается ему прямо в грудь, туда, где сердце колотится. Он говорит, мол, давай, выстрели. А у Кима от одной такой мысли руки трясутся, потому что он без него не сможет. И боль ему он причинить не сможет, только себя сломает, разрушит, осыплется, будто листва осенью.

Мин опускается перед ним на колени, думая, что сейчас потеряет сознание, если сдвинется ещё хоть на миллиметр. У него картинка в глазах плывёт цветастыми пятнами, пока он вырывает у Тэхёна из рук бутылку с водой. Его глаза кричат: Н Е С М Е Й. И всё в один миг большой темнотой расползается. Только юноша опирается на свою руку, фокусирует взгляд на измождённом тэхёновом лице. Он чувствует, как закладывает уши, кровь от головы отлила; ему бы прилечь на десять минут, перевести дух. Только нет этого драгоценного времени, оно столького может стоить, что проще сдохнуть.

– Я, знаешь ли, – Чонгук разбито усмехается, – совсем не романтик, совсем не тот, кто может сделать всё это вот так. У нас нет времени, ни одной лишней секунды нет, которую я бы мог промедлить, – юноша шумно сглатывает, переплетает свои пальцы с его, полупустыми антрацитовыми глазами ловит взгляд Тэхёна, который белее снега сидит, слушает, вздохнуть боится, – поэтому я должен сказать это. Я не просто тебя люблю, не просто схожу с ума, теряю голову от одного твоего голоса. Это не одержимость, это нечто, что гораздо больше любой зависимости. Ты делаешь меня счастливым, просто потому что живёшь, и я больше ничего бы от тебя не потребовал. Но если я останусь один, то моё сердце разорвётся от боли. Я задам тебе первый и последний раз в жизни этот вопрос: ты готов встретить со мной конец этого ёбаного мира?

Тэхён глотает комок, вставший в горле, сжимает крепче отчего-то ледяную чонгукову руку. Он чувствует, как всё внутри взрывается, и оттого он не может вымолвить ни слова. Он чувствует запах крови, смотрит на испорченные песочные брюки, белеет.

– Кукки… – задыхаясь, шепчет он, пытаясь притянуть к себе парня целиком.

Тот качает головой, извлекает нож и кармана и засучивает рукав. На протесты Ким смотрит, изгибая бровь. Абсолютно не ясно: что он собирается сделать. А он выводит на своём предплечье ножом кривоватое “Тэхён”, оставляя глубокие раны. Шрамы там навсегда останутся.

– Считай, это вместо обручального кольца. Это – моя клятва. И я своей жизнью клянусь, что никогда её не предам. Я только твой.

– Только мой, Чонгук, – заканчивает за него Тэхён, – а теперь я позову Юнги, и мы отвезём тебя в больницу.

Юноша повис у него на плече, погружаясь в темноту. Дома был только Джин, который тащиться в клинику отказался и занялся всем сам.

– Где Юнги?

– Прощается, – односложно отвечает Сокджин, ловя на себе недовольный тэхёнов взгляд, – коней попридержи, олух. Я – врач, и в сексуальном плане меня твой герой недоделанный не интересует, – огрызнулся мужчина, раскладывая еле шевелящегося Чонгука на диване, – брысь отсюда, не стой над душой.

Тэхён катится на кухню, чтобы с задумчивым видом тянуть рамён, Дожили.

А Юнги, и впрямь, стоит, прощается, глядит в непроглядную мглу внутри своего сердца. Он сидит на корточкой перед могильной плитой Хосока, молчит, сжимая в кулаке гильзу. Он знал, что это – его последнее письмо. Он знал, что умрёт быстрее, чем ему дают врачи. Он знал, что его мальчик справится. Знал, но не изволил даже вымученной улыбки подарить на прощание.

– Сука, – сипло бормочет юноша, доставая скрученное в рулон письмо.

“Привет, Юнги.

Если ты читаешь это, то я, видимо, уже мёртв. Я ужасно скучаю по тебе. Вспоминаю сейчас нашу первую встречу. Тогда письма писал мне ты. Если бы я не был таким чёрствым, наверное, тотчас бы расплакался.

Ладно, я не об этом хочу сказать тебе. С самого момента моей смерти, как только я склею ласты, всё моё имущество, люди, власть – твои. Моё сердце будет принадлежать тебе навеки и так, а это я не смогу доверить никому другому.

Знаешь, есть много вещей и не так много места, чтобы я смог передать тебе это послание. Я хочу сказать, чтобы ты берёг Джина и Джуна. У них есть только они. А теперь в их ебанутую семейку и ты вклинился вместе с Чонгуком. Я думаю, они с ТэТэ будут счастливы, несмотря на все те трудности, что преподнесла им жизнь. Но Намджун любит тебя. Не так, как это делаю (в твоём случае, уже делал) я. Он садист, который грани не знает, он не слишком долго знаком с тобой. А ты растопил его сердце, потому что “Я впервые вижу суку, которая даже с моим членом внутри будет пытаться меня задушить”.

Я скучаю по тем временам, когда мы всё время были вместе. Прости, что бросил тебя тогда. Я боялся причинить боль тебе (чем я прикрываюсь, боялся, что не смогу тебя отпустить). Мне трудно смириться с мыслью, что ты теперь принадлежишь моему дорожайшему другу да ещё и в качестве вещи.

Не бросай рэп, музыку, занимайся, чем нравится. Спасибо, что позволил мне любить тебя.

Твой Хоби.”

Юнги опускается на колени, сминая листок в руках. Он, вроде, уже все слёзы выплакал, но они, блять, продолжают литься дождём, падают в сырую землю. Он не просрёт наследие Хосока – один из величайших кланов Кореи. Но и сам не сможет справиться. Сейчас Намджун на его стороне, только рад помочь справиться с этой ношей. Мужчина ждёт его в машине за изгородью кладбища.

– Я отпускаю тебя, – шепчет Мин, стряхивая с надгробья капли своих слёз, – мы ещё встретимся, но у меня пока есть дела. А пока я отдам своё разбитое сердце другому, ты уж прости.

Юноша утирает лицо, глаза, поднимается и идёт прочь. Он этот город опустит в ад своими руками, сожжёт и пепел по ветру развеет. Горите.

Комментарий к XI

Чуваки, следующая будет последней

========== XII. ==========

Юнги треплет свои отросшие волосы, накручивает прядь на палец. Жалко так вот просто отрезать. Они стали тем последним звоночком, сигналом, что Мин Юнги умер, опущен на дно, гниёт там и разлагается. А теперь есть монстр, который всех до Гонконга доводит своим поведением. Ему нравится это главенство. Намджун, видимо, совсем не на это рассчитывал, потому злится, наматывает круги, ищет союзников. Но он не может совершить переворот никоим образом – с ума сходит от одной мысли потери.

Хосок будто по макушке своему нерадивому наследнику стучит. Потому что Юнги переворачивает всё с ног на голову, не гнушается даже самым близким друзьям Чона к глотке приставить лезвие: позлить, напугать, обратить в своих союзников. Его стресс где-то на самом дне, под десятками тысяч километров тяжёлой воды, под непроглядными толщами. И там этот маленький мальчик, Судьбой измученный, слёзы льёт, рассыпается, сдирает с себя кожу, до крови царапает. А снаружи Юнги пистолетом машет, простреливает чью-то сальную и, блять, противную голову.

– Не забывай, что ты – моя шлюха, – Намджун дёргает его за отросшие волосы на себя, сжимает бёдра, вдыхая запах безумия-мести.

Юноша от таких слов хочет впасть в ярость, лицо расцарапать, вырвать сердце и растоптать. Но его развозит от желания, тяги, и он только целует смазанно в губы, упивается короткой лаской. Мин слышал, как замок дверной щёлкнул, когда она захлопнулась. И воздух будто потяжелел, опустился весь к полу, оставляя наверху только вакуум, от которого в ушах шумит.

– Предпочту слово “любовник”, – горячо вздохнул Юнги, – не забывай, что я больше не пешка в твоей игре, не дешёвая лохушка, которую ты сможешь поёбывать, когда тебе вздумается, – он вцепился ладонью в его шею, чувствуя, как под большим пальцем перекатывается намджуново адамово яблоко.

Мин знает, что если правильно направлять, то от оргазма искры из глаз посыплются. Только Намджун трахает жёстко, размашисто, натягивает на свой член, заставляя юношу упереться локтями в стол. Он чувствует влажный горячий язык где-то на загривке, жаркую хватку ладони на своём паху. Приходится кусать себя за запястье, чтобы стоны не вырвались из глотки. Смазка течёт по ногам, пока мужчина давит на спину своего любовника, заставляя того оттопырить задницу. Юнги прогибается, сдавленно полукричит, чувствуя, как член упирается в него, вдалбливается до предела, выбивает кислород из лёгких.

Внутри него холодная глубокая дыра, боль разрывает грудь крест-накрест, заколачивает ржавые гвозди в сосуды, растекается по крови ядом. Одиночество. Оно врастает под кожу, корни пускает в плоть. И сколько Чонгук ветви не дёргает, оставляя кровоточащие раны, оно не уходит, только глубже проникает, вплетается в вены и артерии, соединяется с организмом. И Намджун пальцами раздирает заросли, что буквально наружу лезут, пронзают кожу, цветут, распускают ядовито-жёлтые бутоны.

Жизнь превращается в один сплошной кошмар. Юнги больше не Юнги, не Мин. Он Огюст Шуга, наследник-приемник Чон Хосока. Самое большое чудовище, блять, а Корее. От него пахнет кровью, страданиями и одиночеством. Юноша чёрной розой цветёт, шипами чужую плоть ранит, становится самым красивым цветком. Его не уважают.

– Как чью-то шлюху на собрание пустили?

Юнги не помнит, как спустил в него весь магазин, размазал содержимое его черепа по стенам. Как все вокруг содрогнулись, пока парень расстреливал человека, оскорбившего его. Сначала пальцы, потом локти и колени, плечи, бёдра, живот, грудь. И только затем контрольный в голову, который оглушает, складывает хрупкое костлявое тело пополам, буквально ломает.

Он себя чувствует херово, разбито. Всё внутри тяжело стучит. Клан Мин прежде был его семьёй, домом, пусть и не самым уютным, радушным, любимым, но домом. Блять, домом! А теперь они поднимают, будоражат волну ненависти и кровопролития вместе с китайцами и японцами. С якудза и прежде были относительно напряжённые отношения. Их не устраивали морские каналы, насчёт которых и до сегодняшнего дня велись переговоры. Всё сложилось так, что Юнги лишился всего продукта. Другого выхода нет.

Войну объявили не они, а им. Намджун чувствовал кипящее бешенство, Чонгук точил ножи, мечи, прочее холодное оружие, распихивал патроны и гранаты по карманам на одежде. Долго и сентиментально заливал Тэхёну в уши дерьмо, поэтично присыпал всё это признаниями в любви.

– Бей сразу в голову, – равнодушно заявляет Тэхён.

У него внутри всё переворачивается от клокочущей злости. Или это страх? Он не знает, только дышать не может нормально, теряется от тошноты и бледнеет, глядя на Чонгука. У Чонгука сердце разрывается в клочья, когда он смотрит вот так на того, кто отобрал этот орган злосчастный в свои руки с длинными пальцами. Это – если не пиздец, то хрен знает, что такое. Потому что ради него слышится, видится, дышится, живётся. И воздух изнутри сжигает всё, печёт, плавит, только шипит всё, будто масло.

Тэхён слышит, как его раскалённое сердце рёбра немедленно обугливает, чует запах жжёной плоти – своей – и задыхается. Тяжело отпускать на войну того, кто ещё жалкий год назад смущённо жался под бок от шума выстрелов; Чонгук вырос, корни пустил в тэхёново сердце, расцвёл, превратился в огромное сокровище. Это всё сложно понять и принять, – если бы Ким мог, он бы расплакался, но слёзы давно высохли – оно такое отвратительно колючее, режет-царапает кожу, душу, разум.

– Ты только вернись, – осторожно Тэхён шепчет, рукой тянется к щеке бледной, но нежной по-прежнему.

– Обязательно.

Дверь в комнату хлопает. Война объявлена и обратного пути нет. А у Чонгука нет выбора: палач почти не имеет прав, только обязанность всего одну – убей или умри. И Намджун трудно смотреть на брата, который глазами его провожает и может только ждать. Прежде они были бок о бок, прикрывали друг другу спины от вострого ножа врага. А теперь что? Теперь Тэхён тает медленно, будто мартовский снег, топится, растворяется, исчезает. Его страшно коснутся, где вся эта непробиваемая сила? Он взрастил это в сердце чонгуковом, отдал всё, а теперь старого себя, жестокого, кровожадного убийцу, найти не может. Слишком сложно, слишком.

Сам Намджун тоже не узнаёт себя. Юнги всё дальше. То был кожа к коже, совсем близко, что можно было пульс расслышать, который отстукивал раз за разом “НЕ-НА-ВИ-ЖУ”. А теперь он самостоятен и опасен, как метеорит. Только почему-то тянет не к Земле, а к этой ебучей комете-истребительнице. Она просто тупая ледяная глыба, но всё жизненные ритмы нарушает. Очевидно – опять всё пошло по пизде.

– Я хочу провести с тобой свою последнюю в жизни ночь, – как-то разбито, совсем на грани бормочет Ким, тянет к себе худого парня, утыкается носом в макушку и по новому заживает, будто швы на каждую рану накладывают неспешно-нежно.

– Я не позволю стать ей последней для тебя, – Мин смотрит на его руки, сомкнувшиеся на животе, из-под полуопущенных ресниц, вздыхает, – потому что я тебя ненавижу и на этом ещё целым держусь.

– А я вот тебя люблю.

Хочется сказать, что поздно пришёл. Его сердце уже рассыпалось, и оно, блять, не феникс, не восстанет из пепла. Юнги смеётся, тихо так вздыхает, чувствуя, как всё в струну натягивается и рвётся. Рвётся от одного только ощущения горячего тела, к спине жмущегося. Этот мудак не лжёт, его организм лгать не может. Слышно, как колотит его всего, пока он сжимает руки на тонком стане юноши. Мин запрокидывает голову к нему на плечо.

– Ты меня люби, сколько хочешь, – будь Юнги прав, он бы послал на хер, только не просится это сорваться с языка, – а я тебя ненавидеть продолжу. Мне от тебя тошно, но я к тебе слишком привык. Мы вместе не двадцать один день, а раз в десять больше, и это уже как рефлекс выработалось, сживилось, насквозь пропиталось со мной. Как, блять, кусок моей нервной системы, которую ты растоптал. Ты в неё, сука, вплёлся куском моей плоти.

Намджун не знает, что ответить. Потому что его слова, они ничего не стоят перед этими, что он услышал секунду назад, впитал в себя, выгравировал на сердце где-то. Это всё не менее сложно, чем Тэхён, поэтому он отбрасывает мысли, мокро целует в шею и забывается. Иногда нужно снимать стресс. У Юнги моральная паника, которая растопляется под жаркими ласками тут же. Он про неё не вспоминает совсем, чувствуя, как грубые пальцы вплетаются в его отросшие волосы, тянут чуть назад. Ему нравится процесс и все вытекающие.

Киму впервые сказать нечего. Этот парень сосёт, как самая дорогая шлюха Сеула. Она уже стоит сердца короля, а дороже в этом пропащем городе только сердце этой, блять, проститутки. И уже очевидно, кому оно принадлежит, просто играют в гордость и предубеждение. Только вот это не кино, потому Юнги с глухим причмокиванием пропускает член за щёку, чуть царапает зубами нежную кожу. Он прислушивается к гортанным стонам над своей головой, пропускает плоть в горло, повышая ноту. И это больше похоже на издевательство, чем на ласку. Но у Мина совсем нет желания возиться долго; он качает головой ритмично, берёт на всю длину, свободной рукой упираясь в бедро любовника.

– Я тебя отодрать хочу, как последнюю сучку, – горячо выдыхает Намджун, притягивает голову юноши, чтобы впиться в губы.

Он смакует каждый поцелуй, будто самое дорогое вино. Каждое касание на вес золота, стоит миллионы миллиардов. Столько денег на всей земле нет, сколько мужчина готов заплатить за него, за его сучью улыбку, за его лисьи глаза. Только оно всё бесценно, оно принадлежало только одному в этом мире человеку. А теперь оно никому не принадлежит. Но кто запрещал присвоить? Поэтому Намджун трахает, будто растягивая удовольствие, медленно, с размахом, вставляя парню по самые гланды, что тот только свои ноги ему на плечи забрасывает и откидывается.

До собрания минут пятнадцать, Юнги оставляет поцелуи на мощной шее, вдыхает привычно-родной запах и вскакивает. Он спешно одевается и просит мужчину выйти. Всё, что только что происходило, останется в этих стенах. Только вот никак не получается эту любовь из головы выкинуть, она будто въелась, пропечаталсь где-то под кожей на каждой клеточке. И она горит огнём, всполохами пожирает все мысли. Этому нет никакого объяснения. Да Мин и не горит желанием раскладывать всё по полочкам, заниматься самокопанием, ломать себя двое-надвое, складывать, расфасовывать по коробкам и пакетам своё нутро, надеясь добраться до кровоточащего сердца.

Они разговаривают долго. Кажется, будто не бандиты, а рыцари круглого стола короля Артура решают свои вопросы. Только Юнги не Артур, он уже и сам не знает, как добиться самоопределения, как из себя правду выудить и не вскрыться, заливая кровью белоснежный пол высотки. Полгода назад всё было совсем по-другому. А теперь от прошлого не осталось и крошки – всё испеклось в самой пучине ада, всё сдохло, ядом отравленное. И юноша осыпается под своё огромное кожаное кресло, потому что на него смотрят все подряд своими глазами и ссутся, как крысы.

План прост. С азиатской стороны конфликта нужно просто договориться о сотрудничестве, не ебать друг другу мозг и разойтись по-хорошему. Только все от жадности давятся, бегают своими сальными глазами по беспристрастному лицу пацана, которому бы ещё учится где-нибудь в колледже, а не сидеть во главе стола с кучей мафиозных авторитетов вокруг. Юнги кидает взгляд на брата; тот напряжён и зол, бледен, как кусок мела, как корабельный парус в детских книжках, который он раньше так сильно любил. Дети дома Мин выросли. И от Минов у них осталось разве что способность выживать, как тараканы, в самой беспросветной пропасти, яме.

Юнги понимает, что всё пошло по пизде, когда он только родился. Он смотрит на Джина, который глазами впивается в него тоже, который сжимает ручку до хруста дешёвого пластика. Их спасёт или чудо, или волшебство. Юноша выходит на границу, к морю, на переговоры совсем безоружный. Старший брат жмётся к нему своим невыносимо мощным плечом, стараясь на себя взять весь стресс. И стоя на пристани, они смотрят на взрослых людей, старше Сокджина на пару-тройку лет. Китайцы и японцы относятся к ребёнку на поле с презрением.

– Кто главный? – с акцентом гнусавит один из мужчин, на что Юнги гордо вскидывает голову, – слюни ещё утирать не научился, сопляк.

– Вы прибыли оскорблять меня или сделку заключать? – юноша опасно сузил глаза.

На несколько минут повисает отвратительное молчание, которое по нежной коже режет, царапает, всё надеется разодрать сердце в клочья. Только Мин оставил его у кое-чьих ног, когда в последний раз целовал Намджуна, когда от гнетущего ужаса подгибались колени и руки тряслись.

– Мы ждали Чон Хосока, – более спокойно отвечает другой мужчина, очевидно, он был из японских представителей.

– Чон Хосок мёртв, – произносит Юнги и сам удивляется, что не срывается на крик; полгода минуло, а раны всё ещё свежи, совсем, – теперь я за него.

Люди перед ним переглядываются. Переговоры длятся долго, мучительно долго. Парень всё думает, когда же у него сердце остановится, когда вскипит кровь, когда он, наконец, сдохнет. Их волнует, что Джин не палач. Обычно на встречи привозят палача, чтобы, в случае чего, быть защищённым. Они ищут подвох, и по-человечески их понять можно. Никто не хочет добиваться своих целей кровью.

– Я думаю, мы можем понести минимальное количество жертв, – мужчина пожимает костлявую руку Юнги, – условия мира нас устраивают. Но только каждый из нас не уверен, на что готов пойти его возможный союзник и так ли ему нужен этот мир. Пусть залогом станут жизни человека, с которым вы приехали.

Мина трясёт изнутри буквально. Он смотрит на Сокджина, которому абсолютно похуй, кажется. Тот сидит, только нервно перебирает пальцами, сжимая зубы.

– Вы простите, но он мой брат, а так же брат Ким Намджуна, – осторожно начинает юноша, – убийство родственников нарушает пункты соглашения.