Текст книги "Bulletproof boy (СИ)"
Автор книги: ypink
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
– Чувак, я такого не одобряю. Это уже совсем крайность, – шутливо урчит Чимин, раздвигая ноги и сползая с сидения, – не представляешь, что сейчас было…!
***
Юнги на встречу в кофейне не приходит. Это бесит до дрожи в пальцах, которыми Хосок уже набирает на телефоне “Привезти обязательно живым на вторую квартиру”, как видит прижатый стаканчиком с кофе листочек. Он исписан с обеих сторон.
“Прости, что не пришёл на встречу. Ты выбрал не очень удачное место и время, так что моя очередь назначать. Стой в трёх кварталах от своего дома напротив пиццерии в полчетвёртого утра сегодняшнего дня, если, конечно, можешь. Прости, что так получилось на моём дне рождении. В нашем доме внимательно проверяй, что собираешься пить. Особенно, если пьёшь неалкогольные напитки.
Прости за Чонгука, он, наверное, доставил тебе проблем, если ты запросил досье на него. Не спрашивай и не ищи, сиди тихо, иначе я не приду. Кстати, пусть твой дружок даже не пытается подлизаться к моему брату, он ни в чём не нуждается, тем более, в помощи какого-то там Чимина! Все средства связи и пушку оставь дома, ты меня всё ещё пугаешь. Я буду в белом, стоять напротив моста. Ищи меня на ветру.
Ах, чуть не забыл! Кофе тут отвратительный, я такой не пью.
Мин Юнги.”
Хосок комкает бумажку, кладёт её в карман драных джинс. Это всё выглядит настолько подозрительно, что он готов дать голову на отсечение. Но если этот дьявол хочет установить свои правила, пусть попытается. Парень ерошит ядовито-красные волосы, отпивает из стаканчика и думает: а кофе-то реально дерьмовый.
В сраные полчетвёртого утра идёт сраный дождь, сраная грязь разъезжается под ногами, потому что Мин Юнги слишком, блять, занятой, чтобы приходит в солнечный сентябрьский день в кофейню на нормальную встречу. И что ещё за намёки про ветер? Хосок хмурится, стоя под козырьком пиццерии, а потом смотрит на светящуюся вывеску бара “WIND” и усмехается. Юнги, действительно, в белой рубашке, которая насквозь вымокла и липнет к телу. А под ней видно бинты на боку и тонкие шрамы на запястьях, которые, видимо, стараются прятать.
Он совсем не дружелюбный, смотрит в глаза на расстоянии тридцати метров под тусклым светом фонарей и даже не улыбается. Чон сам спешит к нему, потому что погода противная, блять, вообще-то. И лучше бы завалиться в какой-нибудь тёплый клуб и выйти из накуренной комнаты в вип-зону. Там сухо и не так промозгло, как стоять посреди улицы, хлюпая по слякоти и лужам в новых кроссовках. Между прочим, до этого времени они были одного цвета с хосоковыми волосами. А теперь трудно сказать, на что они больше похожи: на кусок грязи или на кусок дерьма?
– Что же, наслышан о тебе, Чон Хосок, – у парня перед ним тон ядовитый, а глаза тёмные и глубокие, путают мысли в одну огромную кучу с тысячей узлов.
Он отвечает взаимностью, предлагая отправиться в какое-нибудь благоприятное место для времяпровождения. Юнги равнодушно пожимает плечами; ему и так влетит за ночной побег, потому что отмазки Чонгука, почему брата нет в постели, тоже не бесконечные. А у Хосока голова скоро взорвётся. Потому что сквозь полупрозрачную рубашку Мина, которая еще и мокрая, просвечивает худой торс и бледно-розовые соски. Самого парня это ничуть не смущает, но он спокойно кутается в любезно предложенную ему толстовку.
Чон пишет Чимину, который сидит с ведром попкорна и чашкой чая в своей комнате, ждёт чего-то эпичного. “У него кольцо в соске”. Пак вздёргивает брови, набирая в ответ “Ты его уже оприходовал что ли?”. Вместо да и какого-нибудь смайлика он получает картинку, где крупными буквами написано “пошёл нахер”. Парень шлёт грустную рожицу и ждёт дальнейшего развития событий.
– И откуда ты такой занятой, что в послеобеденное время не можешь заглянуть в кофейню? – несколько раздражённо спрашивает Хосок, понимая, что ещё раз он взглянет, блять, на проколотый сосок – у него встанет, никак иначе.
Юнги показывает средний палец, всё равно распахивая толстовку. И мокрая рубашка облепляет его вплоть до бедёр, которые обтянуты странными, кажется, даже латексными, штанами. Чон пытается увести свой взгляд, но блядское металлическое кольцо приковывает к себе всё внимание. Он до сегодняшнего дня даже не знал, что у парней бывают соски такие розовые, как губы. И вообще, он на этом зацикливается так, что спотыкается обо все бордюры тротуара, наступает в лужи и матерится громче самого дождя, который всё хлещет и хлещет.
Мин с ног до головы мокрый, слизывает с губ воду, взглядом колесит между узкими улочками совсем непринуждённо, будто знает дорогу. Глаза всё ещё прикованы туда, где чужую кожу холодит металл. “Застегнись,” – сдавленно бурчит Хосок, жмурясь, стараясь отогнать наваждение. Ему, блять, двадцать лет, а он течёт, как тупорылая девчонка. Это всего лишь пирсинг – убеждает себя парень, ожидая, что Юнги всё-таки застегнёт толстовку.
– Застегнись, блять, я же сказал, – уже громче и настойчивее, буквально выделяя каждое слово, проговаривает Чон, стиснув зубы, – иначе я за себя не отвечаю.
Мин улыбнулся и вновь провёл языком по влажным блестящим губам.
– Иди-ка ты нахуй, Хоби, – слащаво тянет он, победно глядя снизу вверх.
Очко засчитано. Уж точно засчитано, потому что как Юнги может так просто об этом говорить, когда его ноги толком не держат? Грудь – эрогенная зона. И влажная одежда липнет к ней, заставляя содрогаться от каждого движения рукой, иногда головой. Хорошо, что освещение достаточно тусклое, и не видно, как парень кусает губу, желая отправиться домой. Лучше бы, и правда, получил пизды за кафетерий, зато сейчас бы не хотелось подрочить до искр в глазах. Сраный пубертатный период во всём виноват – так думает парень, понимая, что если он еще и застегнётся, пиши пропало!
– Я же предупредил, – вроде бы спокойно шепчет Мину на ухо взбешённый до кругов перед глазами Хосок.
Он горячими руками держит за талию, оставляет невидимые ожоги на бледной молочной коже, пока парень в его руках буквально трясётся от прикосновений. Юнги никогда не думал, что от таких незамысловатых действий можно с ума сходить. И даже когда он лизался с намарафеченной девкой, эффект вышел не таким. Далеко не таким, как сейчас, когда он пытается оттолкнуть Хосока, стараясь не вздохнуть слишком судорожно. Он чувствует чужие губы на собственный и кусает, глубоко, до крови, так, что Чон дёргается, запрокидывает голову и оскаливается.
А потом Юнги в качестве мести сам целует его, хотя не умеет совсем. У него вкус кофе, сигарет и жвачки. Хосок углубляет ласку, чувствуя, как вода льётся на спину. И она, блять, такая холодная, что необъяснимый жар чужой ласки будоражит голову, заставляет колени подогнуться. Мин облизывается, показывает средний палец, а потом округляет глаза, стараясь подавить стон. Он чувствует чужие пальца на соске, которые выкручивают пирсинг, сжимают, поглаживают.
– Охуенно познакомились, – улыбаясь-скалясь, подытоживает Хосок, чувствуя кровь на губах и трясущегося в руках парня.
– Уёба, – сдавленно бормочет Юнги, откидывает голову к стене, оголяя шею, – я – домой, ты – нахуй.
В четыре утра нужно целоваться под дождём с человеком, с которым впервые за всю жизнь заговорил, слать его нахер и чувствовать, что член стоит и дрочить придётся долго и упорно. Вот же блять.
========== VII. ==========
Юнги вздрагивает от горячего дыхания на своей коже. Потом бесится на недолгие пару секунд, и ярость утихает. Хочется покурить ещё, потому что блядский стресс давит огромной бетонной плитой на голову. И косяк из марихуаны веселит как-то уж совсем плохо. Мин вспоминает, как в своё время хуярил морфий. И только одному богу известно, как Чонгук этого не заметил.
Юнги сам не знает, почему разбитое сердце неделю лечил наркотиками. Ладно, почти две. Ломало потом не слабо, хоть вскрывайся. И под длинными рукавами тёмных непрозрачных рубашек он прятал следы собственных зубов на запястьях. Но при этом он плакал и плакал на плече чонгуковом, пока голос не опускался в самое днище. Пока лицо и горло не начинало болеть, будто ржавым ножом по коже. Там всё ещё можно найти шрамы на ощупь, они плотными комочками прячутся внутри. И снова хочется колоться. Тогда бы не было так херово, Он чувствует себя разорвавшейся звездой, рассыпается и вновь склеивает себя на дерьмовый самый силикатный клей из канцелярского. Только новые трещины расползаются по старым осколкам, снова стирают тело и душу в порошок. Он рвал на себе волосы до плешин и плакал самыми горькими слезами, а теперь не осталось ничего. Хочется только утопиться в ванной, разложиться, превратиться в кучу склизского дерьма. Не выйдет.
Юнги щурится, облокачивается на столешницу и вздыхает нарочито громко. Чонгук начинает злится, потому что жрать хочет. И спать тоже. И в кровать бы, закрыть глаза, может, даже потрахаться. Только бы домой в плен тёплого одеяла, замотаться, исчезнуть. Голова болит жутко. Тэхён повторно опустошает холодильник, хрустит и чавкает его содержимым, облизывать пальцы.
– Может, мы поедем? – устало спрашивает Ким, цокая.
Звук мотора исчезает уже через несколько недолгих минут, Юнги только ворчливо морщится и трёт зад. У него болит всё, кроме головы, в которой и по сей час ветер гуляет. У них на троих одна мысль: какого чёрта. Джин, по правде говоря, ужасно жалеет, что раскрыл тайну братства. Сын любимой женщины – госпожи Мин, которая тем же днём после родов подписала отказ и не дрогнула ни на секунду. Она бросила своего ребёнка ради собственной свободы и выгоды. А потом абсолютно спокойно родила ещё двоих. Юнги бросает в дрожь от любой мысли о матери – она столько пуль пустила в его тело, что ранили в самую душу.
Джин разбит, кое-как запихивает в себя кусок пиццы и уходит. Он всем врал, себе в том числе. Он чувствует себя чудовищем, но монстр тут только один. И по сравнению с ним Намджун чист и невинен, как ангел. В любом случае, он тут самый взрослый. Взваливает всё на себя, чувствуя, как маски трещат по швам, которые в сотню слоёв наложены. Хочется спокойствия,выпустить пар. Он стрижёт себя неровными клоками самыми тупыми ножницами в доме. Опускает взгляд на пол, усеянный короткими прядями и боится смотреть в зеркало. Впервые за двадцать девять лет своей не очень-то и благополучной жизни Сокджин действительно ломает себя, разрывает на кусочки и почти плачет. Это похоже на сраное проклятие, потому что любой Мин в этом городе обязательно несчастен, не считая ёбаной матери, которая уже заказывает гроб малышу Гукки, спокойно попивая кофе. “Ведьма”.
***
Следующие пару недель Юнги разрывается от тревожного предчувствия, которое всё в животе переворачивает вверх дном. Братья дома почти не ночуют, поэтому всё своё время юноша проводит в одиночестве. Это кажется призрачной свободой, которая мешает дышать. Она сдавливает горло, сжимает лёгкие, которые от малейшего движения схлопываются и душат жизнь в теле.
Намджун приходит в конце третьей недели, когда человек перед ним уже не в себе. От одиночества крыша едет медленно, скрипя жалобно. Предчувствие совсем его с ума сводит, поэтому при виде мужчины мальчишка забивается в угол комнаты, трясущимися руками обхватывает себя и почти рыдает, заходясь в безумных конвульсиях. Ему снятся кошмары, которые красным маревом заливают глаза. И Юнги не спал последние семьдесят часов, задыхаясь от страха. Он чувствует, как пушка упирается ему в глотку, и воет. Потому что все братья Ким в его снах мертвы, убиты, уничтожены. А Чонгук захлёбывается последними вздохами, цеплять руками за него. И так каждую ночь, которая больше походила на неконтролируемую пытки. Мин пил таблетки, напивался, накуривался в усмерть. Так, что не держали ноги. Нюхал амфетамин, надеясь, что никто не узнает.
Намджун смотрит на него, будто тот совсем идиот.
– У тебя что-то болит? – Ким оборачивается к двери и зовёт Джина.
Юнги задыхается, когда смотрит в его глаза. “Не уезжай, не уходи, они убьют тебя”. Он бормочет неразборчиво и несвязно, бросается Сокджину на шею и просто вопит, срывая голос. У него подкашиваются ноги, кружится голова. Мир похож на тошниловку со странной какой-то уж очень броско-розовой рубашкой Сокджина, который боится вздохнуть, чувствуя, как внутри груди, вздымающейся прерывисто от долгого плача, сердце долбится так бешено, будто марафон пробежал. Это смахивает на немедленное сумасшествие, потому что Юнги буквально надрывается, чтобы глотнуть воздуха. Он на части разрывается, осыпается прахом и боится открыть глаза, потому что всё вокруг красно-багровое, горячее, будто самый ужасный котёл в аду.
– Вам нельзя ехать, – обессиленно всхлипывает он, едва держится на ногах, закатывает глаза.
Он просто висит в руках охуевшего Джина, теряет сознание и болезненно стонет от каждого вздоха. У него кожа с глубокими царапина и от собственных ногтей, цветущими гематомами на бледном лице, искусанными до глубоких ран губами, которые уже и на губы не похожи совсем. За это время он похудел ещё больше, казался совсем невесомый.
Намджун выгибает брови, глядя на выпирающие кости ключиц, тонкие пальцы, чёрные волосы, вьющиеся в разные стороны, взлохмаченные, стоящие торчком. Его хочется, несмотря на наличие десятка другого шлюх, которые могут все вместе или по очереди ублажать, ласкать умело и со вкусом. Только хочется Юнги, у которого не приспособлена дырка для долбёжки, у которого вместо любви в голове жгучая ненависть, доводящая кровь адским пламенем до кипения прямо в синих венах, что через полупрозрачную кожу просвечивают, опоясывают всё внутри глухими оковами жизни. И пока он может хоть слово сказать, пока у него язык на месте, пока он дышит – его хочется взять, может, даже насильно. Натянуть на свой член, чтобы слышать тихую ярость, которая почти физически ощущается. Он умеет злиться, и любить, наверно, тоже умеет. И его страдания самые вкусные, самые сочные, которые Ким за всю свою жизнь видел. Потому что за три недели извести себя до полусмерти можно только вот так, когда депрессия глубокая и непрекращающаяся.
– Ему нужен врач, – севшим голосом говорит Джин, спонтанно закуривает. Сложно с такой семейкой не начать, – но если он его увидит, то в психушку его и запрут. Надолго в самых жёстких условиях. Его тупо к кровати привяжут, и на этом всё закончится.
Намджун пожимает плечами, говоря, что нет. Что о таком лечении не может быть и речи, что так не пойдет дело. Он достаёт телефон, спрашивает название препарата и просто заказывает таблеток на месячный курс.
– Я слышал всё тогда. Знаешь, даже если он твой брат, это ему никак не поможет. Я не ты, я превращу его жизнь в ад. Человеческое тело сгорает за час. А от него уже остался только пепел. Если так пойдёт дальше, я его просто убью. Я уже почти выгнал его однажды. Он нужен мне, пока в нём есть эта блядская искра проклятой шлюхи. Пока я могу его трахать и получать отклик, – Сокджин не может удержать свою агрессию, хрустит пальцами, уголки его губ немедленно опускаются, а на лбу залегает морщина, – он останется со мной только при этих условиях. Потому что не очень приятно ебать бревно, да, Джинни?
Юнги впервые видит, как его неожиданно обретённый брат впадает в ярость. Припадок его гнева похож на пожар. Джин бьёт сильно, надеясь сломать челюсть или оставить огромный синяк. А еще лучше проломить голову насмерть, выбить все зубы, выдавить глаз. Джин совсем себя не контролирует, потому что знает, что язык боли куда более доступен, чем слова. Намджуна перекруживает, и он оседает на пол с тихим вздохом. Мин вжимается в кресло под его косым взглядом.
– Юнги, – Джин зовёт его, встряхивая кулак, – возьми в моей комнате на полке зелёную коробку, выпей снотворного и ложись спать.
Мин сидит, трясущимися руками обнимает себя за плечи и качает головой. Намджун намеревается ударить в ответ, потому что не хочется подпортить репутацию самого дьявола в глазах своей сучки. Но он умудряется принять удар на себя, хотя предназначался он другому. Юноша сплёвывает кровь под ноги, а выбитый зуб крепко сжимает в ладони. Он смотрит этими своими, блять, глазами. Снова исподлобья, утирает рукавом разбитые губы и морщится, чувствуя привкус крови на языке. И внутри Юнги та самая бездна, от которой хочется сбежать, она хуже чёрной дыры. Засасывает.
На вопрос “Что ты сделал?”, который больше имеет значение “зачем” он не отвечает, улыбается, как последняя шлюха Сеула, тяжело опускается на пол. В ушах противно звенит от каждого вздоха. Скорее не от удара, а от двенадцати часов непрерывной истерики. За всё это время он даже не изволил поесть, поэтому его скрутило совсем неожиданно для окружающих. Юнги выворачивает прямо на пол одной водой, и он закашливается. От каждого вздоха тошнит. Воздух на вкус противный, оседает на языке накипью из стиральной машины. Пол холодный, голова тяжёлая. Гневно-взволнованный мат Джина глухой, его не слышно почти. Глаза закрываются сами. Юноша не чувствует под собой пола, немедленно проваливается в темноту. Там совсем нет чувств и мыслей, это даже радует.
Джин ставит капельницу и устраивает больничную палату в его комнате. Открывает окно, шторы отправляются в мусорку, потому что пахнут затхлостью. На тумбочке Юнги кругом таблетки.
– За ним смотреть нужно. У него желудок явно посаженный, – мрачно говорит он, сидя в гостинной, – ему нужна сиделка. Или чтобы он был с тобой рядом круглые сутки. Он не ест вообще, будто нет привычки. Он такими темпами заработает себе анорексию или место на кладбище.
Намджун тяжело откидывается на спинку кресла, понимая, что нужно записать этого долбоёба к стоматологу. А пока нужно подумать, что делать. Сучёныш недостаточно стрессоустойчив для того, что сейчас в криминальной структуре происходит. Но и в четырёх стенах у него тоже крыша протекать начинает, поэтому ни туда, ни сюда его не денешь. Сажать его на седативные – превратить в овоща. Но что оживляет запертого в клетке дикаря? Глоток свободы.
Ким поднимается, чтобы поговорить с братом. Ему лень копать, с кем Юнги хотел бы трахнуться. Можно просто дать ему день радости, независимости, а потом отрубить его большой любви руки и ноги, загнать в угол, получить желаемую реакцию.
– Он влюблён? – односложно спрашивает он, глядя на обессиленного Джина, который курит снова; дым поднимается прямо до потолка. Тот в ответ кивает, дёргает плечом и хмурится, – отвези завтра к нему, пусть трахнется и забудется, снимет стресс. Если что, отруби незадачливой любовнице руки, ноги, голову. У тебя же замечательная фантазия.
Мужчина закрывает глаза, шлёт нахуй прямым текстом. Но понимает, что это – лучшее решение проблемы. А ещё у него всего три дня до отлёта Хосока в Японию. Поэтому он едет в центр, чтобы лично договориться о встрече. Пока Юнги под капельницей, можно не беспокоиться, что он куда-то сбежит. Зря он так думает.
Юнги только успевает продрать глаза, как выдёргивает медицинскую иглу, игнорируя боль. Он сбегал из больницы десятки раз, и пока сознание в коме после нервного срыва, он выпрыгивает в окно, лезет по водостоку в первую попавшуюся комнату. Он не слонялся по дому особенно, но здесь прежде никогда не был. Поэтому он несколько удивлён такой светлой достаточно обстановке. Всё в красных тонах, аж глаза режет. А ещё глаза режет огромный бар у стены. Но бухать на пустой желудок, что курить, – всё наружу нахуй полезет. Он зарывается рукой в чёрные вихры, высовывается за дверь. В доме тихо, будто нет никого. Только где-то среди комнат есть одна сука, которой хочется глотку вспороть,перегрызть, сломать пополам хребет.
Его зажимают у стены. Юнги чувствует на губах грубый поцелуй, который буквально превращается в драку. Он отвечает с напором, стараясь перенять инициативу. И только сейчас до Намджуна доходит, что целуется он не так, как прежде. Он умело ласкает чужой рот, цепляется руками за широкие плечи и стонет полузадушенно, когда горячие пальцы прикасаются к груди. Мин буквально с ума сходит, мечется, чувствуя, как мужчина интенсивнее ласкает эрогенную зону. Юноша кусает за язык, шлёт к чертям всё, на чем свет стоит, выгибается до хруста в позвонках и спускает прямо в штаны.
– Не смей никогда касаться меня там, – хрипит Юнги, на трясущихся ногах стоит едва ли, чувствует крепкую хватку на бёдрах – следы наверняка останутся.
Мужчина давит ухмылку, задирает большую свободную футболку, опаляя дыханием нежную кожу. И человек перед ним стонет утробно, подтверждая догадки, выставляет руки вперёд. Ему настолько хорошо, что аж плохо, что слёзы скапливаются в уголках глаз, что сердце стучит в ушах где-то. Намджун доволен своей работой, развращает под себя такое нежное тело. Хоть оно и принадлежало другому, а сердце так у этого человека и останется навсегда, наверное. Но Юнги чист, будто белая лилия. А татуировки добавляют вульгарности, оплетают кожу тонкими узорами, прячут под собой шрамы, которые всё ещё открытые раны, от и до солью засыпанные.
Мужчина склоняет голову к плечу, касается языком нежного участка, ощущая металлическую прохладу. Юнги под ним разворочивает от каждого касания, он не стонет, а почти плачет. Ким опускает взгляд. Господи, не стоило. Этот сучёныш почти два месяца в его доме живёт, он трахал его предостаточно, но тонкое колечко пирсинга заметил только сейчас. И соски у него розовые, как в дешёвом хентае, Намджун такие впервые видит.
От очень интересного дела его отвлекает телефонный звонок. Мин опускается на пол, ноги у него разъезжаются, взгляд пустой.
– Замечательная штучка, – ему нравится, на самом деле. Это выглядит по-своему прекрасно, – жаль, что у меня нет времени на продолжение, остановимся на прелюдии. Честно заработал на один день свободы.
Намджун выходит прочь, гонит на машине, скрывается из виду тотчас. Юнги не может сообразить, что он имел в виду. О какой свободе может идти речь, если его буквально на цепь сажают. Джин скидывает СМС, что ему стоит собраться и ждать у ворот. От этого воротит, потому что совсем не знаешь, чего ждать от него и ждать ли вообще. Хочется позвонить Чонгуку, может, нажаловаться даже. Потому что там его нельзя касаться. Сердце и душа отданы другому, каждая клеточка тела также ему принадлежит.
Юнги разрывает, он осыпается пеплом к ногам человека, который медленно ломает его. Кости трещат от бешенства, он раздавлен. Это уже просто существование, на выживание не тянет. И ни одна физическая рана не болит так, как душа сейчас. Склеить себя по кусочкам, кусая губы до красных следов, – всё, что сейчас может сделать Мин, лишь бы не вскрыть вены кухонным ножом. Сердце больно бьётся о рёбра, разрывается от каждого вздоха и движения. На вопрос, любит ли он его, он ответит, что это совсем не любовь. Это помешательство, от которого он задыхается, сходит с ума. От разлуки буквально кожа слазит, плавится, отшелушивается влажными ошмётками.
Джин не смотрит на него. Он бледный, и впервые за всё время синие вены на его неприкрытых запястьях выпирающие настолько. Он смыкает губы в тонкую полоску, хмурится брови. Нет этой привычной лучи той улыбки, от которой внутри все беды разбиваются вдребезги и можно снова дышать, слышать, видеть. Чувство вины больно режет по сознанию.
Машина тормозит у того дома, который юноша знает наизусть. Они провели здесь три года, которые хочется не помнить, которые отравляют самым сладким ядом самообладание. Боже, они никогда не трахались так, как это стоило бы делать.
– Уезжай, Джин. Ты – лучший брат, несмотря на нашу недолгую связь. Но если я переступлю черту, я не вернусь, – у Мина голос дрожит, будто током ударило.
– Пока он может стать твоим лекарством, я готов сложить голову. Если о Чонгуке позаботится Тэхён, то о тебе только он.
Юнги щурится и не может вздохнуть. Истерика снова накатывает. Он раскрывает дверь нарасхлебень и залетает за забор мимо двух громил в чёрном. Его знают здесь. Сердце бьётся так, что рёбра хрустят от ударов, будто изнутри ломаются под давлением. Юноша тушуется, тормозит перед дверью, привычно открывает её с ноги, как будто не минуло пустые три года. Как будто ему снова семнадцать, а не почти двадцать два, как будто следы их бурной любви все ещё с тела не сошли, остались цвести своими багровый пятнами.
На первом этаже пусто. Мин уверенно шагает к витой лестнице, хватается за перила и быстро поднимается. Стук его ног разрушает тишину дома, которая окутывает всё. Он сталкивается с Хосоком в коридоре, упирается в его широкую спину, расписанную татуировками. И его сводит с ума один только его вид, от которого всё внутри переворачивается. Юноша с трудом дышит, сдавливаемый в объятиях слишком сильными длинными руками. Он не упирается, висит на мужчине и не двигается. Он чувствует, как сердце на куски разбивается, как рёбра ломает внутренним давлением.
– Я излечу твои раны, продам душу дьяволу, – обезумленно шепчет Хосок, сжимая талию юноши перед ним; влажно целует, сгорает до тла от прикосновений искусанных губ.
У Юнги ноги подкашиваются, он позволяет стащить с себя свитшот и бросить его прямо посреди коридора. Кожа под напором ласк плавится, на ней метки расцветают пурпурными бутонами, будто выжженые раскалённым железом. И юноша зарывается пальцами в непривычно мягкие волосы, с которых красный цвет сошёл на нет. Мин тоже не красит губ в вишнёвый уже два года, потому что сахар с языка сошёл и не годится для чужих поцелуев. Потому что только Хосок у он принадлежит до последнего вздоха. И от долгой разлуки развозит, как от бутылки терпкого алкоголя. Опьянение растекается по венам, тягуче отягощает голову. Его сводит с ума одна возможность секса, потому что это чувство любви настолько глубокое, буквально насквозь пронизывает своими корнями внутренности, скелет опоясывает, сквозь шрамы проходит, пряча их.
Хосок подхватывает его под бёдра, заваливается в ближайшую комнату с любовником на руках и ловит губами утробное рычание от каждого касания к молочной коже. Сознание мутное, поэтому Мин не понимает, когда оказывается полностью раздет. И жар чужой ладони на его плоти где-то за гранью, когда из глаз сыплются звёзды. О, нет, сегодня не по этим правилам играем. Юнги осторожно останавливает движения жилистой ладони, мягко целует в уголок губ и улыбается своей дьявольской улыбкой. А в глазах черти пляшут, когда он ловко берёт в рот головку, посасывая. И мужчина откидывает голову, давится воздухом и хватает за чёрные волосы, заставляя заглотить глубже, надавливает на затылок и теряется.
Юнги сосёт умело, но такой нужной разрядки не даёт. Отрывается, облизывается, стараясь отогнать осознание, что это лишь на один ёбанный день он здесь. Но Хосок вжимает его в постель, заставляя все мысли со свистом вылететь из головы. Заводит над головой запястья и думает, что тонкое кружево татуировок здорово смотрелось бы на них поверх просвечивающих железной синевой вен.
У юноши много чувствительных мест, кроме порнушной нежной груди: ключицы, плечи, пальцы рук, коленки. Чон целует все, услаждает слух стонами хриплыми, слушает прокуренный голос сходящего с ума парня под ним. Смазка с запахом той самой проклятой вишнёвой помадой заливает постельное бельё, растекается по ладони, холодит дрожащие бёдра Юнги, который охотно поддаётся растяжке, насаживается на пальцы и глубоко дышит, пытаясь стряхнуть со лба прилипшую чёлку. Так они раньше не пробовали.
Мин знает, что одним заходом они сегодня не ограничатся. Впереди двадцать четыре часа умопомрачительного секса, от предвкушения которых депрессия кукожится в нечто неощутимое, растворяется в любви и горячих ласка, исчезает, будто юноша и не начинал бредить от кошмаров днями и ночами. И сердце колотится в горле от глубоких поцелуев, только губы саднит, они распухают и ноют. Но он в ответ дарит ласки, посасывает чужой язык, расплывается в улыбке, толкаясь навстречу движениям пальцев.
Хосок ловит его надрывные стоны, дышит ими, впитывает, чтобы они тонким отпечатком воспалили мозг. Он сам отказался от него, чтобы не причинять боли. А теперь осознал, что тянет обратно и выкручивает всё внутри от одиночества, выворачивает душой наизнанку, ломает все кости, душит. Это зависимость друг от друга. Глубокая такая, что словом не описать, будто под кожей имя любимого выжжено горячими взглядами, от которых тепло разливается по телу, предательски вытесняет всё остальное: мысли, желания, решения. Просто бросить и уехать – глупо. Хосок осознаёт это, зная, что это их, скорее всего, последняя ночь. Ночь, под луной которой метки цветут развратным багрянцем. Хотя ещё только три часа дня, но в комнате темно и душно.
Юнги упирается взмокшим лбом в мощное плечо любовника. Он подаётся навстречу движениям чужих бёдер, раскрывает рот в немом крикет и кусает в шею, оставляя влажный красный след. Эти двадцать четыре часа будут долгими. Чертовски.
***
Чонгук просыпается после полудня, сонно трёт лицо и щурится. Он не помнит прошедшей ночи с того момента, как отпил мутный кофе из стакана Чимина, когда они смотрели фильм в кинотеатре. Он знает только, что в машине нещадно трясло. И урывками всплывает в памяти туманный секс. Это был не Тэхён, но он где-то недалеко. Вся комната пропахла им, его дорогим парфюмом. Почему-то ужасно ломит спину. Чонгук с трудом переворачивается на живот и следом сообразить не может, почему болит задница.
Юноша смотрит на себя в зеркало и думает, что никому бы в жизни не позволил себя оприходовать, кроме Тэхёна, который стоит в дверях и требует объяснений: откуда и с кем? А главное – чего её хватало. Только Мин сам себя не помнит, пытается встать на ноги и не держится. Колени предательски подгибаются, а во рту такой сушняк, что можно сдохнуть. Чонгук думает, что вчера ел песок и подрался с крокодилом. Потому что не видит других причин для всего вот этого, что он сейчас видит и чувствует. Он чувствует, как постель прогибается под чужим весом, оборачивается и, действительно, не понимает.
– Я готов простить тебе всё, кроме измены. Подставил другому свою задницу, имей совесть отвечать за этот поступок, – Тэхён сдавливает его горло, заводит запястья над головой и коленом раздвигает ноги, которые хозяина своего и так не слушаются, только неприятно ноют.
Чонгук хлопает глазами; в голове вспышками проносятся картинки полураздетого парня, который жарко целует в шею и губы, пьяно улыбается. Он оставляет тёмные синяки на бёдрах, заставляет парня под ним поддаваться, душит, давит на голову и живот, насильно разводит колени, которые, к слову, разбиты до глубоких ссадин. Чонгук столько раз падал, но это был не один день. Между этими событиями всё ещё провалы, которые он восстановить никак не может. Он смотрит в глаза Тэхёну, такие равнодушные. А человек перед ним в бешенстве, готов удавиться пеной, растерзать своего соперника. И этого больше всего Ким боится, когда открутить голову хочется не том, кто вертит задницей, а тому, кто смотрит. Грубая пощёчина обжигает кожу, а юноша всё ещё не понимает: за что?
