Текст книги "Bulletproof boy (СИ)"
Автор книги: ypink
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
– Неужели ты думал, что я не узнаю? Стоило только делами заняться, как ты помчался ноги раздвигать? – тон у Тэхёна ядовитый, он смотрит ему в глаза, горько ухмыляется, – клялся мне в вечной любви, пока трахался всласть, шлюха конченная?
Чонгук с трудом держит голову. У него всё ещё есть честь и достоинство, поэтому пара рывков, которые особых результатов не приносят, служат ответом. Он буквально кричит своим взглядом “Я не виноват!”. А еще его собираются снова трахнуть. Глаза начинает щипать. Слёзы у Чонгука скупые и противные, которые убивают быстрее, чем пуля в лоб. От которых муки разрывают тело, потому что он давится всхлипом, чувствуя внутри себя пальцы. Тэхён разбивается, но терпеливо растягивает. Считай, попользует куколку на прощание, а потом отрубит ему руки и ноги, подвесит вниз головой и будет смотреть на непрекращающиеся страдания до самой смерти своей жертвы. Предательство больно ранит. А Чонгук чувствует, что от банальной растяжки больно до конвульсий, он дёргается, шипит и трепыхается, пока его любовник выгибает брови, щурится и отшатывается, вытирая с ладони кровавые разводы. Какого, господи, хрена?! Чонгук прокусывает губу от боли и давится собственной кровью. Рукава сползают с запястий, оголяя цветастые гематомы, которые градируются от жёлтых до тёмно-синих. И тонкая полоска следов от наручников пересекает кожу. Он сам ничего не помнит, только сползает на постель, чувствуя, как щёки обжигают горькие слёзы. Притом они не его.
Тэхён прикладывается к его груди, закрывает глаза и давит жалость. Боже, куда он катится, куда? Мужики не плачут. Но его буквально изнутри разрывает. Он вызывает врача на дом, вернее, собирается. Но чонгуково “Он полезет рукой ко мне в дырку?” заставляет его отбросить телефон, взвалить юношу к себе на плечо и вздохнуть, мысленно считая синяки. Их много, он ими усеян с ног до головы. А на плечах укусы, глубокие, почти до крови. Чонгук засыпает в ванной, а Тэхён отправляет одно короткое СМС брату. И у него руки трясутся от ярости, когда он душит очередную шавку на заднем дворе собственного дома. Намджун не менее зол, только лицо у него такое, что дрожь берёт. Газон окрашивается багровой кровью, а труп тут же выносят в чёрном мешке к большой грузовой машине. Как же много уродов вокруг, готовых посягнуть на чужое сокровище. Только Тэхён упустил, а Намджун, наоборот, отпускать не хочет, но наоборот рушит подобие их отношений к нулю. Он испытывает ревность, потому что чувство собственничества большое и тяжёлое.
Тэхён закрывает глаза и слышит это придавленное “Я тебя всё-таки не так и люблю, я схожу от тебя с ума, от одной твоей близости”. Чонгук тогда впервые плакал рядом с ним, вцепился руками в рубашку от гуччи, срывая голос, позволяя себе трястись в истерике. А после слов “лучше бы я умер” он целует его, ощущая привкус пепла и дыма на прокушенных губах. Он ждёт его, обёрнутый в махровый халат. Намджун не представляет, что они будут делать. Потому что пизданулись все разом, падая в глубокую бездну. Хотя в любом случае, Юнги, слыша новость по телефону от Джина падает. За него отвечает Хосок и кладёт трубку.
Мин приезжает утром следующего дня, когда Чонгук уже не выглядит, будто живой труп. Джин остаётся с ними, пока два его брата мчатся на очередной общий сбор. Хосок тоже там, сидит за большим столом, слушает вполуха и думает, как быстро его верные псы найдут ублюдка. Он не питает к Чонгуку особой любви, но по гроб жизни ему должен. Да и Юнги тогда буквально умер у него на руках, едва дошёл до кровати и просто пялился в стену минут сорок. Собрание нудное и, если честно, абсолютно бесполезное. Если он и намджун уже подняли все свои связи, то нет смысла сидеть, делиться собранной информацией. Хотя те, кто уже поставили весь город на уши, должны лететь в Норвегию ночным рейсом. И здесь останется только Джин, о полномочиях которого ходят легенды по всей Корее.
Сборище шакалов распускают к вечеру, когда за окном уже темнеет, блистают первые звёзды в бешеных огнях Мегаполиса. В этот день Намджун узнаёт, что можно поседеть в двадцать два.
– С днём рождения, сучёныш, – говорит он ему совсем беззлобным полушёпотом, целует влажно и мокро, запуская свой язык в чужой рот.
Мин Юнги – главная порнушница в его жизни. А ещё седым ему, кажется, больше идёт.
========== VIII ==========
Намджуну эта сраная поездка в Норвегию врезается в разум огромным кровавым пятном и Тэхёном, который содрогается от болевого шока и боится открыть глаза. Он говорит, что у него мурашки по всему телу бегают, что будто песок под кожу засыпали, будто всё тело затекло и не слушается. Он шевелит руками, хватается за его рубашку взмокшими ладонями, пока врачи вводят в ледокаин. У него открытый перелом ключицы. Шрам такой уродливый, наверняка, останется. А ещё ног он совсем не чувствует. Врач поясняет, что это серьёзно. И слова “Он, скорее всего, никогда не встанет” бьют больно, без промаха, в самое сердце. Где тесно теплятся детские воспоминания, улыбки, который макнэ дарил ему безостановочно.
Его переправляют в Корею вертолётом через пятьдесят три часа. Капельницы, электроды. Тэхён в глаза не смотрит, метает взгляды в окно, дышит рвано. И это впервые, когда становится по-настоящему страшно. Язык прилип к нёбу, а под действием ледокаина отнимаются пальцы. И Тэхёна впервые в жизни трясёт, у него лицо бело-серое, а сосуды синят тонкую кожу скул и ладоней. Он поджимает обескровленные губы и жмурится, пытается шевельнуть ногой, но не выходит. И врач привязывает его к кровати, пристёгивает, чтобы он не дёргался.
– Где мои ноги? – надтреснуто спрашивает парень, глядя на своего брата.
У него в глазах море боли через край бьёт, а Намджун даже смотреть на него не может, отводит глаза, вздыхает и судорожно сжимает кулаки. Как будто себя хоронит, по кускам раздирает и скармливает чудовищам, демонам внутри. Всё по швам трещит. Потому что лучше бы умер, чем мучился вот так. Это больно, будто тонкими длинными иглами насквозь пронзают, а по венам течёт яд, изнутри рушащий каждую клетку.
Чонгуку через добрый десяток километров тоже плохо. Он ворочается, не может встать с постели. Он осторожно щурится, отхлёбывает скотч из своей любимой кружки, заворачиваясь в одеяло. Тэхён не берёт телефон, на сообщения не отвечает. Впрочем, Джин уверяет, что они в самолёте, поэтому недоступны. Но гудки слышны, притом даже без помех. Он просто не слышит или не хочет. Парень накручивает себя, отчего нервничает только больше. И он трепетно ждёт звонка, смс-ку, хоть какого-то знака. Но тишина, холодная и колючая, пронизывает насквозь весь огромный дом, стены, мебель. Мин закрывается в оранжерее, хватая первую попавшуюся книгу с полки и початую бутылку виски. Он валяется там до тех пор, пока на улице не темнеет.
В саду промозглый ветер лезет за шиворот. Темнота мягкая, обволакивающая, похожая на тёплый ультрамариновый кисель. Звёзды в небе такие яркие, будто капли разлитого молока. И юноша смотрит на них, обхватывая себя руками. Удары у сердца протяжные, тяжёлые, от дыхания лёгкие сдавливает. Хочется прижаться, как и каждую ночь. Почувствовать страстные ласки, поцелуи, чужое дыхание на своей коже. Но ничего этого нет, только тянущие ощущения от ярких воспоминаний и бледные синяки, которые постепенно сходят. Особенно глубокие ссадины на шее по ночам горят, если тэхёновы руки не прячут их.
Чонгук слышит, как трещит мобильный в заднем кармане джинс. Смотрит на контакт “он украл моё сердце” и боится принять звонок. Он слышит незнакомый голос на той стороне провода, который сообщает адрес больницы, имя, причину госпитализации. На словах “острая травма шейного отдела позвоночника, повреждение спинного мозга” парень тяжело опускается на колени, вскакивает. Водителя нет, поэтому Чонгук влезает на велосипед и остервенело крутит педали. Пара десятков километров не так страшны. В десяти кварталах он ловит попутку и к полуночи прибывает в клинику. Намджун спит на кушетке с чашкой кофе в руке и торчащим из-за пояса пистолетом. Он стоит посреди отделения реанимации, смотрит за стекло и не может поверить: там Тэхён. У него белое измождённое лицо. Тонкие проводки, электроды, датчики опоясывают тело, скрывающееся под больничным одеялом. Кислородная маска становится последним ударом.
Чонгук сползает, тяжело опускается на кушетку мужчине в ноги, сглатывает, путает пальцы в волосах и разбивается дождём из осколков. Он издаёт болезненный смешок, откидывает голову и белеет, чувствуя, как сердце заходится совсем бешено. Хочется вырвать его, уничтожить, растоптать, лишь бы перестало неадекватно болеть. Это истерика, которая изнутри ломает. Чонгук задыхается, глядя в палату, глядя на спящего Тэхёна. У него будто душу на лоскутки порвали, бросили в котёл с кипящим маслом.
Намджун просыпается от хриплого смеха. Парень перед ним съезжает с катушек, задыхается, а потом смотрит на него. Он не плачет, он хочет всех порвать в клочья. Абсолютная ненависть.
– Я их всех убью, – рычит Мин, – обескровлю, все кости переломаю, сам голову сложу, но отмщу.
Тэхён ничего не рассказывает. Сколько прошло времени? Три дня? Четыре? Состояние ухудшилось недавно, пришлось позвонить его парню. Пока они летят на вертолёте, он рассказывает брату, не может сдержать свой язык за зубами от болевого шока. Он говорит, что сходит с ума от этого человека, что буквально кровь кипит. Это не любовь, но чувство въелось так глубоко, что описать трудно. Это привязанность, которая кости разъедает, крошит рёбра в порошок, сжигает органы: сердце, лёгкие, желудок, пищевод.
Чонгук слушает мерное пиканье приборов жизнеобеспечения и хочет в палату. Хочет вцепился в тонкие длинные пальцы, погладить родинку на щеке, осторожно сказать, что всё будет хорошо. Но он стоит за стеклом, давит в себе поднимающуюся бурю и прислоняется лбом к холодной гладкой поверхности. Он будто зверь, пойманный в капкан. По подёргивающимся ресницам Тэхёна очевидно, что он не спит. Но и глаз он не открывает, только изредка сжимает одеяло в руках и прикусывает.
– Всё серьёзно? – у Чонгука дрожит голос и подгибаются колени, – Я имею в виду-
– Он инвалид. Может, на всю жизнь, может, через лет пять сможет передвигаться с костылём. Он не встанет, для себя Тэхён – безногий. Никаких реакций нервной системы, я вбухал достаточно денег, но прогнозы неутешительные.
Намджун разбит. Он не спал двое суток, не может даже отойти. Он вешает всё на Хосока, которому всё равно не до того, у которого своих дел выше крыши. Но новость о малыше ТэТэ выбивает из колеи. Мужчина начинает всерьёз опасаться за свою жизнь.
– Он говорил о тебе постоянно. Говорил, что собирался тебе подарок привезти или что-то в этом духе. Знаешь, я никогда бы не подумал, что ты вернёшь мне моего мягкосердечного брата-долбоёба.
Чонгук пожимает плечами. Он пропускает разговор мимо ушей, не может отвести глаз от Тэхёна. Рано или поздно палача тоже казнят. Это он сказал однажды? Мин впервые жалеет о своих словах настолько, что готов отрезать себе язык. Он щурится, откидывает голову. За три дня у него ещё остались следы губ, зубов, леса, которые оставлял его разгорячённый любовник. Он даже не трахнул его, заставил кончить, только руками поглаживая чувствительные места. Сам он получил отсос и глубокие царапины на плечах. Они выглядывает из-под больничной рубашки, бросаются запёкшейся коркой. Боже, насколько это было больно?
Он открывает дверь палаты, проникает внутрь, только чтобы рядом побыть. Ким просит его уйти. Он не знает, кто пришёл, но заявляет, что видеть никого не хочет. Юноша осторожно гладит выступающую косточку на его запястье, бормочет несвязно, но больше не зовёт его папочкой. И Тэхён просит его уйти, не смотреть.
– Я тебе не нужен такой, отъебись.
И Чонгук только качает головой, прижимает к себе его бледную ладонь. У него сердце кровью обливается, заходится, пока он сглатывает вязкую слюну. Тэхёновы пальцы сжимают ткань его белой футболки там, где бьётся пульс так, что почти рёбра ломает. Он не улыбается, вытягивает губы, прислушивается к своему сердцебиению.
– Ты похитил моё сердце, верни его, – Мин осторожно опускается на край кровати, сжимая руку, от прикосновений которой всё внутри горит, – верни его, блять.
Парень перед ним отводит впалые глаза.
– Теперь оно уже вросло в меня, только если с корнем вырвать. Убей меня и будь свободен, я не хочу доживать свой век овощем. И привязывать тебя не хочу.
Чонгук вздыхает. Это было ясно с самого начала. “Просто перепихнуться” закончилось ровно тогда, когда он впервые назвал его папочка. И вылетело из головы совсем, когда с губ сорвались проклятые слова любви. Тэхён никогда не отвечал ни согласием, ни отказом, ни единым словом. Он ловил его мимолётные улыбки губами, считал, что это всё не серьёзно. И никогда не позволял переплетать пальцы, немедленно прерывал тактильный контакт.
Мин хмурится, ссутулившись, опирается рукой на край кровати. Просит смотреть в глаза, сам в душу заглядывает. И всё внутри переворачивается от одного тэхёнового вида, разбитого, сломленного. Он говорит вкрадчиво, не спеша. Рассказывает, как его сложило напополам, отбросило, как он свесился снизу вверх на десятом этаже огромного торгового центра. Оно рвануло мгновенно, оглушило, вывернуло внутренностями наружу. Парень содрогнулся, и Чонгук крепче сжал его ладонь, переплёл пальцы, прижимаясь губами к бьющейся вене на запястье. Слова любви в пропитанной запахом лекарств палате звучали такими настоящими, такими глубокими и чувственными, что Тэхён почти верил. Он смотрел в глаза, не моргая. Он не был тупоголовым мальчиком, диагноз знал. Вероятность настолько мала, что он даже себя не тешит малейшей каплей надежды.
– Я будто твоими ногами. Палач останется палачом, ведь ты не обязан быть один, – Ким прикрывает веки, вздыхает настолько глубоко, насколько может, – и начну я с той суки, которая посмела причинить тебе боль.
У Чонгука тон угрожающий, пробирающий до костей. На искусанных губах Тэхёна расцветает болезненная улыбка. Он полушепчет “малыш”, цепляется сильнее. Это опасно, отпустить – потерять. Один взгляд, который сплошное будь осторожен, пронизывает напряжённое тело Мина до самых костей, вгрызается на подкорке мозга кислотной раной с глубоким шрамом. Тэхён гладит его бедро, когда размыкает руку, отпуская из плена чужую ладонь. Совсем никакого интима. И теперь они меняются местами, потому что прежде успокаивали его самого. А теперь он осторожно сжимает пальцы, прихватывая кожу под тонкой тканью брюк. Ярость заставляет людей творить опрометчивые вещи. Это нормально, но чертовски опасно. Поэтому Чонгук шумно сглатывает, склоняется над лицом тэхёновым, только чтобы прошептать несколько слов. Они тонут в довольной ухмылке обескровленных губ, которые совсем бледные, совсем не те, которые несколько дней напористо целовали.
Намджун терпеливо ожидает, когда парень перед ним усядется, выдохнет, обеспокоенно поведёт плечом. У него вид такой, будто его в болоте топили с бетонной плитой на шее. Будто идёшь ко дну, а вокруг пучина тёмно-непроглядная, в которой ни вздохнуть, ни двинуться не выйдет. Юноша достаёт телефон, набирает короткое СМС и спускается в буфет. В полночь, обычно, в больницах не кормят, но клиника платная, всё ради клиентуры. По дороге он интересуется у врача, что можно Тэхёну кушать и не отразились ли его травмы на пищеварении и прочих биоритмах. Оказывается, он жалуется только на сон, потому что спать не может совсем. Чонгук клянётся себе решить эту проблему, пока разглядывает разнообразные блюда на стойке. Он берёт пюре из цветной капусты и не рискует среди ночи тревожить не только свой, но ещё и очень слабый желудок Тэ тяжёлой пищей.
Когда он возвращается к палате, Намджуна и след простыл. Он оставляет короткую записку, что ему не очень хочется мешать только-только устоявшемуся спокойствию макнэ. Да и ссылается на нужду в поиске нового палача. Потому что Тэхёну, в любом случае, предстоит долгая и сложная реабилитация, независимо от восстановления и возможных прогнозов. Мин скрипит зубами, рвёт тонкую бумажку в клочья, засовывает их в карман. Жизнь просто ломает тот маленький лучик в человеке, который по ту сторону пуленепробиваемого стекла лежит, опутанный проводами. Он смотрит на него, изгибает брови и, кажется, намеревается сесть.
Чонгук едва ли не опрокидывает на себя тарелку с пюре, врывается в палату и прижимает парня за широкое плечо к подушке. Ким смотрит недоверчиво, дёргается.
– Офонарел, тебе ещё минимум неделю самому подниматься нельзя. Напряжёшь мышцы – пизда, – он пытается унять бешеное сердцебиение, осторожно поглаживая большим пальцем кожу на изгибе шеи, глядя на перекатывающееся от вздохов адамово яблоко, сталкивается с большими тэхёновыми глазами и тонет, идёт ко дну, как посудина с пробитым пушкой дном.
Ким послушно опускает голову на подушку. Ему забота такая стоит поперёк горла, особенно когда его настойчиво хотят покормить с ложечки. Он крутит головой, глядя на отсвечивающие в свете белоснежных ламп платиновым чёрные волосы. Хочется оттолкнуть, потому что нарушается привычная Тэхёну зона комфорта. Но Чонгук оставляет мокрый поцелуй за ухом, прижимает свои сухие треснувшие губы, очерчивает языком плавный контур ушной раковины и улыбается так по-кошачьи. Никакого намёка, лишь бесполезная попытка успокоить. В ответ на чрезмерную заботу он получает средний палец, который красноречиво упирается ему в лоб. Ебать, какие у него руки, какие пальцы длинные.
Чонгук шумно сглатывает, когда ему приходит СМС. Он всё-таки оставляет чуть ухмыляющегося Тэ, томным шёпотом говорит своё я буду скучать, папочка и гордо удаляется, разрываемый неописуемым бешенство. Это было настолько ожидаемо, что почти очевидно. Чонгук ненавидит свою мать, готовит для неё отдельный котёл в аду. Когда в твоего любимого хёна стреляют с такой частотой, будто он дуэлянт, невольно растёшь блядской сатаной с яростью наружу. И внутренние демоны вспарывают плоть своими длинными острыми когтями. Чонгуку двадцать, он собирается раскрошить череп женщины, что его породила, в труху голыми руками. А смерть с косой стоит за спиной и думает, чью душу сатана продать должен, чтобы смочь.
Я, блять, ненавижу тебя, мама. Это помнится, будто было вчера. Потому что плакать над телом старшего брата, который бесцветным взглядом бегает по потолку, зажимает кровоточащую рану в боку и улыбается бледными синеющими губами, невыносимо. Потому что изнутри всё инеем покрывается, заковывает в лёд горячее сердце, заставляя его замедлиться на долю секунды. На деле же, ни одна пуля Юнги изначально не предназначалась. И Чонгук просто не представляет, сколько раз он должен был умереть. Только вместо него другой человек одной ногой наступает в холодную могильную землю. А после третьего выстрела за минуту даже перестаёт бояться. Умирать – это нормальное явление говорит он, сглатывая подступающую к горлу тошноту. А ему самому тогда едва ли есть семь лет, он шумно давится слезами, чувствуя, как кольцо рыданий болезненно сжимает горло.
Чонгук не тот, кто может простить. Поэтому их старый дворецкий, который по приказу матери насыпал битое стекло в его ботинки, умирает первым, захлёбываясь кровью. Перерезать глотку от уха духа совсем не сложно. Юноша одним лёгким движением ломает шею, держит чуть седые волосы в кулаке. В его глазах черти боятся вздохнуть, поэтому забиваются на самое дно, где глухо и беспросветно темно. Глаза у него – новый чёрный. Так думал Тэхён, переступая порог этого треклятого дома. Мин не вздрагивает, когда ледяное железо упирается ему в брюхо. Очередной любовник матери держит оружие неумело,будто видит вообще впервые. Поэтому Чонгук коленом выбивает пистолет из трясущейся руки и ломает пальцы, наслаждаясь хрустом костей и сдавленным хрипом. Сначала он отдавливает ему яйца каблуком своих любимых лаковых туфель. И только когда под ногами расползаются кровавое пятно, пачкающее молочного цвета паркет, он голыми руками его душит, чувствуя, как трещат больно хрупкие позвонки под натиском крепких чонгуковых пальцев.
Слышится шуршание, когда парень отпускает бездыханное тело, тряхнув рукой. Он оборачивается через плечо, но лишь ловит взглядом трепещущие на ветру шторы и полупрозрачный балдахин. Очевидно, что эта сука не здесь. Она прячется, надеясь на пощаду. Надеясь, что ярость, что алыми цветами крокуса в груди распускается, вдруг исчезнет куда-то. Чонгук знает, что она одна не могла провернуть такое. Потому что ей из страны запрещено выезжать. А псам она не доверит, хотя всё же умудрилась проколоться. Он ищет глазами следы. А затем выскакивает в окно прямиком в сад, мчится к фонтану среди персиковых деревьев и темноствольных вишен. Он наматывает светлые волосы на кулак, впечатывает искажённое ужасом лицо своей матери в шершавое дерево, стараясь сдержать необъяснимое рычание, рвущееся из груди. Она хохочет в приступе истерики, а Чонгук разбивает её полуседую голову об мощёную дорожку, вкладывая всю ту боль, которой он давится. Здесь темно, но горячая кровь обжигает руки. Металлический запах разъедает носоглотку и лёгкие. Рассвет наступит через несколько часов.
Чонгук держит женщину за загривок, готовый одним движением сломать хрупкую шею. Но он заламывает ей руки, ведёт к обиталищу садовника и щёлкает чуть ржавым секатором, держа его за красную прорезиненную ручку. Она оправдывается. Я же хотела как лучше. Юноша говорит, что желает того же, когда рассекает садовыми ножницами длинный указательный палец.
– Смерть от боли не самая позорная.
Когда Намджун приезжает помочь с телом, от него остаются только жалкие лоскутки. Мин утирает багровым рукавом запачканный лоб, сдвигает липкую чёлку набок и вздыхает. Он безумными глазами ловит мужской силуэт, отшатывается от останков собственной матери и облизывает окровавленные губы, которые отчего-то саднит. Он рад, что его папочке, вроде, больше ничего не угрожает. Он рад, что теперь кошмары Юнги уйдут, кант в небытие, утонут в алом океане, что разлился сегодняшней ночью в самом сердце ада. Он кипящий и дурно пахнет, потому там будет место только на двоих. Этой суке и её ёбырю.
Намджун приказывает своим людям избавиться от трупов, а сам готовиться клеить для этого пацана фальшивое алиби для союзнических – и не очень – картелей. А потом его осеняет.
– Знаешь, я нашёл замечательного палача, который уже сдал свой экзамен.
Чонгук думает, что красная бутоньерка и рубашка будут ему к лицу. А ещё очередной повод набить татуировку и не оправдываться перед хёном.
– Я, если Тэхён отпустит, заеду вечером к Юнги.
Намджун пожимает плечами. Почему нет?
Потому, что, блять, этот тупой мудак сбежал. Потому что даже Джин в душе не ебёт, где искать. На вопросы отвечает односложно, что депрессию лечит на курорте с личным психотерапевтом. Чонгук жестокий, но такой лопух, что даже доказательств не требует. Не хуже Тэхёна, который мечтает о миниатюрной собаке. А лучше, о двух. Крошечных и пушистых,которые бы тёрлись о ноги и лизали ладони и лицо. Намджун сплёвывает мерзкий вкус сигареты себе под ноги, стоя у выхода во внутренний двор. Джин мечется по дому в поисках следов сбежавшего пленника. Но его будто не было никогда, будто приснилось. Мужчина отбрасывает тлеющий окурок и заходит внутрь дома. Третья ванная второго этажа в левом крыле хранит в себе память о существовании пацана, который сердце на лоскутки рвёт своими поступками, язык которого хочется вырвать, а губы целовать и целовать, пока они не сотрутся до крови. И красные следы, хоть и замытые, на белом кафельному видны отчётливо. А на крае ванной расположены зубчатые сколы, которыми можно пораниться.
– Я так понимаю, что какие-то зацепки могут быть у его ёбыря? Кто он?
Сокджин слышит, как гулко в его груди сердце колотится и называет имя. Стоит ли говорить, что следом же он предлагает обдолбаться кокаином и вызвать шлюх? Намджун принимает оба предложения и до поздней ночи отдаётся в умелые руки ночных бабочек на пару с братом, который содрогается от чувства вины, занюхиваясь в очередной раз. Он отталкивает женщин, что дарят ему утончённо-развратные улыбки – это их работа.
Под светом молочных звёзд Ким собирается ехать к Хосоку. Джин отключился ещё час назад, когда приход отпустил. Водитель не смеет даже рта открыть, послушно газует и выруливает на шоссе. Его босс медленно съезжает с катушек из-за одноразового мальчика-шлюшки. Хотя такого он бы и сам нагнул, тонконогую бледнолицую золушку. Только вот слышал бы кто его мысли, он бы уже сдох как собака. А его голову принесли бы родственникам в коробке с блестящей обёрткой.
Намджун хлопает дверцей джипа и смотрит на тёмный силуэт за забором. Чон сидит на крыльце, свесив ноги. У него красные глаза и, кажется, заплаканное лицо. Без освещения видно плохо, поэтому толком ничего не понять и не разобрать. Мужчина ерошит свои волосы полусмеётся и говорит “Уехал”. Щёлкает зажигалкой и держит в руке длинную серебряную цепочку с гильзой на кольце. И улыбается в никуда.
– Ты сломал его, – глухо бормочет Хосок, тряхнув волосами.
Ким шумно вздыхает, выпуская горячий воздух через нос, шагает, чувствуя, как наркотик прекращает действовать. Мужчина кладёт руку на мощное плечо хозяина двора, смотрит в его глаза и сам тоже ломается.
– Отдай его мне, – устало говорит Намджун, – он мой. Он им стал и навсегда останется.
– Юнги не вещь, сам сможет решить, что ему нужно: ты или я, – пассивно-агрессивно отвечает Хосок, сдвинув широкие брови на переносице, – и я отлично знаю, что он тебе к чертям не сдался. Просто недоступность привлекает тебя.
Намджун хочет сказать, что нихуя он не знает. Юнги – его личный фетиш, способ отравить себя изнутри от самого сердца и до кончиков пальцев. И он давится словами, глотает их, чувствуя боль, которая режет глотку. Он вытягивает шею, открывая горло. Это не трудность, это просто невыносимо. Они с Хосоком обмениваются взглядами, которые в самую душу смотрят, цепляются зубчатыми крючками за самое важное, хрупкое и дёргают, с корнем вырывают то, что тонкий свет излучает. И то самое, оно Юнги, который сам себя стирает из чужого мира. Своими руками крошит чужие чувства к нему. Действительно ЧУЖИЕ.
Он только час назад сошёл с борта самолёта во Флориде и уже десять минут стоит в пробке. Там уже одиннадцать утра и жутко хочется отдохнуть с дороги. Но он столько дней планировал свой побег, что нет никакого желания замирать. Квартира в центре Майами куплена, обустроена онлайн-дизайнером. Остаётся только купить шмотки и новый телефон, чем занимается юноша на протяжение следующих трёх часов. Тут, вроде, теплее. США – знойное местечко. Так думает Мин, который это имя забыть должен. Теперь он Огюст Шуга, а Мин Юнги стёрт с лица земли. Он умер тем вечером, когда сел в самолёт.
“Прощай” говорит он сам себе, сжимая в руках седые волосы. “Прощай” повторяет он, стараясь стереть со своего лица боль. “Прощай” выдыхает он в последний раз, отсылает Чонгуку эмоджи-сердечко, выбрасывает телефон, подаренный ему, в урну. Сим-карта отправляется в мусорку через две автобусные остановки. Юноша бронирует в автосалоне золотой кабриолет, чтобы завтра оформить все документы. А затем, нагруженный пакетами, он вызывает такси и добирается в свой новый дом.
Квартира полупустая, не роскошная, но уютная. В ней небольшие окна и светлые стены. Маленькая ванная и кухня с видом на пляж. Третий этаж, поэтому можно спокойно разгуливать голым и курить с форточкой нараспашку. Можно показывать средний палец мудакам с балкона и не волноваться, что кто-то обратит свой взор и возмутится. Он закуривает, хотя, вроде бы, бросил. Но он больше не Мин Юнги, потому напивается, снимает шлюх и по-блядски подводит глаза. Потому отправляет липовые документы на почту университета на факультет астрофизики, чтобы не просиживать штаны а четырёх стенах. И потому читает рэп в задымлённом клубе под овации толпы, затягиваясь травой, которую ему услужливо предлагает какой-то чувак. Он чувствует, как глаза становятся мокрыми, как слёзы катятся по лицу, как немеют пальцы. Ещё совсем недавно он читал рэп про любовь Хоби, опьянённый крышесносным сексом, близостью. А теперь он давит горькую полуулыбку и отхлёбывает мутное вино из горлышка бутылки. Оно на вкус совсем как дерьмо. Его нет в Сеуле сутки, а он уже скучает настолько, что готов выть, кусками с себя кожу снимая. И его туда тянет, и тянет, и тянет, и тянет, будто мёдом намазано. Будто сердце его там прибито гвоздями намертво, просится обратно в грудь кровь гонять.
Юнги вздыхает, когда чувствует чьи-то руки на своих бёдрах. Его неоднократно пытаются склеить, затащить в постель, познакомиться. Он исподлобья смотрит, бьёт по пальцам на собственном теле. Раны от последней близости настолько глубокие, что он пьяный от боли и горя, а не от струящегося по венам алкоголю. Неприятно сдавливает горло подступающая истерика. Юноша через интернет записывается к психотерапевту на завтра после обеда. Всё это дерьмо нужно оставить на чужую голову, поубиваться антидепрессантами и пережить тот момент, когда ломает. Ломает от беспомощности, от разлуки с братом. И от странного чувства в груди, которое Шуга пинает ногами прочь.
Н а х у й.
Но он спит плохо. Спит на диване в VIP на плече какого-то странного парня. Который гладит его по оголённой шее. Думается: какого хуя? Но нет никакого желания подняться и что-то выяснять. Он в брюках, но без рубашки, которая чёрным полупрозрачным шёлком отливала в блеске мутных тусклых бра этого помещения. Человек перед ним – метис. Он непозволительно красив, ерошит свои кудрявые волосы рукой, а второй придерживает Мина за хрупкое плечо.
– Классные волосы, – он облизывает вишнёвые губы, цепляет седые пряди, пропускает меж пальцев.
Шуга сохраняет максимально холодное выражение лица, чувствуя тепло чужого тела. Оно непозволительно близко, что хочется отшатнуться, что и происходит. И юноша не может контролировать это, но чужие касания неприятны, наверное. Тот странный чувак младше него, заметно младше, года на четыре. У него черты лица ещё детские, мягкие, но притом привлекательные. Он оценивает его как вещь, потому что даже имени не помнит.
– Хёльйон, – услужливо напоминает он, смотря на свою ладонь, – пары ты сегодня пропустишь, да?
Шуга равнодушно пожимает плечами, принимает любезность, когда его предлагают подвезти, но высаживается у автосалона. У него все деньги хранятся на новой карте, которую он оформил в аэропорту. Там сумма с таким количеством нулей, благополучно спизженная со счёта Намджуна, что глаза на лоб полезут. В любом случае, этот мудак не обеднеет, а Юнги нужны средства. И чем больше, тем лучше. Он берёт тот золотой кабриолет и думает, что нужно забронировать место на парковке перед домом. Или где-то поблизости. Нет желания кататься на какой-нибудь лоханке, чтобы потом пересесть на такой чудесный аппарат.
