Текст книги "Сердце Скал (СИ)"

Автор книги: Tesley

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

…Он не может взывать к Создателю с такими еретическими мыслями в голове. Он грешен, ему недостает добродетели истинного смирения. Он никогда не мог забыть, кто он такой, и какая ответственность на него возложена. Так учил его отец: долг прежде всего. Он и следовал долгу, но в итоге не совершил ничего, кроме преступных ошибок. Должно быть, поэтому Создатель отрекся него и прогнал свое создание, как дурную овцу из стада.

Если бы Чужой вернулся, он наверняка одобрил бы эту мысль.

Кого же тогда просить о помощи? Может, праотца Лита? Его изображения покрывают здесь многие памятные доски, и, будь Дик способен видеть в темноте, он не раз встретился бы взглядом со своим рисованным двойником. Праотец… Но был ли он богом? Дик не верил в абвениатские сказки. Он знал лишь, что Лит – его предок, да и невозможно это отрицать, видя собственное лицо в зеркале.

Дик механически вспоминал, продолжая идти по лабиринту и таращась в пустоту до рези в глазах.

В Окделле хранилось несколько родовых реликвий: бронзовая, позеленевшая от времени, голова Лита древнегальтарской эпохи, чудом избежавшая переплавки после принятия его предками эсператизма; драгоценная инталия с изображением Ушедшего и его избранницы, вырезанная в редчайшем огненном карасе (после восстания Эгмонта Дорак, знающий толк в древних геммах, забрал ее в королевскую сокровищницу) и даже копия со знаменитой фрески Диамни Коро, рисованная в начале Круга Скал. Недавно в Агарисе Дик видел сам оригинал. Лит был похож на помолодевшего отца, еще сильного и несломленного, хотя и подавленного скрытой печалью. Когда-нибудь Дик станет точно таким же. Что думал, глядя на него, кардинал Левий, который изо дня в день проходил в Собор Ожидания через капеллу «Ожерелье миров», где находилась знаменитая фреска? «С вас спросится строже, чем с других». Гиллалун считал, что древняя кровь настоящего Литида откроет Дику тайну Гальтары, за которой охотились гоганы, и даже Жан-коновал верил, что на Холм Абвениев может взойти только потомок Ушедшего… Верно ли это? Что́ сделал он? Чего он добился?

Дик словно наяву увидел две гранулы яда, которые быстро растворились с бокалах с «Черной кровью». Он сделал свой выбор. Он не хотел убивать и не хотел умирать сам, он надеялся лишь спасти Катари и множество других людей, на жизнь которых покусился проклятый Дорак. И что же?.. Он только нарушил свое слово и замарал свою честь, но не спас никого.

Кто возложил на него бремя подобного выбора?! Чьей волей его пригнуло к земле под грузом никем не разделенной вины? И найдется ли в этом мире добрая душа, которая подскажет ему верный путь к избавлению и возрождению?..

– Так вы просите об исповеди, сын мой?

Дик поднял глаза и узнал епископа Оноре. Тот благословил детей и теперь выжидающе стоял прямо перед ним. Юноша благоговейно преклонил колени.

– Да, отче, я грешен, – признался он искренне. – Я отравил своего эра.

Святой не ужаснулся. Подняв причастную чашу, он улыбнулся Дику ласковой улыбкой бесконечно мудрого человека.

– Не бойтесь, сын мой. Я вижу: в вашем сердце нет ни зла, ни ненависти. Вы умеете любить, а любовь и есть единственный верный путь. Слушайте свое сердце, будьте стойким в милосердии, и камень, давящий на ваши плечи, упадет.

…И камни падали, яростно грохоча и поднимая мириады брызг, а Ричард, судорожно вцепившись скрюченными пальцами в собственное тело, тщетно пытался удержать их на своих плечах. Они не хотели, нет, не хотели! Им было хорошо веками смотреться в Барсовы Очи, и спокойно думать – медленно, как думают камни – о суетливом и ярком мире, основой которому служат они. Им одним ведома истина. Скала, незыблемая скала – вот что держит в границах эти подвижные волны, этот изменчивый ветер, этот непостоянный огонь! Но ее обманули, ей подстроили бесчестную ловушку, ее грубо подтолкнули! И Ричард корчился вместе с нею от боли, от ужаса скатывания в бездну…

– А пусть не подталкивается, – отрезал Алва. – Вы прекрасно знаете, что мне плевать на все эти ваши условности и сантименты. Я пришел сюда воевать, и я выиграю войну, чего бы мне это не стоило. Никто не может нарушать мои приказы безнаказанно!..

Уж он-то не намеревался ничего нарушать, напротив. Они выполнят приказ – в своих людях Ричард был уверен абсолютно. Юноша ощутил, как его охватывает пьянящее чувство радости – удивительное предвкушение сопричастности общему делу.

– Отвечайте откровенно, полковник, – велел он Каллофену, с трудом удерживая так и выползающую на лицо улыбку. – Господин Первый маршал хотел бы знать: правда ли, что вы и ваши солдаты способны угнать стадо коров из-под самого носа пастухов, да так, что самый чуткий из них ничего не заметит?

Эр Дункан сохранил полную невозмутимость, однако один уголок его рта слабо дрогнул в усмешке.

– Совершенная правда, ваша светлость, – спокойно отозвался он.

Дик с победным видом повернулся к своему монсеньору. Сумерки уже сгущались, но света пока было достаточно, чтобы увидеть на лице Ворона то выражение, которое Дик особенно любил: сдержанно-веселое, чуть-чуть насмешливое и мальчишески-задорное.

– Тогда вы в деле, полковник, – легко проговорил Алва. – Я забираю вас и ваших людей с собой. Сегодня ночью мы устроим небольшую засаду на наших друзей-бириссцев. Приманка уже готова.

Каллофен поднял голову, как гончая, учуявшая дичь.

– Генерал Феншо? – полувопросительным тоном произнес он.

– Именно.

– Он ушел по вашему распоряжению, господин маршал? – рискнул спросить полковник.

– Нет, – по-прежнему легко отозвался Ворон (разом встревожившийся Каллофен скользнул по Ричарду озабоченным взглядом). – Рассматривайте это как состязание в ловкости с моими кэналлийцами. Мне хотелось бы знать, вправду ли вы так хороши, как утверждает мой оруженосец.

Дик решил, что пора и ему вставить словечко.

– Возьмите с собой ваших лучших людей, эр Дункан, – ободряющим тоном велел он. – Двух сотен вполне хватит. Я тоже пойду вместе с вами.

– Вы должны быть готовы через полчаса, – добавил Ворон, легким движением руки подтверждая приказ Ричарда. – Жду вас и ваших людей в овраге за лагерем.

И, кивнув в ответ на поклон полковника, он исчез в темноте.

– Вы уверены, милорд? – тихо спросил Каллофен у Дика, провожая Первого маршала взглядом. – Разве генерал Феншо не ваш друг?

Ричард слегка поежился.

– Генерал Феншо забылся, – ответил он ледяным тоном.

Оскар и впрямь забылся. Он разглагольствовал, сверкая глазами и раздувая щеки, совершенно не помня, кто стоит перед ним.

– Олларов надо гнать в три шеи, я согласен, но, Леворукий побери, это же не значит, что мы должны взамен сажать себе на шею Раканов! – кипятился генерал. – Нет, Дикон! Раканы живут на подачки Агариса уже четыре столетия, это падальщики, а не властители. Трон должен достаться истинному талигойцу, настоящему воину, одному из нас. И не старику, конечно же, а человеку молодому и опытному, способному повести за собой армию и страну!

Он бы еще пальцем на себя показал, подумал Ричард, досадливо поморщившись. Какой-то там Тримейн, спаси Создатель, метит на трон Раканов! куда катится мир? – и не удержался от насмешки:

– То есть Алве?

Оскар даже не понял иронии.

– Алва утратил прежнюю хватку, – серьезно возразил он. – Раньше он был велик, не спорю, но теперь он только пьет, развратничает и тянет время, которое работает против него. Нет, Алва потерял свой шанс, и ему придется уступить дорогу другим.

Святой Алан! – подумал Дик. Оскар положительно сдурел. Что этот дворянчик из рода Феншо возомнил о себе? Он хотя бы понимает, к кому обращается? С какой стати Ричард Окделл, Ришерт ди Надорэа, должен выслушивать бред выскочки, забывшего свое место? Неужели Феншо и впрямь думает, что Повелитель Скал побежит вслед за зарвавшимся вассалом, чья родословная не идет дальше эсператистских времен?.. Или это вызов?

– Я вас не понимаю, – холодно проговорил Ричард.

«Или это вызов?» – думал Дик, глядя на высокую галерею, с которой раздался ленивый баритон. – «Неужели он хочет поиздеваться? Над кем же: над этими трусами или надо мною? Или над всеми нами?».

Рокэ, герцог Алва, смотрел на него сверху вниз как на забавное животное – во всяком случае так казалось Дику с площади святого Фабиана. Словно ожидая: взбрыкнет жеребенок или не взбрыкнет? Убийца отца! Отродье предателя! Чего он добивается? Зачем он сделал это немыслимое предложение сыну того, кого они затравили и уничтожили? Хочет поглумиться напоследок? Жаждет увидеть, как глупый юнец малодушно отступится, изрыгая проклятия?

Наследник убитого Эгмонта гордо вскинул голову. Что ж! Если это вызов, то он никогда не откажется принять его. Их дуэль начнется раньше времени и не так, как ему хотелось, но он, Ричард Окделл, тоже умеет удивлять. Он не позволит планам Дорака осуществиться!

И Дик решительно взбежал вверх по лестнице.

Пролет кончился, и дверь распахнулась. Его мать даже не подняла головы: она стояла на коленях подле гроба и тихо пела эсператистские молитвы. Часовня святого Алана была полна народу; дядя Эйвон стоял, закрыв руками лицо. От тепла оплывших свечей у Дика тут же разболелась голова.

– Мои добрые эры… – произнес он, едва отдышавшись.

Никто не услышал: голос мальчика потонул в шепоте молитв, подавленных вздохах и рыданиях, в монотонном бормотании отца Маттео, читающего Эсператию. Дик сделал глубокий глоток воздуха, насквозь пропитанного горечью ладана и запахом воска, и произнес снова, напрягая голосовые связки:

– Мои добрые эры!

На сей раз его услышали все, хотя мать по-прежнему не подняла головы. Дворяне его отца – его дворяне! – дружно, как по команде, повернулись к Ричарду. Дядя Эйвон отнял руки от заплаканного лица. Дик стоял перед ними – худой и дрожащий, с красными глазами, но слабости в нем больше не было. Он смотрел на суровые лица своих людей: Сеттон, Кохрани, Макдугал, Тейт, Адгейл, Каллофен, Рут, Лохран… Он помнил их всех по именам.

– Мои добрые эры, – повторил он в третий раз. – Душа моего отца грустит в Рассветных садах, видя ваши слезы… и видя ваше поведение. А я плачу вместе с ней.

На лицах всех присутствующих отразилось недоумение.

– Дикон… – начал дядя Эйвон слабым голосом.

– Матушка не помнит себя от горя, – перебил его Дик, стараясь не вслушиваться в унылое пение, которое герцогиня Мирабелла возобновила после первых же слов сына. – Оттого и распорядилась перенести гроб сюда. А вы послушали ее, хотя все вы знаете: мой отец, пусть и эсператист, всегда прилежно исполнял олларианские обряды. Будь он в силах говорить, он приказал бы вам положить его в церкви святого Андрея, которого всегда чтил. Но мой отец умолк навек, поэтому теперь я приказываю вам, – и Дик прямо посмотрел на каждого, кого называл: – вы, эр Дэвид Сеттон, вы, эр Роберт Кохрани, вы, полковник Дункан Каллофен и вы, эр Александр Тейт, поднимите гроб и перенесите моего отца туда, где он должен бы находиться. Отец Барнаби уже готов начать заупокойную службу.

Его дворяне переглянулись между собой. Для них не составляло секрета: если Дорак проведает, что убитого Эгмонта Окделла похоронили по эсператистскому обряду, герцогиню Мирабеллу ждут крупные неприятности. Мерзавец не замедлит разлучить ее с осиротевшими детьми. Потому-то отец Барнаби Линдхилл, к которому покойный герцог всегда относился дружески и с уважением, потихоньку посоветовал Дику отменить приказ матери.

Мирабелла Надорская наконец-то подняла голову.

– Продолжайте молиться, эры, – проговорила она безжизненным голосом, крепко вцепившись обеими руками в угол простого деревянного гроба.

– Я приказываю, – повторил Дик, чувствуя, как внутри него нарастает детская беспомощность.

Герцогиня Мирабелла снова запела, и отец Маттео, повинуясь ее кивку, вновь засунул голову в огромную Эсператию.

– Подымайте гроб, мои добрые эры! – звонко выкрикнул Дик. – Ваш герцог ждет вас!

– Дикон, так нельзя! – простонал дядюшка Эйвон, но, к счастью, он остался в меньшинстве. Полковник Каллофен бросил взгляд на Роберта Кохрани и тот, неслышно ступая, подошел к Мирабелле Окделл. Мягким движением он отнял ее руки от гроба мужа. Герцогиня взвыла. Айлис Макдугал и Лорна Камерон кинулись к своей госпоже. Тетушка Аурелия закудахтала. Ричард, закусив губы, смотрел, как его мать, пытаясь вырваться, пойманной птицей бьется в объятиях своих дам. Так нужно, повторял он про себя, так нужно…

– Вы мне не сын! – прокричала Мирабелла, найдя мальчика страшным почерневшим взглядом. – Слышите, Ричард? Вы мне больше не сын!

– Мирабелла! – ахнул Эйвон, дрожа всем телом.

– Вы не в себе, матушка, – твердо ответил Дик, хотя в горле у него встал комок. – Когда вам станет лучше, я сумею переубедить вас. А сейчас я просто приказываю.

Джеймс Лохран заменил Кохрани у гроба: повинуясь знаку Ричарда, эр Роберт остался рядом с герцогиней. Мужчины вынесли тело из часовни и начали осторожно спускать Эгмонта Окделла по винтовой лестнице. Ричард вышел последним, сопровождаемый глухими рыданиями женщин и дрожащими увещаниями отца Маттео. Его мать не пострадает. Дораку будет не к чему придраться.

– Видишь ли, Дикон, – пояснил ему отец, – наш мир создан для мужчин. Твоей матушке тяжело в нем, потому что у нее сильный характер – сильнее, чем, скажем, у твоего дяди Эйвона. Герцогиня Надорская способна склониться только перед волей Создателя. А вот здесь, – и отец повел рукой вокруг, – лучшее место, чтобы научиться смирению.

Они находились в фамильном склепе, таком же древнем, как и сам Окделл. Цветные витражи в высоких узких окнах раскрашивали каменные гробницы во все цвета радуги.

– Когда думаешь: «здесь со временем найду последний приют и я», забываешь гордыню, – продолжал отец. – Всякая жизнь, Дикон, и великая, и ничтожная, когда-нибудь кончается последней тишиной.

Юный граф Горик медленно брел вдоль ряда высоких саркофагов с останками своих предков. Отец давал ему урок генеалогии: этот предмет он никогда не доверял учителям. Дик помнил свою родословную назубок.

Ближе всех к выходу располагалась гробница его деда, Эдварда V Молодого. Затем шли в порядке обратной хронологии Джон IX, эр Гордон Окделл, эр Джордж и их отец Джон VIII. Кларенс I Окделл соседствовал с Джаредом I. Возле имени Эдварда IV стояло прозвище «Красивый». Дика всегда удивляло: почему? Судя по портретам в фамильной галерее, Эдвард IV был таким же, как все Окделлы, во всяком случае, на взгляд Дика.

– Не все объясняется одной внешностью, Дикон, – усмехнулся отец. – Есть еще такие качества, как галантность и обаяние. Не забывайте о них, сын мой. Наш предок свято чтил прекрасных дам, и они отблагодарили его, увековечив этим эпитетом. Впрочем, – спохватившись, прибавил Эгмонт, – женившись, Эдвард IV стал заботливым мужем и отцом.

Дик продолжал монотонно бубнить имена своих предков.

Джон V Справедливый… Крошечная гробница – Ричард II Дитя… Умер в полтора года, ему наследовал его дядя, брат отца... Льюис I Воитель… Джеральд III Кансильер…

Дика всегда занимало, какое прозвище напишут на его надгробии и напишут ли вообще. Иногда он представлял себе это, выбирая эпитеты покудрявее: «Львиное сердце», «Преданный рыцарь» или вот «Верный слову» – тоже подойдет.

Часть гробниц в Окделле отсутствовала – второй склеп находился в Горике, где были похоронены предки Дика, начиная от Ричарда I Лишенного наследства до Артура V. Здесь же, в Окделле, в самой древней, северной, части усыпальницы, располагались захоронения баснословно далеких эпох. Самым новым являлся всегда украшенный свежими цветами саркофаг Алана VII Святого. Странно, но после него это имя никогда больше не использовалось в роду. Святому предшествовали Генрихи, Джоны, три Альфреда, четверо Артуров, пять Эдвинов, Этелберт, Ательстан и Эдгар Длинноногий – герой юного графа Горика, великий воин и справедливый правитель. Ричард порою жалел, что его не назвали Эдгаром.

Чем дальше они с отцом углублялись в древность, тем темнее становилось вокруг: склеп уходил в подножие горы, у которой был построен.

Внезапно Ричард ощутил, что бредет по щиколотку в воде. Должно быть, он спустился на самый нижний ярус катакомб, откуда никогда не уходит вода. Что за бред! – поразился он самому себе. Какие катакомбы! Он идет по коридору в их семейном склепе, и отец освещает ему путь чадящим факелом.

– Смотри внимательнее, Дикон, – произнес Эгмонт, поднося пляшущий огонь поближе к стенкам очередного саркофага. – Вот древнейшее изображение знака Скал. Это могила Ликандра II, современника Эрнани IX. Он должен был принять эсператизм вместе со своим анаксом, но… Наши фамильные твердость и незыблемость в нем перешли в ослиное упрямство. Надеюсь, сын мой, с вами подобного не случится?.. Ликандр не пожелал отречься от веры в Лита, нашего общего предка. А сейчас, Дикон, мы посмотрим, как ты помнишь, чему тебя учит мастер Гото. Можешь ли ты прочесть эту надпись?

Граф Горик мог. Он узнал ее. На гробнице Ликандра II была высечена та же молитва на старогальтарском, которую он часто видел на родовом камне – Вепре, как его называли. Дик помнил ее наизусть, хотя, правду сказать, не понимал в ней ни слова. Он прочитал выбитые строки вслух, периодически запинаясь, но ни разу не сбившись:

«Прародитель Лит! Я кость от кости твоей, я камень скалы, воздвигнутой тобою. Мои члены холодны, как лед на горных вершинах, но моя кровь питает сердце огненных недр. Услышь моим слухом песок, текущий в пустыне, говори моим языком с корнями утесов, приказывай моими устами земле, созданной тобой. Стань навеки неотделим от меня, отче Лит, как я неотделим от праха, из которого ты вызвал меня».

Непонятные слова внезапно сложились в связный текст, и Ричард повторил его на память, вслушиваясь в молитву всем сердцем. Узкий коридор перед ним внезапно развернулся в равнину, залитую ярким солнцем. Он щелкнул пальцами, и, повинуясь этому жесту, прямо из тени на земле поднялся, лениво зевая, черный, как ночь, литтэн.

– Рамиро! – позвал собаку Ричард.

Пес радостно осклабился. Словно разделяя его чувства, откуда-то сзади расхохотался А́нэм. Друг уже подносил охотничий рог к губам, а прекрасная Астрапэ́ вскидывала на плечо лук и колчан со стрелами. О́йдма, его любимая сестра Ойдма, подняла жезл, чтобы подать сигнал к началу охоты. Он привычно поискал короткий меч на поясе, и, не найдя его, с удивлением осмотрелся.

Равнина свернулась в причудливый узор на желтом камне. Он находился в огромном помещении с гладко отполированными стенами и таким же полом – круглом зале, служившим, как ему тут же припомнилось, для церемонии выбора абвениарха. Рамиро, припавший к своему зеркальному отражению на полу, глухо зарычал. Ричард повернул голову. Вечно юная женщина ждала его в центре, и ее маленькие босые ступни белели на холодном камне как полупрозрачный алебастр. Ее синие глаза казались звездами, а черные волосы – сгустком тьмы. Первородная дочь Анэма улыбнулась ему одними губами – выразительно и незначаще, как умела улыбаться только она.

– Лит, – проговорила она протяжно, почти не размыкая бледных губ.

Ричард склонил голову в приветствии, признавая ту, которой он отдал сына, но которую так и не смог полюбить:

– Каталлейме́на.

Глава 5. Лабиринт. 5

5

– Не думал, что доведется еще раз увидеть тебя, Каталлеймена, – проговорил Ушедший губами Дика.

Молодая женщина с силой стиснула свои хрупкие руки. Ее прекрасное лицо – лицо Анэма – исказилось гримасой.

– Не из-за тебя ли я стала Оставленной, Лит? – горько спросила она. – Не тебе бы произносить это имя!.. Ты совсем забыл, как звали меня мой отец… и твой сын?

– Зачем вспоминать об этом, Каталлеймена? – отозвался Лит равнодушно. – Та смертная девушка умерла в тот день, когда ты приняла дар Ойдмы.

Ушедший окинул внимательным взглядом стройную тоненькую фигурку, полупрозрачную, как тень. Как она была похожа на Анэма – и как непохожа! Те же черные волосы, те же синие глаза, но у отца в них смеялось сотворенное им же небо, а у дочери – пряталась бездонная человеческая пустота.

– Отравленный дар, – сказала молодая женщина, кривя изящные бледные губы.

– Тогда ты считала иначе, – возразил Лит. – Ты взяла его с радостью. Разве не ты сочла его лучшим свадебным подарком?

– Тогда я не знала того, что знаю сейчас, – холодно проговорила Каталлеймена. – Твоя бездетная сестра ненавидела дочь Анэма от смертной.

– То есть как? – вырвалось у Дика. – Что все это значит?

Его никто не услышал. Лит смотрел на избранницу сына с легким удивлением.

– Это неправда, Каталлеймена. Ойдма любила тебя не меньше, чем твоя родная мать. Мать подарила тебе жизнь. Ойдма – отдала свое бессмертие. Разве не этого ты хотела?

– Нет! Я хотела другого! – воскликнула вечно юная женщина. – Я хотела навсегда остаться рядом с моим мужем – твоим сыном! Неужели ты думаешь, что мне нужно было бессмертие без него?!.. Нет!

Боль, прозвучавшая в этом крике, заставила Ричарда содрогнуться. Почти так же кричала «нет!» его мать, когда в Надор привезли тело Эгмонта Окделла.

Лит на мгновение прикрыл глаза. Память отозвалась в нем глухой тоской. Ант, его Анте́мион, прекрасный цветок этого мира, дитя Скал и Молний, наследник земли, огня, воды и ветра! Он ушел в Этерну вместе с отцом и, так же, как Лит, никогда не вернулся обратно.

– Ты… – сказала Каталлеймена, и в ее глубоких синих глазах внезапно плеснула темная ярость. – Ты и Ойдма, вы оба… Вы отняли у меня того, кого я любила!

Лит смотрел на нее, тщетно пытаясь уразуметь смысл ее слов. Рамиро, было спокойно улегшийся у его ног, поднял голову и глухо заворчал.

– О чем ты говоришь, Каталлеймена? – недоуменно спросил Ушедший. – Моя сестра умерла ради того, чтобы ты жила вечно. Родная мать не сделала бы для тебя большего.

– Она оставила в наследство Анту свой жезл, – сказала, как выплюнула, женщина. – Она назначила твоего сына своим преемником!

– Иначе и быть не могло. Волнам необходим свой Повелитель. Разве ты не знала этого с самого начала? И разве ты не радовалась этому свадебному подарку тоже?

Каталлеймена в упор посмотрела на него потемневшим, как море в бурю, взглядом.

– Ты чудовище, Лит, – сказала она. – Все вы были чудовищами. Вы манили людей своей любовью, а сами были не способны на нее. Ты уходил от Астрапэ к земным женщинам, чтобы зачать с ними детей, а Астрапэ уходила от тебя, чтобы рождать от земных мужчин. Никто из вас – никто, даже мой отец! – не ведал настоящей любви, и чему удивляться, если люди в конце концов изменили вам со своим вымышленным Создателем?

Лит вздохнул.

– Ты опять об этом, Каталлеймена? Человеческая ревность все еще гложет тебя спустя столько времени?

Нежные губы женщины задрожали словно от сдерживаемого плача, но она не отвела глаз и продолжала стоять перед Литом, гордо выпрямившись. Дик почувствовал к ней невольное уважение: у дочери Анэма был сильный характер.

Лит, словно уловив его мысли, вздохнул вторично.

– Антемион был обязан оставить потомство, – произнес он устало. – Как ты сама сказала, моя сестра не могла родить детей. Это нельзя называть изменой, Каталлеймена. Мир, которому ты принадлежишь, – наше творение, и на каждом из нас лежала ответственность за него. Антемион выполнил свой долг.

– До-о-олг? – протянула Каталлеймена со странным выражением в голосе. – Ты снова собираешься говорить со мной о долге, убийца своего сына?

И она отступила на шаг, чтобы окинуть Ушедшего презрительным взглядом.

– Я не убийца, – строго возразил ей Лит. – Я его отец, и я любил его.

– Ты дурной отец! – бросила ему в лицо Каталлеймена. – Посмотри на созданное тобой! Твоя земля не расхищена только потому, что ее храню я – я, женщина! Твои глупые правнуки ненавидят и убивают твоих же праправнуков. А твой лучший сын, твой первенец… Ты заморочил ему голову словами о долге и увел за собою на смерть. Ты, может быть, и нес ответственность за Этерну, но он – он был ни при чем! Он родился здесь и родился свободным. Он был плотью от плоти этого мира, его огнем, его живым сердцем! Но ты велел ему покинуть Кэртиану, уйти на защиту чужих рубежей и теперь эта земля остывает без него. И что же – ты спас этим Этерну?.. Сохранил Ожерелье миров? Нет! Ты не спас никого и ничего. Ты только погиб сам – бесцельно и бессмысленно – и погубил сына, которого не стоил. Ант пошел за тобой и умер, и я больше никогда не увижу его!..

Крупные слезы катились по лицу женщины. Ричарду болезненно захотелось утешить ее, но он знал: это бесполезно. Он тоже, подобно праотцу, стремился выполнить свой долг, но только причинил горе всем, кого любил. Рамиро у его ног тихонько завыл. Ушедший молчал.

– Я… Я не звал сына с собой, – наконец выговорил он голосом слабым, как шелест листвы. – Антемион захотел пойти сам. Он… знал, в чем состоит его долг.

– Твой долг! – гневно сказала Каталлеймена.

– Нет, – возразил Лит уже увереннее. – Хоть Антемион родился здесь, он все же не был человеком, как ты, Каталлеймена. Он принадлежал Этерне, как и все мы.

– Нет! Неправда! – воскликнула плачущая женщина. – Астрапэ не хотела, чтобы он уходил! Она хотела, чтобы Ант остался. О, она любила сына, не то, что ты! Тебе всегда были дороги только твои измышления. Ты всегда был глуп, отец Лит. Как можно сохранить Ожерелье миров, если его Жемчужины погибнут?

– Но Кэртиана жива, – возразил Лит. – У вас остался ребенок, твой сын, Каталлеймена. Разве он не сердце этого мира? Разве не сохраняет он в своих руках ту власть, которую мы четверо передали ему?.. Перестань сводить со мною счеты, дочь друга. Кэртиана жива, пока жива наша кровь. Мой сын от смертной стоит сейчас перед тобою, значит, и мой внук, рожденный тобой, тоже цел и невредим.

Взгляд Каталлеймены померк. Ее бледные губы стали совершенно белыми.

– Твой внук? – переспросила она тихим срывающимся голосом. – А знаешь ли ты, каким он вырос, Лит? О, Ант гордился бы им!.. У него были огненные глаза Астрапэ, и струящиеся волосы Ойдмы, и звонкий голос моего отца, и сила… – она остановилась.

– Моя сила, Каталлеймена, – договорил Лит. – Где же он?

Женщина поднесла дрожащие пальцы к губам.

– Он был лучшим на свете ребенком и вырос чудесным юношей, – продолжала она почти шепотом, – потом стал прекрасным мужчиной, могучим, как дуб, и светлым, как солнце, он женился и подарил мне внуков… А потом медленно состарился у меня на глазах и однажды умер – он умер, Лит!

Лит посмотрел на нее с явным недоумением:

– Таков закон этого мира, Каталлеймена. У моей сестры была только одна жизнь, и она не могла наделить бессмертием еще и твоего сына. Ему был сужден обычный человеческий удел. Но у тебя остались внуки.

– И я любила их, – подхватила Каталлеймена. – Но все они вырастали и умирали, бесконечно умирали у меня на глазах, а я… Я оставалась бессмертной!

Ричард внутренне содрогнулся. Ему было до слез жаль эту женщину, попавшую в безвыходную ловушку вечной жизни.

– Разве не этого ты хотела? – снова спросил Лит.

– Нет. – Теперь женщина не кричала, а говорила со спокойной безнадежностью. – Я хотела вечной любви, а не вечного умирания. Но я жила так долго и так безрадостно, что сама стала Сестрой смерти.

– Без смерти нет жизни, Каталлеймена, – наставительно произнес Лит, словно поучая малое капризное дитя. – Разве ты предпочла бы, чтобы твой сын вовсе не родился? Или не хотела бы видеть, как рождаются его дети и дети его детей? И разве ты не знаешь, что душа носителя божественной крови не уничтожается и в свой срок снова вернется в этот мир?

Каталлеймена покачала головой.

– Я любила не только душу, Лит, но и облик моего сына. Тебе этого не понять. Я потеряла его так же, как потеряла мужа. Может быть, он возвращался в Кэртиану уже много раз, но для меня в этом нет утешения. Ни он, ни я больше никогда не узнаем друг друга.

– Мне жаль… – порывисто начал охваченный раскаянием Дик, но Лит остановил его.

– Разве не ты сама недавно назвала бессмертие отравленным даром? А теперь ты жалеешь, что твой сын не получил его? – спросил он и добавил, пожимая плечами: – Вы, люди, удивительно непоследовательные создания.

– Мы таковы, какими вы сотворили нас, – ровно ответила Каталлеймена. – Не тебе жаловаться на нас, создатель земли и скал.

Лит негромко рассмеялся: в этих словах ему почудилось нечто знакомое. Первородная дочь друга все-таки унаследовала долю ироничной веселости своего отца.

– Что ж, признаю, что Анэм всегда был немного непостоянным, – сказал он с улыбкой. – Видимо, когда он вдыхал в вас душу, он щедро наделил вас своей переменчивостью.

– А чем наделил своих детей ты, отец Лит? – спросила Каталлеймена и ответила сама: – Смертью. Знаешь ли ты, сколько кругов прошло с тех пор, как ты ушел из Кэртианы? А помнишь ли ты, что божественная кровь не передается от женщины ее потомкам? Души простых людей так же непрочны, как их тела, созданные тобою из праха. Сыновья твоих дочерей бесконечно рождались и умирали, а ведь некоторые из них были хорошими людьми. Но каждого из них ты обрек на окончательный уход из твоего мира – и телесный, и духовный.

– Но они прожили достойную жизнь, – возразил Лит. – Разве этого мало?

– О, это гораздо больше того, что получили от тебя сыновья твоих сыновей! – насмешливо подхватила Каталлеймена. – Ты убиваешь их один раз в четыреста лет – всех, кроме одного, больше других похожего на тебя. Почему так, скажи мне, Лит?

– Ты сама знаешь ответ, Каталлеймена, – спокойно отозвался Ушедший, – хотя раньше тебя это не волновало. Человеческая кровь разбавляет нашу, а Кэртиана не выживет, если наше наследие будет растрачено. Остаться должен только тот, в ком кровь ближе всего к изначальной.

– Даже если он слаб и глуп? – спросила Каталлеймена, мазнув глазами по Ричарду – юноша почему-то сразу понял, что этот пренебрежительный взгляд предназначается именно ему, а не Литу, и вспыхнул до корней волос.

– Он человек, – равнодушно ответил Лит. – Всякий человек слаб, даже ты, Каталлеймена.

– Ты чудовище, Лит, – повторила женщина, словно невольно поражаясь этому обстоятельству. – Ты подобен людоеду, который раз в четыреста лет пожирает свое собственное потомство, оставив лишь одного, чьих детей он тоже пожрет в свой черед. И ты называешь себя создателем Кэртианы! Неужели ты сам не видишь, насколько ты чужд этому миру, насколько ты противоестественен и омерзителен, Адве́най?

– Ты ошибаешься, Каталлеймена. Я не пришелец, – спокойно ответил Лит. – Я отец Кэртианы, отец этой земли. Разве она не пожирает то, что произрастает на ней, чтобы родить новое и опять поглотить его, когда настанет срок? И разве не эту самую землю ты так любишь и хранишь, Каталлеймена?

Женщина на мгновение потеряла самообладание:

– Я храню ее, потому что здесь мой дом! – воскликнула она. – Но если бы я могла, я создала бы ее иначе!