Текст книги " Соавтор неизвестен (СИ)"
Автор книги: Старки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Антон не отвечал, он продолжал мычать всё ту же мелодию, что привязалась к нему ещё днём, и это было похоже на безумие.
– Мы-мы-мы-мы школьные кассеты
Вы-пуск-ны-е кончатся минетом
М-м-м-м-м-м-м-м-м… двери
М-м-м-м-м-м-м-м-м… я ему не верю
Просто такая сильная любовь
Ты ещё не знаешь
Просто такая сильная любовь
Ты-ты-ты-ты-ты-ты…*
Все его действия такие точные, ловкие, уверенные. Вот он берёт тубу с кремом. Выдавливает на правую руку и мажет парню дырку меж половинками. Вот он с силой хлопает по ягодице, так как тот вздумал вильнуть задом, пытаясь вывернуться и в этот раз. Вот он опять лезет к анусу и, нисколько не брезгуя, не смущаясь, не сомневаясь, вводит внутрь один палец. Давид дёргается, пытается подняться на локтях, выгибает спину, хрипло матерится, вновь виляет задом, опять получает шлепок. Становится только больнее. Голиков нажимает на стенки кишки пальцем, проводит вокруг, вибрирует. И мычит дебильную мелодию, ясно выговаривая только слова куплета. Вынимает палец, давит ещё мази и с силой вставляет два пальца.
– Оу-у-у! – воет бедный Давид, он пытается сжать задницу, не пустить эти скользкие пальцы, обессилено падает на подушку: и силы физические, и желание чувствовать, жить, бороться стремительно покидали его. Вместо маски гнева и ненависти на лице показались слёзы и отчаяние. – Пожалуйста, Антон, пожалуйста, не делай этого, для тебя это забава, а для меня серьёзно. Я не смогу жить потом. Неужели ты не человек? Почему я? Почему всё на меня? Где эта смерть долбаная? Антон! За что? – шептал мальчишка, иногда срываясь больным горлом на фальцет.
– Дурак ты! – неожиданно ответил Голиков. – Я, может, люблю тебя? И ждал давно. Лежи спокойно, расслабься. А то плохо получится… Просто такая сильная любовь… Ты ещё не знаешь!
– Любишь? – Давид в изумлении даже попытался развернуться лицом к психу. – А я? А меня не нужно спросить?
– Не нужно! Если я буду спрашивать, жизнь пройдёт! М-м-м… Просто такая… м-м-м… – И засовывает третий палец.
– А-а-а! Мне больно! Ах ты, сволочь! Как больно! Любит он! Чтоб ты сдох со своей любовью!
Голиков замычал мелодию громче. Потом вдруг прекратил растягивать парню задний проход и стал целовать ему спину, гладить ноги и массировать свой уже давно оживший член. А Давид обессилел, выдохся окончательно, он только повторял вместо Тошеньки, как бы озвучивая его мычащую минусовку:
– Просто такая сильная любовь…
Тошенька схватил пакетик презерватива, разорвал зубами и как-то судорожно, суетливо, не сразу раскатал резинку по своему орудию.
– Просто такая сильная любовь…
Опять засунул пальцы в задницу, пошевелил ими, Давид опять выгнул спину.
– Про-сто та-ка-я сильная лю-бовь…
Голиков стал тереться твёрдым торчащим членом о бёдра, о ягодицы парня, он наконец заткнулся, только пыхтел, но Давид упорно повторял, чеканя:
– Про-сто та-ка-я силь-на-я лю-бовь…
Насильник обхватил прорезиненную головку и надавил на анус, сильнее, сильнее, и у самого гримаса на лице то ли от боли, то ли от торжества.
– Про-сто та-ка-а-а-а… ма-ма! Вот така-а-а-я, лю… ненавижу-у-у… больно! Невозможно! – у Давида вдруг прорезался голос, как будто специально, чтобы помочь ему, чтобы через горло выходила боль. А Голиков опёрся руками о спину и долбил, долбил – и не мог кончить, на лбу пот, а в голове хаос и навязчивая мелодия из лёгонькой песенки про непонятно что почти культовой группы. Он и не замечал, что тело Давида расслаблено, вихляется в такт его движениям без сопротивления, и глаза его мёртвые, и хоть рот и открывается, но уже ничего не произносит. Словно парень отключился: вырубили звук, погасили свет, отключили боль, стёрли все эмоции.
Голиков никогда не кричал, не матерился, не разговаривал во время секса. Он отдавался ему всей своей меринской страстью, не замечая ничего вокруг. А на пике терял на мгновение сознание и наполнялся нежностью до кончиков ушей, до нехватки места в лёгких. Нежность всегда была после, а не до. Так и сейчас. Насильник упал на Давида, вышел из него, заметив, что презерватив в крови. Обнял парня правой рукой и поцеловал в ухо:
– Мой, сучёныш, – ласково улыбаясь, сказал он. – Всё было не зря. Я всегда знал, что ты тот, кто мне нужен. Не плачь, это потому что в первый раз. Потом будет приятно.
– А будет «потом»? – очень тихим шёпотом выдавил из себя Давид.
– Конечно! Просто такая сильная любовь… Это она!.. Ты ещё не знаешь… – засыпая, бормотал Антон. Он блаженно улыбался и вяло теребил волосы своего «любовника». А Давид не мог заснуть, но и не двигался и даже не моргал. Смотрел в лицо своего насильника вмиг повзрослевшими глазами не меньше часа. И перед тем, как найти в себе силы отвернуться, твёрдо сказал:
– Это не любовь, я знаю, это не она…»
______________________
* «Просто такая сильная любовь», песня гр. «Звери» (Р. Билык, 2001)
– 9 —
«Заметила даже Лидуля.
– Давид, ты не заболел? Антон, ты лучше знаешь – что с ним? Уже неделю мальчик серый, и глазки совсем потухли. Или ты влюбился? – закончила она игривым тоном.
– Ага, ма, это любовь! – под стать ей продолжил псих.
– И кто эта девочка? – наивно спросила Лидия Еремеевна.
– Ма, что сразу девочка-то? Может, это любовь к школе, к малой родине – нашему городу, к нашей семье, – цинично развивал тему Антон. – Есть, в конце концов, кошки-собаки, ну или мальчики…
– Ну, не хотите говорить, не говорите, – быстро потеряла интерес к разговору Лидуля. Она всегда быстро теряла интерес. Начала учить иврит – надоело через неделю, занялась йогой – наскучило за три занятия, завела себе второго сыночка – устала уже на второй день, передав все права на него своему первому отпрыску. Женщина положительная, но непостоянная…
А Давид действительно ходил серый: тусклый взгляд, синюшные губы, серые тени под глазами, опущенные плечи, шаркающая походка, да и движений минимум. Парализован при общем здоровье. Аппетита нет, размазывает по тарелке кашу или сортирует вилкой еду. Во дворе с собаками не играет. Илье не звонит и на его звонки не отвечает. Вообще из дома не выходит. Даже «мил человек», однажды увидев его внизу, спросил:
– Что-то случилось?
– Нет, всё отлично.
Не хватило сил съязвить, ответил спокойно, без иронии, без чувств, без настроения. Их просто не было: чувств и настроения. Он осознавал, что умирает как личность. Организм живёт и ощущает боль, но личность ничего не ощущает, её как бы нет. Не было сил злиться и жалеть себя.
Так стало, конечно, не сразу. После той ночи его «я» ещё было живо, его лихорадило и колотило, оно изливалось слезами и даже бранью. На следующее утро Антон ворвался в душ, выбив дверь, потому что услышал вой. Отхлестал Давида по щекам, выволок голого, вытер сам, заставил выпить успокоительного и запретил чинить замок на двери в ванную комнату. Понимал ли Антон причины той истерики? Конечно, понимал. Но отказываться от своих намерений не собирался – уже через два дня он изнасиловал мальчишку ещё раз. В этот раз сопротивления было меньше, но боли столько же.
В первый понедельник июля Антон убил все надежды Давида вырваться из этого опостылевшего дома хотя бы в связи с тем, что он окончил школу и осенью ему будет восемнадцать. За обедом, когда Давид давился гречкой под тотальным присмотром своего насильника, редкий гость в доме – Юрий Владимирович – вдруг поинтересовался, где Давид («как бы сын») будет учиться дальше.
– Я хотел ехать в Пермь, в фармацевтический… – робко ответил «как бы сын».
– Это с Бархатовым, что ли? – тут же взвился Антон. – А меня ты спросил? Никаких «пермей». Если хочешь учиться, то только в наш вуз, вон на экономический, я тебе заодно помогу, чем смогу. А Илюха и без тебя справится. Ишь, удумал!
– А что? – неожиданно высказал своё мнение Юрий Владимирович. – Фармацевт – это хорошая профессия. Опять же целевое можно оформить и на бюджете учиться, а на твоём экономическом нет бюджета. – И сразу стало понятно, о чём беспокоится отец семейства.
– Так, па, я сказал, где он будет учиться? Значит, так и будет! А твоему Илюхе я сам скажу, чтобы отваливал по-хорошему. Ты никуда не поедешь! Неужели не ясно?
Гречка с котлетой встали поперёк горла. Давид начал кашлять, да так сильно, что слёзы из глаз. Испортил всем аппетит… Именно после этого разговора воля к жизни была сломана, он откашлял её вместе с гречкой. Стало всё равно: кто он, зачем он, за что его так, когда это кончится, как отомстить, кто может помочь? Не хотелось мстить, чего-то ждать, с кем-то дружить, бороться, мечтать, жить. Давид превратился в бездушную куклу, которую поднимают, кормят, пытаются расшевелить, наказать, целуют, переодевают, укладывают спать и трахают. Да, он не просто кукла, он – резиновая кукла из секс-шопа. Правда, рот всегда закрыт, но в остальном… Большую часть времени он лежал либо у себя, либо у Антона, либо в пати-комнате и безмозгло смотрел в потолок, ничего не читал, музыку не слушал, телек не смотрел и даже не двигался. Полная апатия.
Антона это бесило, он принимал меры: шутил, щекотал, бил, волок под холодный душ, возил на озеро показать красоту, заставлял принимать лекарство, пробовал напоить водкой и даже повёз его к Бархатовым, чтобы парень попрощался с другом, который уезжал подавать документы в разные вузы. Сам трындел с Максом, а Давида втолкнул в комнату к изумлённому Илье.
– Ух ты! Пропажа объявилась! – вскричал Илья. – Какими судьбами? Какого чёрта ты не отвечаешь на мои звонки?
– Так получилось.
– Что с голосом? Простыл?
– Да, наверное.
– Но почему, гад ты такой, ты не едешь со мной?
– Я передумал, я на экономический поступаю.
– Ты охренел? Тебе нельзя оставаться у Голиковых! Да и какой экономический? Тебе это надо? Ты ж о другом мечтал!
– Ну… перемечтал. Голиковы оплатят контракт.
– Боишься не поступить со мной? Да пройдёшь! Вот увидишь! У тебя неплохие баллы! В конце концов, если Голиковы платят за экономический, почему бы им не раскошелиться на фармацевтику?
– Илья, я не поеду, уже всё решено. Сегодня отдали документы.
– Давид, тебе псих не разрешил? – понизив голос, спросил Илья. – Это он? Скажи.
– Нет. Всё хорошо. Я сам. Прости, я оказался тебе плохим другом.
– Блин! Давид! Чего ты несёшь? Какое «прости»? Оживай! Что за ответы? Объясни нормально!
Но Давид не оживал: бездушно, безэмоционально, не смотря в глаза, «да», «нет», «может быть», ничего вразумительного не добиться. Илья расстроился, он чувствовал, что дело в Голиковых, вернее в этом придурке, что сейчас болтал в соседней комнате с Максом, но его друг замкнулся. Илья перевёл разговор в другое русло, ожидая, что это отвлечёт от, возможно, тяжёлой для Давида темы. Но и последние сплетни об одноклассниках, и обсуждение последних матчей лиги чемпионов, и сетование на то, что отец не желает пока покупать машину, не выводили Давида из анабиоза. В его глазах не наблюдалось ни отчаяния, ни тоски, ни раздражения, ни-че-го. Заглянул Макс, позвал перекусить. Давид сказал, что пойдёт в туалет и в ванную…
Когда безрадостный гость выходил из ванной комнаты, его караулил Макс. Он выключил свет в ванной, толкнул парня обратно, прижал к стене своим телом и жарко зашептал в ухо через махровое полотенце, что тут свисало:
– Солнце моё… Я уверен, что ты уже созрел… Я же вижу, я знаю, что уже невмоготу. Сейчас самое время вспомнить наш тогдашний разговор. Помнишь? – Давид кивнул. – Отлично. Думай, действуй, я жду. Запоминай: девять, три двойки, ноль девять, ноль пять, сорок пять. Никуда не записывай. Всё очень легко: три двойки и дата победы над фашистами. Девятое мая сорок пятого года. Чуешь, как символично? Мой телефон – это твоя победа над Тошей. Всё! Беги, а то сейчас разыскивать нас начнёт. И помни, я обещания сдерживаю, у меня всё готово. А от того, что с тобой случилось, не умирают, напротив, жизнь чувствуют острее! Иди… – И он выпихнул Давида из ванной комнаты. Конечно, эти слова не возымели никакого волшебного воздействия на парня. Никакой тяги к мести не появилось, казалось, что они сказаны впустую. Но всё же Макс был уверен, что всё не зря, что развязка была близко. Его интуиция никогда его не подводила.
И он был прав, хотя до неё ещё было около двух месяцев, за которые Илья поступил, куда хотел, и уехал в другой город, Давида не пустили даже проводить. Антон стремительно оформил все документы и «затеял» собственный бизнес, который на самом деле уже давно процветал под чужим именем. Лидуля укатила в Майами, где, по слухам, должна была омолодиться под чудодейственным вмешательством тамошних хирургов и косметологов. А Давид «поступил» на экономический факультет местного универа и второго сентября был торжественно приведён Голиковым на первые пары. Давиду всё ещё было всё равно: экономический так экономический, будет лично Тоша возить, так пусть возит, велят идти в душ и голым в постель к хозяину, нет проблем… Антону так и не удалось оживить парня. Поняв, что на боль Давид уже не реагирует, он попытался привязать к себе его, добившись возбуждения. Стал нежен в постели, лизал соски, целовал в зад, пытался сделать минет. Но ничего не получалось: Давид равнодушно смотрел в сторону, лежал как мёртвая кукла, позволяя всё.
Однажды Антон сорвался. Это было в конце сентября, за день до восемнадцатилетия Давида. Голиков, как обычно, забрал его из института, повёз на обед в ресторан и там сообщил, что приготовил для него «обалденный подарок», рассчитывая, что парень начнёт любопытствовать, канючить, выспрашивать. А тот ответил:
– М-м-м… здорово. Давно о таком мечтал.
– О каком таком?
– Ну, о подарке…
– Так ты ж не знаешь, что я тебе приготовил!
– Какая разница…
И Антон распсиховался. Он устал от этого безразличия, недовольство копилось-копилось и взорвалось, достигнув критической концентрации. Ему нужны были эмоции, сопротивление, чтобы удивление через край, чтобы боль сквозь ненависть, чтобы слёзы от восторга. Плоские отношения его не устраивали. Первое, что он сделал – это выплеснул на Давида горячий суп, второе – врезал ему в ухо так, что засвистело пустынным ветром в голове, третье – обматерил оказавшегося под рукой официанта, который бросился вытирать несчастного клиента, четвёртое – свернул всю трапезу и поволок домой. Уже на первом этаже стал срывать с Давида одежду, схватил валяющийся бесхозно собачий поводок и стал лупить им парня: по голой спине, по мёртвому лицу, по безвольным рукам, по ещё защищённым штанами ногам, по хрупкой шее. Прислуга разбежалась, только «мил человек» замешкался и стоял какое-то время, застыв идолом с ужасной маской шока на лице. Он заворожённо смотрел, как появляются красные полосы, вспухают уродливые дорожки боли на белом теле пацана. Он с ужасом слушал ор своего хозяина, почти работодателя:
– Тварь! Давай, рыдай! Морщись! Стони! Истери! Проси пощады! Матерись! Проклинай! Какого хрена ты бревном прикидываешься! Меня это бесит! Получи! Будет хуже, будет больнее! Да я… затрахаю тебя, порву! И не хуем, а хреновиной какой-нибудь! Я выбью тебе зубы, и ты научишься пасть разевать! Ну! Отвечай мне! Ори! – с каждой фразой Голиков заводился сильнее, становился полностью невменяемым. Но коса и в этот раз на камень напоролась. Именно камень: Давид только защищал глаза – и то инстинктивно. Его волочили за волосы вверх, он несколько раз ударился головой о балясины перил, на втором этаже были содраны штаны и трусы и выкинуты в проём лестницы. В пати-комнате (она ближе) Голиков сначала перекинул парня через пуф, потом бросил на спину, развёл ноги Давида, плюнул в ладонь, размазал между ягодицами и без всякой подготовки, без глупых прелюдий и игривых пыхтений стал насиловать. Но Давид не кричал, за него были готовы орать зелёный человечек с потолка, брошенная полусдутая резиновая секс-кукла «Лола» и пыльный кактус в кадке, но и они не могли, они были в шоке. Потому что на «просто трахе в крови» дело не закончилось, Антон как сошёл с ума: стал тыкать окровавленным, грязным, дурнопахнущим членом в губы своей жертвы, требовать:
– Отсасывай! Облизывай! Теперь это будет твоим делом! Ну же! Открывай пасть! – и что-то ещё про мягкие губки, про мелкого выродка, про то, что «весь мозг выклевал». Но Давид не сдавался, хотя, наверное, это как-то по-другому называется. Он был как мёртвый. А мёртвые сраму не имут. Зубы сжаты, глаза стеклянные, пальцы ледяные, под носом кровь, кожа покрылась багровым принтом ссадин. Не думать! Не ощущать! Умереть! Антон вдруг соскочил, побежал в свою комнату, вернулся с какими-то бумагами в руках: – Не интересно, значит, тебе? Без разницы? Зажрался на наших харчах? Тогда в жопу! В жопу пусть отправляется этот подарочек! А знаешь, что это? Это путёвка на две недели, пять звёзд, на Бали! У всех паскудный ноябрь, а мы с тобой бы на белом песке! Но теперь в жопу! В твою! Пусть поимеют тебя все пять звёзд одновременно! – Он сворачивает в рулон твёрдые бумажки, конверт со страховкой, какие-то красочные буклеты, разворачивает омертвевшее, измученное тело и, с усилием проворачивая, вставляет рулончик прямо в истерзанный задний проход. – Вот тебе подарок! Заебись им! И не смей вынимать! Спишь так. Это тебе день рождения твой! Встречай и радуйся! Тварь!
Все эти омерзительные слова рождались в трезвой голове, все эти идеи возникли у человека, который отлично закончил институт и держал в железной руке легальный-нелегальный бизнес. Антон только после на сухую вылакал полбутылки какого-то крепкого напитка, остальное вылил на голое тело со словами:
– Заполируем и обмоем!
Он хлопнул дверью и в ярости помчал пить и дебоширить в гремящие клубы. Все друзья-кореша сразу определили: сегодня от Голикова нужно держаться подальше, как бы не вляпаться во что-нибудь. Он орал, бил посуду, бил морды, ездил пьяный на капоте чужой машины – куролесил так, что испуганный хозяин клуба вынужден был звонить Юрию Владимировичу, а тот дал санкцию своей охране скрутить и не церемониться. Ведь страдала репутация. Охрана во главе с «мил человеком» умаялась утихомиривать, но в результате чудный отпрыск градоначальника был повязан, вырублен и нежно доставлен до постельки. «Строгий отец» лично подоткнул одеяльце и сказал пару «ласковых» в воздух, только вот в соседнюю комнату не заглянул. Жаль.
А Давид не вытаскивал ничего из задницы долго. Он же мёртвый камень – никакой активности. Только в три часа ночи начало знобить: даже камню холодно. Только тогда он встал, выбросил «подарочек» и, шатаясь, пошёл в душ. Вместе с водой накатила боль. Всю кожу щипало и рвало, внутри кололо, а в мозгах – спазмы. Давид долго не мог унять икоту и дёргание глаза, а то, что его вообще трясёт, он просто не замечал. Завернувшись в полотенце, он отправился в пати-комнату: спать велено там. Вытащил из бара бутылку с коньяком и отпил несколько больших глотков. Посмотрел на зелёного гуманоида и прохрипел:
– С праздником тебя, Давид! С совершеннолетием. Любви тебе и счастья. – Он свернулся в комочек на подиуме у пилона, укрылся мокрым полотенцем и попытался уснуть. Но не уснул. Слышал, как с утра пораньше приехала повариха, как кормили собак во дворе, как кто-то шушукался под дверью, как кто-то вошёл и рядом с ним положил его штаны и трусы, кто-то положил на лоб мягкую ладонь.
– У него температура. – Давид узнал голос поварихи (она, конечно, не Карина, но тоже душевная женщина). – Нужно ему порошочек выпить. Сейчас принесу.
– Я сам, я не сплю, – прошептал он в ответ и открыл глаза. Так и есть, над ним склонилась повариха и «мил человек».
– Может, к себе, в постель? – краснея, произнёс охранник.
– Нет уж… Я и так уже ослушался, подарок выбросил… – Давид медленно стал подниматься, завязывая на себе полотенце. И три человека уныло поползли вниз. «Мил человек» поддерживал парня за подмышки. Там, на кухне, Давид выпил кислого лекарства и направился назад, в развесёлую комнату. И вот тут это и случилось. Ба-бах! И парень ожил, как будто гипнотезёр досчитал до десяти, и «веки открылись», и ум стал ясным. На тумбе в прихожей валялась большая связка ключей. Брелок в виде Эйфелевой башни с мелкими стразами Сваровски. Эта связка принадлежит Юрию Владимировичу. Видимо, сегодня ночью в неустанной заботе вокруг сыночка он не соблюл все правила, им же самим установленные. Оставил ключи «где попало».
Давид завис над тумбой на несколько секунд. «Этот день Побе-е-еды-ы-ы…» – вдруг загудела внутри головы мелодия. «Вот он, маленький жёлтый ключик от кабинета старшего Голикова. Вот он, мой золотой ключик в страну дураков!» – мысль выскочила, словно пугало на пружинке. И Давид, совершенно не сомневаясь, совершенно не опасаясь, совершенно не прислушиваясь, взял связку, отделил от колечка маленький жёлтый ключик, вместо него вдел небольшой ключ от комода, что настырно торчал на виду. Положил связку, как было, и осторожно поднялся к себе. Лёг на пуф и стал ждать. Он уже решил: если «как бы отец» обнаружит подмену, то он просто избавится от ключа. Например, кинет в бутылку с гранатовым вином, ключ маленький, пролезет. А если не заметит, схватит связку и свалит на работу, то тогда действительно: «Этот день Побе-е-еды-ы-ы… со слезами на глазах…»
Он услышал, как Юрий Владимирович собирался на работу, что-то бурчал, с кем-то говорил по телефону, а потом р-р-раз – и стало тихо. Он не заметил! Он уехал править городом!
«Этот день Побе-е-еды-ы-ы!..»
Никакого плана, никаких расчётов и подготовок. Просто повезло. Дело в том, что уже года три ключи от второго этажа были недоступны, тот ящичек с ключами, который так легко освоил Давид в первый же день отбывания срока, убрали. Теперь ключи от комнат находились только у охраны или на личной связке хозяев. Поэтому, когда ключик от кабинета оказался в руках парня, он и решил: это единственный шанс. Этот шанс предполагал два варианта. Первый, что он откроет сейф, заберёт папки и пистолет и попытается удрать. Второй, что он откроет сейф, заберёт папки и пистолет, но не сможет удрать, тогда он выстрелит себе в ухо, там всё равно свистит со вчерашнего. Варианта, что он не сможет открыть сейф, не было. Не сможет за полчаса – выйдет, попытается в следующий раз. Причём осуществлять этот вероломный акт освобождения нужно было именно сейчас, пока псих ещё спит, а «мил человек» занимается собаками во дворе. Единственное, что нужно обязательно подготовить – это позвонить Максу.
Девять. Два. Два. Два. Ноль девять. Ноль пять. Сорок пять… Гудки… Гудки… Гудки…
– Алло, – голос вполне бодрый. – Это тот, о ком я думаю?
– Это Давид…
– Что скажешь, солнце моё?
– Я сейчас попытаюсь кое-что сделать. Если получится, то куда мне бежать?
– Прямо к нам, на заднем дворе есть летний домик, туда, – Макс говорил, улыбаясь, это было понятно. – Я никуда не поеду, буду тебя ждать там. Но, если нужно, ты позвони, я приеду за тобой.
– Пока не нужно. Я не знаю, как получится. Если ничего не выйдет, то… то и не выйдет. Илюхе передай… просто привет передай.
– Эй-эй! Всё получится! Благословляю тебя, солнце моё. Ещё раз: на доках будут фамилии – Ярцев и Зурабян. Документы не читай, тебе лучше не вникать. И не беспокойся: я тебя спрячу. У меня всё готово.
– Я пошёл. Макс… Если что… Ладно, я пошёл. – Так и не попрощался на всякий случай.
Давид оглядел свою комнату. Выбрал из шкафа серую толстовку, переодел штаны, чистые носки, взял со стола мамину фотографию, зачем-то аттестат, нашёл старый-престарый рюкзак, тот, что ещё бабушка покупала, и всё засунул туда. Подумал. Туда же положил тёплые носки, плейер, любимую, хотя и грязную, футболку, свои привычные таблетки, зубную щётку и пасту. Всё. Пора.
Высунул нос в коридор. Тишина. Псих спит, «мил человек» во дворе. Давид спустился на второй этаж и решительно открыл ключиком кабинет Юрия Владимировича. Там полумрак, так как и жалюзи закрыты, и портьеры затянуты. Но свет включать не стал. Нашёл под столешницей заветную кнопку, нажал. Со слабым шипением картина с грушами отъехала в сторону. Дежавю. Теперь код сейфа. В том ящике, в котором ранее лежал маленький блокнотик, его не было. Во втором тоже. У Давида на лбу выступила испарина. Выпрыгнула предательская мысль: «Надо бежать отсюда, кода нет, ничего не получится, я неудачник…» Но Давид пересилил эту трусливую мыслишку. Ещё раз перерыл содержимое ящиков, проверил стопку с газетами на столе, решил посмотреть в шкафу. Но не дошёл до него. Проходил мимо сейфа и увидел искомую книжицу прямо у железной двери, в пространстве между сейфом и картиной. Сердце радостно забилось. Заглядывает внутрь. И, как три года назад, не удержался:
– Вот дурак! – восторженно произнёс дилетант-грабитель, так как обнаружил те же колонки с цифрами под названием месяцев. Нашёл сентябрь. Так и есть – это последний месяц, где семь рядов, в октябре только шесть. Так. Пальцы совершенно не дрожат. В груди абсолютно нет страха. В голове зародилась и распевает песню про победу наглая разбуженная надежда. Набирает код. Семь цифр. Потом клавишу «Enter», знакомый писк – и с тихим гудением дверца открылась. Вот они – документы. Правда, папок несколько. Давид берёт первую, она потолще, открывает, и на первой же странице: «Протокол о возбуждении уголовного дела № 4467/8 по факту убийства Ярцева В. Н. 1972 года рождения…» На этой же странице мелькнула и армянская фамилия Зурабян; кто он, жив или нет – разбираться некогда. Нужна ли Максу только эта папка или все, Давид тоже не знал, решил забрать всё. Аккуратно свернув три папки, поместил их в своём рюкзаке. Ещё в сейфе лежали деньги. Давид задумался и вытащил из открытой пачки несколько хрустящих пятитысячных, сказав вслух:
– Они мне должны больше!
И теперь самое страшное. Пистолет. Его надо взять, чтобы получилось выйти из дома. Взять-то не страшно. Тёмная сталь холодит пальцы и совсем не вызывает мистических предчувствий смерти. Заряжен ли? Давид покрутил тяжёлую штуковину в руках, нашёл паз на рукоятке, нажал. Вылез лоточек с пулями – целая обойма. Давид вновь вставил обойму в пистолет. По фильмам он знал, что где-то должен был быть предохранитель, что надо его «снять». Сразу же нашёл рычажок и, зажмурив глаза, отведя руку с оружием в сторону, осторожно отогнул его. Ого! Как всё просто… «Этот день Побе-е-еды-ы-ы… порохом пропах…» Теперь нужно…
– Положи пистолет на место. – Хладнокровный голос заставил Давида вздрогнуть. В дверях кабинета стоял Антон. Он был почти голый, в трусах, как спал. На лице следы вчерашней попойки: опухшие веки, синяк на подбородке. Волосы всклокочены и торчат в разные стороны. Но никакого умиления или иронии его вид не вызывал. Пугающий злой взгляд, расстреливающий в упор, и поза борца перед сложным поединком. – Ты меня слышал, именинник хренов? Положи пистолет на место и отойди от сейфа. Если ты сделаешь так прямо сейчас, то останешься жив. Ты одет? Собираешься бежать? Откуда взял ключ? Что успел вытащить? – с каждым предложением Голиков делал небольшой шаг вперёд, всё ближе к растерявшемуся Давиду. Горе-похититель забыл, что хотел в таком патовом случае стрелять себе в ухо. Антон удерживал голубой взгляд парня своим злющим чёрным зрачком, медленно приближался и завораживал, гипнотизировал. Но всё-таки свою роль удава он не сыграл до конца: когда до Давида оставалось пара метров, он не выдержал и резко рванул к имениннику. Зря. Давид инстинктивно выбросил руку со стальным жалом и нажал курок. Раздался очень громкий хлопок, как будто кто-то ударил о стол стальной полосой. Давида оттолкнуло отдачей, он вскрикнул («А!») и выбросил пистолет в угол, как будто ядовитую змею. Он кинулся к Антону, так как тот согнулся, и на светлый участок рисунка ковра закапала кровь.
«Убил?! – пронеслось у Давида в голове. – Не себя! Ужас!»
Напрасно он бросился к Голикову, тот вдруг разжался и вцепился в испуганного грабителя. Стало понятно: пуля задела плечо, прошла по касательной.
– Ах ты, сучёныш! Ах ты, тварь! Тебе мало было вчерашнего? Ты понимаешь, что попал по-крупному сейчас? Ты пожалеешь, что стрелял не в себя! Что тебе понадобилось в отцовском сейфе? Как ты его открыл? Отвечай, уёбыш! – Он тряс шокированного Давида и со всей силы ударял этим телом о шкаф, не замечая крови и боли. – Я распну тебя, линчую! Заставлю жрать собственное говно! – И лицо всё ближе и ближе к Давиду, Голиков уже просто вжал парня в шкаф и полез раненой рукой тому в пах, сжал со всей силы. – Выебу! С какой радостью я тебя сейчас вы… – И вдруг Тошенька дёрнулся, ослаб, закрыл глаза и всей тяжестью повис на Давиде. За его спиной стоял «мил человек» с белым лицом. Он чем-то стукнул Антона по голове.
– Клади его на пол, – тихо и каким-то не своим голосом распорядился охранник, а потом стал объяснять, как виноватый школьник: – Терпеть я уже не мог. Я ведь человек, хоть и на службе. А он? Человек? Теперь… уходи, беги подобру-поздорову. Только куртку свою не надевай, там передатчики, и телефон не бери… – Они стояли и тупо смотрели на лежащего жалкого, голого, окровавленного хозяина дома. Ступор был у обоих. Понятно, что Давид не ожидал такой подмоги, а охранник сам от себя не ожидал такой прыти. Действовал спонтанно – видимо, вчерашний концерт с побоями не прошёл даром. Первым выбрался из зависания Давид:
– Вам тоже нужно уходить. Вам нельзя оставаться.
– Да, ты прав… – «мил человек» неверяще смотрел на Антона, потом на свои руки, потом на Давида. – А что… что ты в сейфе искал?
– Пи-пистолет, – почти не соврал грабитель.
– И что там ещё?
– Деньги. Много.
– Чтобы смыться, хватит?
Давид пожал плечами.
– Забираем! – уже полностью перешёл на деловой тон «мил человек». Он отодвинул парня от сейфа, вытащил початую пачку пятитысячных и ещё две пачки зелёного цвета, схватил с пола рюкзак Давида и поместил их туда. Потом забрал из сейфа ещё несколько пачек, сунул к себе за пазуху и приказал: – На выход! Быстрее, пока этот не очухался!
Они перешагнули через Антона и вышли в коридор. «Мил человек» закрыл кабинет снаружи и потащил Давида вниз.
– Мне нужно позвонить! – вспомнил о Максе парень.
– Некогда.
– Там моя курточка старая!
– Наденешь куртку Голикова. Надо бежать! – И вдруг он остановился. – А тебе есть куда бежать? Потому что я тебе не помощник. Самому бы ноги унести.
– Есть куда! – уверенно ответил Давид. Он схватил куртку Антона, надел свои кроссовки, взял валяющиеся здесь же перчатки, шарф, часы. Из комнаты охраны выбежал «мил человек», он тоже что-то накидал в большую сумку, и они ринулись вон из дома. Давид напоследок даже театрально повернулся и плюнул на пол. Он был уверен, что никогда сюда больше не вернётся, и он проклинал этот дом. «День Победы… как он был от нас далёк…»
