Текст книги "Осколками снов (СИ)"

Автор книги: Снежная Июль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

– Я, – Дин Коллинз замялся, вытер ладони о штаны и усмехнулся, – да, я был против. Но вместо того, чтобы как-то помешать Вуду, я позвал на встречу Генри. Я не знал, что Вуд решит устроить нападение в тот день, я просто хотел предупредить, чтобы никто не пострадал…

Он замолчал, закусывая губы, и Чарльз увидел, как Коллинз жестко сжимает кулаки. Хэнк прикрыл глаза, обошел гостиную и остановился ровно посередине, рядом с расплывшимися багровыми следами, и опустился на корточки, собирая засохшую кровь ватной палочкой.

– Вуд получил по заслугам, – жестко отчеканил Коллинз спустя несколько десятков секунд, – однако мне жаль, что Алексис и Генри пришлось разочароваться в людях. Я, пожалуй, разочарован тоже.

– Вы можете предположить, что случилось с детьми? – Хэнк задал тот вопрос, озвучить который у Чарльза не хватило сил.

– Это их кровь, – Коллинз кивнул на засохшую лужу посреди гостиной, – после такой потери не выживают.

– Что насчет Алексис и Генри? – снова спросил Хэнк. – Здесь нет их крови, и тела также не были найдены. Вы знаете, куда они могли пойти?

Чарльз застыл посреди гостиной, позволив Хэнку разговаривать с Коллинзом, огляделся еще раз и прикипел взглядом к еще одной, покосившейся на стене фотографии. На ней не было Эрика и Санни, только двое улыбчивых мальчишек, один с рыжеватыми кудрями и задорными ямочками на щеках, и второй с копной пшеничных волос и яркими голубыми глазами.

– Я общался и с Генри, и с Алексис, но они никогда особенно не рассказывали о себе, – Коллинз потер подбородок и нахмурился, – хотя Алексис как-то упоминала, что у нее есть старший брат в Америке. Возможно они могли пойти к нему.

Чарльз переглянулся с Хэнком, дернул уголком губ и снова уставился на висящую перед глазами фотографию. Что-то в старшем ребенке казалось ему знакомым, хотя Чарльз был уверен, что никогда прежде его не видел.

– Она называла его имя? – спросил Чарльз, разворачиваясь лицом в центр комнаты. – Имя старшего брата?

Коллинз посмотрел на него удивленно, и Чарльз слегка улыбнулся. Эта информация не была необходима, но вопрос сам собой сорвался с губ, и теперь оставалось лишь ждать ответ.

– Чарльз, кажется, – неуверенно ответил Коллинз, усмехнувшись, – хотя возможно я вычитал это в газетах.

– Спасибо, мистер Коллинз, – Хэнк поднялся, протягивая мужчине раскрытую ладонь, – мы еще осмотримся здесь, а вы свободны.

– Благодарю за помощь, – кивнул Чарльз, слегка улыбнувшись.

Дин Коллинз неуверенно оглядел помещение, запустил пятерню в волосы и кивнул, направившись к выходу. У самой двери он обернулся, прищурился и усмехнулся, сталкиваясь взглядом с Чарльзом:

– Надеюсь, с ними все будет в порядке.

– Непременно, – снова кивнул Чарльз, сжимая пальцы на подлокотниках кресла.

– Черт возьми! – Чарльз стукнул кулаком по столу так, что стоящие на нем безделушки подпрыгнули и зазвенели. – Я чертов идиот!

Что-то звякнуло и разбилось, в нос ударил запах спирта, и Чарльз выдохнул, откидываясь на спинку кресла. Сложившая руки на груди Рейвен хмыкнула и покачала головой.

– Справедливое утверждение, – она цокнула языком и уселась в кресло напротив, – а теперь расскажи, что случилось. И где Санни?

– Я не знаю, где Санни, – Чарльз опустил ладони на колени, нащупал несколько бумаг и сжал их до побелевших костяшек, – я не знаю, я… я все испортил, я во всем виноват, Рейвен! Если Санни устроит апокалипсис…

– Чарльз!!! – рявкнула Рейвен, хлопая ладонью по столу. – При чем здесь ты, и что за ерунда про Санни и апокалипсис?

Чарльз вздрогнул и резко выдохнул, разжимая пальцы. На коленях у него лежали теперь измятые несколько фотокарточек, тех самых из дома Санни и Эрика. С одной из них, самой верхней, на него насмешливо смотрел тот самый рыжеволосый мальчишка.

– Это Энтони, – Чарльз швырнул фотографию на стол и неловко разгладил ее пальцами, – он эмпат, чувствует чужие эмоции. Он пытался связаться со мной в тот день, а я как идиот ничего не понял и позволил ему и его брату умереть.

Рейвен подхватила фотографию, всмотрелась в детские черты лица и фыркнула, делая взмах рукой. Чарльз вздохнул, послушно выкладывая на стол остальные, и отвернулся, не желая смотреть на то, что он собственным бездействием разрушил.

– Так что насчет апокалипсиса, – Рейвен разглядывала фотографии, перебирала одну за другой и совсем не смотрела на застывшего Чарльза, – в жизни не поверю, что крошка Санни способна кого-то убить, не то что устроить конец света.

– О, поверь мне, она способна уничтожить всех щелчком пальцев, – Чарльз усмехнулся, на мгновение возвращаясь в прошлое, где на него смотрели прозрачные, пронзающие насквозь глаза, – буквально всех.

Чарльз завидовал Санни. В самом деле завидовал еще до того, как это маленькое голубоглазое чудо появилось на свет. Чарльз завидовал тому, что отстраненная мать уделяла ей крупицу внимания, тому, что кажущийся чужим отчим принимал ее безоговорочно. Чарльз завидовал тому, что у этого ребенка наверняка не будет никакой силы, что ему не придется видеть чужие мысли, слышать больше, чем он может себе позволить.

Чарльз завидовал Санни, потому что она в самом деле была солнцем. Маленьким сверкающим бриллиантом, беззаботным ребенком, не обремененным тяжестью чужих судеб. Чарльз завидовал Санни, потому что думал, что она лучше него. Чарльз никогда не ошибался настолько сильно.

Санни не была солнцем. В ее мыслях ширилась черная дыра, разрасталась с самого рождения пустота, заполненная чем-то чужим, чем-то, что было задолго до, и что будет далеко после. В голове Санни была целая вселенная, и она была много, много хуже читающего чужие мысли Чарльза.

И вместе с тем Санни все-таки была лучше. Чарльзу было больно и страшно, но у него была Рейвен, такая же странная и непостижимая, как он сам. Санни было больно и страшно, и у нее не было никого, кто мог бы разделись с ней эти чувства. Санни тянулась к Чарльзу не потому что знала, что он такой же, а потому что Чарльз был ее братом, родственной ниточкой, связывающей ее с этим миром. Ниточкой, не позволяющей сойти с ума.

Чарльз боялся Санни. Потому что она была отражением его самого в кривом зеркале, она была лучше, и вместе с тем она была ужасна. Санни знала будущее вплоть до мельчайших деталей, видела обнаженное, неприглядное прошлое во всех подробностях и не отличала добро от зла. Санни была ангелом и дьяволом одновременно, и никто не был в силах причинить ей боль. Никто, кроме Чарльза, вспарывающего мысли, разрывающего зачатки дружелюбия и милосердия. Никто, кроме Чарльза, боящегося свою сестру как себя самого.

Чарльз перекраивал ее. Перестраивал мысли и воспоминания, рисовал чувства, заковывал силы в непреодолимые, незримые оковы. Санни позволяла ему, она вела его. Санни было также больно и страшно, но Чарльз понял это слишком поздно, чтобы успеть исправить. Санни исправила все сама. Его руками она стерла саму себя, нарисовала образ идеальной сестры. Должно быть она знала, что так будет, потому что Санни знала все, и это знание было гораздо большим, чем маленький ребенок способен вынести.

– Дядя Чарли! – радостный возглас выдергивает его из мыслей, и Чарльз вздрагивает.

Викки смотрит на него укоризненно, покачивается на коленях и путается пальцами в пиджаке. Малышка качает головой и дует губы, оглядывается на родителей и коварно хихикает. Она похожа на мать. Гораздо больше, чем Чарльз мог вынести, гораздо больше, чем на первый взгляд.

– О чем ты думаешь? – Викки запускает пальчики в волосы и стягивает с хвостиков резинки. – Мам, ты знаешь, о чем думает дядя Чарли?

Викки оборачивается на улыбающуюся Санни, Чарльз следит за ее взглядом и тонет в почти прозрачных, пронзающих насквозь глазах. Санни хмыкает, подпирает ладонью щеку и качает головой.

– Обо мне? – она словно спрашивает, однако Чарльз точно знает, что это не вопрос. – О чем еще он может так упорно размышлять?

Эрик язвительно хмыкает, но не комментирует, сидит, сложив на груди руки, и смотрит на всех сквозь полуопущенные ресницы. Чарльз вздрагивает, когда Викки тянет его за ворот и заглядывает в глаза, жмурится и кивает на выдохе.

У Викки серо-голубые глаза. Словно глаза Санни с серебристым оттенком, они смотрят гораздо глубже, чем обычный человек может представить. Чарльз не лезет в голову племянницы, потому что своего сумасшествия ему вполне хватает, а еще потому что Санни предупредительно щурится и сжимает ручку чашки едва заметно крепче.

Чарльзу кажется, что Санни знает. Что она помнит все от начала и до конца, но она по-прежнему смотрит на него мягко, поглаживает пальцы и улыбается, словно самый обычный человек. Чарльз в ужасе оттого, что в ее глазах мелькает его собственное отражение, а еще оттого, как этот взгляд напрочь пригвождает его к месту.

Чарльз словно пришпиленная иголкой бабочка, только и может что трепыхать крыльями, не отрываясь от собственного гроба. Санни словно та самая игла, пронзает насквозь, оставляет дыру в груди, но не убивает, наслаждается предсмертными хрипами с безжалостностью младенца-исследователя. Санни смотрит на него, как тогда в детстве, словно вот-вот вывалит все проблемы мира, резко откидывается на спинку стула и громко смеется.

– Мамочка! – Викки появляется на коленях Санни, подхватывает ее смех и обхватывает ручками за шею.

Чарльз не видит это – чувствует, что за этого ребенка Санни безжалостно уничтожит все. Буквально.

Комментарий к Экстра. Исповедь Это первая из экстр, количество которых в планах все увеличивается ХД Она далась мне довольно сложно, я рассказала много и еще больше оставила между строк, и как всегда получила не совсем то, что задумывала изначально.

====== Экстра. Чувства ======

Это довольно странно – знать свое будущее. Знать, в какую школу пойдешь, с кем будешь дружить, даже когда умрешь. Еще более странно знать, кого ты будешь любить. Человека, которого ты даже не встречала и вместе с тем знаешь лучше кого бы то ни было другого, человека такого же одинокого, как ты сама.

Ты видишь его прошлое и будущее, мешаешь их с собственными и путаешься в реальных и выдуманных чувствах. Тебе кажется, что ты уже любишь этого человека, потому что так все равно будет, переживаешь ваше общее будущее снова и снова, пока видения не раскалываются на части, не рассыпаются осколками и не становятся всего лишь тихим и бессмысленным сном.

Ты перестаешь видеть будущее, закрываешься от него, но чувства, надуманные воображаемые чувства остаются где-то в глубинках разума, там, куда не в силах добраться ни ты сама, ни кто бы то ни было еще. Они рассыпаются и снова сливаются воедино раз за разом, и сводящая с ума круговерть останавливается только тогда, когда этот человек – твоя воображаемая любовь – предстает перед тобой лично.

Видения рассыпаются к черту, воображение вздрагивает и схлопывается, и ты понимаешь, что вот он перед тобой, и он вовсе не такой, каким ты его себе представляла. Потому что сейчас он не любит тебя, сейчас он погружен в пучину ненависти, и тебе предстоит очень постараться, чтобы вытащить его оттуда.

И когда ты понимаешь, что не любишь его – что-то внутри тебя лопается, разбивается на тысячи тысяч осколков и собирается вновь, потому что воображаемая любовь все еще здесь, а собственные видения ты так и не можешь стереть до конца.

Ты давишь это странное собственническое чувство, потому что он, этот человек, который должен любить тебя, испытывает гораздо больше чувств к твоему старшему брату. Ты для него всего лишь ребенок, четырнадцатилетняя соплячка, но тебе ведь в самом деле не четырнадцать. В твоей голове покоятся тысячелетия, бесконечное количество жизней, и уже по сравнению с этим его двадцать девять лет кажутся крохотной песчинкой в вихре необъятного, неостановимого времени.

Ты продолжаешь следить за ним, подкрадываешься ближе, настолько, чтобы твое скудное тепло достигло его заиндевевших глаз. Так, чтобы его жар растопил твою замерзшую напрочь душу. Ты летишь к нему, словно мотылек на огонь, чувствуешь, как тонкие крылья вот-вот воспламенятся, вспыхнут и сгорят дотла, и касаешься снова и снова, не в силах оторвать прикипевшие к его коже пальцы.

Ты обжигаешься, подлетаешь снова, снова касаешься, повторяя все по кругу, копишь зарождающуюся в груди ярость и захлебываешься ей. Ты пытаешься ненавидеть его, давишь видения-воспоминания, едва ли не стираешь собственную личность и все равно продолжаешь заглядывать в его льдистые холодные глаза и видеть в них не свое отражение.

Ты следуешь вырисовывающемуся перед глазами пути, ступаешь неуверенно и оступаешься, потому что все это кажется тебе неправильным. Все это, все, что случилось и должно случиться, ты превращаешь в бесконечные варианты, тонкие тропинки, создаешь себе выбор и вместе с тем лишаешься его.

Ты стираешь из будущего саму себя, так, чтобы больше не видеть его глаза, чтобы его тепло больше не достигало тебя. Чтобы забыть об этой выворачивающей наизнанку любви, кажется, текущей по венам вместе с алой кровью.

Ты перекраиваешь саму себя, перерождаешься словно феникс, учишься ненавидеть его и ненавидишь себя. Ты выдыхаешь, когда он исчезает из твоей жизни, потому что теперь ты можешь предаться выдуманным чувствам и не отвлекаться на настоящие.

Это болезненная зависимость, которую ты лелеешь словно второе сердце, носишь под кожей и упиваешься ей, потому что на самом деле ничего не знаешь о настоящей любви.

Ты забываешь саму себя, заталкиваешь дар как можно глубже, пытаешься быть обычной, такой как все, и у тебя даже получается. Ровно до того момента, как в памяти всплывают льдистые глаза, а на ладони жарким отпечатком возрождается воспоминание его тепла. И ты уже не помнишь, откуда взялись эти чувства, не помнишь ни своего, ни его будущего, продолжаешь кутаться в эфемерный образ и резать тонкую кожу осколками.

И когда человек из будущего, настоящего, не выдуманного тобой будущего, показывает тебе все, ты обращаешь внимание лишь на его лицо. Лицо, направленное на тебя, и глаза, в которых мерцает искрами твое отражение. Ты захлебываешься в его любви, впервые в жизни, кажется, счастливо смеешься и отбрасываешь прочь поселившиеся в разуме колючие сомнения.

Только когда ты видишь его, совсем не изменившегося за бесконечную череду лет, ты понимаешь, что это все еще не он. Не он тот, кто любит тебя больше целого мира, не он тот, в чьих глазах отражается твое лицо. И ты злишься, вспыхиваешь золотым пламенем и гаснешь. Потому что в его сердце, где-то очень глубоко покоится твой отпечаток. Крошечный, едва различимый образ, объятый золотом осколок тебя самой, намертво въевшийся в чужую плоть.

И ты путаешься в нем, переплетаешь сверкающие золотом нити и вместе с тем рвешь их, потому что это неправильно. Все это, надуманная любовь, прошлое и будущее в твоих глазах, – все это неправильно настолько, что болью сводит конечности, и пелена застилает разум. Ты рушишь саму себя, рвешь остатки прикипевших к твоим пальцам нитей и продолжаешь тянуться к нему, как к единственному в этом мире источнику тепла.

Когда ты вдруг оказываешься рядом с ним, невозможно и непостижимо, видишь его сцепленные пальцы и сжатые до скрежета зубы, ты выдыхаешь. Впервые в жизни выпускаешь из себя эти выдуманные-реальные чувства, опустошаешь собственный разум и упиваешься исходящим от него теплом. И пусть он сам еще не понял, что любит тебя, это уже случилось. Ты видишь в его глазах собственное отражение, чувствуешь разгорающийся только для тебя пожар и вдыхаешь все это, наполняешь себя им.

Ты тянешься за ним, словно неосторожно привязанная красная ниточка, и улыбаешься, когда он наконец разворачивается к тебе.