Текст книги "Безальтернативная история (СИ)"
Автор книги: Шлифовальщик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
3
Пока шёл бой, Виктору удалось выяснить местонахождение управления НКВД, где в далёком тридцать седьмом допрашивали Твердынина. Холодов с помощью мемнавигатора переместился туда, наспех смоделировав энкаведешника-вестового. Найдя кабинет, где допрашивали инженера, он вошёл туда под предлогом передачи пакета, сунул Игнатьеву в руки какие-то на скорую руку смоделированные бумажки, и при этом украдкой сделал снимок совр-определителем – одним из набора выданных Холодову хистприборов.
Неискушённый в мемпутешествиях мог бы удивиться. Зачем, мол, такие сложности, если можно попасть в то место и просто схватить Игнатьева. Но это будет мнение человека, незнакомого со свойствами квазивремени мемориума. Дело в том, что настоящий современный Игнатьев, допрашивающий Твердынина, перемещается по квазивремени. Сейчас он может дожить, как и Твердынин, до сорок второго года. А на месте Игнатьева остаётся порожденец – тот же Игнатьев, только уже не свор, а прошляк. И вместо Твердынина также остаётся прошляк. Порожденцы, если только они не оставили яркого следа в истории, имеют свойство постепенно растворяться, рассасываться, как говорят мемористы – сторонники теории двухмерного квазивремени. Так что убийцы собственных дедушек, которых забавлял этот гипотетический временной парадокс, могли спать спокойно – в мемориуме он разрешался самым простым способом: своего дедушку убить можно, только это будет не реальный дедушка, а прошляк.
Порожденцы иногда вносили в мемориум элемент неожиданности. Например, порожденцы из эпох, близких к настоящему: они сами отправлялись в мемпутешествия и оставляли после себя порожденцев второго ранга, называемых ещё самопорожденцами. Те в свою очередь могли породить порожденцев третьего ранга, те – четвёртого и так далее. Иногда доходило до того, что цепь рангов у порожденца стремилась к бесконечности, и возникал так называемая порожденческая вирусная реакция, когда бесконечную цепочку самопорождений было не остановить. Некоторые теоретики выдвигали гипотезу закольцованности: якобы, порожденцы высоких рангов могли порождать людей в реале.
Дальше всё пошло по накатанной. Совр-определитель выявил настоящую личность загадочного Игнатьева. Им оказался некий Северцев Игорь Павлович, служащий в какой-то мелкой государственной конторке. Оперативникам Мемконтроля не удалось выйти на след Северцева в реале, но зато удалось через отдел регистрации выяснить, что Северцев сейчас находится в мемориуме, в октябре тридцать второго года в южноуральском селе Богданово, где через кровь и страдание народа шла массовая коллективизация. Основная сложность – попасть в нужную точку времени плюс-минус микросекунда, чтобы застать настоящего Игнатьева-Северцева, а не порожденца. И ещё одна проблема – регистраторы не могут выдавать точные координаты нужного погруженца, аппаратура позволяет регистрировать с ошибкой в несколько километров. Поэтому, придётся искать националиста по всей деревне. А кто лучше знает своих подопечных, чем председатель колхоза? К нему и решил перво-наперво отправиться Холодов.
Когда Виктору передали по мемсвязи, куда ему предстоит отправиться в поисках неуловимого националиста, фатумист обрадовался. Во-первых, Южный Урал – это мемтерритория России, то есть нет риска нарваться на иностранного эпохального инспектора. Когда-то мемориум был общим, интернациональным, и все шлялись без всяких мемвиз, где хотели, и меняли историю, кто во что горазд. Потом правительства просекли, что это чревато всякими нехорошими последствиями. Например, клюками (название образовалось от термина «клюква») – скажем, из-за американских меминженеров по российской части мемориума начали бродить медведи и бородачи в ушанках с автоматами Калашникова. Тогда была принята Хартия по мемориуму, в которой было сказано о территориальном разграничении мемориума. Из-за этого возникла масса международных скандалов. Скажем, Турция начала доказывать, что имеет право менять меморную историю Болгарии на правах Османской империи, что вызвало ряд возмущений болгарских политиков. Но потом удалось договориться, разметить мемориум согласно современным границам государств и всё успокоилось.
Во-вторых, Виктору предстояло отправиться в одну из самых непротиворечивых эпох. Диссонансов в эпоху коллективизации почти не возникало, ибо и патриоты, и либералы, и даже националисты по данному времени имели единое мнение: коллективизация – это процесс уничтожения лучшей части крестьянства бесхозяйственными кровавыми большевиками. Правда, был вяленький протест от кучки коммунистов и ещё каких-то левых, только кто их в наше время слушает!
Меминженеры Мемконтроля быстренько соорудили для Виктора персонажа – корреспондента областной газеты «Заря коммунизма», Ивана Пустохвалова (не умеют нормальные фамилии выдумывать в отделе погружения!), прибывшего в колхоз «Красный богатырь» для написания статьи об успехах коллективизации. Регулятор хистсжатия настроил Виктора на временной ритм Игнатьева. Псевдобиографию Холодов попросил не сооружать, чтобы не засорять мозги ненужными сведениями, рассчитывая в случае чего на собственный опыт и на разбуду. Виктор не любил неприятное чувство, возникающее от псевдопамяти: словно сон, в котором ты вспоминаешь другой сон и мучаешься по пробуждении, а был ли в самом деле тот сон, который вспоминал или нет.
Виктор ощутил себя на деревенской улице стоящим в глубокой грязной луже и шёпотом выругал бестолковых специалистов из отдела погружения, поместившим мемпутешественника в грязь. Хорошо, что ещё сапогами догадались снабдить! На фатумиста немедленно закрапал октябрьский дождь. Оглядевшись, Холодов увидел тёмные покосившиеся избы, кривые заборы и ухабистую дорогу, являющуюся центральным «проспектом» забытого богом села.
Мимо Виктора, обрызгав грязью, пронеслась стайка чумазых ребятишек. Один из них, самый чумазый, повернувшись в сторону вросшей в землю избёнки, крикнул:
– Ванька, выходи! Там гэпэушники приехали. Дядю Мишу будут казнить за колоски!
Холодов ухватил чумазого за рукав. Тот недовольно затрепыхался:
– Отпусти, городской!
– Ну-ка, малый, проводи к сельсовету! – приказал начальственным тоном Виктор. – А не то самого в гэпэу отправлю!
Мальчишка испугался и повёл фатумиста по грязной улице к самой чистой избе в селе, над которой развевался кумачовый лозунг «За один колосок уничтожаем трёх врагов Советской власти!» Слава богу, ГПУ возле сельсовета не наблюдалось – не хотелось неприятных расспросов от силовиков. Всё верно, гэпэушники предпочитают казнить в подвалах, а за неимением таковых – в оврагах, подальше от глаз людских, а не в центре села.
Войдя внутрь сельсовета, Виктор оказался в полутёмной прокуренной комнате. Когда глаза привыкли к полумраку, он разглядел стол в центре комнаты, за которым сидела мужественная черноглазая девица в красной косынке, кожанке и папиросой в зубах. Перед ней на столе матово блестел наган. Меминженеры опять оплошали: девица – явный реликт – такого облика была бы уместна в начале двадцатых, но никак не во время коллективизации.
– Ты к кому, контрик? – осведомилась черноглазая, неприязненно зыркнув на городской плащ вошедшего.
– К председателю, – осторожно ответил Холодов, с опаской глядя на наган.
Вспомнив, что советские люди очень любят всякие документы и прочие бумажки с печатями, он вынул из нагрудного кармана френча мандат и предъявил его девице. Пока она читала, фатумист пытался понять, секретарша это или нет. Слишком самоуверенно ведёт себя для секретарши.
Прочитав, девица, глубоко затянувшись, с достоинством представилась:
– Берта Соломоновна Шнайдер…
«Мемконтроль Израиля, ау!»
– …секретарь сельской партячейки и штатный осведомитель ОГПУ. Местная молодёжь меня зовёт Железной Бертой, – зачем-то добавила она. – А ты, значит, журналист? Будь моя воля, писака, я бы вашего брата через одного к стенке ставила! Контриков среди вас, борзописцев, как грязи в этой деревне!
– Мне бы председателя… – напомнил Виктор, испугавшись, что Железная Берта начнёт читать ему лекцию о международном положении или ещё что-то в этом роде, что часто бывает у советских прошляков в тридцатые годы.
– Председатель занят! – отрезала девица, метким плевком загасив папироску.
– Да мне ненадолго…
Железная Берта вздохнула, нехотя встала из-за стола, не забыв прихватить наган, и открыла дверь в соседнюю комнату.
– Степан! К тебе посетитель из города. По виду – вылитая контра.
Невидимый Степан невнятно промычал в ответ, и секретарь партячейки пропустила Виктора в соседний кабинет.
Председатель действительно был очень занят. На столе перед ним стояла наполовину опорожненная четверть мутной самогонки, захватанный стакан и миска с квашеной капустой – источник отвратительного кислого запаха. Одной рукой председатель расстегнул матросский бушлат, обнажив несвежую тельняшку, другой наполнил стакан. Подняв осоловелые глаза на вошедшего, он пьяно обрадовался:
– О, братишка! Ну-ка, садись! Выпей со славным революционным матросом Стёпкой Чеботарём! Праздник у меня.
– Да, праздник без водки, что аватарка без фотки, – кивнул фатумист, понимая, что от застолья ему не отвертеться.
«Степан Чеботарь». В голове Виктора что-то промелькнуло. Вспомнились документы, с которыми его знакомил Бурлаков. «Жалоба. Я, Дмитрий Вячеславович Закоркин, хистактёр (последняя мемроль – революционный матрос Степан Чеботарь)…» Холодов осторожно вынул совромер и нажал кнопку. Огонёк загорелся не красный, как для прошляков, и не зелёный для совров. Горел жёлтый. Понятное дело, порожденец наш председатель.
– Где там… Ну-ка… – нетрезво суетился матрос, роясь в ящиках.
Наконец он выудил из недр стола второй стакан, не чище первого, и щедро плеснул в него самогонки.
– Давай-ка выпьем, братишка, за солёную Балтику!
Вообще в планах Виктора было убедить председателя согнать народ на митинг или собрание и незаметно прошерстить толпу селян совромером, чтобы вычислить Игнатьева. Но, похоже, славный революционный матрос, находящийся на должности председателя колхоза, был не в состоянии это сделать.
Собеседники чокнулись и выпили под кислую капусту за солёную Балтику. Виктор прислушался к внутренним ощущениям. Сколько лет по мемориуму ползал, а всё не мог привыкнуть, что вкус пищи и опьянение ощущаются как в реале. В голове зашумело.
– Надоело, братка, сил нет! – словно продолжая начатый разговор, выдал Степан. – Почитай, с семнадцатого года революцию делаю. Кровушки на мне как дерьма в привокзальном сортире! В Гражданскую мирное население на тот свет отправлял пачками, потом председателем поставили – опять казнить приходится. Начальство план по кулакам требует, а где их столько набрать? Вот и приходится для процентовки в распыл пускать и середняков, и бедняков, кто похозяйственнее. А всё ради чего? Ответь, братишка!
Холодову крайне не хотелось ввязываться в застольные философские беседы, он пробурчал в ответ нечто дежурное. Ответ матроса удовлетворил, и он разлил по второй.
– А я тебе по-своему отвечу, брат, по-балтийски! Обманули нас, русских людей, иудеи проклятые! – Чеботарь пустил по заросшей щеке скупую пьяную слезу. – Коммунизм, мать твою! Не коммунизм это, братка, а власть масонских лож. И не колхозы мы строим, а кибуцы, которые потом загребут под себя сионисты. Сам бы я до этого не допёр – образование слабенькое. Хорошо мой заместитель растолковал, Серёга. Он – мужик умный.
Очень интересный заместитель! Скорее всего, это тот, кто нужен Виктору и Мемконтролю. Как бы ещё выведать аккуратно, где он сейчас находится.
– Всемирное господство хотят установить, сволочи! – развил свою мысль матрос. – Они везде, братишка. Всю землю русскую пропитали, в Кремле одни… Соломоновичи. Даже тут на селе от них дышать невозможно, – Стёпка кивнул на дверь в соседнюю комнату. – Вон сидит, лярва, буркалами своими чёрными зыркает…
Степень Степкиного опьянения из состояния слезливости и жалоб на скотскую жизнь резко переросла в агрессивную стадию.
– Щас я этой курве!.. – процедил матрос, неожиданно выудил из-под стола трёхлинейку и передёрнул затвор.
Виктор испугался, что нетрезвый порожденец поднимет пальбу, и сюда прибежит кто-нибудь из расстрельной команды ГПУ, поэтому быстро обезоружил собутыльника. Сделать это было несложно, учитывая стадию опьянения последнего. Самогонка имела весьма странное действие, поэтому агрессивная стадия матроса моментально сменилось удалой весёлостью.
– Эх, гуляй, Расея! – без всякого перехода выкрикнул обезоруженный Чеботарь и ударил ладошками по коленкам. – Всю землю продали, что ещё остаётся делать русскому человеку! Пей да гуляй!
На шум с соседней комнаты заглянула Железная Берта с наганом наготове. Увидев пляски Степана, она понимающе закатила глаза и собралась прикрыть дверь.
– Стой, турецкоподданная! – пьяным тенорком заорал Степан. – Ну-ка, спляши с гоем! Эх, яблочко!..
Видимо, стойкая девица привыкла к таким выходкам председателя, поэтому невозмутимо притворила дверь. Степан немедленно рухнул на пол и плавно перешёл к заключительной стадии пьянки – здоровому и крепкому сну. Виктор вышел из комнаты и, стараясь не делать резких движений, осторожно выведал у Железной Берты, где находится зампредседателя. Суровая девица, пробурчав что-то насчёт недобитых контриков и сложной международной обстановки, неохотно рассказала, что зампредседателя по случаю «болезни» председателя проводит среди колхозников собрание в здании старой конюшни. Выяснив местонахождение последней, Виктор на цыпочках покинул гостеприимный сельсовет.
В бывшей конюшне было тесно и накурено. Колхозников было набито под завязку; это были в большинстве своём нетрезвые оборванные люди, похожие на современных бомжей. Удивительного ничего тут не было, поскольку самая трудолюбивая часть крестьянства была уничтожена большевиками, и в колхозы шли в основном нищие, бездельники, пьянчуги, уголовники и сельские дурачки. Впрочем, были и единицы вполне нормальных крестьян-середняков, загнанных в колхоз силой с помощью органов ГПУ. Их записывали в колхоз для того, чтобы завладеть их имуществом, которое затем распределить между остальными колхозниками – пьяницами и лодырями, не забыв о львиной доле райкомам и сельсоветам.
Протискиваясь поближе к импровизированной трибуне, наспех сколоченной из каких-то ящиков, Виктор слышал, как на трибуне ораторствовал некто c громким и резким голосом:
– Я ещё раз повторю, что нельзя в колхозы пускать местных татар и башкир. А почему? Да потому что по сравнению с русскими это неполноценные народы. Антропологи доказали, что по биохимическому составу крови и строению черепа башкиры находятся на примитивной ступени развития. Более того, им никогда не догнать по развитию русских. Назовите мне хоть одного известного башкирского учёного, поэта или военачальника?
Услышав такие долгожданные слова, Холодов начал пробираться к трибуне с удвоенной энергией. Не особо церемонясь, он расталкивал локтями мерзко пахнущих оборванцев-колхозников, получал в ответ тычки и матерки, но не обращал на это внимания.
– К тому же большевики потворствуют смешанным бракам, – продолжал оратор. – А, как известно, от русско-башкирских или русско-татарских браков родятся ублюдки – неполноценные дети-дебилы, которые вообще не способны к выживанию и развитию. Это противоестественно. Нигде в природе нет такого, чтобы волки и шакалы давали совместное потомство. Так что весь этот интернационализм придуман для того, чтобы русская нация выродилась.
Виктор, наконец, пробрался к трибуне и незаметно убедился, что совромер, наведённый на оратора, помаргивает зелёным. Всё с тобой ясно, оратор, он же зампредседателя колхоза Серёга, он же националистический агитатор.
– Как известно, революцию сделали евреи, – Оратор подозрительно покосился на приблизившегося Холодова. – Интернационализм – их изобретение. Это они сделали для того, чтобы разбавить русскую здоровою и сильную нацию ублюдками, которые в свою очередь наплодят ещё более ублюдочных тварей. Духовно богатая, волевая и целеустремлённая русская нация всегда мешала евреям – нации торгашей, иуд и жуликов.
Холодов подумал, что неплохо бы пригласить сюда Железную Берту с наганом, чтобы она привела оратору пару свинцовых контраргументов в голову. Но, разумеется, он этого делать не стал – нельзя упускать из виду националиста. Виктор легонько постучал по виску, в реале моментально отозвалась девушка-оператор: Мемконтроль был начеку. Холодов по своему печальному опыту понял, что через пять-десять секунд здесь материализуется группа задержания с полным набором пыточных инструментов для экспресс-допроса подозреваемого на месте. Они, силовики, и в реале не гнушаются допрашивать с пристрастием, а уж в мемориуме у них руки полностью развязаны. Зато эффективно – через десять минут допроса зампредседателя сознается хоть в покушении на президента Боливии.
Мемсвязь – штука не совсем удобная. Погруженцу слушать комфортно – голос абонента раздаётся прямо в голове. А вот отвечать приходится голосом, иногда говорящий сам с собой человек вызывает удивление у прошляков. К тому же, чтобы разговаривать с погруженцем, который использует хистсжатие, нужно использовать специальную переговорную мемкабину, в которой временной ритм синхронизируется с погруженцем.
Виктор по мемсвязи шёпотом дал условный сигнал тревоги – кодовая фраза «О, чёрт, совсем забыл!» и стал ждать группу захвата. Чтобы оттянуть время, он вмешался в речь зампредседателя.
– В колхозы русских крестьян загоняют тоже иудеи? – невинно спросил Виктор.
– А как же! – без особого энтузиазма отозвался оратор, подозрительно глядя на фатумиста. – Нельзя нашему мужику без славянского хозяина. Где нет русских хозяев, появляются еврейские. Всемирное масоно-сионистское правительство.
– Нетолерантные ты вещи говоришь, Серёга, – заметил Виктор, подойдя ближе. – Или ты товарищ Игнатьев? Или Игорёк Северцев?
Зампредседателя содрогнулся, побелел и захлопал по карманам в поисках сердечных капель. Когда Холодов догадался, что он не капли искал, было уже поздно. Игнатьев-Северцев резко вынул мемнавигатор, и через долю секунды перед Виктором вместо националиста-совра стоял уже порожденец и глупо хлопал глазами.
– Где он? – Двое оперативников возникли перед фатумистом, предусмотрительно облачённые в форму ГПУ.
– Ушёл… – расстроено пробормотал Холодов.
В порыве гнева он подошёл к порожденцу и отвесил ему пинка.
4
Хорошо, что отдел регистрации отреагировал довольно быстро.
– Виктор, перемещайся в тринадцатый год на Златорусьинскую ярмарку! – раздался в голове голос Бурлакова. – Запоминай координаты…
Через секунду Холодов оказался в благословенном тысяча девятьсот тринадцатом на окраине Златорусьинска. Перемещение было организовано наскоро, поэтому своим появлением Виктор чуть не сшиб с ног двух крестьян, стоящих в тени, отдыхая от полуденной жары. На перемещенца, как водится, они не обратили внимания. В метрах двадцати начинались торговые ряды. Среди толп покупателей, расхаживающих вдоль рядов, Холодов заметил улепётывающего во все лопатки Игнатьева. Националист двигался сквозь толпу в противоположную сторону, туда, где на горизонте высилось ненормально высокое колесо обозрения.
Молодец Бурлаков, что додумался в комплект хистприборов положить и мемобраз. Фатумист достал хистприбор и моментально соорудил себе наряд, украдкой подглядывая за крестьянами и стараясь повторить основные черты их одеяния. У Игнатьева явно не было мемобраза, раз он удирал в том самом виде, в котором только что пропагандировал колхозникам арийские ценности. По фасону одежда дореволюционных крестьян и советских колхозников мало чем отличалась, разве что у вторых она была победнее, погрязнее и похуже качеством.
Соорудив себе наряд и смоделировав окладистую бородищу для убедительности, Виктор хотел продолжить преследование. Но тут ему пришла в голову здравая мысль, что у неуловимого Игнатьева тоже есть совромер – не может человек на такой рискованной работе обходиться без этого нужного хистприбора. А раз так, то националист запросто вычислит преследователя, и никакая борода не спасёт.
– Да, Николенька, погода – просто благодать, – говорил стоящий рядом крестьянин постарше другому, молодому и безбородому. – Боженька нашу ярмарку благословляет.
– Верно, дядя Митяй, – ответил безбородый Николенька и невпопад, но очень патриотично, добавил: – И Россию нашу тоже благословляет.
– Потому что нет в мире страны, более духовной, чем матушка Русь, – глубокомысленно вздохнул дядя Митяй. – Ну, вкусим, что ли, от трудов наших.
Николенька развязал мешок и вынул пару бутербродов с чёрной икрой и корзинку с кусками копчёной оленины. Мужики, перекрестясь, чинно принялись за еду. Виктор прятался за ними так, чтобы вести наблюдение за Игнатьевым, который остановился и начал водить совромером по толпе покупателей.
– Есть ведь в городе лихие люди, дядя Митяй, – рассуждал, жуя, Николенька, – которые Россию нашу погубить хотят. Революционеры или как их…
– Антихристы это, Николенька, всем недовольные. Не рады они ни солнышку ясному, ни небу чистому, ни царю богопомазанному. Всё хотят уничтожить, всё погубить, всю стабильность нарушить. Всё бы им стачки да майданы устраивать. Нелюди это, прости господи! Столыпина убили, который так хотел Россию сделать ещё могучее. А какой человек был Пётр Аркадьевич! – Дядька Митяй всхлипнул и истово закрестился на виднеющиеся вдалеке золотые купола. – Как крестьян любил, царство ему небесное!
На слове «майдан» Холодов вздрогнул, поняв, что дядя Митяй употребил его не в значении «площадь». Потом вспомнил, что мемлингвисты часто адаптируют старые эпохи, чтобы мемтуристы чувствовали себя комфортно, и им не резали слух постоянные «гой еси», «житие мое» и разные «аки-паки». Но часто мемлингвисты юного поколения при адаптации перебарщивают, и прошляки древней эпохи начинают вворачивать в речь современные термины и жаргонизмы.
Из своей засады Виктор разглядел, как Игнатьев, закончив обшаривать толпу совромером, двинулся вдаль через торговые ряды. Прошмыгнув мимо столыпинофилов дяди Митяя с Николенькой, Холодов осторожно двинулся вслед за националистом. Неизвестно, боженька благословил или местный Гидрометцентр, но жара стояла ужасная. Страшно хотелось пить, тем более что вокруг Виктора покупатели то и дело дразняще пили: или хлебный квас, или клюквенный морс, или воду со льдом на бруснике, заедая мидиями, устрицами либо жульеном из крабов. Фатумист прекрасно знал, что где-то там в реале его тело, лежащее в мемкапсуле, исправно подпитывается водой и питательными смесями, и жажда вызвана скорее привычкой, но от этого пить хотелось не меньше. Пьющие же, влив в себя щедрую порцию освежающей жидкости, удовлетворённо крякали, ухали, и, крестясь, благодарили бога за благодать, тем самым раздражая и без того дёрганого фатумиста.
Под лёгкое треньканье далёких балалаек и выкрики зазывал из ярмарочных балаганов, Виктор быстро двигался сквозь торговые ряды, стараясь не упустить Игнатьева и одновременно не попасть ему под совромер. Благо, силовая подкачка помогала преодолевать сопротивление толпы без особых усилий. Националист порой оглядывался, и Холодов моментально прятался за розовыми свиными окороками, кадками с икрой, связками балыка, бочками с маринованной стерлядкой, гирляндами домашних свиных колбасок, мясных рулетов или гор тульских печатных пряников. Продавцы косились на подозрительного бородатого малого, но Виктор немедленно реагировал. «Во имя господа и во благо России» – говорил он, крестился и прижимал палец к губам. Услышав о боге и России, суровые продавцы моментально таяли и вежливо крестились в ответ.
Ближе к торговому дому стали появляться мемтуристы. В других эпохах, где побывал сегодня Виктор, мемтуристами и не пахло. Значит, лето тринадцатого года пользуется популярностью: желающих посмотреть Россию, которую мы потеряли, очень много. Вероятность столкнуться в мемориуме двум группам туристов крайне мала. Если их разделяет одна миллионная доля секунды, то они уже друг друга не увидят. А Виктору попалось на глаза уже трое. Значит, плотность туристического потока в эту эпоху очень большая. Есть популярные эпохи, куда мемтуристы лезут как мухи на варенье. Ещё следует учесть тех погруженцев, которые сейчас незримо присутствуют в режиме бога. Любого начинающего мемтуриста поначалу это пугает – что его в любой момент могут увидеть невидимые погруженцы. Ему потом и в реале начинает казаться, что за ним незримо следят тысячи глаз. Это называется синдромом боязни всевидящего ока.
В голове Виктора неожиданно раздался голос оператора мемсвязи. Холодов спрятался за широкими спинами трёх мирно беседующих празднично одетых рабочих, только что отоварившихся в торговых рядах, и вполголоса отозвался.
– Витя, это Бурлаков, – раздался в голове голос полковника. – Догнал Игнатьева?
– Почти, – уклончиво ответил фатумист. – Ты мешаешь.
Полковника было плохо слышно, потому что рядом стоящие рабочие громко разговаривали. Самый рослый разглагольствовал:
– Эх, жизнь пошла, братцы, просто сахарная! Сроду не думал, что можно так хорошо жить на Руси!
– Царю-батюшке скажи спасибо! – отвечал другой с двумя здоровенными осетрами под мышками. – Разве в какой другой стране рабочий ест каждое утро на завтрак осетринку?
Третий громко смеялся:
– Каждый день осетрина надоест! Я вот по утрам лёгкий завтрак предпочитаю: креветки или омлет из страусиных яиц.
Виктор, досадливо покосившись на гурманов, зажал уши, чтобы лучше слышать Бурлакова.
– Тут нам позвонили из Общества по защите прав прошляков, – говорил тот из кабины мемсвязи, это было слышно по характерному эху. – Там обреалились двое из какой-то квазиславянской альтерны. Парень с девкой. Так вот, они говорят, что у них заправлял всем волхв Густояр. Девица рассказала, что слышала беседу волхва с «богом». Бог называл Густояра Игорем, а тот «бога» – Владимиром Степановичем. По всем признакам Густояр – это Игнатьев. Отдел регистрации только что подтвердил. А мы пока попытаемся пробить Владимира Степановича по базе националистов.
– Как смогли твои парень с девкой обреалиться из альтерны? – удивился Холодов. – На моей памяти такое было раза три, не больше.
– Парень шустрый попался, Игнатьева-Густояра скрутил и заставил обреалить их с девицей.
Виктор больше поразился ушлости не парня-прошляка, а Общества по защите, которое моментально загребло в свои сети свежеобреаленных молодых людей. Холодов знал эту либеральную организацию, которая постоянно устраивала пикеты и митинги, требуя уравнять в правах реальных людей и прошляков. Либералы вообще любят всех равнять со всеми: белых с неграми, нормальных с извращенцами, умных с тупыми (альтернативно одарёнными), совров с прошляками. Как водится, организаторов в Обществе было раз в пять больше, чем подзащитных прошляков – типичные либералы: болтливые, трусоватые и нервно-истеричные.
Виктор отнял ладони, и разговор рабочих снова потёк в уши.
– Приходил один, говорит, хозяев надо скинуть, – бубнил под ухо рослый. – А зачем мне их скидывать, если я нашего мастера, Фрола Кириаковича, уважаю?
– И заводовладелец, Карл Оттович Кейних, тоже редкой души человек, – вторил ему рабочий с осетрами. – Кормилец наш. Дай ему бог здоровья и процветания!
– Все эти марксисты – пьяницы и неудачники, – разглагольствовал третий. – Если жизнь не сложилась, так пойди в церковь, помолись, свечку поставь. Зачем же смуту устраивать? Нам не нужны великие потрясения!
Холодов, едва не выругав болтунов, отошёл в сторону, потому что Бурлакова почти не было слышно. И тут Виктор заметил, что Игнатьев подошёл почти к самому торговому дому, на котором висели огромные плакаты «Мы кормим российской пшеницей пол-Европы» и «Коровы по три рубля». Запутавшийся Холодов так и не смог понять, обработали тринадцатый год националисты или он был таким, лубочно-патриотическим, изначально. Зажав уши, фатумист бросился в погоню. Добежав до площади перед торговым домом, Виктор чуть не потерял националиста в толпе. Потом, разглядев его чуть ли не в конце площади, Холодов, извиняясь направо и налево, быстрым шагом двинулся вслед. Мельком он успел заметить, что публика изменилась. Теперь в толпе преобладали гимназистки с нежным румянцем, подтянутые юнкера, бравые офицеры, солидные господа в сюртуках.
Бурлакова он опять не расслышал, так как окружающая публика мешала разговорами, что зажатые уши не помогали:
– Ах, вчера мы у Мими играли в фанты. Серж, такая душка! Когда мне ручку целовал, так занятно краснел!..
– У Таточки на именинах мы вальсировали с Анатолем. Он меня ангажировал, проказник!..
– …а он мне, я ненавижу царя! А я ему, не смей, подлец! И хлоп по мордам!
– Как вы грубы, Алексис! Не уподобляйтесь, голубчик, хамам! Негоже русскому подпоручику такими словами…
– После дня ангела мы с маман и папа поедем на воды…
Колесо обозрения, казалось, возвышалось прямо над головой. По мере приближения становилось видно, что оно чудовищных размеров.
Виктор продолжал настойчиво пробираться сквозь толпу под звуки военного духового оркестра, играющего вальсы Шуберта. Иногда оркестр глушился колокольным звоном, исходящим от многочисленных златокупольных соборов, окружающих площадь. Увидев впереди огромный рекламный щит «Посети единственный в этой эпохе луна-парк!», Холодов разглядел под ним Игнатьева. Тот направлялся в парк, и Виктор понял его замысел: в луна-парке развлекаются в основном мемтуристы, совры, поэтому националист рассчитывал затеряться среди них. Едва не сбив с ног торговку французскими булками, Холодов рванул к парку развлечений. Многие меминженеры приукрашивают неинтересные эпохи, чтобы повысить посещаемость: вносят элементы приключений в жизнь исторических персонажей, повышают эпичность битв и сражений. Есть даже профессионалы хистаниматоры, задача которых – развлекать мемтуристов в какой-нибудь скучной эпохе, устраивать разные интересные мероприятия вроде королевской охоты или гладиаторских боёв. Видать, тринадцатый год в России – эпоха и без того интересная, если меминженеры решили обойтись тривиальным луна-парком.
Единственное, что выдавало националиста – одежда. Холодов попробовал поставить себя на место преследуемого и понял, что сделал бы следующее: по луна-парку ходит большое количество порожденцев от мемтуристов, нужно заманить жертву поглупее в укромное место и заставить поменяться одеждой. Мемтуристы в большинстве своём не используют мемобразы из-за экономии, поэтому они при погружении имеют свой реальный облик и свою одежду. Если националист наденет универсальную туристическую экипировку всех времён и народов – шорты, бейсболку и сандалии, то совершенно растворится в толпе совров.
