Текст книги "Безальтернативная история (СИ)"
Автор книги: Шлифовальщик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
2
Виктор много где побывал, будучи мемачом. Он не только облазил почти весь альтернариум и Основную Линию, но и посетил такие экзотические уголки мемориума, как сомниум – шизофреничный мир, порождённый спящими, сумасшедшими и подсознанием, анимолиум – полуабстрактный мир, созданный психикой высших животных, и мендациум – мир, построенный на ошибках, ложных теориях и парадоксах. Холодов погружался в нагоняющий смертную тоску мортеум – мир умерших людей и животных и сгоревших или сгнивших вещей. Он отдыхал душой в артемуме – мире, навеянном картинами, кино, «материализованными» литературными героями и сюжетами. Он таскал интересные находки из дамнума – части мемориума, где концентрировались забытые вещи, теории и произведения искусств непризнанных гениев. Но вот в потенциариуме до сего момента побывать не удалось.
В первые десять минут после погружения Виктор ничего не мог разобрать среди хаотичного мелькания полупрозрачных призраков. Затем глаза начали постепенно привыкать, и он разглядел себя с Юшечкиным на площади небольшого города. Ассистент немедленно вынул координатор и начал вычислять местоположение профессора.
Прямо на них шла стайка молодёжи, не собираясь свернуть в сторону. Хоть и рассерженный таким хамством, Холодов всё же собрался посторониться, но не успел – молодые люди прошли сквозь них с ассистентом, словно призраки. Виктор вскрикнул от неожиданности, Юшечкин рассмеялся:
– Привыкайте! В потенциариуме несколько тел могут занять одно место. Вон на те здания гляньте.
Фатумист послушно повернул голову и в самом деле увидел странную картину, как три дома громоздились, абсолютно не мешая друг другу, на одной сравнительно небольшой площадке. Выглядело это так нелепо, что будь Виктор писателем, он не смог бы подобрать нужных слов, чтобы описать это явление – одновременное нахождение в одном месте нескольких объектов.
Молодые люди, бесцеремонно прошедшие сквозь мемпутешественников второго порядка, остановились неподалёку, встретив своего товарища.
– Пойдёшь в кино? – спросил кто-то из группы.
– Да – нет, – одновременно ответил встречный. Наверное, благодаря необычным свойствам потенциариума, он смог выдать два противоположных ответа одновременно, словно звезда отечественной эстрады, поющая сама с собой на два голоса под фонограмму.
– Ну, так разверсивайся быстрее! – поторопили встречного молодые люди.
Встречный раздвоился. Один из экземпляров отправился с группой молодых людей в кино, другой продолжил свой путь, так же без затруднений просочившись сквозь Холодова с Юшечкиным.
– Не завидуйте, – хихикнул ассистент. – Мы тоже можем разверсиваться. Это и есть настоящая свобода, когда не мучаешься выбором, как Буриданов осёл, а выбираешь сразу оба варианта. А то и больше…
– Ты давай профессора ищи, – напомнил Виктор.
– Ищу, ищу! – огрызнулся юноша, тыча в координатор.
Выругав про себя нерасторопного Юшечкина, Холодов стал озираться по сторонам, будто ожидая увидеть среди раздваивающихся полупрозрачных и не очень людей профессора. Возле памятника Ленину остановился роскошный лимузин. Из него вышел нарядный батюшка в роскошной ризе. Он поклонился памятнику и перекрестил вождя мирового пролетариата.
– Видали? – заметив, довольно спросил ассистент, будто бы сам лично примирил атеиста Ленина с православной церковью. – Общество полной гармонии, сплошное согласие и примирение! Красных с белыми, православных с атеистами, патриотов-славянофилов с либералами-западниками. А как иначе? В потенциариуме миллионы разных вариантов развития событий, истории, так что им между собой надо как-то уживаться…
– У нас в обществе тоже полная гармония, – хмыкнул Холодов. – Я живу на улице Коммунистической, напротив моего дома стрип-клуб. Гармоничней некуда – стриптиз на Коммунистической.
Ассистент рассмеялся:
– Я на Советской живу. У нас гей-парад недавно проходил. Тоже ничего звучит – гей-парад на Советской улице!
– Нашёл профессора? – перебил Виктор, удивляясь свойству творческой интеллигенции заводить пустые беседы в любой ситуации.
– Чуть-чуть осталось…
Виктор немного помолчал, глядя по сторонам.
– Почему тут некоторые прозрачные хотят? – неосторожно спросил он. – С мемориумом понятно, там прозрачные прошляки – это полузабытые или наспех смоделированные…
– О, здесь чуть по-другому! – обрадовался новой теме для разговора Юшечкин, оторвавшись от координатора. – Тут прозрачность характеризует вероятность. Вон мужик раздвоился и пошёл, один экземпляр, который направо завернул, почти матовый, другой – как стекло. Это значит, что у мужика пойти направо вероятность выше. Хотя можно усилить другую вероятность и сделать её более вероятной… Есть такой прибор для прокачки вероятностей…
– Ладно, занимайся, не отвлекайся.
Через пару минут Юшечкин наконец порадовал результатом:
– Профессор отправился в здешний пятидесятый год. Координаты я засёк. Отправляемся? – Ассистент достал потнавигатор – аналог мемнавигатора, только служащий для перемещения по потенциариуму.
– Поехали, конечно.
Опять щелчок, темнота перед глазами, и путешественники оказались в августе пятидесятого года. Вначале, оглядевшись, Виктор не заметил особых перемен – та же площадь с памятником вождю, прохожие разной степени прозрачности, здания, занимающие одно и то же место. Но потом различия с прошлым временем стали бросаться в глаза: большинство прохожих было одето в военную форму без погон. У многих на груди сияли награды – всё-таки война недавно закончилась.
– Видите, многие из военных прозрачные? – спросил Юшечкин.
– Ну?
– Это те, которые могли бы жить.
– В смысле? – не понял Виктор.
– Это – погибшие на войне, – серьёзно и грустно сказал ассистент. – Теперь они остались жить только в потенциариуме. Тут много таких: нерождённые дети, погибшие, умершие в раннем возрасте… Здесь они живут и здравствуют.
Навстречу путешественникам двигался странный субъект. Виктор бы назвал его нечеловеком. У нечеловека не были несветлые неволосы, несиние неглаза и невоенная неформа.
– Изъянец, – пояснил Юшечкин, отметив внимание Холодова, обращённое с нечеловеку. – Мы так называем тех, которые актуализировались.
Глядя в пустые глаза Виктора, ассистент добавил:
– Этот субъект переместился в реальный мир, актуализировался и поэтому изъялся из потенциариума. А здесь от него осталось пустое место, небытие. Но оно тоже упорядочено, поэтому мы видим, какие у него были глаза и волосы, – словно угадав мысли фатумиста прокомментировал Юшечкин.
– А почему именно он переместился, а не другая его ветка?
– Разные причины бывают. Неживые предметы актуализируются по принципу наименьшего действия. Механику изучал? Здесь ведь практически конфигурационное пространство.
– Ну, а живые организмы? – рассеянно спросил Виктор.
– Животные тоже перемещаются в положение, где их потенциальная энергия минимальна. Стараются актуализироваться так, чтобы побольше жрать и поменьше чего-то делать.
– Не только животные, – заметил фатумист. – Большинство людей тоже к такому стремится.
Пока Виктор провожал глазами несубъекта, ассистент, сверившись по потнавигатору, сказал:
– Профессор где-то рядом. Увы, тут, в мемориуме второго порядка, координаты вычисляются ещё хуже. Придётся ножками походить, поискать… Давайте-ка тут в центре поищем. Воздвиженский любит людные места, там лучше явления потенциариума просматриваются.
Путешественники двинулись вниз вдоль площади. Метров через сто началось форменное безобразие, которое не возникало даже в самых отвязных альтернах мемориума. На глаза путешественникам начали попадаться военные в форме, похожей на белогвардейскую времён Гражданской войны. Белогвардейцы были тоже с наградами. Помимо георгиевских крестов, Виктор с удивлением разглядел на их кителях медали «За взятие Будапешта», «За оборону Москвы» и странные награды вроде «За взятие Афин» и «Тридцатилетие Брусиловского прорыва». К белогвардейцам аборигены относились спокойно. А через некоторое время стали попадаться ещё более странные люди – в немецкой форме времён Второй Мировой. Невоенные прохожие при встрече обливали их ненавистью и старались побыстрее пройти мимо.
– Это что за явление? – спросил Виктор всезнающего ассистента, когда они поравнялись с немецким патрулём.
– Тихо! – дёрнул за рукав Холодова Юшечкин. – А то сейчас аусвайс затребуют!
Путешественники осторожно миновали патрульных, подозрительно посмотревших им вслед. Ассистент перевёл дух.
– Ну, так что это было? – продолжал наседать Виктор, настырно требуя ответа.
– Сам не понял, что ли? – отмахнулся Юшечкин. – Другая ветка истории – СССР оккупирован Германией. Это тебе не альтернариум, тут все варианты истории присутствуют одновременно. Кстати, у меня хистприборчик есть, вариатор. Он может выделять интересующую ветку, а остальные отсекать. Так что, если надо…
К патрулю быстрыми шагами подошёл военный в форме советского лётчика с целым иконостасом орденов на груди, среди которых ярче всех сияла золотая звезда Героя. Он жестами попросил прикурить. Почиркав предложенной зажигалкой, лётчик прикурил папиросу, отдал зажигалку, дружелюбно кивнул немецким патрульным, словно однополчанам, и двинулся дальше.
– А что вы хотите, – предугадал вопрос Виктора Юшечкин, – люди из разных ветвей истории должны между собой как-то сосуществовать. Вот и пытаются контачить, не грызть же друг друга сутками. Это явление мы называем взаимодействием разновозможных вариантов.
– Да, наворотили вы тут на пару с профессором! – возмутился Виктор. – Надеюсь, в настоящем потенциариуме такого безобразия нет, как в вашей корявой модели!
Не особо патриотичный Холодов с необъяснимой неприязнью посмотрел вслед патрулю, мерно вышагивающему вдоль по улице обычного городка в самом центре России. Только тут фатумиста привлекли руины, занимающие одно и то же место с обычными зданиями. Оно и понятно: руины от бомбёжек – следствие одной ветви истории, целые здания – другой. Ну, а белогвардейцы – некая третья ветка, в которой Октябрьской революции не было, и от фашистов пришлось отбиваться бравым поручикам и ротмистрам царской армии. Только уж больно призрачная эта третья ветвь. Виктор поделился своими наблюдениями с ассистентом.
– Не удивительно, – равнодушно ответил ассистент. – Если приглядеться, можно и четвёртую ветку разглядеть, которая вообще еле видна – СССР от нацистов освободили англичане с американцами. Есть и пятая, практически невозможная – Россия была освобождена инопланетянами.
– Какие ещё инопланетяне?! – раздражённо высказался Виктор, которого уже стала утомлять неопределённость потенциариума.
– С другой планеты, какие же ещё! Полностью невозможных событий в мире нет. То, что СССР могли освободить инопланетяне, вероятность крохотная, почти ничтожная, но в потенциариуме она тоже присутствует.
– Надо было в нашем времени подольше задержаться, – пробормотал Виктор себе под нос, но ассистент услышал.
– Зачем это? Мы ведь профессора…
– Посмотреть ту ветку, где инопланетяне российскую экономику поднимают. А то, похоже, без них мы сами не справимся: то доллар вверх скачет, то нефть вниз…
Юшечкин невесело хохотнул, затем некоторое время путешественники шли молча, оглядываясь по сторонам в поисках прыткого Воздвиженского. Но долго молчать ассистент, взявший на себя роль потенциарного гида, не мог. Он, бесцеремонно ткнув Виктора вбок, указал на огромный портрет Сталина, висевший на самом высоком здании на этой улице. На портрете было написано: «Слава великому Сталину – вождю Коммунистической партии, русскому националисту, эффективному менеджеру!»
– Ещё один пример гармонии, – хихикнул Юшечкин. – Так сказать, три в одном. Сталин – и националист, и коммерсант, и на дуде игрец! И никаких диссонансов, как в мемориуме. Тут их вообще не существует.
– Не удивительно! – фыркнул Виктор. – У нас Сталина тоже каждая партия старается под себя подгрести, приватизировать. Кроме ультралибералов закоренелых. Одни его благодарят, что он евреев из Политбюро вывел, другие – что был экономистом-прагматиком, установившим государственный капитализм… Так что у нас в реале ничуть не хуже чем в твоём потенциариуме.
– Только нацисты по улицам не разгуливают, – мрачно добавил ассистент.
– Да как сказать…
Профессор нашёлся на удивление быстро. Он мирно сибаритствовал в частном кафе в полукилометре от места высадки путешественников. Сначала Виктор не понял, с кем это Воздвиженский делит столик и оживлённо беседует. Но тут глаза фатумиста округлились – профессор занимал столик в трёх экземплярах. Потенциариум для людей профессорского склада – явная находка: можно, размножась, беседовать с самим собой, не боясь показаться сумасшедшим. Перед каждой из трёх версий профессора стояла чашечка кофе.
Силовой вариант задержания исключён. Во-первых, пока фатумист заламывал бы один экземпляр профессора, два других могут удрать. То есть большей своей частью профессор избежит ответственности за помощь националистам. Во-вторых, группу захвата не вызвать – мемсвязь не рассчитана на вызов из мемориума второго порядка. Но, была не была, попробуем взять словоблудием, решил Виктор и, повернувшись к ассистенту, предложил:
– Ты погуляй пока… – Этого восторженного юношу нужно устранить на некоторое время, чтобы не вмешался.
– А что такое? – обидчиво вскинулся Юшечкин.
– Мне с профессором тет-а-тет поговорить нужно. Коммерческая тайна.
Под таким весомым аргументом ассистент сдался и, обиженно нахмурившись, двинулся в сторону от площади. Холодов, облегчённо вздохнув, начал аккуратно приближаться к профессору (профессорам). Воздвиженский не обращал внимания, так как он расплачивался за кофе.
– Сколько с меня?
– Триста и три рубля, – непонятно сказала официантка.
– Держите пятьсот и пять, – Профессор протянул одну купюру.
– Двести и два сдачи.
Фатумист без помощи ассистента понял, о чём идёт речь. Раз в потенциариуме всё такое многозначное, значит, и купюры тут многозначные. Мельком промелькнула мысль о странной потенциарной математике многозначных чисел, в которой если от пятисот-и-пяти отнять триста-и-три получается двести-и-два. Но эта мысль перебилась другой – как скрутить многократного профессора.
Неожиданно выход нашёлся сам собой: поскользнувшись на скользком тротуаре, Виктор, стараясь удержаться, сделал невероятный выверт руками и вдруг раздвоился. Ощущение было очень необычным. Фатумист раньше думал, что, если раздвоиться, то сознание, разум останется в какой-то одной копии, а другая будет как бы сама по себе. Холодов тогда долго размышлял над вопросом, в какую именно из копий поместится его «я» и по какому принципу.
Всё оказалось не так. Виктор ощутил себя одновременно в двух телах. Это было очень неудобно и непривычно – обозревать мир двумя парами глаз, размахивая четырьмя руками. С другой стороны, в этом был большой плюс – теперь можно было обездвижить хотя бы две версии профессора. Ну-ка, как там делается… Холодов резко извернулся, интуитивно взмахнув руками, и через секунду его стало четверо. Такой бригадой можно и с тремя версиями профессора потягаться!
Несколько минут Виктор привыкал к кратности своего тела, размахивая руками и лягаясь ногами. Он старался, чтобы каждая версия двигалась автономно, а не повторяла движения смежной. Поначалу это было трудно: левой рукой махали все четыре версии синхронно, но постепенно Виктор совладал с кучей конечностей, и решил, что теперь можно двигаться к профессору.
Зайдя к Воздвиженскому со спины, Холодов произнесли (чёрт, забыл речь асинхронную отработать!) в четыре рта:
– Зиг хайль, герр профессор! Слава России и Перуну, москаляку на гиляку!
Профессор от неожиданности подскочили и вскрикнули в три глотки.
– Спокойно, профессор, я не из антифа, – утешил профессора четырёхкратный Виктор. – Поговорить надо.
Но Воздвиженский, словно помешанные, опрокинув стол, ринулись к выходу. Холодов вчетвером бросились за ним, свалив стол и пролив кофе. Лишь бы не попасться на глаза немецкому патрулю, пришла в головы Виктора мысль. Следом за ней пришла другая: надо бы поймать одну версию профессора и выкрутить её обратным образом так, чтобы остальные в неё схлопнулись, и Воздвиженский оказался бы в одном экземпляре: тогда с ним будет легче управиться, а, впоследствии, и договориться. Холодов поразились, насколько чётко и ясно думалось несколькими головами, подтверждая народную мудрость «одна голова хорошо, а две лучше», которая как нельзя лучше к нему сейчас подходила. Четыре – ещё лучше.
Но, сделав падающее движение, каждая версия профессора раздвоилась, и теперь перед Виктором стоял шестикратный Воздвиженский. Развосьмеряться не было времени, и поэтому все версии Холодова вцепились в профессора, причём двум версиям досталось по два экземпляра противника. Воздвиженский сопротивлялись так, будто Виктор собрались его немедленно четвертовать. Поднялась суматоха, будто потасовка на каком-нибудь дурацком шоу близнецов. Холодов никак не мог приспособиться к движениям, поэтому некоторые его версии двигались синхронно.
– Мне просто поговорить нужно, профессор! – кричали все глотки фатумист. – Я – Виктор Холодов, помните, диссертацию защищал который!..
Удивительное дело, все версии Виктора одновременно запыхались. Видимо, чтобы преодолевать синхронную усталость, нужна отдельная тренировка. Впрочем, каждая версия профессора тоже начала уставать.
– Мемконтроль чёртов! – ругались профессор в шесть ртов. – И здесь добрались, сволочи! Ну нет, шиш вам, не арестуете!
Воздвиженский и Холодов полным составом выкатились на тротуар. Воспользовавшись тем, что одна из версий профессора, запнувшись о соседний экземпляр, повалилась на асфальт, Виктор вдвоём набросился на неё и перекрутил в обратную сторону, моля бога, чтобы всё получилось. Лёгкий щелчок – и перед Виктором уже стоял Воздвиженский в одном-единственном экземпляре. Две версии Холодова взяли профессора под руки и поволокли подальше от кафе, остальной Виктор, улыбаясь и кланяясь, пятились задом от кафе. Фатумист опасались скандала; за перевёрнутый стол и разлитый кофе администрация кафе вполне могла вызвать милицию или немецкий патруль. И опасения оказались не напрасными: выскочила хозяйка кафе, вцепилась сзади в крайний экземпляр Виктора и заорала:
– А кто платить будет? Я сейчас гестапо вызову! Или жандармов!
Насчёт гестапо она, конечно, преувеличила, но приятного, всё равно, мало. Холодов начали договариваться с ней, но она продолжала орать, одной своей лужёной глоткой легко перекрикивая четыре горла Виктора.
– Милочка! – мягко сказал тогда профессор, высвобождаясь из захвата версий фатумиста и беря под руку хозяйку. – Я возмещу ущерб. Только не надо скандала, гестапо, Интерпола… Никого не надо.
Пока Воздвиженский договаривался, Холодов терпеливо ждали, глядя в восемь глаз, чтобы профессор опять чего-нибудь не отчубучил.
3
Бывает, что поэты и художники оказываются прозорливее учёных и философов. Они докапываются до истины через сферу эмоций и чувств, однако не умеют делать правильные выводы. «Нет, весь я не умру» – сказано метко и точно ещё в те времена, когда о мемориуме даже не догадывались. Великий поэт интуитивно сообразил, что личность человека, его «я» не концентрируется в конкретном физическом теле, а размазывается по окружающему миру. «Я» – это не только конкретный Вася-Саша-Коля, но и частично его дети, друзья, родные, близкие. Более того, личность человека отражается в написанных картинах, сочинённой музыке, книгах, доме, который он построил, учениках, которых он воспитал. Чем ярче человек, тем сильнее он проникает в других, «пропитывая» собой больше и больше людей. И умирает тогда он не весь, а только его часть, связанная с физическим телом. «Остатки» личности продолжают жить в потомках, памяти, делах и шедеврах.
Ошибались мыслители, и верующие и атеисты: жизни после смерти нет, но и абсолютной пустоты тоже нет. А есть какая-то странная форма квазибытия, когда ты существуешь в памяти других людей, словно компьютерная программа, записанная на сотни компакт-дисков или флешек. У тебя теперь нет физического тела, но есть следы, которые ты оставил в памяти людей и в истории. Это и есть твоя новая форма «существования», квазижизнь после смерти физического тела.
Разговорчивый юноша, менеджер из нелегальной ремортальной фирмы, подробно поведал Нине Ильиничне о «жизни» умерших в мемориуме, точнее, в его особой части, мортеуме. Прошляки-мертвяки были универхрониками – ощущали самих себя одновременно и в детстве, и в молодости, и в старости. Они знали свою судьбу от начала и до конца, а самое ужасное – то, что им приходилось вновь и вновь переживать одни и те же события из своей жизни. Причём, помимо их воли. Вспомнит кто-то в реале, как мертвяк в бытность десятилетним пацаном воровал яблоки и попался – приходится несчастному в мемориуме перелететь в детство, снова лезть через забор в чужой огород, а потом долго чесать настёганные крапивой места. И тут же возвращаться в старость, потому как другой знакомый вспомнит мертвяка гуляющим по парку с внуками.
Умерший в мемориуме напоминает литературного персонажа, которому автор прикажет «Ползи!», и тому приходится ползти, скажет «Плачь!» – придётся плакать. Только в роли совокупного автора выступают вспоминающие мертвяка родные, друзья и прочие, кто знал о нём. А если покойный при жизни был сложной и противоречивой натурой, то ему не позавидуешь: вспоминать его будут по-разному, поэтому в мемориуме он будет выделывать довольно странные штуки.
Но мертвяки не всегда действуют по воле вспоминателей. Иногда они «живут» вполне автономно, когда о них никто не думает. В такие моменты они напоминают литературных героев, о которых автор напишет: «Три года отработал Федя в булочной» и больше ни слова, кем работал персонаж, как, сколько зарабатывал, где ночевал, чем питался. Эти три года Федя предоставлен самому себе и действует на своё усмотрение. Как говорят реморталы, находится в автономном режиме.
«Человек уходит в мемориум не скачком, а постепенно. Посмотрите на стариков, – Юноша опасливо покосился на пожилую учительницу Нину Ильиничну, но она не отреагировала, и он продолжил, – Старики, можно сказать, уже одной ногой в мемориуме. Чем ближе к смерти, тем они меньше реагируют на реал, зато воспоминания становятся ярче и ярче. Они чаще вспоминают прошлое, чем отражают настоящее, которое их почти не интересует…»
«А мне-то зачем сейчас погружаться? – продолжала колебаться учительница, – Вы ведь и так моего мужа оживите. Может, не стоит?»
«Стоит, стоит, – заверил её менеджер, – Оживление для мёртвяка – большое потрясение. Его надо подготовить, утешить. Очень тяжело после мемориума снова ощутить себя живым…»
Конец шестидесятых прошлого века меминженеры почти не тронули. Скорее, наоборот, он выглядел слегка идиллическим: тепло, солнечно, чистые полупустые улицы без ям и пробок, девушки в ярких пёстрых сарафанах… Лёгкий диссонанс вносили клумбы и пустыри, заросшие кукурузой: глупые мемористы забыли, что Хрущёва уже сняли, и карикатурная страсть к кукурузе в этом отрезке истории была излишней.
Всё было знакомым: Нина Ильинична погружалась несколько раз в это время в режиме бога. Первый раз, когда она увидела своего Петеньку в мемориуме молодым и здоровым, ревела неделю. В собственную личность она погрузилась первый раз. Некоторое время Нина Ильинична приходила в себя, оглядывалась, прислушивалась к своим ощущениям и радовалась молодому здоровому телу. Отсутствовали привычные боли в шее, не было онемения пальцев в правой руке, одышки и учащённого пульса.
– Ниночка! – раздалось над ухом. – Проведёшь в пятом «Бэ» литературу? У них окно…
Нина Ильинична вздрогнула, обернулась и ошалело посмотрела на завуча Людмилу Алексеевну. На молодую и цветущую, которая скончалась пять лет назад от ишемии.
– Что с тобой, Нина? – встревожилась завуч. – На тебе лица нет!
Та выбежала из учительской, едва не сбив с ног физрука.
– Вернись, Нина! – прокричала вслед завуч. – Или завтра же на бюро горкома комсомола будешь краснеть!
Учительница не обратила внимания на угрозы (всё-таки меминженеры успели поработать и здесь). Времени у неё было не так много: необходимо успеть добраться до авиационного завода. Там скоро начнётся обеденный перерыв, нужно разыскать Петеньку и поговорить с ним. Её погрузили в мемориум всего на два часа: насколько хватило оставшихся денег.
Петю нужно ремортировать из этого периода. Сейчас он – молодой инженер-технолог, через год он станет замначальника цеха, и жизнь его покатится под откос: хищения, суд, тюрьма… Родственники отвернутся, в начальники путь закрыт, появятся дружки-ворюги и, наконец, обширный инфаркт – итог неудавшейся жизни. Наивная Нина Ильинична забыла об универхронизме мертвяков; она не учла, что её умерший Петенька уже знает свою судьбу.
Она знала, что ремортация преступна и карается законом. Знала, но не понимала почему. Чем опасна ремортология – раздел мемористики, имеющий большое прикладное значение? Ведь восстановление из мемориума, оживление, могло бы осчастливить тысячи несчастных, потерявших своих родных и близких! Ремортация спасла бы от смертельной тоски родителей, потерявших своих детей, невест, у которых женихи погибли на войне или в автокатастрофе. Куда делись учёные-ремортологи, которые лет десять назад активно публиковались в средствах массовой информации?
Ведь мемориум – это рай для учёных. Когда люди научились погружаться в мировое историческое хранилище, столько интересных гипотез и теорий печатали научные журналы, сколько потрясающих воображение экспериментов проводилось! Писатели, попав в псевдопрошлое, могли диктовать сами себе романы. Можно было забросить в псевдопрошлое, например, швейную машинку, и она, «дожив» до срока переброски, снова перебрасывалась назад, и так до бесконечности. Учёные изучали возможность применить такую зацикленность в реальном мире, и человечество навсегда бы избавилось от производства: достаточно было перебросить предмет-зациклянт в прошлое, и он будет крутиться во временной петле, пока не рассыплется от ветхости.
Практически умершая в нашем веке философия вновь оживилась; новые концепции посыпались как из рога изобилия. Нина Ильинична помнит, как в одном солидном западном журнале философ с громким именем призывал отказаться от постулата вещного мира и перейти к концепции процессного мироздания. Мол, наш мир основан не на предметах, а на событиях, и плясать нужно не от атомов, электронов, существ, планет и галактик, а от процессов. «Атомами» должны являться простые процессы вроде ходьбы, бега, глазения, ползания, а роль сложных структур выполнять революции, учёба, становление и прочее. Вещам, существам и предметам отводилась роль вспомогательных сущностей, которые только обслуживают процессы. Не Вася бегает, ходит и учится, а бег включает в себя Васю, Колю и Авдотью Никитичну. Философ дофантазировался до того, что предложил именовать процессы, а людей и географические объекты, наоборот, лишить имён как вспомогательные элементы.
Другой философ выдвинул не менее интересную гипотезу. Он предположил, что природа создала мемориум и каждый миг делает резервную копию для того, чтобы самой время от времени брать из прошлого удачные решения, будь то виды животных или растений, события или явления. Кто знает, может через какое-то время природа захочет вернуться к динозаврам и вытащит их из мемориума, как системный администратор, восстанавливающий часть базы данных. Но вытащит их не в первозданном виде, а в изменённом и улучшенном. Ведь мир развивается по спирали, с каждым витком которой старое возвращается в модернизированном виде. Может, и динозавры вернутся к нам теплокровными, живородящими, покрытыми густой шерстью.
Разумеется, не остались в долгу и физики. Один, например, выдвинул гипотезу о том, что все предметы нашего мира, включая живых существ и людей, живут не в единственном настоящем, но немного и в прошлом и будущем. То есть имеют размеры не только в пространстве, но и во времени. На оси времени предмет – не точка в настоящем, а отрезок, посередине которого лежит настоящее. Таким образом, автор гипотезы «временной толщины» подводил к мысли, что разного рода пророки – это люди, обладающие такой «толщиной», которая позволяет ощутить будущее достаточно «далеко». Он приводил в пример и многочисленные результаты экспериментов. Скажем, спящий человек за пять минут до сна вдруг ясно ощущал, что звонит будильник, который пока и не думал звонить.
Много было интересного, пока мемориум не оккупировали и не испакостили разного рода коммерсанты, рекламные агенты и проходимцы всех мастей. Таково природа человека: неуправляемые массы умеют испортить любой начинание, любой общественный институт в короткий срок, как только это становится доступным, будь то религия, интернет или искусство фотографии.
Вернувшись в реал, пожилая учительница долго не могла прийти в себя. Всё-таки возраст уже не тот: погружение в мемориум – слишком сильное потрясение для изношенного организма. Да и переживаний при встрече с Петей было предостаточно. Сначала он не верил, что это реальная Нина Ильинична явилась к нему из реала, ведь там, в далёких меморных шестидесятых существовала её копия, с которой она едва не столкнулась. Потом он не верил, что Союз распался, вернулся капитализм, и теперь каждый может совершенно безнаказанно заниматься бизнесом и зарабатывать деньги, чего ему так не хватало в те далёкие годы. Затем он не верил, что любого человека можно оживить, если есть на то деньги (Нина Ильинична не стала расстраивать усопшего супруга и не рассказала ему о проданной материной квартире в центре и заложенной даче).
Отлёживалась в мемкапсуле она долго, быть может час или два, пока её не потревожил всё тот же болтливый менеджер.
– Как самочувствие, Нина Ильинична? – с дежурной улыбкой осведомился он и, не дожидаясь ответа, протянул ей руку. – Пойдёмте скорее, ваш супруг вас ждёт.
Оцепенение как рукой сняло. Учительница, опираясь на руку юноши, выкарабкалась из мемкапсулы. Менеджер бережно взял её под руку и вывел в коридор.
– Всё в порядке, ремортация прошла успешно! – радовался менеджер и сыпал библейскими цитатами: – «Он воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами…»
Вдруг из-за одной из дверей, выходящих в коридор, раздался нечеловеческий вопль. Незнакомый хриплый мужской голос поносил всех, кто вытащил его из мемориума, и Нина Ильинична напряглась. Она покрепче вцепилась в руку услужливого ремортала.
