Текст книги "Верное решение от Харди Квинса (СИ)"

Автор книги: Санёк О.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

   Он трёт глаза.

   Потом Лойс (уже Лойс) тренькает коммутатором:

   – Вам письмо, сэр, срочное.

   Микаэль нажимает на почтовый значок.

   "Довожу до Вашего сведения, сэр, что в отношении Вашего брата была предпринята попытка похищения. Прошу оказать содействие и предоставить надежное судно по прилагающимся координатам в ближайшее же время. С уважением, капитан Гарри Лефорт. "

   Вот как.

   Теперь уже спать не хочется, хотя голова болит по-прежнему.

   ***

   Харди всей кожей разом ощущает, за что пустыни ненавидит ещё больше джунглей.

   В джунглях жарко, прело, сумрачно, но жить можно, особенно когда не слишком торопишься. Пустыня – это ад, такой, каким его изображали древние. Это раскаленная сковорода до самого горизонта, и песок проникает во все места, в какие только может, и натирает ноги, и раздражает кожу под швами футболки, и скрипит на зубах.

   Харди подумал: мы не продержимся в этом аду шестнадцать часов.

   – Какова продолжительность суток на этой планете? – уточнил у Лефорта, к которому не решил, как будет относиться.

   – Тридцать шесть часов, – невозмутимо отозвался Лефорт и первым выпрыгнул в это пекло из кондиционированной прохлады шаттла. – Неудачно, конечно, что мы попали сюда ранним утром, ночью идти было бы гораздо легче.

   – То есть дальше будет жарче? – уточнил Харди, запоздало злясь (в основном – на мироздание).

   – К сожалению.

   Джона хлопал глазами и нормально просыпаться не спешил, и Харди, поднявшись, поволок его за собой и подпер плечом.

   Лефорт ожидал снизу и помог спуститься, подпёр со своей стороны. И стоял на этой жаре, от которой уже сейчас жгло кожу.

   Харди быстро проверил, что найденный в шаттле фазер заряжен и готов к использованию, и сделал это как можно более демонстративно (а в левом сапоге пряталась маленькая световая граната, но Харди надеялся, что до неё не дойдёт). Лефорт и глазом не моргнул.

   Они поправили рюкзаки, ещё раз перепроверили запасы воды, Харди снова похлопал Джону по щекам и уныло решил, что, возможно, придётся тащить на себе.

   Но Джона перебирал ногами. Харди – тоже, а Лефорт шагал вперёд с неутомимостью. Ну, собственно, с чего ему утомляться, это не у него день начался отнюдь не с кофе, а с дула фазера в спину.

   ***

   Планета Арзуми пережила две волны колонизация, и вторая была сперва неохотной, вынужденной и теперь всё никак не завершалась.

   Но и до первой Арзуми отнюдь не была необитаемой на протяжении всей своей истории. Просто от местной цивилизации остались только редко встречающиеся каменные пирамидки высотой в пять-десять ярдов и развалины чего-то, что можно было бы счесть архаическими ритуальными городами. По крайней мере, так сочли исследователи. Эти же самые исследователи дали добро на колонизацию, поскольку пришли к выводу, что следы древней цивилизации хотя и небезынтересны, но вовсе не мешают заселению такой прекрасной планеты, никакого терраформирования к тому же не требующей.

   Первые колонизаторы не успели даже прочно обосноваться перед тем, как случилось что-то.

   Что-то случалось половину тысячелетия назад довольно часто, и бывало таким же необъяснимым, как полная стерильность абсолютно здоровых терранок на пятой планете второй звезды созвездия Лебедя (покинув планету, те же самые терранки благополучно производили на свет потомство).

   Просто однажды люди сошли с ума и друг друга перестреляли. Их было относительно немного – каких-то пять тысяч человек, поэтому событие вызвало определенный резонанс, но довольно быстро забылось. Слишком много всего происходило разом. Через два столетия планету опять тщательно исследовали, ни к какому определенному выводу не пришли и опять дали добро на колонизацию.

   Потомки тех робких, напуганных колонистов чувствовали себя на планете вполне неплохо, радостно отпраздновали в минувшем году трехсотлетие первого поселения и продолжили себе приторговывать на чёрном рынке местными яшмовыми скорпионами, чей яд вызывал приятные и относительно безопасные галлюцинации.

   Официально на планете проживало около миллиона человек, в основном терранцы и ниглианцы, неофициально на нелегальные промыслы ежегодно прилетало ещё около пятидесяти тысяч человек. Планета принимала и прятала в своих песках всех. Некоторых перемалывала в пыль, другим позволяла разбогатеть – сказочно или не очень.

   ***

   Джона бормотал себе под нос, а Харди обливался потом.

   Подпирать Джону плечом было особенно жарко, и песок, разумеется, уже просочился в сапоги, герметично соединенные с походными штанами. Потому что для песка нет разницы между герметичным и негерметичным, ему всё едино.

   Пустыня не только жарила, а ещё подвывала и странным образом покрикивала, и давила чем-то незримым, но неприятным.

   Харди старался не всматриваться в неё, чтобы чего-нибудь не увидеть, но всё равно поглядывал в небо – то было бесцветным, пустым и бесконечным.

   На нем, разумеется, не было ни облачка.

   – Привал? – предложил через час приблизительно Лефорт, который, дьявол подери, до сих пор так и не вспотел, но Харди покачал головой.

   – Нужно идти. Нас ищут.

   И Лефорт посмотрел на Харди как-то странно. В отместку Харди тоже посмотрел на Лефорта странным образом.

   ***

   Есть правда времён помимо правды людей. И она говорит:

   если думаешь, что мир твой кончен, ступай в пустынь;

   и если алчешь мудрости мудрых и памяти помнящих, ступай в пустынь;

   и если ум твой громок и смятен, ступай в пустынь.

   Люди приходят и уходят, годы перекатываются подобно барханам, но всему и всегда есть ответ – ступай в пустынь.

   И коль не случится от путешествия пользы, то хоть возвращение будет приятным.

   ***

   Ещё через час Харди решил, что глаза его обманывают. Но Лефорт остановился и прищурился. И Джона сделался чуть более осмыслен и тоже смотрел с надеждой – там, впереди, маячило.

   Может, груда камней. Может, развалины какого-то сарая. Но, понял Харди, там должна быть тень. И вот они шли и неотрывно смотрели на эту возможную, вероятную тень, и тень была для них пределом мечтаний.

   Харди нашёл в себе силы усмехнуться. Тень. Совершенно бесплатно. Заслон от палящего солнца.

   Лефорт покосился на него, но ничего не сказал.

   Теперь казалось, что развалины эти – невообразимо далеко и дойти до них в этой жизни не доведётся.

   А потом они сделались больше, и больше, и...

   Это были развалины, да, но отнюдь не сарая. Это были громады чего-то, в чём с равным успехом можно было бы распознать и храм, и дворец, и просто какую-нибудь городскую ратушу, но камень был стёсан ровно, надёжно, и до сих пор хранил старательно приданную ему форму. И тень, да, была.

   Харди толкнул в эту тень Джону, упал коленями сам и достал фляжку с водой, намереваясь теперь наслаждаться.

   Лефорт уселся рядом, прислонился к полуразрушенной стене.

   – Там дальше есть ступени вниз, можно было бы попробовать спуститься. Вероятно, там ещё прохладней.

   Маленький пустынный скорпион – ярко-оранжевый и совсем не угрожающий – пробежал по ноге Харди. Тот проследил его путь с вялым любопытством.

   – Можно попробовать. Лефорт, а у вас имя-то есть?

   Тот поднял брови и отхлебнул из своей фляжки.

   – Есть. Гарри. А вы, как я вижу, своё длинное имя подсократили.

   Джона продолжал бормотать и в целом выглядел как-то не очень хорошо: бледный несмотря на жару и по-прежнему снулый, едва понимающий происходящее. И Харди его не чувствовал – в смысле телепатических штучек. Тот имеет привычку шариться у Харди в голове, как у себя дома (и, кстати, нужно было сразу понять, что что-то не то – там, на корабле). И нужно будет ещё рассказать ему на досуге, что есть такая штука, этикой называется...

   – Мне тоже не нравится его состояние, – понятливо кивнул капитан Лефорт по имени Гарри. – Возможно, доза снотворного была рассчитана неверно. В конце концов, медиков среди моей бывшей команды нет. Похоже на отравление. И вряд ли жара ему сейчас на пользу.

   Пил, впрочем, Джона жадно.

   А после принялись осторожно спускаться по ступеням вниз, в темноту, и веяло не просто прохладой, а – могильным, древним холодом, но стало хорошо. Харди почувствовал, что наконец чуточку расслабляется.

   А Джона остановился, упёрся локтями и отчаянно потребовал:

   – Ступайте в пустынь! Ступайте!

   ***

   Гарри Лефорт в детстве мечтал стать частным детективом. Вообще-то он и слова-то такого не знал сперва, ему просто нравилось разгадывать загадки и находить потерянные вещи. Очень нравилось. Он искал случайно оброненные мамины шпильки для волос и отцовские пачки сигарет, завалившиеся за спинку сидения кара. Искал потерянные стилусы для одноклассников. Шарился по развалинам – и там находил тоже. Всякие разные вещи.

   Но он был мелкий сукин сын, который лез куда не следовало, поэтому однажды нашёл труп.

   Это был труп женщины, терранки, и был он страшен и красив одновременно. И Гарри на него смотрел, смотрел, не мог отвести взгляда от лица, которого ещё не коснулось разложение.

   А дальше он не помнил. Милосердная детская память вытерла из себя всё самое неприятное и непереносимое. Знал только: ничего хорошего дальше не произошло, терранка была любовницей местного мафиози, и семье Гарри пришлось бежать – спешно и далеко, и осесть на самой окраине, и постоянно бояться, что окраина из «нашей» сделается «ихней», и «ихние» были страшны – так же страшны, казалось Гарри, как лицо мёртвой терранки. Впрочем, «ихних» ему увидеть в жизни не довелось – и очень, очень повезло.

   Мариус стал «ихним» ровно тогда, когда Гарри отправили в интернат на Бутанге. Позже он получил сухое официальное письмо, распечатал на бумаге и много лет носил в нагрудном кармане форменной куртки.

   С той поры Гарри сделался сам по себе и детективом стать больше не мечтал. Да, в общем, и не мог – в интернате их натаскивали на личную охрану. Теперь он должен был научиться оставаться глухим и слепым к загадкам, которые выходили за рамки его прямых обязанностей. Должен был задавить живое любопытство и научиться изображать, что его здесь нет. Должен был быть готов работать прежде всего телом, а не головой и в случае чего собой заслонить нанимателя от выстрела.

   Нет, личный телохранитель не должен был быть совсем уж тупым. Но и слишком умных в этом деле не любят. Не доверяют. Гарри это понимает: личный телохранитель – человек нужный, но неприятный, поскольку никому не нравится провести всю жизнь будто бы в витрине. Вот телохранитель и должен производить впечатление пластигласовой стенки – она есть, но абсолютно прозрачна и сама по себе не имеет никакого значения и никакой ценности, так?

   Гарри не мечтал больше стать частным детективом, но и в прозрачную стенку превращаться было делом для него было сложным, мучительным. Он закончил школу с отличием, конечно, потому что куда ему было деться? Он во Вселенной у себя был один и только от себя зависел и перед собой только и отвечал.

   По баллам диплома он прошёл сразу в третий круг личной охраны одного из членов Верхней палаты Парламента, и ему хорошо платили.

   Было это лет уже тридцать примерно назад.

   ***

   – Так не годится, – сказал Харди. – В аптечке должен быть экспресс-анализатор. У него бред, вы видите, Лефорт?

   Впрочем, спускаться не прекратил, но Джона делался всё тяжелее и тяжелее с каждым шагом.

   И темнота, пусть и приятно ледяная, давила тоже, прежде всего тем, что после слепящей яркости пустыни казалась абсолютной.

   Харди подумал, что к тому же воображение разыгралось, потому что казалось, будто пахнет тленом, гниением...

   Лефорт что-то пробормотал и наконец зажег фонарь.

   – Давайте, я подхвачу.

   Фонарь был тускл, а помещение – необъятного простора, и ярдах в пятидесяти зиял чёрный провал.

   Катакомбы, решил.

   Лефорт подвернулся вовремя, подхватил Джону с другой стороны, а тот некстати принялся отбиваться, дергаться, и Харди ругнулся сквозь зубы.

   В конце концов они все добрели до ближайшей стены и устало привалились. Харди догадался тоже отыскать в рюкзаке портативный фонарь и зажечь, и света стало больше, и стены оказались испещрены едва заметными надписями, почти призрачными намеками на письмена, выведенные когда-то и кем-то.

   Был бы джиппер...

   Но зато была аптечка.

   В аптечке нашёлся анализатор, и Харди даже успел прижать тестировочную полоску к шее Джоны. Анализатор возмущенно запищал, Джона так же возмущенно зашипел, завозился, неловко извернулся и стукнул Харди по губам, заставляя замолчать и делая эту штуку, к которой Харди никогда не привыкнет: когда у тебя в голове поселяются без спросу.

   Поселился, разложился и тогда сердито обрушился.

   Или обрушилось.

   – Как называется эта пустыня? – обессиленно спросил у Лефорта Харди.

   А тот также обессиленно ответил:

   – На карте она обозначена как Пустынь мёртвых имён.

   И Харди нисколько не сомневался, что название справедливо, и теперь даже понимал, почему.

   Дерьмовое местечко.

   «И никто не умирает окончательно, и никто не рождается без того, чтобы умереть в конце концов. У кольца нет конца, а появившееся не прекратится вовеки,» – сообщил ему Джона, и Лефорт громко, зло выругался.

   – Зовите меня Гарри, – пробормотал. – А то, знаете, мы ведь в дерьме.

   ***

   Третье кольцо личной охраны – это очень далеко от объекта.

   Впервые этого человека Гарри увидал только через три месяца после подписания контракта. Впервые – и издали.

   Но даже издали было видно, что это человек непростой и умный зверски. Он, например, медленно-медленно огляделся вокруг, выйдя на крыльцо, и Гарри сразу понял, что этот человек видит и принимает к сведению вообще всё. Может даже, обратил внимание на то, с какой стороны дует ветер и что это может значить. Сделал какие-то выводы и выдумал сразу с десяток планов на все случаи жизни. Потом так же медленно прошёл мимо, и Гарри имел возможность приглядеться к нему поближе.

   Герцог Солсбери, граф Англси, был человеком солидным не по годам, не старым ещё: к тому времени ему исполнилось пятьдесят три – юность закончилась, но до окончательной зрелости было далеко. Этот человек, к тому же знал Гарри, как-то причастен к прекращению резни на Эребусе, но не знал точно, как именно.

   В общем, на первый взгляд объект показался Гарри вполне достойным тех денег, что платились за его охрану из государственного бюджета, из средств налогоплательщиков (но пока ещё Гарри не был уверен достоверно).

   А на второй раз вышло нелепо.

   На второй раз Гарри отвечал за внешний периметр, когда раздался взрыв и люди побежали. Это были очень богатые люди, все из себя в шелках и бархате ручного плетения, а бежали ну совершенно как какое простонародье с окраин, и паники в них было ровно столько же. Гарри же не паниковал, а делал свою работу – отвечал за периметр.

   Герцог бежал вместе со всеми, был окровавлен, но, в отличие от всех, не паниковал. Он бежал вполне осмысленно и, по всей видимости, имел план.

   Гарри его перехватил, но осторожно, чтобы не сбить с плана (герцог умный человек и план его, должно быть, тоже был умён).

   Гарри так и спросил:

   – Что делаем?

   Герцог поглядел на него так, будто бы хорошо знал, кивнул и сказал:

   – Ты умный парень. Скажи-ка, если мы сейчас сделаем вид, что мертвы, это поможет?

   – Если охотятся именно за вами, то обязательно захотят сделать контрольный выстрел, – быстро ответил Гарри.

   – Так и думал. Тогда вот что. Дай мне свою куртку и шлем. За периметром ведь есть служебная парковка? Побежали!

   И это был умный план, да, и герцог выжил – благодаря Гарри, конечно, который тоже выжил, но большей частью благодаря себе самому.

   И так они друг другу, выжив, понравились, что следующие тридцать лет своей жизни Гарри посвятил этому человеку.

   ***

   В таком месте Джоне бывать ещё не приходилось.

   Это было такое звонкое, холодное место, что мысли замерзали в лёд и позвякивали, и это было странно: Джона помнил жару. Потом он огляделся по сторонам и понял, что Харди здесь и, значит, можно не особенно бояться.

   Но набито тут было битком, суетились и толпились везде полупрозрачные и странные, и среди них, толпившихся, не было ни одного живого. Когда живой, мысли тоже живые, плотные, можно даже щупать, а эти навроде целлофана – бесформенные и едва ощутимые.

   Но – целая толпа.

   Джона их стал слушать, и они радостно на него набросились, потому что изголодались по живому и тёплому, и среди них Джона-то и был самым живым и самым тёплым.

   Но мысли у них, целлофановые, метались и замыкались в круг.

   От их мельтешения шумело в голове, и долго не мог взять в толк, что от него хотят. А от него одного только хотели: чтоб он их выслушал. Слушать Джона любил (хотя Харди не особенно доволен, если его подслушивать). И стал слушать.

   Но вот беда: они говорили все разом.

   ***

   – Нужно отсюда выбираться, – решительно сообщил Гарри Лефорт и попытался перехватить Джону поудобней, чтобы, вероятно, закинуть на плечо и нести.

   Харди считал, что это очень трезвое и своевременное решение, но сделать-то ничего не мог. Если Джона никуда не собирался идти, то заставить его было нельзя, потому что телепата вообще сложно заставить делать то, чего он не хочет.

   Харди оставалось только смириться, и Гарри это понял. Не то чтобы сдался.

   Была странная вещь: Харди слышал и чувствовал Джону, а через Джону – и Гарри тоже, и всё это – сквозь непрекращающийся гул голосов людей, которых здесь быть не могло.

   «А они есть, – отозвался Джона. – Просто мёртвые. Они тут много тысяч лет совсем одни, им грустно и скучно.»

   «И что же, мы их веселить теперь что ли должны?!» – возмутился Харди, но возмущение его в расчёт не приняли.

   Джона никуда идти не собирался.

   – Я не понимаю, – сказал тогда Харди, раз заняться было нечем (можно было надеяться, что однажды Джоне его развлечение надоест). – Вы с нами или не с нами? За нас наверняка очень большой выкуп назначен, Мик обычно щедр. Но если что: предлагаю в два раза больше. У меня есть деньги.

   – О да, – отозвался Гарри голосом усталым и рассеянным. – У вас есть деньги. Наследство госпожи Элеоноры было достаточно солидным... Я помню вас ребёнком. Госпожа Элеонора была еще жива, когда мне довелось с вами познакомиться. Я даже держал вас на руках. Вы, конечно, не помните. Было вам тогда года два. Может, чуть больше, но точно не больше трёх.

   – Да, не больше. Мама погибла через несколько дней после моего третьего дня рождения.

   – Я сожалею. Я работал на вашего отца. Это был превосходный человек.

   Харди думает: вероятно, превосходный. Жаль, не довелось познакомиться с ним поближе. А так-то Харди его вечно разочаровывал, да и отец, в общем, не больно-то радовал своим присутствием в жизни Харди.

   – Он очень изменился после смерти госпожи Элеоноры. Ему было тяжело. Но вас он любил.

   Харди, может, тоже очень изменился. Стал сиротой. Можно было ему разок сказать, что, де, отец-то у него всё же остался.

   Впрочем, об этих вещах он и думать не хочет. Отец мёртв, и Харди помнит тот день, когда Мик написал, мол, место в Палате пэров теперь его, а он не знает, что с ним, дьявол побери, делать.

   – Так вы с нами?

   «Современная молодежь совершенно не понимает, что верность не покупается и не продаётся. Её даже заслужить нельзя – она просто однажды возникает.» – очень громко говорит Гарри, а Харди понимает, что вовсе не говорит, а очень даже думает.

   Но громче всех думает Джона, и с восторгом.

   ***

   Они тут жили много тысяч лет назад.

   Они говорят все одновременно, и Джона начинает кричать, чтобы или они не вопили ему во все мозги разом, или бы он сошёл с ума и ему бы тогда, наверно, стало на них плевать.

   Им сделалось стыдно. Но они всё равно вибрировали от радости, потому что все они теперь мертвы, а мёртвые ничего не делают, ничего не могут, а только бесконечно думают и думают об одном и том же.

   «Когда это место придумывалось, – с обидой говорит один, – думали, что мы тут будем вечно живы, и что никогда теперь и никто не уйдет безвозвратно. И вот мы не ушли, застряли здесь, а все остальные – ушли.»

   И начинает хохотать.

   Джона его понимает: много тысяч лет ничем не заниматься – станешь тут хохотать.

   Он отмахивается.

   «Было ведь хорошее. Приходили советоваться. Приносили свежую кровь животного и сладкие тёплые свечи, которые горели и грели ещё долго после того, как живые уходили.»

   «А у меня, – говорит другой, – была дочь. Очень красивая и умная. Но она умерла, а сюда не попала. Где теперь моя доченька?»

   Джона не знает. Откуда он может знать?

   «Где?»

   "А ещё был смешной человек, который просидел здесь год и всё это время слушал всех разом. А потом стал белый-белый, седой.

   Но смешной. Он задавал вопросы вроде того, в чём смысл жизни. Мальчик, если мы умерли, это не значит, что мы стали умней. Мы просто умерли."

   Джона кивает.

   «Сколько вас здесь?»

   Заступает какой-то совсем блёклый, истончившийся, и мелко похихикивает.

   «Тридцать два миллиона. Но это только здесь. А там, дальше, нас миллиард. Слушай...»

   Джона не может не слушать.

   ***

   Становится всё холоднее. И Харди тоже их теперь видит: ему холодно, и он видит, как воздух в полумраке слоится и дрожит.

   ***

   «Моя жена сказала, что нужно попробовать. Я всё равно умирал, ничего нельзя было сделать, но она не хотела со мной расставаться. И где теперь моя жена?»

   И продолжает мелко смеяться. У них самый важный вопрос: где все остальные. Но почему им неинтересно, где сейчас они сами?

   Тут так темно и холодно.

   «Мне нужно на свет, в тепло,» – пытается объяснить им Джона.

   Но их тут тридцать два миллиона.

   И они хотят крови жертвенного животного и теплых сладких свечей, чтобы горели и грели.

   Джона не может им дать. У него нет ни жертвенного животного, и свечей. Тепла в нём самом тоже не очень много.

   Он вообще тут бессмыслен и совершенно ничем не может помочь. Джоне очень печально. Он хотел бы попросить прощения, но, чувствует, здесь он не виноват.

   ***

   Постепенно Харди привыкает. Проходит, возможно, час, а, вероятно, и больше. Харди больше не дрожит.

   Он думает о цивилизации, которая погибла, но оставила своих мёртвых смотреть на развалины.

   Харди жутко, но не страшно.

   ***

   Джона поднимается, чтобы уйти.

   «Я не могу всех выслушать, – пытается объяснить. – Не могу всем помочь. Вам, наверно, и нельзя помочь. Если что-то должно закончиться, то пусть и заканчивается. Наверно, больно вот так застрять.»

   «Мы были созданы из любви, – возражают. – Потому что нет ничего страшнее смерти, нет ничего более противного людям: смерть разрушает все узы, даже те, что были созданы с великой любовью.»

   Поддакивают эхом: «Мы всего лишь хотели всегда быть вместе. Теперь мы вместе.»

   «И можем быть вместе с тобой.»

   Они прозрачные. Джона смотрит на свою руку: плотная, тёплая и настоящая. А здесь совсем темно, если выключить фонари. Сверху жарко, а здесь можно лечь и умереть от холода.

   Джоне это совсем не нравится. Джоне тут жутко и противно. И никакой любви он вовсе не чувствует. Он так им и говорит, и тогда они обижаются.

   И, ну. Обрушиваются.

   ***

   Джона начинает хрипеть.

   ***

   В них нет любви, совсем. Они холодные и злые. Они устали в ледяной темноте ходить по кругу. У них печальные, сухие и уже потерявшие всякий смысл истории и жизни.

   Но крови им хочется. Не обязательно, кажется, жертвенных животных. Джона или там Харди им вполне сойдут.

   «Однажды, – шепчет один, – мы тут столько крови пролили. Но давно было. А никто не просил этих людей сюда прилетать. Это сейчас мы слабые.»

   ***

   – А ну! – кричит Гарри. – А ну, расступитесь!

   И всё же хватает Джону за шкирку, и тащит.

   ***

   Харди подскакивает, потому что Джона замешкался и растерялся, и Харди пользуется моментом, и бежит по лестнице вверх, и Гарри встряхивает Джону раз и другой и закидывает на плечо.

   Харди оглядывается.

   ***

   «У кольца нет конца, – кричат Джоне в спину. – Однажды ты вернёшься, чтобы остаться!»

   Но Харди хватает его за руку и зло кричит в темноту:

   – Он не ваш человек! Он из моей команды. О нём есть кому позаботиться. Проваливайте!

   И, как ни странно, они растворяются в темноте.

   Джона их больше не чувствует. Ему их жаль, но мёртвым же лучше оставаться мёртвыми, ведь так?

   Перемычка

   Гленда Магрит обычно завтракает в своей каюте, потому что – обычно же – в общей столовой у них царит... Было такое терранское животное – свинья. Так вот, будто бы не столовая, а жилище этого животного, славившегося своей нечистоплотностью. Некоторые члены команды считают почему-то нужным всюду разбрасывать отвертки, детали двигателя, какие-то платы (и паять их прямо на обеденном столе). Другие – вышивать в свободное время самые слащавые картиночки и всё необходимое для вышивки тоже оставлять в столовой. Наконец, никто почему-то не стремится вовремя убирать испачканную посуду в посудомоечную машину. Магрит не то чтобы устала бороться. Она сознательно оставила столовую единственным местом на корабле, где каждый может поступать в меру своей природной лени и неаккуратности. Она где-то прочла, что это будто бы должно снизить уровень общего напряжения.

   Но есть на корабле святая душа – Стэйси. Он раз в неделю совершает героическое действо по уборке свинарника. Делается несколько лучше. И сама Магрит по старой казарменной привычке иной раз берёт в руки щётку...

   Но теперь у них на корабле пассажир. Теперь столовая общими усилиями вычищена до блеска.

   Теперь Магрит выходит для завтрака в столовую и ещё в коридоре слышит смех.

   Смех на их корабле не то чтобы совсем уж невероятный гость... И они не так уж мрачны. Они просто сосредоточены на этом монотонном корабельном быте внутри вязкого и кружащего на месте корабельного времени. Иной раз, бывает, раздобудут нелицензионных кремнепластинок с фильмами и тогда вместе их смотрят: но тоже сосредоточенно.

   За пределами корабля есть Вселенная, но в долгих перелётах об этом забываешь.

   А теперь – смех.

   Она входит в столовую. Раскрасневшийся от возбуждения новый пассажир размахивает руками и продолжает что-то рассказывать.

   Глава 7. Условие, без которого не

   Вовсе не значило, что всё разом сделалось хорошо. Оставалось ещё двенадцать часов путешествия по раскаленной пустыне, и Харди то думал, что умрёт, то – что умрёт Джона. А вероятнее всего: умрут они оба, и Гарри придется ещё возиться с их бездыханными телами. Ну, или так бросит. Аборигены центрального континента планеты Т-пхао оставляют своих мертвых в пустыне, чтобы тех склевали птицы и сглодали падальщики – для полного посмертного единения с природой.

   Джона с его полупрозрачной тонкой кожей вообще менее всего был приспособлен к этому бесконечному палящему аду. Но кто к нему вообще был приспособлен? Впрочем, Харди глядел на Гарри и видел, что тот по-прежнему не потеет.

   Жара, жара, бескрайняя рыжина: изъеденное ржавчиной небо небо над головой и ржавый, безысходный песок под ногами и – до самого горизонта.

   Длилось это двенадцать часов.

   И Харди даже переставлял ноги. И снова переставлял. И крепко держал Джону под руку, а под другую его держал несгибаемый Гарри Лефорт, отцовский телохранитель. Иногда совал под нос фляжку с невкусной, медно-несвежей водой.

   Но адом быть не переставало.

   А потом распахнулась шлюзоподобная, массивная дверь, и Харди ввалился в прохладу и полумрак. В руку ему сунули бутылку с самой вкусной, самой холодной водой во Вселенной. За такую воду Харди бы, может, даже кого и убил...

   – А вы молодцом, – хлопнул по плечу Гарри Лефорт, и этот хлопок стал последней соломинкой.

   ***

   Микаэль сердито прищёлкнул пальцами.

   В Президиуме Совета грядёт голосование за включение в Содружество звездной системы с непроизносимым нормальным человеком названием, а попросту – из созвездия Водовоза.

   Населяют эту звездную систему порядка восьми миллиардов гуманоидов, на вид вполне себе приятных, даже скорее красивых – хрупких, маленьких, стройных, радостно радужных (и кто-то из голосующих обязательно подумает о том, как эти прелестные создания пополнят собой ряды работников космических борделей). И религию-то они исповедую на редкость миролюбивую, какую-то помесь древнего терранского джайнизма и эльтузианской разновидности христианства – что-то с многочисленными мессиями и непротивлением злу. И ископаемые-то полезные у них есть. Уровень технического развития, правда, довольно низок, вопреки даже тому, что рубикон межпланетных полётов они успешно преодолели...

   Войдут, конечно, в Содружество. Сперва – на условиях эмбарго на всё, кроме оговоренной группы товаров. Потом, постепенно, пообтешутся, получат себе университеты и школы единого образца, нормальную медицину, а там, глядишь, дойдёт дело до разработки ресурсов...

   Микаэль снова – и яростно – протер глаза.

   «Краткая справка по вопросу» на каких-то семьсот тысяч знаков никак не хотела кратко и талантливо объяснить Микаэлю, почему переговоры встали намертво и так стоят. Она хотела сожрать ещё три или четыре часа его времени, которое он мог посвятить, скажем, чтению следующей «краткой записки»... А ему ведь завтра предстоит аргументированное голосование. С него будут брать пример, на него будут равняться.

   Микаэль раздраженно захлопнул папку. Оттуда вывалился бумажный лоскуток и упал под стол. Такой странно старомодный и тревожный. Микаэль поднял записку и прочёл: «Будет тендер на концессию и ресурсную разведку планетарной системы К28 в созвездии М67, более известном как „Созвездие Рака“. Жду от вас поддержки.»

   Микаэль нахмурился.

   – Сэр! – закричал Стэн, вваливаясь в кабинет. – Сэр!..

   И принялся падать лицом в паркет. Над его головой водорослями шевелились щупальца Лойс, но слабо и неловко.

   Кабинет стал наполняться белым сладковатым дымом. Микаэль успел ещё подскочить к окну и пару раз ударить по стеклу тяжелым креслом с литыми бронзовыми ножками.

   Но стекло-то было пуленепробиваемое.

   Падая, он видел перед собой тот бумажный лоскуток. На другой его стороне, оказалось, тоже было нацарапано. «Считайте право на концессию компенсацией имущественного ущерба, причиненного мне вашим братом. И – это первое предупреждение.»

   ***

   Окончательно пришёл в себя Харди уже на корабле. Корабль этот, насколько помнил через полубред теплового удара, оказался стар, даже дряхл. И тёмен, и очень мелок. И в коридоре, ведущем в жилой отсек, были расставлены ящики, остро пахнущие то ли рыбой, то ли водорослями.