Текст книги "Верное решение от Харди Квинса (СИ)"

Автор книги: Санёк О.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

   Поэтому он догадался, только возвратившись в гостиничный номер: можно же соврать.

   Он понимал: церковь есть. Совершенно точно. Она просто спрятана от глаз. Скрыта. Не исключено, что в этой дурацкой секте свои псионики. Никуда она не девалась – как стояла на этой улице шестьдесят лет назад, так и стоит. Просто у Харди пси-уровень нулевой.

   Стучите, да откроется?

   О, он знает, кто может постучать.

   Он сказал Джоне:

   – Ну что, готов слегка отработать содержание? – и подмигнул. И улыбнулся.

   А Джона не улыбнулся в ответ, а только поник и вроде съёжился.

   И Харди тут же всё понял.

   – Ой.

   Сел рядом.

   – Никаких преступлений. И тут у меня, понимаешь, всё бесплатно. Я пошутил. Ну, шутки у меня – дурацкие. И ты всегда можешь отказаться. Просто мне на самом деле нужна твоя помощь.

   ***

   У Харди специфическое отношение ко лжи.

   Лгать – это, если уж поразмыслить, делать кому-нибудь плохо. Потому что истины все равно не существует, а есть такая штука – «точка зрения». Или, как говорят в средствах массовой информации – «версия». Версии бывают такие и сякие, и ещё вот этакие, поэтому разубеждать человека, уверенного, что в его шкафу живет маленький зелёный человечек, бессмысленно. И ежели он вам про этого человечка будет рассказывать, ложью это не будет. Оно будет точкой зрения, версией, особым взглядом – чем угодно. Оно даже в кое-какие факты будет укладываться, потому что все знают – зелёные человечки существуют, живут много где. Следовательно, чего бы им и не находиться в шкафу?

   Ложь – это отнюдь не расхождение с фактами. Ложь – это когда заведомо причиняются неудобства, боль, страдания, неприятности.

   Ну, по версии Харди.

   Поэтому он вручает Джоне рожок замечательного местного мороженого (хоть что-то здесь, на Беллерофонте, замечательное помимо гамбургеров).

   Садится и пишет письмо госпоже Кирстин Смит:

   "Уважаемая Кирстин.

   Вы меня, быть может, помните. Ваш отец обращался ко мне за консультацией по поводу вашего состояния.

   А, к хренам собачьим.

   Вы видели моего сына. В отличие от вашего, его состояние не вызывает никаких сомнений и двойственных толкований. Ему шестнадцать, а мозгов у него на шесть.

   Ваша церковь... В вашей церкви, говорят, случаются чудеса?"

   И если Харди и ощущает какую-то вину, то говорит себе: всем сделается только лучше.

   ***

   Джона мозгами на шесть лет не тянет, отнюдь нет.

   В том смысле, что он, следует признать, умён.

   Он ест это свое мороженое, которое с кусочками местного фрукта кио-кио (среднее между терранским яблоком и бананом), и читает книжку. Книжка, заглянув Джоне через плечо, узнает Харди, посвящена анализу поведения больших групп гуманоидов в условиях глобальных катаклизмов. Конкретно сейчас Джона читает про то, как вели себя терранцы во время Второй мировой войны (это двадцатый век, период предновейшей истории).

   Он читает и читает, и ему не нравится прочитанное. Харди чувствует, потому что очень сложно не чувствовать настроения телепата, который читает о глобальной войне.

   – Ничего, – говорит ему Харди. – Люди – скоты. Но остальные не лучше.

   Джона прикрывает третье веко и откидывается на спинку дивана. Он походит выброшенную на берег полудохлую рыбу с этими своими белесыми невидящими глазами. Мутными, как весь двадцатый век на Терре.

   ***

   Кирстин не особенно-то доверяет.

   Она предлагает встретиться в кафе в центре города. Это специфическое кафе – приют синтиков, людей, в которых от людей «природными» остались только мозги, а всё остальное заменено искусственной плотью. Она, эта плоть, расцвечена всеми цветами радуги, здесь есть голубые, зеленоватые, ярко-розовые, фиолетовые субъекты с немыслимым количеством конечностей, или там ушей, или грудей.

   На их фоне Харди сам себя ощущает блеклым, скучным пятном (или даже пустым местом, дырой).

   Кирстин, прочем, такова же. Она сидит за столиком у дальней стены в своей скорбной строгости и всем своим видом показывает, что Харди опоздал на целую минуту.

   Она жестом указывает ему садиться рядом и долго молча разглядывает в ответ на скомканное приветствие. У Харди возникает неприятное подозрение, что она тоже телепат, но он тут же гонит от себя эту мысль – слишком уж много в его жизни телепатии теперь, вот и чудится на каждом шагу.

   Кирстин в конце концов приходит к какому-то выводу и говорит:

   – Ну. Наша церковь творит чудеса. Не в том смысле, в каком ты себе это представляешь, пожалуй. Но это нужные чудеса. Те, которые позволяют жить дальше.

   – Да, – отвечает Харди и не врёт. – Я очень хотел бы жить дальше.

   Он вполне искренен.

   Кирстин размышляет ещё некоторое время.

   – От тебя не требуется никаких вложений. У нас всё бесплатно. Наши прихожане не платят десятину, не отписывают церкви своё имущество, не оставляют в пользу церкви завещаний. Забудь вообще про деньги. От тебя требуется только искренняя вера. Больше ничего.

   Харди облизывает губы.

   – Я... Я хотел бы во что-нибудь верить.

   Кирстин ещё думает.

   – Хорошо. Возьми себе здесь чай с листьями смородины, он превосходен. Смородина растёт только на Терре и здесь, на Беллерофонте, больше нигде не приживается. По крайней мере, настоящая. Очень вкусно.

   – Но...

   Я посоветуюсь с наставником. Жди. Я напишу.

   Поднимается и уходит.

   А Харди остаётся и действительно заказывает чай с листьями смородины. Он, кстати, даже знает, как смородина выглядит. Это такие кусты с ягодами. Харди ведь родился на Терре.

   ***

   Джона пребывает в состоянии, которое Харди называет про себя слепотой к миру, весь оставшийся вечер.

   Он на самом деле переживает смерти людей, которые жили шестьсот лет назад. Вероятно, пытается примириться, но у него не выходит.

   Харди думает, что, может, следовало бы поставить на планшет фильтр... Но вся история людей (и не только людей) состоит исключительно из войн и кратких передышек между ними. Как уж тут фильтровать.

   ***

   Кирстин в письме даже не поздоровалась.

   Написала адрес и велела «приходить с мальчишкой.»

   Желательно в полночь.

   В местных сутках двадцать шесть часов, и Харди искренне не понимает, какое значение в культуре Беллерофонта полночь вообще может иметь. Что за смешной и детский символизм старой Терры?

   Ну.

   В темноте густой ночи все те, кто молится странным богам, должно быть, ощущают себя в безопасности. Или им не стыдно. Или...

   Джона же искренне не понимал, почему он должен просыпаться и переться в неведомые места. Он зевнул Харди прямо в мозги и тут же показал в подробностях, как сильно хочет спать.

   Харди неудержимо зевнул в ответ раз десять подряд, но сдаться готов не был. Прихватил джиппер, фазер и носовой платок. Носовые платки обычно к месту во всякого рода церквях.

   – Ты обещал помочь, помнишь? То есть, конечно, ты можешь отказаться в любой момент...

   И старательно, громко подумал о том, как помощь Джоны сделает всем хорошо.

   Он, может, немножко тронулся рассудком с непривычки. По крайней мере, днём в кафе пробовал громко думать о том, что ему нужно ещё чая, пока не спохватился и не подозвал официанта взмахом руки.

   Телепатия – штука если и не заразная, то, во всяком случае, мозги-то того делает... набекрень.

   ***

   Бургерная работает круглосуточно, и за её большими стеклянными окнами всегда было ярко и тепло, и самые вкусные бургеры из всех, которые Харди доводилось есть (однажды он ел бургеры с поджаренными мышами вместо сосисок).

   А снаружи – всё тот же дождь, всё то же мёрзлое оцепенение, и с недосыпу рядом с сонным телепатом спать хочется просто невыносимо. Они с Джоной невольно жмутся друг к другу, неловко топчутся и тянутся к свету окон, пока ждут, упрямо вглядываясь в ночь.

   Джона говорит: «Вот она, там,» – раньше, чем Харди её действительно видит. Она коротко кивает и машет рукой.

   Харди покорно следует за ней, а Джона – вцепляясь в его локоть. Это выглядит... натурально. А вообще-то Джона терпеть не может кого-нибудь касаться. Ему, возможно, все люди отвратительны в равной степени, потому что... Ну, не любит он людей.

   Кирстин ведет их недалеко, к серому жилому дому в ярдах всего пятидесяти от того места, где сидел и поедал на днях гамбургеры Харди. Дом ровно такой же непримечательный, как и все в этом квартале. Но теперь-то Харди видит дверь, а над ней написано: «Не нужна больше надежда всякому сюда входящему.»

   Ну-ну.

   ***

   Однажды Харди сунул руку в лужу с пиявками. Ему было тогда лет пять или шесть, за ним приглядывала мадам Пети, дама с бледными и нежными губами, но твердым взглядом рыжих глаз. Она велела ему вести себя прилично на прогулке, но, очевидно, понятие приличий в ту пору Харди было ещё неведомо.

   Это был, вероятно, отцовский загородный особняк, не мамина резиденция, поскольку в маминой резиденции, несмотря на отсутствие хозяйки, не могло быть луж. Их осушали, засыпали песком, закладывали плиткой... В маминой загородной резиденции поддерживался дух невротически идеальной чистоты.

   Так вот, Харди увидел лужу и сунул в неё руку, привлеченный шевелением в теплой мутной водице. В руку, естественно, вцепились.

   Харди, разумеется, завопил.

   Теперь, переступив порог этого странного дома, изнутри больше похожего на лавчонку какого-то из окраинных мирков, Харди тоже ощутил, что в него вцепились мелкими, но бульдожьи крепкими зубчиками. И не закричал.

   Комната, в которой он оказался, была вся уставлена шкафами, полками, стеллажами. Стояли бумажные книги, свешивались с потолка вязанки и метелки каких-то сушеных трав и чего-то более омерзительного. Пахло чем-то вроде крепкой смеси крови и пота, и ещё – пряностей. Но вцепившись, не отпускало.

   По лбу покатилась капелька пота, защекотала. Сделалось страшно тоскливо по всему потерянному и не возвращенному. По всему утраченному до срока и по тому, чего толком и не знал, упустил, не пережил...

   За локоть крепко схватился Джона и тяжело дышал.

   Харди тоже дышал тяжело. Жалел. Себя. И парня рядом. И неведомый погибший от голода Рой. И свою никогда не узнанную мать. И...

   А потом отпустило.

   Всё это время Кирстин равнодушно стояла рядом.

   – Ну, – сообщила, – по всей видимости, вы нам интересны. Идёмте.

   Джона слабо, со стоном выдохнул и поплёлся следом. Выглядел он неважно. Наверно, Харди тоже не поражал своей свежестью и бодростью.

   А их вели и вели, и эта комната оказалась гораздо больше, чем представлялось сначала, и Харди подумал, что это какой-то абсурд – не могло в таком мелком домишке быть такой огромной комнаты. Целая библиотека.

   Людей в ней, впрочем, не было, а на корешках и срезах книг лежала пыль. Ни одной книги на знакомом языке Харди на полках не приметил.

   Но комната – завершилась. Массивной, грязноватой, тяжелой дверью. Из-под двери подтекало нечто слабо слышимое, но заунывное.

   Джона шумно втянул носом воздух.

   – Пришли, – объявила Кирстин. – Идите. А мне туда сейчас нельзя.

   Харди неуверенно потянул ручку на себя. Дверь не поддалась. Он потянул снова, сильнее, и отчаянно захотел оказаться где-нибудь в другом месте. Почему-то наконец-то сделалось жутко до одури.

   Дверь мягко распахнулась.

   Облегчения Харди не испытал, но шагнул внутрь и стоял, потерянный. Везде вертелись штуки... барабаны. Да, нечто вроде молитвенных барабанов. Молитвенные барабаны нужно трясти, чтобы они вертелись. Эти были понатыканы всюду – с пола до высокого потолка – и вертелись сами, без видимой причины, но с назойливым звоном. Некоторые – быстрее, некоторые – лениво, почти замирая. От них слегка подташнивало.

   Свет лился сверху, и снизу, и сбоку одновременно, поэтому помещение полнилось хрупкими трепещущими полутенями. От них подташнивало ещё сильней.

   И были два человека. Один – страшный. Второй – на коленях.

   Тот, который страшный, был высок, очень худ, обернут в какие-то многослойные хламиды, и – разглядел – в маске. Белая, с узкими тёмными прорезями глаз, с узкой линией рта, безносая. Уложил левую руку на затылок второго, того, что на коленях. В правой держал ещё один барабанчик, который тоже вертелся и тихо звенел.

   Зато тот, что на коленях, был страшно неподвижен и беззвучен, и его неподвижность пугала сильней, чем если бы он бился в конвульсиях. Не может живой человек быть неподвижней мёртвого.

   Маска не дрогнула. Но Харди почувствовал – его заметили. И вот-вот обратят на него всё то, что сейчас обращено на неподвижного коленопреклоненного человека.

   А у Харди ноги отнялись и ослабели руки. Вспотели ладони. Захотелось плакать...

   – Он его ест! Ест! – закричал вдруг Джона. – Ест его изнутри! Прекрати! Отпусти!

   Все вздрогнули – и Харди, и человек в маске, и тот, на коленях.

   И всё сделалось твёрже и понятней. И Харди нашёл рукоять фазера. И перевёл в режим оглушения. И прицелился, пока звон и мельтешение не заволокли опять.

   – Скорее! – кричал Джона. – Ест! Ест!

   И Харди выстрелил.

   А потом оглох от тишины.

   ***

   Барабанчики перестали вертеться. Последним замолк самый мелкий под самым потолком.

   Человек на полу дёрнулся пару раз (наконец-то) и затих, а человек в маске лежал неподвижно.

   Харди тоже лежал неподвижно.

   Харди только раз в жизни побывал в такой оглушительной тишине: когда взорвали бомбу рядом с консульством какой-то неспокойной планетки на Терре. Это был День Единства, была толпа. Толпа галдела, смеялась, веселилась, была уже пьяна и довольна.

   Затем взорвалось.

   Харди в эпицентр не попал и потому выжил, но временно оглох. Толпа бесновалась, а он ничего – ничего! – не мог расслышать и разобрать.

   ***

   Потом тишина прорезалась сдавленными, тяжелыми всхлипами, и Харди, извернувшись, увидал Джону, который сидел на полу. Кирстин лежала, уткнувшись лицом в его колени, и тихо плакала. Джона гладил её по голове так, как дети гладят котят – неловко и осторожно.

   – Он её тоже съел, – объяснил. – Но я читал про жемчужины. Чтобы жемчужина проросла, нужно сунуть в ракушку песчинку. Моллюск изнутри мягкий и слабый, ему, наверно, больно. Но чтобы жемчужина выросла, нужно сунуть песчинку, вокруг которой жемчужина нарастёт. Иначе никак.

   – И ты?..

   – Я поделился своим. У неё всё было выедено – и что любит, и что у неё болит. А у меня этого много. Теперь у неё своё нарастёт обратно.

   Кирстин поднялась на локтях, подтянулась. Привалилась к плечу Джоны.

   – Барабанчики крутятся, чтобы было приятно Богу. Крутятся, пока мы им всё своё отдаём. Будто бы я хотела получить это обратно! Будто бы я...

   – Любить лучше, чем не любить, – убежденно сказал Джона.

   Харди с ним согласился. И достал носовой платок.

   Перемычка

   У Риммы же отношение к мужчинам дремучее и дикое донельзя.

   Римма – прима-пилот. Она считает, что понимает «Клио» куда лучше Гленды. Гленда, может, и капитан, но Римма разговаривает с кораблем (и тот ей отвечает), хотя бортовой компьютер не обладает даже зачатками искусственного интеллекта.

   Если Даша влюбчива и, в основном, трепетна (и очень долго переживает очередную любовную неудачу), то Римма сурова до грубости и, иногда, откровенного хамства. Не потому, чтобы на самом деле хотела хамить. Ей трудно даётся учёт чужого мнения, поскольку мнение – штука ненадежная и неисчисляемая, а Римма всегда говорит что думает и как думает, и в той же форме, в какой привыкла общаться с кораблем. То есть – предельно, до физиологизма откровенно и – долгими математическими очередями расчётов. Живые люди её сбивают с толку, прежде всего тем, что живые – не поддаются алгоритмизации.

   Поэтому, например, она называет хуй хуём – в её мире он всего лишь хуй, и ничего более.

   Римма с планеты давно укорененного и анатомически обусловленного матриархата. Она железной рукой ведет корабль по курсу, пока её муж дома растит детей. Он (как считается) нежное, слабое существо, чьи поступки лишены логики. Она (как полагается) бороздит просторы Вселенной и поверяет алгеброй её гармонию.

   И вот есть Януш, он огромен, словно медведь, бородат и живет в основном в инженерном отсеке, который искренне считает «своим» и потому, вылезши из него «наружу», делается подслеповат и неловок. И в особенности неловок рядом с Риммой, которая всегда готова, разумеется, защитить его от любой космической напасти, как и положено порядочной женщине, но искренне (и вслух) сомневается в том, можно ли доверить нежное нутро её трепетно любимого корабля – мужчине.

   Их с Риммой беседы... в высшей степени оригинальны.

   Наконец, есть Стейси, совершенно не гуманоид. Откровенно говоря, Гленда не совсем понимает, почему Стейси всё ещё присутствует в их экипаже. Обещает уйти со дня на день, осесть на милой и достаточно азотистой земле и взращивать свой сад курительных трав. Но не уходит, а ведёт бухгалтерию, ведает коммерческими тайнами контрабанды товара на окраины, отвечает за уплату справедливых налогов и обеспечивает уход в серую зону от несправедливых...

   Гленда не знает, есть ли у сааракш понятие пола. Искренне не знает. В справочниках этот вопрос не освещен, а спросить напрямую всё никак не приходится к слову. Но, по всей видимости, гигантские разумные улитки лишены гендерных стереотипов и уже тем радуют немолодое сердце Гленды. Стейси – тихая гавань в шторме гендерных баталий на отдельно взятом корабле.

   Иногда она думает, что вот, надо бы нанять ещё кого, хоть стюардом, чтобы разбавить эту странную компанию. Но всё не доходят руки. Да и... Достаточно состоятельные пассажиры, ожидающие подачи завтрака в каюту, бывают редко (один раз), чаще – грузы, а ещё чаще – не вполне легальные грузы. Зачем им здесь ко всему прочему стюард?

   Глава 4. Луна не грош

   Они с Джоной никак не могут решить, куда им двигаться дальше.

   Харди уже дал полиции все возможные показания, всем пострадавшим от действий безумного псионика-сектанта была оказана квалифицированная помощь – и никто не умер.

   – Но нужно же тебе получить хоть какое-то образование? – пытается объяснить Харди. Есть ведь хорошие школы-интернаты, частные. Есть курсы профессиональной подготовки. Телепат-сварщик – и вот твое будущее надёжно и стабильно.

   – Я видел твои деньги в банке. Ты совсем не умеешь считать и тратишь всё как попало, – возражает Джона в том духе, что Харди без него не сдюжит.

   Откуда у телепата Джоны доступ к банковским счетам Харди – вопрос, конечно, интересный, но интересней другое: от Беллерофонта отчаливает «лайнер столетия», с незатейливым простодушием названный «Исполином». Это лайнер представительского класса, круизный, вместимостью десять тысяч пассажиров и протяженностью в почти одиннадцать километров от носа до задницы.

   Харди по поводу этого лайнера имеет мнение.

   Был такой огромный пароход – «Титаник» – в двадцатом веке по терранскому календарю. Его создателей тоже обуяла мания гигантизма, а закончилось всё плохо. Умерли не все, но большая часть, а потом ещё про пароход сняли фильм, от которого все рыдали и продолжают рыдать – древняя классика, как-никак.

   Так вот, полагает Харди, этот «Исполин» тоже не довезёт до хорошего. Стоимость проживания в первом классе, кстати, составляет пятьсот кредитов за сутки, но если оплатить маршрут целиком, то всяк богач может сэкономить половину стоимости – тридцатидневное путешествие обойдется в каких-то семь с половиной тысяч. Сутки в приличной гостинице на Беллерофонте облегчали карман Харди на десять кредитов – это к слову.

   Впрочем, организаторы путешествия обещали пассажирам невиданные доселе развлечения и райские удовольствия (на «Титанике» тоже много что обещали). В частности, имелся на лайнере постоянно действующий цирк воздушных акробатов «из четырех обитаемых квадрантов», а по вечерам обещались состязания колесниц, запряженных огненными саламандрами. Были на лайнере пляжи с белым и розовым песком, клубы по интересам, еженедельные балы и даже некое пикантное развлечение под названием «Квартал красных фонарей», и Харди-то думал, что речь идёт о борделе, а оказалось – действительно квартал. С красными фонарями. В общем, сути развлечения Харди не понял и не надеялся когда-нибудь понять, но.

   В брошюре, подкинутой Харди под дверь, в том числе упоминалось, что на корабле есть яблоневый сад. Джона, зачитавший брошюру до дыр, почему-то пришёл от этого известия в возбуждение.

   Самому Харди показалось упоительным и манящим другое – целый месяц сидеть в кресле и не бегать по джунглям, не пробираться в тайные храмы, не воровать древние святыни. И не бояться пасть жертвой религиозного фанатика.

   Отпуск.

   Он вообще любит удобные письменные столы. Дайте ему точку опоры, и он напишет статью в «Вестник религиоведения.» Дайте ему надежную точку опоры на месяц или дольше – и он напишет главу в монографию.

   Дайте ему такой прекрасный стол – весь из себя эргономичный, натуральный, экологичный и, может даже, аполитичный – и он напишет нечто гениальное. Возможно. По крайней мере – не исключено.

   К тому же обещали прилунение на спутник планеты К28 в созвездии М67, более известном как «Созвездие Рака». Тот самый, который – чистый алмаз диаметром в двадцать километров. Особенно смелым предлагалось даже совершить высадку и пощупать алмаз собственными руками.

   Харди сдался.

   Он купил два билета и спросил у Джоны:

   – Ну как, разумно ли я трачу свои собственные деньги?

   Тут следовало вот ещё что упомянуть: Харди давно мечтал поглядеть на крушение чего-нибудь значительного, лучше даже – выдающегося.

   Он думал: может, напоремся на айсберг. Ради такого случая он взял в аренду маленький спасательный бот, хотя его и уверяли, что «Исполин» – самый надежный лайнер во Вселенной.

   Надежный или нет, но он на самом деле был огромным. Огромным, ярким и пестрым, а в номере имелся письменный стол.

   Он-то завладел всем вниманием Харди. В последний раз Харди был так счастлив, пожалуй, шести лет от роду, когда приключилась история, неделикатно, но емко названная няней Илоной (черные волосы, чёрные глаза, пухлые губы и коричневая кожа) – историей о подгорающих задницах.

   История о подгорающих задницах

   Сперва появилась одна дырка. Диаметром примерно в два дюйма. На пляже курорта «Лазурный берег», что на Иматре. Местечко дорогое, очень пристойное и – только для тех, кому пришло личное приглашение.

   Дырку, как водится, никто сперва не заметил. Кроме Харди, но Харди заметил только потому, что был в ней кровно заинтересован. Харди же своим открытием ни с кем в силу заинтересованности делиться не стал.

   Потом появилась ещё дырка. И ещё. И ещё.

   А потом у отдыхающих в шезлонгах лично приглашенных начали натурально подгорать задницы. Причем у некоторых – буквально до полыхающих трусов.

   Тут у Харди начался период блаженства, а у владельцев курорта – непрекращающаяся головная боль. Потому что бороться со стихийно образовавшейся колонией земляных драконов привычными средствами нельзя – охраняются законом, но кто же будет отдыхать на курорте, пляж которого стал пристанищем этих милых и очаровательных вредителей?

   Они, знал Харди в свои шесть лет, в целом не опасны, селятся, как понятно из названия, в достаточно рыхлых почвах, строят целые подземные лабиринты, а образующийся в процессе их естественного метаболизма этиленгликоль предпочитают сжигать, выдыхая через воздуховоды своих нор.

   Харди всегда мечтал завести себе дракона. Он говорил: они же маленькие и совсем ручные. Они же самые лучие в мире существа! Они же... Харди о них мечтал с четырёх лет.

   Может, поэтому именно Харди эти драконы ничего не подпалили.

   Он, в отличие от целого пляжа недовольных туристов, был по-настоящему счастлив.

   ***

   Итак, Харди купил себе творческий отпуск с правом потрогать двадцатикилометровый алмаз.

   Джона получил себе цветущий яблоневый сад, уселся под деревом и уходить отказывался. В квартале Красных фонарей, наверно, тоже происходило что-то интересное, а огненные саламандры каждый вечер бежали по кругу, в ужасе и безумии воплей толпы тащили за собой колесницы с не менее безумными возницами (если уж те рискнули кататься на огненных саламандрах).

   Статья постепенно рождалась из сумбурности последних месяцев.

   И однажды даже удалось проснуться в постели с двойняшками, судя по всему – фелинидами, но, хоть убей, Харди не помнил, как в этой постели оказался.

   Постель, к тому же, была чужая. Фелиниды, конечно, одни из самых красивых гуманоидов во Вселенной, у них такие приятные кисточки на острых ушах, а хвосты длинные, шелковистые и удивительно чувствительные. У конкретно этих окрас был благородно-камышовый, а глаза – серебристые в едва заметную голубую крапинку.

   Но чуждость кровати смутно тревожила.

   – Ш-шта? – спросил Харди, имея в виду: какая оказия приключилась, чтобы он мог иметь счастье встретить утро в компании столь прелестных созданий?

   Прелестные созданья отозвались мурлыканьем, которое было столь же прелестно, но ничего не проясняло.

   Полежав ещё немного меж двух теплых, мягких тел, Харди смутно предположил, что то созданье, которое справа, зовется Тэй, а то, которое слева – Лэй.

   И вопрос о том, как это Харди посчастливилось, оставался открытым. Причём – уже долгие годы. Харди просто нравился. Наверно, он в некоторой степени был мил. Самую малость. И ещё солидная доля везения.

   Впрочем, Тэй мягко тянется, а Лэй – мурлычет...

   Так что скорее следует думать о новом заходе.

   – Так ты учёный? – в какой-то момент шепчут на ухо.

   – Культуролог, – отвечает Харди. – Изучаю... разные... культуры...

   – А-а.

   Почему-то культурология мало кого возбуждает. По крайней мере, в постели ещё никто не просил рассказать о чём-нибудь этаком. А ведь Харди этакое знает. Например, женщины культуры Панебо на Эритрее перед половым актом смазывают вульву мёдом. Но нет, никто кроме Харди в этой постели не тянется к знаниям, а тянется к другому.

   Впрочем, и так – хорошо.

   ***

   Возвратившись из своего яблоневого сада, Джона демонстративно чихнул.

   – У тебя нет аллергии на кошек, – сообщил ему Харди. – Так написано в твоей медкарте. А твоя медкарта – это единственный документ, который мы с тобой не стали подделывать.

   – У тебя шерсть на... на всём, – пожал плечами Джона. – И ты воняешь сексом.

   Харди решил не смущаться (но не получилось).

   Из брошюры про двадцатикилометровый алмаз Харди узнал вот что: этот алмаз – спутник планеты с названием Эль-8, четвёртой звездной системы Пи-12, что в созвездии М67. Такая вот увлекательная история. Луна-алмаз сама притом называется Эр-2, ее орбита – очень вытянутый эллипс, поэтому луна совершает один оборот вокруг планеты за целых двенадцать стандартосуток. В афелии эта луна так удалёна от планеты, что не уходит с орбиты только причудой баланса гравитаций – что-то там сложное, связанное с равноудаленностью от солнца и самой дальней планеты системы. Харди такие объяснения обычно пропускает, поскольку полагает: он ведь гуманитарий; нужно будет – разберется. А не нужно будет – ну так и здорово, когда такая белиберда оказывается ненужной.

   Главным было вот что – к луне-алмазу они подойдут уже через сутки, так что готовьте ваши джипперы, господа. Планета Эль-8, кстати, оказалась в основном необитаемой, не считая крошечной исследовательной станции и небольшой военной базы в самой теплой её части – на экваторе. Так что любоваться алмазной луной на протяжении большей части истории этого мира было совершенно некому, и попсовые песенки про небо в алмазах, получается, тоже никто никому не пел.

   Харди ничуть не пожалел, а только пожал плечами и спросил Джону, хочет ли тот потрогать гигантский алмаз. Джона пожал плечами: будто б он про алмазы никогда книжек не читал и фоток не видал. Он даже фильм как-то смотрел! Там алмазы изготавливали прямо на заводе.

   Харди согласился: подумаешь, алмаз.

   Он в своей жизни тоже много чего повидал. С двадцати лет у него не жизнь была, а просто...

   Просто.

   Просто и доступно о жизни Харди Квинса в возрасте двадцати лет

   Вообще-то университет Харди закончил в девятнадцать лет, шесть месяцев десять дней. Он был тогда совсем ещё зелен и не знал, что всё в этом мире достается за деньги (а то немногое, что нельзя купить, можно выиграть в лотерею, получить за красивые глаза – или случайно, или незаслуженно, или потому, что так получилось).

   Харди решил почему-то, что теперь он, магистр культурологии, ценен сам по себе, потому обрился налысо, собрал рюкзак и отправился на поиск приключений.

   Его приключения начались, разумеется, с расквашенного носа. Дело было ещё на Бутанге, и даже не так далеко от Университета, чтобы всерьёз поверить, что может быть опасно. Что – могут убить.

   Харди, как водится среди всех зеленых и жеторотых, и не поверил.

   А затем он проголодался, но в забегаловке, куда он попал случайно, кредитки не принимали. Принимали только медные и серебряные монетки, а золотые и платиновые не принимали, потому что местные завсегдатаи и денег-то таких в жизни не видали. Поэтому кредитку восприняли как оскорбление, ну и...

   Харди пришлось голодать и некоторое время даже валяться в луже рядом с забегаловкой, потому что его в нее выпнули в связи с неплатежеспособностью.

   Из лужи его, впрочем, довольно быстро подобрали, отмыли, накормили, а в качестве платы приняли чертовски хороший секс. Потому что – ещё раз – он был молод. И магистр культурологии. И впервые побывал в местах настолько диких, что там даже не принимали кредитки.

   Это приключение научило Харди всему, в общем, что он и до сей поры знает о мире: деньги нужны всем и всегда, а лежание в луже иногда окупается.

   ***

   Он встретил своих хвостатых партнёров в ресторане для пассажиров первого класса – и даже вежливо кивнул им. Они кивнули в ответ, синхронно, и благосклонно дернули хвостами. Однако к его столику не подсели и провести ещё какое-то время в их тёплой постели не предложили. Из чего Харди сделал вывод, что он – развлечение на одну ночь, а не на две, как подумал сперва.

   Или, может, их смутил Джона, построивший из салфеток модель пассажирского космического корабля третьего класса (это тот, в котором пассажиры катаются запаянными в анабиоз-капсулы). Модель вышла очень точная.

   Харди издали любовался на фелинид, а те заигрывали с каким-то мужиком (судя по цвету кожи – из миров Окраин).

   Что ж.

   Харди тогда принялся обдумывать свою грядущую монографию.

   Он представлял, как однажды напишет: «У нас может быть две, четыре, шесть или любое другое четное или нечётное количество конечностей. Мы можем говорить вслух или общаться телепатически. Мы можем быть теплокровными млекопитающими или квазикремниевыми тетраэдроидами, но всегда и везде есть то, что нас всех объединяет. Универсальная частица культуры...»