Текст книги "Верное решение от Харди Квинса (СИ)"

Автор книги: Санёк О.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

   Харди ничего не оставалось, кроме как вернуться в свой гостиничный номер и сделать вид, что работает над собственной диссертацией, а не над этим вот. Потому что, знал Харди, научная степень в Академии сама по себе не присвоится.

   Но, разумеется, вместо этого полезного и во всех смыслах важного дела Харди улёгся, глядя в потолок, и принялся обдумывать вчерашнее ограбление. И вот что ему не давало покоя: у грабителей имелось оружие. Самого Харди при входе в здание аукциона едва не заставили снять трусы и вывернуться наизнанку, чтобы доказать, что с собой он даже зубочистку не проносит. Откуда же взяться оружию?

   Подкуп охранников? Но на посту стоят киборги, которых не подкупишь – попросту нечем.

   Впрочем, повторил себе Харди в сотый раз, расследование – дело полиции.

   ***

   Больше всего похоже на бултыхание в густом чёрном бульоне.

   Он плотный, жирный и липкий.

   Харди не чувствует своего тела, будто бы его нет вовсе. Но он всё ещё может думать. По всей видимости, отсутствующими мозгами.

   И вот он думает: это, конечно, его засосало в чужой бред. Бред телепата.

   С трудом припоминает белого мальчишку.

   ***

   И вот Харди сидит в архиве на следующий день, листает хрупкие, пожелтевшие от времени листы – в те глухие времена голокубы были ещё технологией новой, очень дорогой и малодоступной. А бумага... Ну, бумага подводит иной раз, конечно – она стареет, чернила на ней выцветают. Но она служила человечеству верой и правдой почти три тысячи лет, и до двадцать шестого века, насколько Харди известно, записи из бортового журнала в обязательном порядке копировались на бумажные носители – в целях сохранения информации в случае компьютерного сбоя.

   Харди нравится запах бумаги.

   Он читает бортовой журнал «Большого кита.» У капитана оказался скверный почерк, а у его старпома – и того хуже. Он не понимает, почему им понадобилось писать от руки, а не просто вывести на печать уже набранный текст. Но в старомодном письме тоже есть своя прелесть...

   Но из-за чудовищного почерка Харди едва не пропустил важное.

   Собственно, две строчки: «Инициирована незапланированная посадка. Пополнены запасы пищевых продуктов.»

   А потом: число пассажиров уменьшает на треть. Была тысяча сто восемь человек, осталось – восемьсот пять. Куда делись остальные? Очевидно, предположил Харди, остались на планете. Но зачем? Почему?

   Планета, судя по данным навигационной карты, носила тогда скупое наименование «Третьей в системе Малого Дракона», а теперь уже более известна как Граса-де-Дьё. По всей видимости, у переселенцев возникли некоторые разногласия. Но это означало к тому же, что первыми колонистами на Граса-де-Дьё были иониты. А после они попросту затерялись в потоке колонизации. Или – намеренно затаились.

   И, может, по-прежнему таятся. И им наверняка тоже нужна эта книжонка, написанная очень так себе, но с претензией.

   Харди вскочил и заметался по маленькому читальному залу архива. Архивариус, тот, что мелкий и золотистыми глазами, передвигавший в тот момент какие-то вазы, удивленно повёл ухом. Именно поэтому Харди не удержался и почти прокричал:

   – Две группы колонистов-ионитов. Понимаете, две! И одна из них – на Граса-де-Дьё!

   Архивариус повел обоими ушами и подошёл ближе, прижимая к груди одну из ваз, уродливую и тяжелую.

   – Иониты, – проговорил Харди, – выкрали книгу. Не знаю только, как им это удалось. Но это пусть разбирается...

   – Вот как, – кивнул архивариус и очень ловко швырнул в Харди вазу.

   ***

   И тогда Харди стал думать о телепате и о том, что всё, кранты – известно же, что телепаты простых людей ломают, как детские игрушки.

   И он спросил: «Слушай, но ведь так не честно? Зачем тебе меня ломать?»

   И чернота вздрогнула в удивлении.

   «Нет, правда. Чего ты от меня хочешь? Может, тебе просто нравится ломать?»

   Чернота ещё больше удивилась.

   Харди в ответ удивился тоже.

   «Нет, приятель, я всё понимаю, но ты вроде как... запер меня у себя в голове.»

   Чернота подалась назад в изумлении.

   «То есть ты сам этого не понял? – уточнил Харди. – Ну... хреново.»

   ***

   Харди ещё успевает мысленно возмутиться, дескать, что себе нынче позволяют архивариусы?! Даже во времена его дерзкой библиотечной юности такого не бывало!

   ***

   То есть, выходит, ломать его не собирались, так вышло случайно.

   Очень утешительно.

   ***

   Были ещё какие-то проблески, когда Харди куда-то вроде как куда-то... запихивали?

   И даже, кажется, слегка притаптывали.

   ***

   «Ну, так... может, тогда отпустишь?»

   Чернота не знала, как это – отпускать. Чернота вообще мало что знала. Даже имени у нее не было, но тут уж Харди возмутился: как это? И чем плох «Джона»?

   То есть, разумеется, Харди не мастак давать имена, но и не так плох всё же?

   И тут чернота – Джона – начинает визжать.

   А находиться внутри визжащей черноты не очень-то приятно. И Харди выпадает наружу.

   ***

   Тут уж Харди начал было соображать – ну, должны же в конце концов заметить, что человек пропал? Эта Ева... наверняка будет искать. И полиция. Должна же полиция наконец приняться за свою работу и сделать её, чёрт побери!

   ***

   И вот он опять в черноте, но в другой. Тут есть хотя бы зеленые светляки. Но холодно же, чёрт побери! Они с этим мальчишкой сидят, вжавшись друг в друга, и оба мелко трясутся. И Харди кажется, что теплее им не становится. Что согреться нет никакой возможности.

   – Слушай, приятель, нам пора бы отсюда выбираться, а? Долго мы тут не протянем. Я не знаю, где нас держат, но мы тут раньше помрём от переохлаждения, чем полиция поднимет свои зады и хоть что-то предпримет, понимаешь?

   Ничего он не понимает. Он опять потихоньку раскачивается и вроде как воет или ноет – такой глубокий несчастный скулёж.

   – Ну что ты. Конечно, положение поганое, но не настолько же. Выберемся отсюда, вернёшься в свой Рой, заживешь своей милой безмозглой жизнью. То есть, ой...

   Джона втирается в Харди со всей силы, а силы в нём больше, чем можно было бы предположить.

   – Нет. Нет Роя, – глухо бормочет он.

   И опять обрушивается на Харди. Этой своей чернотой.

   Нет никакой безмозглости. Есть только любовь. Он любит всех, все любят он, он любит я и они, но никаких они на самом деле нет, а есть только я. Большое и любящее себя и всё в себе.

   И есть понятия – «время», «пространство», «люди», «вселенная». Но это только понятия, они нужны, чтобы работать, чтобы занимать я и иметь средства для своей жизни. Но жизнь есть любовь. Для любви не нужно ничего знать. Для любви самой любви достаточно.

   Харди не понимает.

   Не понимает и тонет в черноте...

   Жизнь есть любовь, любовь есть жизнь, а голод... «Голод» сперва только понятие. А потом становится резь, боль, тощий и без сил. И я начинает разваливаться на куски. Я перестаёт быть целым, а у той части я нет имени, но она хочет есть. И хотеть есть больно.

   А потом?

   А потом я умирает. Умирает. Умирает!

   Я умирает.

   Но нет, говорит Харди, ты вполне себе жив. Ты худой и бледный, но вполне себе живой. Я тебя даже трогал. Знаешь, если тебя можно потрогать, ты определенно жив.

   Остается кусок, – соглашается. – Кусок остается, а любовь – нет.

   Нет любви, нет жизни, нет жизни – нет я.

   Нет я.

   Умер! Нет-нет-нет.

   Нет.

   Харди видит лица.

   Это холодные человечьи лица, но они злы и потому мертвы. Они не любят. Он дают еды и велят – отработай. И не понимает – отработай. И тогда бьют, но снова кормят.

   И я отрабатывает.

   Они злы, а я мёртв. И существует понятие «преступления.» И это оно.

   А смерть – чёрная. И я сидит в черноте.

   В космосе, в старом чёрном корабле, в черноте. Голодный.

   Отработать? Отработать – помочь украсть книгу?

   Да.

   Наняли телепата, вот как. За еду. А потом бросили. То есть сперва, разумеется, подобрали где-то телепата из погибшего Роя. И с его помощью, по всей видимости, запудрили мозги охранникам на аукционе.

   А теперь бросили умирать. И Харди, который начал догадываться, тоже, получается... Тот архивариус. Ну, конечно.

   «Нас проглотил кит, – внезапно шепчет чернота. – Большой кит.»

   – Кит?! Корабль-кит?! Мы в космосе?!

   Мы в космосе. На ветхом корабле почтенного пятисотлетнего возраста.

   Тут, вероятно, не работают системы жизнеобеспечения, и то, что мы всё ещё живы, чудо, а чудо – самая ненадежная в жизни вещь.

   И Джона всё повторяет, что мертвы. И да, думает, скоро станем.

   А потому остается только обниматься.

   «Жизнь есть любовь,» – отчётливо бормочет чернота.

   Жизнь есть любовь, соглашается Харди.

   И они обнимаются. В черноте.

   Они чужие друг другу. Они вообще друг друга не знали и вряд ли толком узнают. Но холодно.

   А жизнь есть любовь.

   И они обнимаются, вжимаются друг в друга, потому что единственное, чем могут ещё делиться – тепло. Холод подбирается вслед за чернотой. Светлячки умирают и гаснут один за другим.

   И всё холоднее.

   И они могут продолжать делить общее тепло до той поры, когда не угаснет и оно.

   «Тепло есть любовь,» – бормочет то ли Джона, то ли чернота.

   Тепло есть любовь.

   Тепло есть...

   Холодно.

   Холодными пальцами Джона трогает Харди за лицо.

   Светлячков осталось совсем мало, их теперь можно пересчитать – их тридцать. Нет, двадцать пять. Нет...

   Двадцать...

   Холодно.

   Тепло есть любовь.

   Джона дышит на пальцы. Не на свои, на пальцы Харди. В пальцах поселился колючий холод.

   В пальцах...

   Любовь есть тепло.

   Джона перестал бормотать своё «нет-нет-нет.»

   Ну, если уж замерзать, то без этого вот аккомпанемента.

   Без ужаса замерзающего рядом телепата... Приятней.

   Немеют пальцы ног и делается сложно дышать.

   Телепата.

   Телепата.

   «Есть женщина, – думает Харди сквозь сон, – она нас ищет. Ева. Ты мог бы до неё...»

   Лицо Евы – раскосое, слегка заячье – встает перед глазами.

   «Ага», – отвечает Джона.

   И громко – так, что слышно даже на планете – кричит.

   ***

   Их спасают.

   Надо же. В самый последний момент.

   А Джона решил, похоже, что теперь они с Харди – Рой.

   Перемычка

   Вызвала к себе Дашу, и строго-настрого ей велела нынешнему пассажиру знаков внимания не оказывать, не влюбляться в него и в его сторону даже не смотреть. А то может конфуз выйти.

   Конфуз здесь такого рода: Даша из планетарной системы Альфа Вуали, которую заселяли лет пятьсот назад генно-модифицированными женщинами. То есть себя-то они женщинами, разумеется, не мыслили, вполне себе стандартные гермафродиты: в те годы считалось почему-то, что гермафродитизм очень перспективен в плане заселения окраин гуманоидами с целью торжества прямоходящих теплокровных над всеми остальными вселенскими видами.

   Может, так оно и есть, но жители планет Альфа Вуали выглядят как женщины – большегрудые, все как одна ядрено-крупнозадые, коренастые и наливные, будто яблочки. И этим самым привлекают гуманоидных мужчин из двуполых культур. А потом, уже в постели, случается неожиданность. Потому что такая вот Даша вполне себе уверена, что всё правильно поняла и от неё ждут «счастливого оплодотворения», а её партнер оплодотворяться не спешит, а только в ужасе глядит на Дашин детородный орган.

   И можно сколько угодно Даше повторять строгим голосом:

   – Даша, у остальных гуманоидов два или три пола. Два или три. Иногда – четыре. Пожалуйста, не приставай к пассажирам, если не уверена, что разобралась с их половой принадлежностью.

   Даша забывает. У Даши вылетает из головы, потому что для неё все люди – сёстры. Даже если выглядят несколько иначе. Она-то родилась и выросла в бесполом обществе.

   Глава 3. Бог ест любовь

   В приличных дворянских фамилиях есть традиция: первый ребёнок обязательно отправляется в политику, чтобы стать новым Макиавелли, второй – на военную службу, в целях пополнения рядов Юлиев Цезарей. И если говорить о свободе выбора своей судьбы, то вот она, свобода: хочешь в политику – рожайся первым, хочешь в военщину – айда вторым.

   Так вышло, что Харди про эту традицию, когда рождался, ещё ничего не знал, поэтому его угораздило родиться во вторую очередь, а ведь мог крепко подумать и стать, например, десятым, а на десятых детей все вообще плюют (даже гувернантки), что так себе для карьеры, политической или военной, но отлично в смысле кучи свободного времени. Только – Харди не знал. Его в то время вообще звали скорее Алексом, а в Союзной военной академии он пробыл кадетом ровно один день: сразу после завтрака он плюнул в лицо Джеймису бен Саиду, второму наследнику престола Объединенных Эмиратов Звёздной Системы Омани.

   Джеймис был подлецом и напыщенным болваном, и к тому же считал, что лучший способ решить проблему – пальнуть из фазера. И ещё, кажется, кого-то там следовало пороть до смерти, а потом тело выставить на площади – в назидание гражданам.

   Харди же в то время полагал, что ежели по дорожке ползёт жук, то ты уж его не дави, переступи и шагай себе.

   В общем, отцу-то он сразу сказал: не станет зазря махать большой пушкой. И других отправлять махать тоже не станет. Отец не поверил.

   Харди за оскорбление королевского достоинства королевского козла розгами не высекли, эта дворянская традиция как раз к тому времени благополучно отмерла. Но вот на возможной военной карьере Харди поставили такой жирный крест, что ему прямо не верилось – пронесло, ух! Харди не успел даже распаковать свой чемодан (впрочем, и не намеревался успевать).

   В общем, вояки из него не вышло.

   Хотя потом отцу в качестве мелкого, нелепого и слегка унизительного утешения в письме с сообщением об отчислении кадета Квинса приписали внизу: в период службы проявил свою чрезвычайную смелость в отстаивании собственной позиции.

   Отец сказал Харди: ну, теперь как знаешь. И Харди радостно поступил в университет.

   А теперь глядел в лицо какому-то штабному капитану Корпуса Пси-реагирования и никак не мог понять: мозги у них там что ли отбивают? Или это такой особый сорт спихивания с себя всяческой ответственности?

   – Никак не можем принять под опеку, – бубнил капитан. – Нет такого постановления, чтобы принимать под опеку псиоников без документов, подобранных на выведенных из эксплуатации кораблях.

   – Но кто-то же должен взять его... Определить в какой-то интернат или там приемную семью? – недоумевал Харди, уже изрядно злясь. – Насколько мне известно, делами псиоников занимается только и исключительно военное ведомство, даже если речь идёт о гражданской службе. Следовательно, вы и должны заниматься этим мальчишкой.

   Капитан долго перекладывал на столе бумажки (в век компьютерных технологий бумага была ценна тем, что какой-нибудь хакер с далекой окраины никак её не взломает, поэтому самые тайные из тайн доверяли только и исключительно ей). Пыхтел. Тоже, видать, злился.

   – Ты его нашёл? – выдохнул в конце концов с изрядным раздражением. – Ты нашёл, значит, и проблемы твои. Этого сопляка нет ни в одной базе данных. Может, он уже родился в Рое или его родители с какой окраины. А мы не берём в корпус несуществующих людей. Ты нашёл, тебе и нянчиться. Нет у нас инструкций на такие случаи. Хочешь – выправь ему документы, оформись опекуном и тогда приходи. А не хочешь – прогони. Жил же он как-то до тебя...

   И Харди понял, что тут уж ловить нечего, и что если на какой-то случай инструкций нет – то хоть лоб о двери этой казенщины оббей, а все равно ничего не добьёшься.

   А Джона этот оказался вовсе даже не пускающим слюни идиотом, каким Харди представлял себе ройных, потерявших связи. Он вполне был способен удовлетворить свои физиологические потребности, туалет опознает, есть – есть, спит и все остальное время шарится по выданному в образовательных целях планшету с выходом в глобалку (родительский контроль Харди не настраивал, потому что сам лично половым воспитанием юного телепата заниматься намерен не был).

   На третий день совместного проживания Харди окончательно убедился: с опекой в Союзе черт-те что творится.

   Пси-корпус действительно не принимает под своё крыло псиоников без документов, поскольку – нет таких законов. В органах опеки для детей без пси-способностей псионики не принимаются – и это как раз такой закон, вполне существующий. Система усыновления с псиониками не работает тоже, потому что мало кто обрадуется приемному ребёнку, который будет читать мысли окружающих и внезапным образом их озвучивать. И на третий день Харди их всех, отказывающихся принять хоть какое-то участие в судьбе бездомного телепата, даже начал понимать.

   Потому что этот пацан мысли – озвучивал. И задавал закономерно возникающие вопросы. Например, что означает слово «эрекция» и почему о ней так крепко думает тот мужчина в аптеке?

   Тем не менее, на Граса-де-Дьё раздобыть пацану документы оказалось невозможно – опять не было законов, постановлений, механизмов, протоколов и чего-то ещё. И никто не хотел брать на себя ответственность и проявлять редкое для чиновников свойство – умение думать головой.

   И Харди понял – проще раздобыть карточку подпольно. Контрабандисты – ребята свойские, в отличие от этих вот.

   ***

   Харди мог бы вывеску себе заказать – не сыщик, не антиквар, не оценщик. Нет. Просто – нет. И чудо-средство для омоложения лет на тридцать ему тоже без надобности. Не хочет он обратно в околоплодные воды.

   А этот человек на пороге выглядел точь-в-точь космический коммивояжер. У него даже саквояж имелся. По всем законам жанра сейчас он должен был предложить «Библию», косячок удивительно забористой и к тому же полезной травки с Цестины или последние порнокубики с дивой Мариной (той, что с шестью руками и четырьмя сиськами).

   Но вместо этого он сказал:

   – Помогите!

   А Харди не сумел вовремя захлопнуть дверь.

   И этот человек – именно человек, терранец, с самой что ни на есть простецкой фамилией Смит – вошёл, сел в предложенное кресло и начал сыпать дробно, мелко, тяжело:

   – Я читал ваши статьи про секты в «Курьере культурологии гуманоидных рас.» Вы их, этих сектантов, знаете. Вы их понимаете.

   – И?

   – Дочь они мне испортили.

   – Что, простите?

   – Испортили, говорю. Была нормальная девушка. Весёлая, знаете, добрая очень. Однажды выкупила из ресторана улитку, потому что ту собирались сварить в кипятке.

   – Сааракш? – ужаснулся Харди. – Сааракш собирались варить в кипятке?

   Потому что сааракш, эти улиткообразные, вполне себе разумные, к тому же – охраняемая законом раса. Милые слюнявые увальни...

   – Нет. Просто улитку, такую, размером с руку. Съедобную. Вот она её выкупила и держала вместо кошки. И работала волонтёром в центре для зависимых. А потом моя жена, её мать, погибла в автокатастрофе – вышли из строя стабилизаторы орбитального шаттла. Кирстин сделалась замкнутой, неулыбчивой. Забывала поесть. Я сам был не лучше – ничего вокруг не замечал. Потом Кирстин бросил её парень. Ну, так себе парень, тут я даже обрадовался сперва. А потом Кирстин стала ходить в церковь. Молилась, перестала есть мясо. Я ей говорю: это ж синтетика, из пробирки, ни одна птичка не пострадала. Нет. Не ест.

   – Что за церковь? – спросил Харди. Потому что – ну, постится человек. Ну, в церковь ходит. В чём беда-то?

   – Церковь любви небесной. Не слыхали?

   Здесь, на Беллерофонте, Харди был в первый и, он надеялся, последний раз. Здесь ему взялись выправить документы для мальчишки, но в целом была это дыра, в которой даже кофе было не сыскать, предлагали только некий синтетический аналог неких местных зёрен, которые к кофейным имели такое же отношение, как обезьяна с Терры к гуманоиду с планетарной системы Альфа Вуали. То есть – очень опосредованное.

   Кроме того, на планетке не было и приличного исторического архива, чтобы хоть как-то скрасить дни ожидания новых документов.

   – Нет, к сожалению.

   – Ублюдки! – с внезапным остервенением сплюнул гость. – Они что-то сделали... Это теперь не моя Кирстин...

   – Ну... Люди меняются...

   – Осталась только оболочка. Понимаете, эта её улитка. Эта её улитка умерла от голода. Я не уследил, а Кирстин теперь всё равно.

   – Люди меняются.

   – Можно, я вам покажу?

   Где-то там слонялся Джона, не решаясь заглянуть в гостиную. Он не особенно-то любит людей. Ну, ему, в общем, положено.

   – Покажете?

   – Она меня в холле гостиницы ждёт. Понимаете, я водил её к доктору. Проверили её – сверху донизу. Говорят, здорова.

   – Я не доктор...

   Явилась девушка. Тоненькая, довольно миловидная. В чёрном брючном костюме. Строгая и какая-то... сухая. Глянула, коротко кивнула.

   Сказала:

   – Простите, мой отец занимает ваше время. Он в последнее время странно себя ведёт. Может, ему самому следовало бы к доктору. Папа, идём!

   На лице господина Смита проступило отчаяние. Он кивнул, дескать, оцените.

   И тут изволил выглянуть Джона. И сообщил:

   – Всё плохо.

   ***

   Харди никогда не знал своей матери, и потому не испытывал на счёт своего сиротства ровно никаких эмоций. Он попросту не представлял, каково это – иметь мать, а не бесконечную вереницу нянек и гувернанток. Они очень часто менялись, и Харди лет до десяти не задумывался над тем, почему и зачем, просто в одно время госпожа Мэри велела ему мыть руки и не ковыряться в носу, а в другое – госпожа Дил-Кели, родом с какой-то другой планеты, уверяла, что если не лечь вовремя спать, то принадлежащие тебе по праву хорошие сны достанутся кому-нибудь другому. А тебе останутся так, обмылки.

   Или вот ещё была еще женщина с теплыми руками... Харди не помнил ни лица ее, ни имени, только эти руки. Руки совершенно человеческие, с веснушками на тонкой светлой коже и довольно неуклюжими пальцами, но очень нежные.

   Наверно, был в то время ещё очень мал. Может, не младенец, но и до трёх лет – с трёх он помнил себя уже очень хорошо, надёжно.

   А в десять и соображал неплохо. И потому сразу понял, что горечь во рту и жар, слабость во всём теле – вовсе не обычная простуда. Нет, серьёзно, для десяти лет соображалка у него работала очень даже хорошо. Он сразу понял: нельзя было есть то мороженое. Бывают бранч, ланч, чай и ужин, и приемы пищи строго организованы: за столом всегда сам Харди, его брат и кто-то из кузенов и кузин. Никогда прежде не разрешалось Харди есть что-то вне этих торжественных, с фарфором и столовыми приборами, приемов пищи, и прятать в карман конфеты тоже не позволялось. Поэтому нельзя было есть мороженое. Оно не относилось ни к ланчу, ни бранчу, ни, уж тем более, к ужину. И никакая гувернантка прежде его ничем тайно не прикармливала.

   Харди тогда не умер.

   Он, кстати, никогда не привязывался к этим женщинам, ни к мужчинам, сменившим женщин позже, после его одиннадцатилетия.

   Они слишком часто менялись.

   Он им не доверял.

   ***

   Кирстин быстренько увела своего растерянного, как-то окончательно сломленного отца, и всё пыталась сунуть Харди денег, будто он этакий лакей или кто ещё.

   А он культуролог. Не доктор, не детектив, не полицейский и не психолог.

   – Почему – «всё плохо»? – в конце концов сдавшись, спросил у Джоны.

   Тот пожал плечами.

   Он быстро учился и вообще теперь производил впечатление не слишком умного, не очень смышленого, инфантильного, но в целом достаточно обычного подростка.

   Однако – забывал пользоваться ртом, когда ему нужно было что-нибудь сказать, или, если пробовал выразить что-то посложнее сиюминутных потребностей или эмоций, начинал путаться, вихлять между слов и в конце концов замолкал, глядя раздраженно и расстроенно.

   Харди сказал себе: всё равно нечем заняться. Он ведь любопытен. Он не особенно-то человеколюбив, но вот любопытство в нем развито надёжно, это, можно сказать, доминирующая черта его характера.

   Теперь ему сделались любопытны и этот несчастный папаша, и его суровая дочь, и секта эта, «Церковь любви небесной». Для начала он, разумеется, спросил про церковь в Глобалке.

   Робот-поисковик ответил ему в том духе, что церковь такая официально не зарегистрирована, поэтому надежных и проверенных данных у него нет, а есть только редкие проблески упоминаний, большей частью бессмысленных, и некоторое количество недостоверных домыслов, выраженных кем-то на просторах глобальной инфосети. И он, робот, никак не может утверждать, что эта информация имеет хоть какое-то отношение к действительности.

   Дожились, раздраженно подумал Харди, вот уж и поисковые боты выражают своё мнение относительно предметов поиска. Страшно подумать, что он говорит людям, ищущим в сети порно.

   Но ссылки велел выдать.

   Бот вроде как вздохнул, но ссылки – выдал.

   Так вот. Церковь эта вроде бы и существовала, а вроде бы – и не было ее никогда. Одна дама у себя на личной странице вспоминала свою бурную юность восьмидесятилетней давности и упоминала, что приход этой дивной церкви располагался недалеко от её дома, но ходить туда она никогда не ходила, потому что говорили, будто бы там пропадают люди. Входят и не выходят обратно. Она высказала предположение, что приход этот был кочующим и сейчас располагается где-то ещё, поскольку той церкви в более солидном возрасте она отыскать не смогла.

   Ещё один человек, бывший инфоман, написал целую хваледную оду по случаю своего счастливого исцеления. Якобы священником церкви, которая называлась как-то так... Или не так?

   В общем, церковь была и сплыла, а он был, есть и будет, поскольку теперь свободен он всего. Совершенно свободен. Ему теперь чрезвычайно приятно и спокойно живётся.

   Харди пожелал этому оптимисту удачи.

   Оптимист был с Беллерофонта и тут уж можно было от чего-то отталкиваться.

   Написал ещё господину Смиту письмо: знает ли тот, куда его дочь ходит? Попросил адрес.

   Мистер Смит ответил секунд через пятнадцать. Довольно резко: дескать, знал бы, сам бы туда явился и всем начистил шеи. Но, за неимением адреса... Потом, еще через минуту, извинился за грубость. И ещё позже: попросил прощения и предложил всё же подумать на досуге над сложившейся ситуацией.

   Харди же ответил: куда уж деться, думает. Думает серьёзно.

   Харди отправился в пустые и ненужные в целом местные архивы, но не затем, чтобы написать статью или свериться с официальными регистрами религиозных объединений, а чтобы найти старые карты. Дама, что помнила церковный приход, указала даже адрес места, в котором когда-то жила. Инфоман места не указывал, но сам, судя по гео-метке, проживал теперь где-то очень недалеко от экзальтированной дамы. Харди думал, это такая себе неплохая зацепка. Нужно ж с чего-то начинать поиски.

   Неотвеченным по-прежнему оставался один вопрос – зачем бы ему всем этим заниматься?

   Меж тем, прибыли документы. Согласно документам, фамилия у Джоны была тоже Квинс, и Харди он приходился троюродным племянником. Вроде бы и родственник, а вроде бы и ответственность за него нести как-то неловко, проще сдать в государственный приют. Тем более, что теперь в документах стояла вполне себе солидная отметка «пси», и, значит, были такие законы, по которым кто-нибудь кроме Харди мог о мальчишке позаботиться. Харди долго разглядывал эти новые документы – удостоверение личности, медицинская страховка, аттестат об окончании начальной школы общего профиля.

   ***

   Харди честно и искренне исходил десяток кварталов рядом с местом, где в последний раз была замечена эта дурацкая церковь.

   Спрашивал у прохожих, как до нее добраться. Делал вид, что заблудился. Опросил неизменно любопытных и извечных пожилых леди, имевших обыкновение обсуждать свежие новости на лавочках в городском парке. Те охотно обсудили самого Харди, но вот про церковь ничего полезного сказать не могли.

   И приняли Харди, кажется, за какого-то блажного.

   Ну, теперь им, может, на неделю впечатлений хватит.

   ***

   Вопрос в общем оставался открытым. У мальца теперь есть документы, органы Пси-контроля имеются и на этой убогой планетке, а уж иметь дело с эмоционально и интеллектуально недоразвитым телепатом – то ещё удовольствие.

   Харди подумал: отдам в приют. Там всяко знают, что делать с такими вот. Там для них создают условия. Там, наверно, все друг друга насквозь видят. И там такие как Джона должны чувствовать себя на своём месте. Правильно?

   Потом Харди представилась унылая комнатка на двадцать коек – хорошо так представилась, со времен той не задавшейся учебы в военной академии. Там почему-то считалось, что воспитанников следует держать в особой строгости. Никакого личного пространства. Синие шерстяные одеяла, скатанные рулонами в ногах коек. Плоские подушки. Голые стены неприятного зеленоватого оттенка.

   Ни единой картинки в рамочке. Ни единого голокубика.

   Харди подумал: а ведь если мальчишку в такое место запихнуть, ему даже и сбежать будет некуда. Харди-то повезло, у него тылы были прикрыты. Мог плеваться сколько душе угодно.

   Этот будет там совершенно один. Среди своих, конечно.

   Совершенно один.

   А так-то иметь дело с эмоционально и интеллектуально недоразвитым телепатом – терпимо. Жить можно.

   ***

   На второй день блужданий Харди отчаялся, вымок под дождём и продрог. Мистер Смит прислал письмо, полное сожалений и извинений за то, что отвлек уважаемого человека от его не менее уважаемых дел.

   Дал вольную вроде как.

   Харди прочитал письмо с наладонника, перекусывая довольно вкусным гамбургером (он решил считать это блюдо гамбургером) в забегаловке рядом с местом, где, чувствовал, должен был находиться этот чёртов приход.

   А потом увидел Кирстин.

   То есть, решил, что это – Кирстин. Кирстин, которая спешила, завернувшись в легкую серую накидку и низко надвинув на лоб шляпку того же неприглядного серого цвета.

   Он, конечно, не особенно её разглядел...

   Она торопливо бежала против ветра и косо накрапывающего дождя, спешила... А потом растворилась. Может, забежала в какую из дверей. Может, нырнула в какой-то из тупиков.

   Может, это вовсе и не Кирстин была.

   Но Харди почему-то казалось – она.

   ***

   Вот ещё какая штука: Харди никогда не считал себя особенно умным.

   Иногда даже бывал простоват. Иногда ему не хватало смекалки разрешить какой-то совершенно обычную, примитивную проблему, которая для другого кого и проблемой-то не являлась. Например, Харди спокойно контактировал с контрабандистами и нелегалами любого сорта, поскольку это бывало иной раз неотъемлемой частью его исследований.

   А вот взяток давать не умел и даже не понимал, когда их у него вымогают. Просто не видел, на что ему намекают. Ему же, вероятно, намекали достаточно часто.