Текст книги "Млечный путь (СИ)"
Автор книги: --PineApple-
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
– Никогда больше нас так не пугай.
***
А потом все начинает крутиться в адской карусели. Ньют не успевает следить за событиями, он успевает следить только за сменой болезненных ощущений, целыми днями лежит на кровати и не может заставить себя сказать хотя бы слово.
Он хотел бы просто пялиться в потолок, но каждое неаккуратное шевеление заставляет его по новой проходить все тяготы страшнейшего кошмара на земле. Томас выгоняет Чака к друзьям, чтобы тот всего этого не видел, зовет на помощь Минхо, а Ньют мечется по кровати, выкрикивая что-то совершенно бессвязное, не помня себя от боли и слез.
Его дни проходят в единственной комнате серых стен, куда друзья притащили его несколько дней назад, куда вели его под руки и периодически командовали:
– Тут ступенька, не упади, – мягкий голос Томаса.
– Здесь направо, не отключайся, – грубее просит Минхо.
– Ложись сюда и дожидайся врача, – неуловимым ветром шепчет Томас, оставляя его одного.
А в напоминание остается тепло его ладони на щеке.
Томас к нему совсем не приходит. Ньют не видит его около недели, но от скуки начинает говорить сам с собой, рассказывая самому же себе обо всем том, что Томасу сказать не успел. Ему кажется, за ним наблюдают, он уверен, что его ни на секунду не оставляют в покое, а понять, где находится, совершенно не может.
Ему говорят, что ему просто чистят организм. Его много раз спрашивают, как часто он принимал наркотики, а он говорит, что нечасто. Спрашивают об алкоголе, и он охотно отвечает: «Каждый день не по одной бутылке». А когда интересуются увлеченностью сигаретами, громко смеется – да так дико, что целое огромное здание отзывается таким же необузданным хохотом, и остается в послевкусии стойкое впечатление, что смеются сами демоны преисподней.
На улицу его не выпускают, он не видит настоящего дневного света много дней, и, кажется, еще больше он не видит солнца – своего солнца, что освещало ему путь так отважно. Физическая боль заменяется душевной, пускай он и не уверен, осталось ли еще хоть что-то от его так называемой души. Он чувствует, как плачет, но не чувствует, что наконец-то оживает.
Когда появляется на пороге жуткой комнаты серых стен Минхо, Ньют даже не смотрит на него. А друг подходит к нему, кладет на плечо руку, а потом улыбается, и слезы текут интенсивнее. Потому что улыбка – отражение самых сломленных его надежд. Потому что сама улыбка – как трещина на идеальном стекле.
– Я не хочу тут больше быть, – шепчет Ньют, падая другу в объятия, упирается лбом ему в основание шеи, а остановить себя от непрошенных слез совершенно не может. Когда же их накопилось столько?
– Томас обещал тебя забрать на днях, – произносит Минхо мягко, и этот тон совсем на него не похож. Грубый, излишне прямолинейный Минхо, он сейчас отнюдь не такой. Будто проходил через то, через что прошел Ньют, самостоятельно. Возможно, так оно в каком-то смысле и было. – Тебе повезло, что Алби тут не последнее место занимает. Тебя могли оставить здесь на полгода, пока не убедились бы, что ты больше себе не принадлежишь. Радуйся, что пробыл здесь так недолго.
– Сколько?
– Две с половиной недели. Начало положено. Если не прекратишь, вернешься сюда. – Минхо вздыхает тяжело и надрывно, и Ньют думает, что работу тот выбрал самую ужасную на свете. Прошлый раз в подобной помощи не было нужды, ребята справились и без этого, но прибегнуть к крайним мерам их заставил Томас, и Ньют это знает наверняка. Он напуган. Он не хочет так жить. Он не хочет загнуться через три-четыре года, как и говорил ему Томас. Не хочет. Он точно этого не хочет. – Я надеюсь, на тебя это подействовало. Потому что это подействовало даже на меня.
Ньют отчаянно кивает, так долго и так часто, что почти начинается истерика, и Минхо терпеливо гладит его по волосам, прося успокоиться, но успокоения это приносит только меньше. Ньют захлебывается рыданиями, цепляется за Минхо пальцами и не хочет его отпускать ни на секунду, и тот покорно сидит рядом с ним, укачивая, как маленького ребенка.
И рушатся обломки убитого мира Ньюта, чтобы оставить чистое поле для застройки новых домов и посадки новых садов, и боль оставляет после себя плешь размером с черную дыру, и остается яркое воспоминание, которое учит чему-то большему, чем простое «Не убивай себя». Принять теперь нужно целое мировоззрение, принять нужно свой новый мир, принять нужно и самого себя в том числе, и Ньюту менее страшно от этого не становится.
Не становится и Томасу.
И Минхо тоже.
И Алби за него волнуется.
Но кто, как не они, еще сможет ему помочь, когда сам он раскрыть свои глаза не в силах? Кто, как не они, готовы бросить вызов большой Вселенной ради маленькой победы? Кто, как не они, достойны лучшего за эту помощь и за эту мощь?
Ньюту никогда таким не стать. А пройденная боль заставит пожалеть о том, что загубил значительный период жизни, но заставит вспомнить, что он есть. Заставит остановиться, вдохнуть полной покалеченной грудью, обернуться назад и напомнить себе, кем он является и кем он хочет быть. Заставит высохшие губы прошептать: «Спасибо».
И поднимая голову, Ньют абсолютно готов вернуться домой.
***
Когда наступает период временного затишья, напряжение сквозит на фоне, но уходить никуда не спешит. В квартире и сожженных душах селится тепло, семейное и родное, а в сердцах робко прорастают слабые цветы. Томас присматривается к Ньюту внимательнее, оберегает его активнее, а времени уделяет вдвое больше. Обнимает во сне, словно так пытается уцепиться за жизнь, и Ньют ощущает его тревожную и трепетную заботу, чувствуя, как сильно от этого дрожат руки.
Чак не отлипает от них обоих и трясется над ними, словно над хрустальной вазой. Ньют никогда не видел его таким, но Чак временами перестает быть похожим на привычного Чака, который говорит все, что приходит на ум, мгновенно. Порой он молчит слишком долго, и кажется, что он хранит тайну, которую не может рассказать, потому что в ней – вся мудрость мира.
И даже кошка смиряется наконец с постоянным присутствием хозяина где-то рядом и позволяет себя гладить кому-то еще, помимо Ньюта, а с колен его не спускается. Только мурлычет без перерыва и всеми силами показывает свою безграничную к нему любовь. Спать она теперь обустроилась у Ньюта и Томаса в ногах.
Чак решил не отставать.
Кромешная сокровенная темнота комнаты несла в себе загадку и успокоение, когда Томас притягивал Ньюта к себе поближе, а тот все прикусывал губу, чтобы не улыбаться, пока кошка ворочалась внизу кровати в ответ на их телодвижения. Кромешная тьма в своей загадке принесла к ним обеспокоенного Чака, прибежавшего к ним из комнаты и заявившего, что спать их одних не оставит.
Потому что в один вечер, когда все вокруг уже отошло во тьму, уступив абсолютно ее напору, и Томас увел Ньюта спать, а кошка мирно посапывала на одеяле, пришло то спокойное ощущение, которое Ньют всегда ждал. Которое говорило: сейчас все так, как и должно быть. Вернулся уют, ушел на покой страх, и следом прибежала уверенность в завтрашнем дне.
Да, все так, как и должно быть.
Так Томас и должен его обнимать. Так Томас и должен дарить ему свои поцелуи. Так Ньют и должен это все принимать и отвечать благодарным теплом. Так и должно быть. Одна комната на двоих. Руки Томаса у Ньюта в волосах, на пояснице, на плечах. Губы оставляют память, а тишина должна растворяться в тяжелом дыхании. И кошка должна недовольно ворочаться внизу кровати.
А Чак здесь быть не должен.
Но он здесь. Поднял одеяло, заставив парней вздрогнуть, растолкал их обоих и улегся между ними со всем комфортом. Устроил рядом с собой какую-то игрушку, и Ньют приподнялся на локте, вопросительно глядя то на него, то на Томаса. Последний же отвернулся на спину, пуская пальцы в волосы и стараясь успокоить дыхание. Происходило что-то странное.
– Чак? – осторожно произнес Ньют, и кучерявая голова мальчишки мигом повернулась к нему.
– Я просто решил, что это как-то неправильно, что вы тут все вместе, а я там один. Да и мало ли, что опять может случиться, – заявил тогда Чак, пожав плечами.
А после он и вовсе развернулся к Ньюту всем корпусом и обнял сильно-сильно, и тот еще более ошалело посмотрел на Томаса. В свете проникающих с улицы городских огней показалась его умиленная улыбка, и он потянулся к Ньюту, положив ладонь ему на щеку, чтобы мягко поцеловать у Чака над головой.
– Это ненадолго. Потерпи, – прошептал он, укладываясь спать.
С тех пор, правда, выгнать Чака им так и не удалось. Да и не сказать, что они особенно пытались это сделать. Просто Ньют временами спрашивал, долго ли Чак собирается его еще контролировать, а тот лишь с умным видом утверждал, что ему нужно наверняка убедиться в его состоянии, чтобы он мог со спокойной душой вернуться к себе в комнату. Ньют трепал его по голове, легко ему улыбаясь, и порой согласно ему кивал.
Так и жили.
Пока нелюдимая кошка не ушла от них спать к Чаку в комнату, а мальчонка побежал за ней, сказав, что теперь ему никак нельзя оставить ее одну. И попросил Томаса приглядывать за Ньютом. Томас рассмеялся.
– Чак сказал глаз с тебя не спускать, – докладывает он, обнимая Ньюта со спины, когда тот выходит покурить на балкон. Ньют улыбается ему краешком губ и протягивает пачку сигарет и зажигалку. Дым застилает уходящее в горизонт солнце, и все тело пробирает дрожь.
– Мне страшно, – признается Ньют, шумно выпуская отраву из легких. Он опирается на перила, слепо смотря вниз, и думает лишь о том, как бы ему не сорваться. Буквально или нет. Срываться опасно, но что делать, если даже маленький неосторожный шажочек может привести к неминуемым последствиям? Может ли он удержаться? И удержит ли его воздух, если держаться больше не за что?
– Мы все еще с тобой, – проговаривает Томас, склонив голову к плечу. Его янтарные глаза выразительно сияют в последних лучах уплывающей звезды и уже ловят отблески первых городских фонарей. – Я не позволю тебе вернуться назад. Даже если ты сам этого захочешь.
Ньют благодарно кивает. Выдавливает улыбку. Разыгрывать счастливую примерную семью, которой они вовсе и не являются, не то чтобы сложно, но слишком неприятно, когда мучает знание, что за блестящей упаковкой скрывается гниль. С Томасом они так и не разобрались, и никто из них не даст ответ, кто они друг другу и почему держатся вместе – из-за боязни ли признаться в этом самим себе или из-за настоящего непонимания проблемы, но вопрос остается. Ни открытым, ни закрытым. Просто он есть.
В вечное напряжение превращается вся его жизнь. Он то ходит по натянутым проводам, то висит над пропастью, цепляясь за них пальцами.
А еще мешает вечный страх снова достать бутылку, запить гнилостный привкус этой жизни горьким пойлом, а затем любоваться, как целая галактика вливается в яркую кровь. Ньют знает, что рано или поздно начнет тяготеть к таким наркотикам, потому что сигареты давно надоели, а одним алкоголем отделаться сложно, но он так хотел бы, чтобы Томас выполнил свое обещание, даже если бы ему пришлось ради этого Ньюта убить – он совсем уже не хочет быть зависимым от своих привычек.
Не нужно много времени, чтобы привыкнуть. Но сколько его понадобится, чтобы обо всем забыть?
***
День чаепития, назначенного Брендой, настает как-то внезапно. Томас долго его откладывал, ругался с подругой, просил его понять, но в конце концов та просто махнула на него рукой – мол, делай, что хочешь.
Ньюту не хочется никого видеть. Он уверен, что все давно наслышаны о том, через что ему пришлось пройти, и потому каждый неверный взгляд грозит вызвать у него панику. Он смотрит Томасу в глаза, получает в ответ его мягкую улыбку и теплые объятия, но легче ему все равно не становится.
Может быть, просто Минхо добился чего хотел. Может, именно этого эффекта он и ждал – что серые холодные стены абсолютного безразличия не покинут его память и поселятся там навечно. Может, это даже в каком-то смысле хорошо. Ньют это хотя бы пережил. И может ли такое быть, что когда-нибудь, через много-много лет он вдруг остановится и спросит себя: а что было бы, если б друг не заставил его там побывать? Как повернулась бы его жизнь тогда?
Ньют думает, думает об этом так много и часто, что Томас настороженно следит за ним, нахмурив брови, но каждый раз ловит в отражении глаз цвета горького шоколада нечто такое, что позволяет расслабиться хоть немного. И каждый раз Ньют ощущает, что они до сих пор живут в напряжении.
И столько несказанных слов витает меж ними в воздухе, столько невыраженных эмоций, столько тайных движений – из этого всего уже можно построить отдельный мир. То отдаляясь, то сближаясь вновь, они совершенно путаются в себе и друг в друге, но если после шока они смогли наладить в своей жизни хотя бы что-то, то теперь все снова полетело к черту.
Ньют так устал.
Порой он думает, что лучше ему было сдохнуть от передозировки где-то в одном из любимых баров. Пропивать чужие деньги и выкручиваться всеми возможными способами, на которые только горазд пораженный разум.
А порой он подумывает, кем же он теперь станет. Будет ли у него нормальная жизнь, найдет ли он для себя подходящую работу, сможет ли хоть сейчас получить образование. Тысячи вопросов, ответы на которые даст ему только время.
Но могут дать и друзья. Они вваливаются к Томасу в квартиру, и Ньют, глядя на них, убеждает себя, что и он может так жить. Он знает, что все, что ему нужно сделать, – поднять голову и выпрямить спину, уверенно направляясь к финишной черте. И только когда он ее пересечет, все станет на свои места.
Первыми являются Бренда с Арисом. Приносят пакеты, вручают их Томасу и по-хозяйски проходят вглубь квартиры, чтобы все организовать. Томасу и Ньюту остается только подчиниться. Благо, Чака никто не трогает.
– Ты вообще уборку хоть сделал? – ворчит девушка, проводя тонким наманекюренным пальчиком по полке. Щурится, присматриваясь к невидимой пыли, а потом обращает внимание на покашливающего Чака с влажной тряпкой в руках. Бренда улыбается. – Ах, вот оно что. Эксплуатируешь детский труд. Сам, значит, так сильно занят был?
Она приподнимает брови, выразительно переводит взгляд от Томаса к Ньюту, и тот только закатывает глаза. На провокацию никто не ведется, но и оставлять это так Томас не стал – торжественно передал ей пакеты с покупками обратно и гордо удалился из комнаты.
Следом тихонько вошла Тереза, открыв дверь своим ключом, отозвала Ньюта в сторонку и попыталась передать эти ключи ему, сказав, что ей они больше не нужны. Тот наотрез отказался. Принимать такие дары он точно не готов.
К оговоренному времени подоспели и Минхо с Алби, и Бренда мгновенно оживилась, чем вызвала недовольный бубнеж Ариса.
– Не ревнуй, ковбой, – подмигивает Минхо, проходя в комнату. Вылавливает взглядом Ньюта, а после долго и с прищуром смотрит на него, словно пытаясь выхватить что-то, что человеческий глаз увидеть не в силах. Ньют стойко выдерживает его взгляд, и Минхо вдруг успокаивается.
– Наконец-то все мы собрались, – мурлычет Бренда, улыбаясь положительно по-лисьи, и глаза ее странно сверкают в дневном свете. Она расставляет последние чашки, доводя все до идеального состояния, пока Минхо о чем-то спорит с Арисом, и последний до того сильно размахивает руками, что едва не задевает девушку, и под ее грозным взглядом мгновенно затихает.
– Если ты меня убьешь, то кто будет тебя содержать? – серьезно интересуется она, расталкивая сидящих рядом парней и усаживаясь между ними. Арис ответить не успевает.
– Государственная тюрьма, – подсказывает Минхо и получает тычок в бок от Алби.
Хмыкнув, Бренда отпивает немного чая, сморщив нос, и ставит кружку на стол с громким стуком. Пробормотав: «И кому тут сахара жалко?», – насыпает еще ложки три, и довольная улыбка вновь озаряет ее лицо. Такой любви к сладкому чаю Ньюту остается только подивиться.
– А диабета не боишься? – подает голос Тереза, приподнимая брови. Бренда почти мстительно подвигает к себе корзиночку с конфетами и всем видом показывает, что делится сладким ни с кем не намерена.
– Я ничего не боюсь. Я собираюсь прославиться и умереть молодой.
– Слишком много кандидатов умереть молодыми на один квадратный метр, – фырчит недовольно Минхо, взглянув на Ньюта предупреждающе. К чаю он не притрагивается и все больше точит печенье. Ньют ловит в его движениях что-то нервное. И потому начинает нервничать сам. Друг сказал что-то непозволительное.
Ньют спешит перевести тему.
– А кто же Ариса будет содержать?
– А я ему наследство отпишу, – отмахивается девушка, шуршит новым фантиком, а потом Арис вновь нечаянно толкает ее в плечо. Она злорадно добавляет: – Или не отпишу. Кажется, не успею.
– И тогда он найдет какую-нибудь дамочку преклонного возраста и при деньгах и будет всячески ее обхаживать, чтобы в итоге все ее состояние досталось ему, – поддерживает историю Алби.
– И она будет всячески его использовать, чтобы сделать из простого мальчика глупую игрушку, но Арис все еще будет лелеять надежду получить ее деньги, – подначивает Минхо, не слушая самого себя.
– Но дамочка окажется не так проста, потому что будет старой стервой, и в конце концов отравит Ариса, чтобы наследство никому не оставлять совсем, – ставит точку Тереза, победно улыбаясь.
– Короче, постарайся не сильно распускать руки, – выводит мораль истории Бренда, обращаясь к бедному парню, и он посылает ей полный враждебности взгляд.
– Вы все рехнулись, – бормочет он. Съежившись в углу дивана, он смотрит на присутствующих как-то затравленно, словно на табор цыган, что нагадали ему скорую смерть. И он еще так много не успел сделать.
Ньют не хочет принимать участие в их бессмысленном разговоре. Он не хотел присутствовать на этом собрании. Он не хочет мило улыбаться в компании всех этих людей и попивать горький чай желтого цвета, который почему-то зовется зеленым, и слушать странные теории странных знакомых. Ловить на себе обеспокоенные взгляды друзей и нечитаемые – Томаса, ерзать на стуле между ним и Чаком и думать совершенно не о чаепитии. И он точно не хотел звать сюда Минхо и Алби.
Но разве кто-то стал бы учитывать его мнение?
– Как реабилитация? – невинно интересуется Бренда, и лишь когда Минхо пихает его ногой, Ньют понимает, что обращались к нему. Нужно ответить что-то такое, чтобы к нему больше не обращались.
Он отвечает:
– Отлично. Вставило лучше, чем героин.
Это не производит на Бренду должного впечатления. Вообще никакого впечатления. Она спокойно усмехается, глядя точно ему в глаза, словно знала с самого начала, что он так ответит. А вот Терезу это пугает. Настораживает Ариса, заставляет поперхнуться Томаса, а Чак опускает голову как-то уж слишком виновато. Будто это он содействовал тому, что Ньют начал принимать.
Минхо и Алби переглядываются. Они за друга боятся, но сказать ему ничего не могут.
А он никогда не принимал героин. Никогда не интересовался. Его не завлекало ничего, кроме Млечного Пути, а теперь и к нему остыли давешние чувства. Ньют отдает предпочтение только сигаретам. И он вполне мог бы обойтись и без них, только вот тогда останется ощущение, что у него отобрали личность. Часть тела. Оставили пустую заводскую упаковку.
Его разум поглощен другими вещами. Когда Бренда одобрительно ему кивает, все вдруг излишне оживают, начинают галдеть, будто их не восемь человек – сто восемьдесят восемь. Ньюту вдруг нравится это число. Почему-то он думает, что оно красиво звучит. И еще он думает, что Томас чересчур часто смотрит в его сторону.
Ньют не может слушать разговоры ста восьмидесяти восьми человек. Он не может хотя бы уловить тему обсуждения. Возможно, это спор об искусственной заднице очередной раскрученной звезды, пробивающейся в певицы, а может, это дискуссия о качестве привозимых из южных стран бананов. Ему нет до этого дела.
Ньют не думает об этом.
Ньют думает о Томасе. Думает, как долго у него живет. После весьма краткого курса реабилитации прошел месяц, и Томас от него не отлипал. И кошка тоже. Но Томас больше.
Когда Чак засыпал, Томас перебирался на другую сторону кровати к Ньюту, чтобы быть как можно ближе. Обнимал, засыпая, и просыпался у Ньюта на груди. Уходил на работу, целуя, и радостно возвращался назад, повиснув у него на шее. И Ньют чувствовал счастье и тоску одновременно.
Потому что душил страх вернуться в начало. Потому что все это так и не помогло разобраться, кем друг другу они приходятся. Почему-то это казалось важным.
А говорить Томас не хотел. Хотел он совершенно другого.
Ньют начинает думать о еще более отвлеченных от разговора друзей вещах.
Ньют думает о том, как после диспансера раз пять трахнул Томаса в душе. Один раз в ванне. Тогда постучался Чак, спрашивал, как долго они еще будут занимать комнату, и брат едва ли смог ему ответить, с трудом сделав вид, что закашлялся. Ньют думает о том, как пару раз трахнул Томаса прямо в коридоре, припирая к стене. Было больно ударяться об углы и сшибать спиной двери, но оно того стоило, никто не заставит сомневаться. Ньют даже вспоминает три случайных раза у Чака в комнате, пока парень был у друзей. И в один из дней, когда Чак должен был вернуться с минуты на минуту, Ньют трахнул Томаса прямо на балконе, и было очень холодно.
Он судорожно хватает воздух. Память не фургон, ее разгон не остановишь.
И потому вместо ужасного ракурса молоденькой фотомодели в каком-то журнале, который читает Бренда, Ньют думает о том, как дважды Томас трахнул его на кухонном столе и один раз он Томаса на своем любимом с первых дней подоконнике там же, на кухне. Сердцу не хватает места в грудной клетке, оно бьется изо всех сил.
Ньют скользит взглядом по диванчику напротив, где разместились Алби, Минхо и Бренда с Арисом, и вспоминает, как в один раз они с Томасом едва не полетели с этого дивана. Ньют успел ухватиться за спинку, но задел ногой стоящий рядом стол, на который теперь поставили кружки с чаем, чайник и корзинки со сладостями. А он тогда упал с оглушительным грохотом.
Встречаясь с Томасом взглядом, Ньют неожиданно думает, что Томас мыслями витает где-то там же, где он сам.
А стульев, на которых они с Томасом и Чаком сидят, еще вчера было больше. Так уж вышло, что один сломался – и исключительно по инициативе Томаса. Но даже уже падая с этим чертовым стулом на пол, Ньют не мог ни на чем концентрироваться, кроме как на резко выступающих под тонкой кожей томасовых ключицах. Чак пропажи одного стула не заметил.
На самом деле Ньют думал, что после реабилитации ему такое и не светит. Но то ли бог есть, то ли помогло не полное прохождение лечения, Ньют не знает. Уж об этом думать не хочется точно. Хочется только вновь остаться с Томасом в квартире наедине.
– А Томас никогда не мог признаться, что он по мальчикам, – просто роняет Бренда, посмеиваясь и обмениваясь с Терезой многозначительными взглядами. Обе смеются, и этот смех поддерживает и Арис тоже. Ньют вскидывает голову. Ему кажется, что эту часть беседы ему пропускать нельзя. Теперь обсуждают не обкачанные губы новой прославившейся недокрасотки. – Всегда говорил, что это все не его, что он с девчонками крутится. А это девчонки всегда крутились около него, внимание надеялись обратить. А он их в упор не замечал. – И снова реплику поддерживает смех. Теперь смеются все. Кроме Томаса и Ньюта.
Томас все еще смотрит на него. И в янтаре Ньют видит отражение маленького себя. Такой потрясающий камень впустил его.
– И правда, – продолжает Тереза, вроде обращаясь к Минхо и Алби, знакомя их с Томасом, которого они лично не слишком знают, но все время поглядывая на Ньюта. Тому становится неловко во внимании ее прожигающих синих глаз. Поэтому он старается смотреть на Томаса в ответ. – Он потому и просил девчонок с ним повстречаться. Всю жизнь прикрывался. А как Ньют появился, Том вообще запаниковал.
Бренда снова поднимает смех. Томас отворачивается от Ньюта, болтает остатки чая на донышке чашки и рассматривает их с интересом, словно погадать решил на них. С Ньюта взгляда теперь не спускает Минхо. Смотрит с прищуром – будто знает что-то такое, чего Ньюту еще не известно.
– Неправда! – ворчит Томас, ставя кружку на стол. Донышко громко ударяется о поверхность столешницы как призыв к полному молчанию, и взгляд Томаса вмиг наполняется огнем. Он поворачивается к Ньюту. У того все холодеет внутри. Будто килограмм льда за раз съел. – Я люблю его.
Ньют опускает голову и смущенно улыбается. Правда ли это или ему только снится? Так просто было разобраться, но что-то все равно не дает покоя и гложет, как маленький червячок. Томас сжимает его руку в своей под лихой свист Минхо. Может ли все быть так хорошо?
Он незаметно проверяет количество пакетиков в кармане. По-прежнему пять. Как быстро исчезнет решимость их выбросить? И ради кого – ради себя или Томаса?
Будь каждый каждому такой опорой,
чтоб, избавляя друг друга от обуз,
к мечте идти одною волей.
Микеланджело Буонаротти
