Текст книги "Млечный путь (СИ)"

Автор книги: --PineApple-

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Та улыбка, искреннее которой нет в мире ничего. Та улыбка, что заставляет остановиться, что спасает каждый раз, когда звезды Млечного Пути совсем невыносимо кусают за внутренности. Та улыбка, без которой Ньют уже слабо представляет себе свою жизнь. Но ответить точно такой же Ньют способен едва ли.

Ньют знает, что Томасу надоело, что он пропадает неделями. Ньют знает, Томас не одобряет его жизни. Ньют знает, Томас прикладывает силы, чтобы помочь. Ньют знает, что никто не в силах изменить то, какой мир крутится перед Ньютом раз за разом. И точно не Томас разгребет весь этот омут и поднимет Ньюта к небесам.

Но что если к небесам Ньюту отправиться так непередаваемо легко, когда он только оказывается в почти родной томасовой квартире?

В комнате у Томаса снова разбросаны кипы бумаг. Томас снова готовится то ли к зачетам, то ли к каким-то своим экзаменам, Ньют совсем не знает, он никогда этим не интересовался. Ньют даже не знает, на кого Томас учится и учится ли вообще – быть может, он уже давно просто работает? Ньют мог бы постыдиться своей незаинтересованности в жизни того, кто его спасает день ото дня, но ему незнаком стыд. Стыдиться нечего. Ему элементарно ничего не рассказывают.

– Садись, – роняет тихо Томас и вновь ныряет в собственное море бумаг. Ньют присаживается на полу осторожно, будто боится занять слишком много места, будто боится Томасу помешать своим присутствием. А Томас шутит из раза в раз, что Ньют худой настолько, что его и заметить-то сложно, помешать он не сможет тем более.

– С каждым твоим загулом я все сильнее боюсь, что ты и вовсе не вернешься больше, – делится вдруг Томас, а Ньют вздрагивает, представив себя совершенно одним. Янтарные глаза напротив сияют ярче самой огромной звезды, и Ньют не пытается даже отвести взгляд. Ему бы так хотелось, чтобы глаза Томаса не отражали в себе болезненной тоски – словно одно из кривых зеркал среди множества.

Нарушать молчание Ньют не смеет. Он знает, что ему все равно нечего ответить. Просить прощения – глупо, обещать прекратить – абсурдно. Его обещания – такие же пустые, как он сам, а его слова содержат меньше смысла, чем существование моллюсков. Но и те хотя бы делают мир чуточку красивее. Ньют понимает, что ничего не стоит, но никак не может понять, зачем с ним возится Томас.

Томас, привыкший отпаивать его дешевым кофе и посильнее заматывать в плед, чтобы согреть. Томас, неизменно впускающий его в свою квартиру по одному ему только известной причине. Томас, улыбающийся всегда тепло и мягко, говорящий с неиссякаемым оптимизмом и добротой. Томас, вечно рассказывающий Ньюту истории из собственной жизни и вспоминающий о них со смехом. Томас, чья улыбка уверяет Ньюта, что все хорошо. Томас, мотивы которого Ньют не в состоянии понять.

Но Томас продолжает тяжело вздыхать на молчание Ньюта, откладывает в сторону бумаги и уходит на кухню, походя потрепав Ньюта по волосам. И вместо Томаса приходит кошка, с недоверием обходит Ньюта по дуге, щурит глаза и ложится на пол ровно напротив Ньюта. Точно туда, где до этого сидел Томас. И ее глаза мерцают желтизной – это тоже во многом черта хозяина.

И пока на кухне еле слышно шипит чайник и чуть звенят чашки, Ньют думает о том, что Томас не только для кошки хозяин. Заботится, ухаживает, содержит у себя, выхаживает и много чего еще – но все его действия направлены и на друга, и на животное. Заботится ли так же кто-нибудь о Томаса? Уж очень сомнительно.

А потом Томас входит в комнату с двумя кружками кофе, и все внимание Ньют снова уделяет ему. Как преданный пес, что пронзительными глазами смотрит на хозяина. И взгляд его выражает теплоту и безграничную поистине любовь. Замечает ли Томас?

Он садится на кровать, протягивает Ньюту кружку, и тот обжигает кончики пальцев, но не подает и виду. Он вдыхает горький запах, знакомый до зуда челюстей, и чувствует защиту. Этот ужасный запах ужасно горького кофе – первое, что встретило Ньюта в томасовой квартире месяцы назад. Этот ужасный запах ужасно горького кофе – ниточка, что неотъемлемой частью связана с Томасом. Этот ужасный запах ужасно горького кофе – хранитель воспоминаний Ньюта, где Томас существует только вместе с этим ароматом.

А темный янтарь чужих глаз блестит усталостью в полутьме. Зашторенные окна не пропускают в комнату свет, и Ньют ощущает остро повисшую необходимость поговорить.

– Ты так мне ничего и не ответил, – вспоминает Томас, и вскидывает голову Ньют. Раньше Томас никогда не продолжал эту тему. Но Ньют молчит все равно. Да и разве может он что-то ответить? – Ньют? Ты же обещал постараться.

Ньют кивает. Обещал. Обещал, потому что Томас от него этого ждал. Обещал, но знал, что ничего не выйдет. Потому что воля его давным-давно сломана. А вера Томаса в него почему-то словно из стали.

– Ньют, – он опускает голову, не выдержав взгляда Томаса – такого пронзительного, такого надломленного. У Томаса не должно быть такого в глазах. – Если ты не прекратишь, я отправлю тебя на реабилитацию. Я найду деньги и отправлю тебя туда.

Поднять голову оказывается непросто. Ньют чувствует, как к шее привязан огромный камень. Тот же камень, что каждый раз тянет его на дно. Тот же камень, из-за которого Ньют срывается снова и снова. Тот же камень, который не дает Ньюту подняться, который держит его на земле. Не позволяет жить.

Но Ньют заставляет себя посмотреть на Томаса. О да живы те осколки его совести, что вгрызаются в плоть изнутри. И каждый осколок ломается еще на несколько таких же – только бы сделать еще больнее, еще бы вывернуть наизнанку, показать все, что сокрыто под панцирем. Ньют хочет спросить то, что спрашивать не должен.

– Почему ты столько для меня делаешь?

Почему? Потому что Томас любит помогать людям? Потому что Ньют уже давно его друг? Потому что Томас тот человек, что не может оставить такого, как Ньют, в беде? Потому что Ньют уже давно больше, чем друг? Потому что один не существует без другого? Потому что Томас видит в Ньюте кого-то, кто похож на него самого? Почему?

А Томас улыбается. Неожиданно, широко, немного грустно и чуть осуждающе. Улыбается и качает головой. А кружка с тихим звяканьем становится возле кровати.

– Дурак ты, – выдает Томас и откидывается назад.

Больше он Ньюту ничего не говорит, а тот сидит на полу, скрестив ноги, и цепляется пальцами за остывающую кружку кофе. Томас спит, а Ньют уснуть не может.

Он уходит, не сказав и слова, когда приоткрывается дверь и в квартиру протискивается розовощекая с холода Тереза и счастливый взъерошенный Чак. Больше появляться здесь ему не хочется.

***

Если Ньют забил на свое здоровье еще добрых лет пять назад, то сделать то же самое Томасу он позволить упорно не может. И потому он относится к Томасу настолько же бережно, насколько халатно тот относится сам к себе. Однако эта схема работает и в другую сторону. Может быть, это кажется глупостью то одному, то второму, но о себе они не переживают оба, погружаясь в заботу друг о друге, но почему-то так выходит, что они не замечают многих вещей.

А заметить есть что. И Ньют с каждым днем все больше теряет голову.

Но теряет он не только голову. Пропадает его связь с реальностью, когда пропадает она с Томасом. Ньют перестает приходить в квартиру, где его всегда ждут, потому что там теперь целыми днями находится Тереза. И не то чтобы он на дух не переносил девушку, чтобы с ней не пересекаться – просто он не может взглянуть ей в глаза. И как бы Ньют сам себя ни убеждал, что Тереза ему не враг никоим образом, вера в это не ощущается. Знает, что у Томаса и без него забот хватает и раз уж у него есть девушка, ей требуется внимание. Больше внимания, чем нужно Ньюту.

Знает или хочет в это верить? Ньют убеждает себя в том, что будет лишним в стенах той квартиры.

Первое время названивает Чак. Часто, слишком часто, навязчиво – не в пример Томасу. Тот совсем исчезает из жизни Ньюта, и Чак восполняет пробелы. Будто хочет сказать Томасу: «Эй, братец, посмотрит, кому я звоню! Ты должен делать так же!» Чак – теперь все личное время Ньюта.

– Как дела? – поначалу интересуется Чак.

– Как себя чувствуешь? – позже начинает допытываться Чак.

– А знаешь, Тереза совсем не умеет объяснять, – делится доверительно Чак.

– Ты ведь с собой ничего не сделаешь? – подозрительно вопрошает Чак.

– А у меня тут Томас грозится отобрать телефон.

– Ты, кстати, не хочешь с ним поговорить?

– С Томасом, имею в виду, а то подумаешь, что с телефоном.

– А он с тобой хочет.

– Он тут с Терезой совсем заскучал. И я тоже.

– Почему ты перестал приходить?

– Мне плохо без тебя.

– Ты нужен Томасу.

Ньют прикрывает глаза. Выдыхает едкий дым – не менее серый, чем каждый его день последнее время. Из таких вот фраз состоит любой телефонный разговор с Чаком, и из таких вот телефонных разговоров с Чаком состоит теперь жизнь Ньюта. И все эти слова разбросаны хаотично, но оба – и Ньют, и Чак – цепляются за них, потому что если отпустят – непременно утонут.

Ньют так скучает. Настолько, что, услышь он заветное «Ты нужен Томасу» до знакомства с Терезой, срочно сорвался бы с места, чтобы примчаться к нему в любой из миров, куда угодно. В какой бы точке земного шара ни находился бы сам.

Сейчас же это только больше ломает и делит на две неравные части: одна на изодранных в ошметки крыльях несется в квартиру серых стен, что делают больно одним своим существованием, а другая упрямо сидит на месте, убеждая в бессмысленности действий первой, и умирает от тоски. Гниет от наркотиков, растворяется в алкоголе, испаряется с дымом.

И Ньют пышет сигаретами сильнее и сильнее, затяжки становятся дольше – будто в надежде, что это поможет заполнить дыру от недостающей части его самого, Ньют продолжает себя забывать. Но все же что бы он ни делал, в итоге это его разрушает. Грандиознее. Изощреннее. Качественнее. А потом Ньют и вовсе выключает телефон.

Без звонков Чака становится совсем тускло. Ньют словно смотрит на город через невымытое окно – в грязи и разводах. Или через непротертые очки. Если бы он их, конечно, носил. Мысли точат мозг, как термиты дерево, но отвлечься позволяет только алкоголь и иногда – колеса. А в одиночестве заняться больше и нечем. Поэтому Ньют думает. Пьет, чтобы не думать, но, напившись, думает в три раза больше.

Колесо Сансары дает оборот, а потому мысли начинают стачивать и тело тоже.

И день за днем проходят, и смешиваются в окнах времена суток, и Ньют не замечает ничего вокруг. Сидит в кресле, что стоит в центре комнаты, смотрит в небо над черными крышами домов напротив и медленно выпивает которую бутылку очередного пойла. Сухие губы обнимают стеклянное горлышко, язык первым чувствует горький вкус, но покорно отправляет яд в организм раз за разом. Смачивает сухие губы одним плавным движением, но те вскоре пересыхают вновь. Переливается жидкость в бутылке тонким хрустальным звоном, и это все, что разрушает теперь тишину заброшенной квартиры.

Хуже становится даже не от того, что ночи Ньют проводит в обнимку с унитазом, выблевывая последствия своей слабости. Хуже становится от того, что однажды, когда Ньют еще даже не успевает насладиться своим гордым одиночеством в полной мере, его находит Томас. Ньют отчетливо ощущает, как разбивается о белый кафель его сердце, когда теплая рука ложится ему на плечо, а затем Томас присаживается рядом.

«Почему же ты мне улыбаешься?» Почему же улыбка эта такая убитая? Почему же от нее все внутренности словно в огне?

Слышится звон бьющегося стекла – это рассыпается весь Ньют прямо Томасу к ногам. Потому что нет сил терпеть этот взгляд. Потому что такие же осколки битых зеркал поблескивают на дне янтарно-карих глаз. Потому что за смехом кроется траурная печаль. И, возможно, рассыпается к ногам именно Томас.

Ньют без сознания заваливается назад. Готовится встретить жесткий, как окружающая реальность, пол и проваливается в теплую густую черноту. И так это все эфемерно, почти понарошку, что Ньюту кажется, он умирает. А может просто спит.

Вся его жизнь – затянувшийся сон. Как в старой сказке, он, заколдованный злыми чарами, лежит посреди леса и придумывает в своих грезах себе совсем другую жизнь, где он не идеальный и не человек. Где его никто никогда не разбудит. Где ему не придется зависеть от магических примочек.

А в итоге Ньют зависит от многого другого.

Но он приходит в себя в том же месте, и в глаза бьет желтый свет старой лампы. Та висит под потолком, как и годы назад, и никакой заинтересованности в жизни хозяина квартиры в ее существовании нет. И Томаса тоже поблизости нет.

Во рту премерзкий привкус: кислой рвоты, горького алкоголя и соленой крови. На глаза давят едва высохшие слезы, а ком в горле сдержать новые позывы не в состоянии.

Томас появляется снова, когда Ньют на нетвердых ногах уже стоит около раковины. Вода шумно уходит в трубы, и лента ее слабо блестит, отзываясь на свет высокомерной лампы над головой Ньюта. На языке теперь железный привкус мертвой воды, с носа по каплям она убегает к сливу, чтобы присоединиться к своему потоку, а руки мелко дрожат, держа на себе часть веса Ньюта.

Слипшиеся волосы застилают глаза, но подняв взгляд, он отчетливо видит в отражении зеркала стоящего позади Томаса. Тот смотрит не мигая, и Ньют выдыхает порывисто, крепко. Ему почему-то не страшно.

– Что же ты хочешь? – вопрошает он, глаз не отрывая от зеркала. Отражение молчит. – А, Томми?

Томас предпочитает молчать. Он не сдвигается с места, не произносит ни слова, не подает признаков жизни. Лишь едва поворачивает голову, чтобы наблюдать за Ньютом, пока тот раздевается.

Ньют скрывается за шторой ванной.

Он помнит похожую ситуацию в самом начале, когда Ньют бросался в объятия Млечного Пути чаще, а в волны алкоголя прыгал, как в самое соленое море – не боясь утонуть. Он приходил в себя, а по глазам все так же бил свет лампы – только в квартире Томаса, но по сознанию било душевное тепло. А еще физическое. Потому что в своих руках, как нечто ценное, Томас держал Ньюта, стоило тому потерять сознание – Томас всегда ловил его и упасть не позволял. Он обнимал Ньюта, словно хотел защитить от всего на свете, но когда Ньюту становилось совсем плохо, Томас никогда не отходит ни на шаг.

Ньют проваливался в беспамятство, Томас держался рядом с ним, готовый помочь в любую секунду, но усталость так быстро срубала его силы. Держа Ньюта в руках сильно и надежно, Томас отключался на несколько часов.

На полу у раковины. Рядом с унитазом. Гнездясь на потертом коврике.

Ньют просыпался раньше, гладил Томаса по мягким волосам, пускал пальцы в растрепанные волосы, аккуратно касался рук. Казалось, это что-то для Ньют чрезмерно сокровенное, и если бы Томас вдруг открыл глаза, Ньют точно бы умер. Ведь как бы Ньют ни старался от Томаса отгородиться, не тянуться к нему не получалось.

Не получается до сих пор.

А потом Ньют еще несколько минут смотрел на мирно спящего парня, а затем со вздохом поднимал его на руки, чтобы перенести в более пригодное для сна место. Не обращал внимания на боль в теле, в каждой мышце и каждой косточке, на крутившуюся в ногах черную кошку, контролирующую, как бы Ньют не сделал что-нибудь с ее хозяином. Уложил на кровать, укрыл одеялом, оставил кошку следить. И перед тем как уйти провел пальцем Томасу по щеке и нижней губе, горячей и слегка влажной.

Что из этого его воображение?

Когда Ньют выходит из душа, Томас исчезает снова. Игры собственного разума Ньюта не завлекают, и принимать правила таких игр он по-прежнему не намерен. Но если иллюзии появляются, чтобы его развлечь, он и потерпеть готов: со скуки и тоски он уже дня четыре назад мог завыть. К настоящему Томасу он сам прийти не может – но ради него хотя бы появился воображаемый.

Сидеть в кресле напротив своей галлюцинации странно. Принимать от нее предложение выпить – жутко. Позволить себе ее слушать – до пьяного бреда глупо. Но Ньют делит с не-Томасом комнату, делает крупные глотки из бутылки и слушает бархатный голос – немного не такой, к какому он привык. А еще – предлагает покурить. Так и сидят: в фальшивом дыму и удушающем.

Только бы Чак не появился.

– Ты спросил, чего я хочу? – не-Томас выпускает из плена темного рта белесый дым, стучит пальцем по основанию сигареты, стряхивая пепел, и неотрывно наблюдает за Ньютом. Тот предельно расслаблен. Ему наплевать. Пепел с сигареты не-Томаса летит на пол и не оставляет там и следа своей жизни. – Кажется, я придумал нам занятие. Как насчет того, чтобы пересчитать все наши поцелуи?

Ньют закрывает глаза. Пальцы сжимаются, а на веках проецируется изображение, словно кинопленка. Настоящий фильм. Только Ньют на такой бы не пошел. Жанр – драма. Категория запрещенная. Такие фильмы нельзя смотреть здоровым людям.

Первый их поцелуй можно и не считать. В первый – в один – можно записать все, что было в пьяном бреду, в освещенном дыму, среди мертвых людей. Тогда они вдвоем делили таблетки – одну на двоих, а после – снова и снова, пока не уснули и утром не начали жить.

Второй раз стал от Томаса благодарностью, а третий вышел впопыхах, смазан – когда на кухню вошел сонный растрепанный Чак, потирая один глаз.

Завершилась десятка у супермаркета перед прощанием и началась вторая у старого бара – только бы Ньют туда не пошел.

В тот же день второй десяток был почти завершен тоже, когда Томас отчаянно прижимал Ньюта к стене у того же бара по той же причине: не пускать. Ньют сильно искусал ему губы, надеясь получить такой же отклик и прийти в себя.

А восемнадцатому разу довелось случиться слишком нескоро. Зато после целый месяц он мог целовать Томаса по утрам, а потом, улыбнувшись Чаку, бежать собирать мальчишку в школу.

Новая десятка обрывается на пятьдесят втором в день, когда Томас знакомит Ньюта с Терезой.

И так эта незавершенность остается по сей день. Так не вовремя появилась Тереза и так не вовремя Ньют решил, что надо исчезнуть. Так не вовремя Ньют поддался уговорам собственной галлюцинации.

Потому что за воспоминаниями о поцелуях приходит понимание, что именно этого ему сейчас не хватает. Не хватает укорительного взгляда Томаса, не хватает его мягкой разбитой улыбки, не хватает его заботливых рук и теплых объятий. Ньюту не хватает Томаса.

И вслед за этим осознанием досада рьяно царапает сердце, и против воли сжимаются челюсти, а горечь на языке приобретает более отчетливый оттенок упущенных возможностей. Слезы готовы пролиться отнюдь не от подступающей рвоты.

Он не просыхает уже две недели, в квартире поселился стойкий смог на правах нового жителя, и маленькие жалкие трупы окурков в горстках затухшего пепла разбросаны повсеместно. Этого могло и не быть.

– А у тебя могло бы быть все, – проговаривает не-Томас, и его янтарные глаза вспыхивают тысячей звезд.

А потом он сам внезапно взрывается мириадами галактик, распадаясь на звездную пыль, не оставляя после себя и силуэта доселе сидящего здесь человека, а после весь этот космический хаос преображается. Надвигаясь прямо на Ньюта в готовности поглотить его всего, полностью, звезды становятся черными птицами. Шелест их крыльев, трепет перьев обволакивает со всех сторон. На Ньюта летит целое облако густой черноты. Сама тьма накрывает упругой волной и бьет в грудь наотмашь.

Ньют теряет себя.

А когда находит вновь, первым делом мчит к телефону. Заплетается в ногах, грохоча падает на пол и ползет дальше. Дрожат пальцы, ломит кости, умирает душа. Почти разряженный телефон неустанно оповещает о все новых звонках и сообщениях. Ньют задыхается.

Последнее голосовое от Томаса. Три дня назад. Беспомощность в голосе и отчаяние в дрожи.

«Ты мне так нужен».

Ньют не приходит в себя.

***

Наверное, Ньюту не стоило сюда приходить снова. Пожалуй, стоило забыть дорогу к квартире Томаса, как он советует забыть дорогу к тем клубам и барам, в которых обычно ночует Ньют. Но действительно забывая дорогу к последним, Ньют ищет им замену. А Томас с готовностью открывает ему дверь и свои теплые объятья. И те объятья текут в крови так же крышесносно, как обычно течет Млечный Путь.

И когда Ньют в очередной раз появляется на пороге томасовой квартиры, тот улыбается тепло, счастливо и понимающе. Улыбка его пулей из кольта пронзает Ньюту сердце, и в тот же момент он хочет упасть Томасу к ногам и долго и навзрыд просить прощения. Потому что понимание в его улыбке означает, что Томас знает, где Ньют пропадал последние три дня и что делал. Потому что понимание в его улыбке значит, что Томас точно видит, как Ньюта ломало последнее время и как выворачивает кости и мышцы теперь. Потому что тепло в его улыбке отражает, что Томас давно ждет, с готовностью ждет, когда сможет наконец помочь Ньюту восстановиться и прийти в норму – относительную норму. Потому что счастье в его улыбке выворачивает наружу всю душу Томаса, и Ньют понимает, что тот вновь почти не спал. И оттого истерика подползает ближе.

Пушистый черный комочек бросается под ноги, и даже кошка, это гордое создание без эмоций, рада его видеть.

Тяжелый вздох Томаса рвет Ньюту грудную клетку, будто истончившийся перетягиваемый канат. Томас утекает вглубь квартиры. Ньют видит, как он бестелесным призраком шаг за шагом растворяется в темноте коридора. Ньют хватает кошку под живот и позволяет ей устроиться у себя на руках, словно в лучшей кошачьей колыбели, проходит в квартиру. Дверь закрывается за спиной под грустную песню кошки, пронзающую самую душу саблей.

Почему Ньют так любит делать себе больно? Алкоголь и наркотики – ничто в сравнении с этой квартирой. Здесь боль гроздьями переспевшего винограда висит на стенах, и Ньют срывает ее все больше и больше. И он бы рад завязать, если б мог. Должно быть, ему необходима боль, как воздух, который наркотик сам по себе.

– Чак спит, – Томас с побитым видом кивает куда-то в сторону. Ньют с мягким источником тепла в руках прислоняется к косяку двери на кухне. А Томас ищет что-то в недрах полок. И они молчат в полной темноте.

С громким стуком на столе появляется два стакана. Ньют спокойно следит за Томасом. Кошка умиротворенно мурчит свою грустную песню. Томас судорожно обыскивает полки. У него дрожат руки, будто танцуют под грустный кошачий напев. И лицо совсем мертвое. Мертвое, бледное, отстраненно-угрюмое.

И когда Томас поворачивается к Ньюту с двумя стаканами в одной руке и бутылкой рома в другой, Ньют сводит брови у переносицы. Не кофе у Томаса в руках. Не кофе у Томаса в квартире. Не кофейное настроение у Томаса в душе. Алкогольный вирус Ньют передал Томасу в один из своих визитов и пожинает плоды. А Томас без сомнений прыгнул в алкогольное облачное море.

И легко, на грани слуха переступая по потертому ковру коридора вслед за Томасом, Ньют ощущает, что ему уже становится лучше. Для этого всего-то и нужно было – наконец-то увидеть Томаса. Увидеть, чтобы вновь дать ему все понять без слов. Увидеть, чтобы получить достаточную дозу их общения и боли. Увидеть, чтобы спокойно уйти в небытие в следующий раз.

Томас садится на пол и подбирает под себя ноги. Комната во мраке смотрится страшно и таинственно; вся заваленная бумагами и шуршащими упаковками черт знает из-под чего, она кричит. Кричит о том, что ей ничуть не легче, чем Томасу и Ньюту. Кричит о том, что она засорена сильнее, чем душа каждого из них. Кричит о том, что отражает их состояние с зеркальной точностью. И Ньют оттого падает на колени напротив Томаса. И не в силах оторвать от него взгляд, пока он медленно ставит на пол стаканы и бутылку, расчищая для них место от бумаг.

А потом он протягивает Ньюту первый стакан, и кошка недовольно ворчит на руках Ньюта.

Но уже через пару стаканов Томас отбирает у Ньюта бутылку и делает несколько смелых и крупных глотков прямо из горла. И Томас ложится на пол, подкладывает под затылок руку и слепо пялится в потолок. Проснувшаяся кошка сгустком черного тумана укладывается между двумя стаканами и бутылкой рома. Она пару раз мяукает осуждающе и снова закрывает глаза. А Ньют закрывает дверь.

А за окном собирается гроза. Виднеющееся за стеклом небо черно, как кофе, которым Томас отпаивает Ньюта обычно. И серыми кривыми, совершенно безобразными пятнами его накрывают разозленные тучи. Охотничьими псами вынюхивают каждое свободное место и заволакивают его полностью. Ньют смотрит, как пропадает под их давлением идеальное полотно идеального неба. И пропадает сам, когда ложится рядом с Томасом. Только два стакана и кошка отделяют их друг от друга. Бутылка кочует из рук в руки и пустеет, пустеет…

Первая вспышка света озаряет темную комнату. Первый раскат грома пролетает над головами и многоэтажками. Не первый глоток делает Томас из бутылки. Не первый раз Ньют повторяет за ним.

На животе с вопросительным мурчанием оказывается теплая тяжесть. Под пальцами у Ньюта – мягкая черная шерсть, а на языке – горечь боли и алкоголя. На лице у Ньюта – вспышка горящих небес, а в голове – вопрос «почему». И ответ только в голове Томаса.

Когда небо взрывается опять, Томас нетвердо поднимается на ноги.

– Хочу зажечь свечу, – говорит тихо-тихо, и Ньют даже не хочет знать, зачем ему это надо. Но Ньют внезапно тоже хочет увидеть танцующий огонек.

Томас красивый, говорит себе Ньют, стоит мимолетной вспышке света появиться в который раз. Потому что даже в таком ярком белом свете, потому что даже с огромными темными синяками под глазами, потому что даже невыспавшийся и немного пьяный – настолько, что не сразу может зажечь свечу, – он абсолютно красивый.

– Ты тоже, – улыбается уголком губ Томас и оборачивается. И только тогда Ньют понимает, что сказал это не только самому себе – слова вырвались на волю, словно птицы из клетки, и улетели к Томасу, будто бы на юг. И Ньют завороженно наблюдает за ним. Томас – его личный гипноз.

Томас присаживается на место, и между стаканами теперь становится подсвечник со свечой. Кошка мурчит немного недовольно, когда Ньют садится и опирается на руки. Томас движется медленно, а свет озаряет его с двух сторон – и сзади, и спереди. За спиной – белое марево, словно с того света, перед грудью – желтое огненное солнышко. И солнышко раздваивается, плещется в темно-янтарных глазах и чуть-чуть дрожит.

И спустя еще один глоток Томас улыбается – точно то солнце, что поселилось в его глазах. Скрещенные ноги – так же, как у Ньюта, только не хватает кошки. Она приоткрывает глаза и двумя мерцающими щелочками наблюдает за хозяином. И будто выпустив из легких дым, он выдыхает, наклоняется к Ньюту, накрывает ладонью его щеку. И целует. Тягуче, нежно и неторопливо.

Ньюту кажется, Томас читает его мысли. Потому что это именно то, чего Ньюту хотелось, когда только увидел Томаса. И сейчас Ньют чувствует на своих губах привкус рома с томасовых и пьянеет, наконец-то пьянеет по-настоящему. Близость Томаса ударяет в голову, все вокруг вертится, как в шторм, словно гроза за окном переросла в самый настоящий ураган. Ураган начинается и у Ньюта в мозгу, вертит, кружит и выливает все эмоции дождем в поцелуй.

Томас отстраняется совсем немного, чтобы позволить Ньюту улыбнуться, но они по-прежнему касаются губами. Это касание – дуновение ветра. Легкое, невесомое, совершенное. И когда Томас открывает глаза, улыбается Ньюту в ответ. Гладит большим пальцем по щеке, слабо надавливает на скулу и опускается к подбородку, чтобы придержать голову. И Ньют сам ощущает себя котом – за ним ухаживают, заботятся, гладят, Ньют довольно закрывает глаза и падает всем телом в эти ощущения.

А новый поцелуй укрывает его с головой. Глоток рома – Ньют целует Томаса, передает ему бутылку. Глоток рома – Томас целует Ньюта, тушит огонек свечи пальцами. Глоток рома – бутылка заканчивается у Ньюта, и он откидывает голову назад. С приоткрытых губ спускается выдох. Томас прогоняет кошку, подползает к Ньюту ближе, и Ньют чувствует губы на своей шее. А вторая ладонь Томаса у Ньюта на спине. А длинные пальцы Ньюта у Томаса в волосах. А исключительное опьянение у обоих в глазах.

Ньют отклоняет голову еще, в сторону, когда Томас оттягивает ворот его футболки. Влажный язык скользит по открывшемуся плечу, и по телу проходят жаркой волной мурашки.

На ноги первым встает Ньют. Так не хочется отрываться от Томаса, так не хочется прекращать дышать. Так не хочется прекращать испытывать боль. Такая боль – проигрыш, но Ньют добровольно отдает Томасу победу. Отдает победу и тянет из комнаты за собой, прерывисто целует губы, щеки, шею, идет вперед спиной и упирается в дверь ванной.

Чак спит в соседней комнате…

Ньют улыбается, с озорством смотрит в глаза Томасу, но руки его дрожат, уже когда он проворачивает ручку двери. Под неслышный им обоим гром в ванной включается свет, вспыхивает под потолком одновременно со сверкающей в небе молнией. А очередное громыхание – задвижка на двери. И включается вода ровно в тот момент, когда начинает лить жуткий шумный дождь, что смывает всю грязь мира и умывает его.

Падает на пол одежда, и Ньют снова прижимается к Томасу – изо всех сил, словно никогда его не увидит больше. Он обвивает Томасу шею, спускается ладонями по широким плечам, чувствует ладонями жар кожи и хочет быть настолько ближе, насколько даже невозможно быть.

И поцелуи становятся все короче, и вздохи все чаще перетекают в тихие стоны, и Томас тоже старается стать к Ньюту насколько может близко и вжимается своими бедрами в его.

И Томас позволяет Ньюту делать все, что угодно. Позволяет целовать и кусать шею и плечи, оставлять алеющие пятна и вжимать себя в стену душевой. И Томас позволяет Ньюту видеть и слышать много больше, чем кому бы то ни было еще. Стон за стоном срывается в воздух и смешивается с шумом воды. И Томас дышит тяжело и часто, и выгибает брови и спину, и упирается лопатками Ньюту в горячую грудь, и ловит капли воды губами, и упирает ладони в стену перед собой. И отдает себя всецело, пускай Ньют и не знает.

А когда Томас разворачивается к Ньюту лицом, то первым делом целует его. Отчаянно, с болью, порывисто – так, как целует его Ньют. Отражение друг друга. Томас цепляется Ньюту за шею, зарывается в волосы и тянет их сильно-сильно, царапает спину и оставляет все больше красных полос. Запрокидывает голову, снова прижимается к Ньюту плотнее – старается почувствовать его всем телом.

И почему-то вода в душе помогает Ньюту не думать ни о чем. Только Томас. Томас и он. И пусть остальное катится в ад. Ньют еще раз ведет языком от ключицы к уху, прикусывает мочку, вырывает у Томаса новый стон, сжимает пальцы на его бедрах сильнее и жестче.

И Томас все равно позволяет Ньюту слишком много. Но если бы позволять все это именно ему не было так приятно.