Текст книги "Млечный путь (СИ)"
Автор книги: --PineApple-
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
– Мм, было бы неплохо, – заплетающимся языком бормочет Томас, и Ньют чувствует, как губы того растягиваются в пьяной широкой улыбке. Хитрой такой. Он закатывает глаза.
Дотащить Томаса до квартиры оказывается не настолько сложно, насколько попытаться снять с него промокшие до последней нитки вещи. Томас наполовину дремлет, не держится совсем на ногах, и Ньюту приходится держать его и одновременно вытирать полотенцем, пытаясь разогреть.
Тяжелая, долгая ночь заканчивается, когда Ньюту с трудом удается уложить Томаса спать. И один тот оставаться не хочет – цепляется за Ньюта, словно боится раствориться без него в своих страхах. Обнимая его, Ньют ложится рядом. Смотрит в потолок и не может понять, что происходит. Ведь как бы он ни старался убедить себя в абсолютном затишье, все существо указывает на разгорающуюся бурю.
Ньют вертит в пальцах небольшой пакетик с таблетками, пока Томас спит у него на груди. Обнимает и прижимается до того крепко, что Ньют того и гляди сломается. Но может быть, он и в самом деле хочет знать, что никуда тот не пропадет. А Ньют, обнимая Томаса второй рукой, все рассматривает пакетик и никак не может поверить, что это все происходит не понарошку.
Тяжелый вздох как наказание за жизнь. Ньют точно знает, что во всем его вина.
И он не спит до самого утра. Обдумывает случившееся и то, что может случиться еще. И так нестерпимо хочется закурить, как нестерпимо не хочется будить Томаса своим шевелением. Давно затекла рука, давно начали щипать глаза, давно захотелось спать, но уснуть Ньют себе не дает. Ждет, когда можно будет подняться.
Когда уже заканчивается ливень, оставив на земле свой четкий отпечаток. Когда уже расходятся угрюмые тучи, выполнив свою норму работы. Когда уже занимается рассвет, являя миру свой солнечный лик. Когда уже появляются птицы, рассказывая всем и каждому свои облаченные в песнь истории. Когда совсем оправляется ото сна город. Когда синяки под глазами становятся похожи на черные космические дыры. Когда нет больше сил терпеть удары мыслей. Ньют встает только тогда.
Оставляет Томаса спать одного, невесомо поцеловав его в висок, и уходит в кухню. Закрывает за собой двери, ставит чайник и открывает окно. Не проветривал он очень давно. Свежий воздух, хранящий в себе память о пролившем ночь дожде, разбавляет затхлый и спертый, пропитанный алкогольными парами, запахом рвоты и сигарет.
Ненадолго открытое окно позволяет Ньюту почувствовать запах свободы. И она пахнет именно дождем и рассветом.
Капает с крыш, а Ньют сидит на подоконнике, курит уже третью подряд сигарету и с сожалением отмечает, что в пачке осталось всего две. Ему и Томасу на раз. Подставляет протянутую руку под капли, и маленькие солнышки падают ему в ладонь, разбиваясь на множество осколков еще более маленьких солнышек. Так разбивался он сам.
И он совершенно не ожидает гостей. Но, пока разводит себе в кружке три ложки растворимого кофе, слышит в коридоре возню, и это заставляет его насторожиться. Ньют замирает, прислушиваясь, а потом осторожно выглядывает из кухни. И мягко улыбается, когда видит разматывающего шарф Минхо.
А стоит тому повернуться, Ньют прикладывает палец к губам. Указывает глазами на дверь спальни и беззвучно шепчет: «Томми спит». Минхо хитро и широко ухмыляется, сузив блестящие по-кошачьи глаза.
Минхо по-хозяйски проходит на кухню, прихватив принесенные пакеты с продуктами и оттеснив плечом Ньюта, ставшего на проходе. Ставит на стол, вовсе не обращает внимание на усевшегося на стул Ньюта, мелкими глотками отпивающего из своей кружки.
– Ты хоть иногда окно открываешь? – ворчит друг, впуская в квартиру чистый воздух вновь. – Дышать нечем.
Ньют плечами только пожимает. Пришлось привыкнуть. Да и какое, к черту, окно, когда здоровье загублено так, что дальше и некуда?
– К своим зависимостям еще новый букет заболеваний заработаешь, – продолжает негодовать Минхо, раскладывая продукты в холодильнике и на полках.
Ньют собирается возразить. Минхо ему не дает.
– Попробуй только заикнуться, что у тебя нет зависимостей. Голову откушу, – предупреждает он хмуро. И Ньют сникает. Голос друга серьезен – настолько, что и сомневаться не приходится: откусит. И не подавится.
– Ты не спал эту ночь, – произносит Ньют тихо. Синяки под глазами, красные белки и веки, посеревшее лицо, растрепанные волосы и общий вялый вид – это сложно не заметить. Еще сложнее назвать человека, что так выглядит, выспавшимся.
– Не спал, – соглашается друг. Начинает что-то готовить, но Ньют безучастно смотрит. Просто пьет кофе, просто заколдованно смотрит в стену. – Ночное дежурство, так к грозе обострение у всех пошло: один псих разбушевался, как с катушек слетел, – все орал, чтобы ему срочно дали дозу. А до того вроде на поправку шел. Я был в нем даже почти уверен. Еще и Алби совсем с цепи сорвался. Ходит отчитывает всех да уволить грозится в последнее время. Неспокойная ночка.
Ньют кивает. Он абсолютно понимает Минхо – ему приходится возиться с такими, как Ньют, круглосуточно, и он положительно понимает Алби – тому вообще приходится возиться еще и с теми, кто возится с такими, как Ньют.
– Я вот решил к тебе зайти, а то давно уже не проверял тебя, – признается Минхо. – Хоть продуктов занес. Ты, видимо, опять в отрыв ушел. Жаль, Алби не смог прийти: у него там такой завал, как бы сам не запил.
Ньют вздрагивает на такое заявление. Оба они – его давние хорошие друзья, но если с Минхо Ньют знаком всю жизнь, то с Алби ему довелось познакомиться только на втором курсе универа, когда еще не собирался бросать учебу и куда поступил вместе с лучшим другом.
Алби был старше их на три года и тогда уже готовился к выпуску, а вопреки своему грозному виду оказался отличным парнем и замечательным другом. А потому их крепкая и внезапно появившаяся дружба продолжается и по сей день. И когда Минхо тоже успешно окончил университет, Алби помог ему устроиться в тот же наркодиспансер, в котором работал сам. А не так давно занял должность заместителя главного врача, проявив себя как исключительный специалист.
Такая дружба временами кажется Ньюту странной: наркоман и два нарколога, он будто окружен, – но вот без них он бы года три точно не топтал больше землю. Не учитывая то, что однажды они уже помогли ему завязать.
– Но ты, кажется, тоже не спал. Почему, интересно? – напоминает о себе Минхо, поигрывая бровями. Ньют закатывает глаза. Улыбается. Слабо и почти искусственно, но все же улыбается.
– Ничего не было, – качает головой Ньют, прекрасно зная, что этим отделаться не сможет. И когда воспоминания о надравшемся в доску Томасе возвращаются в новых красках, Ньюта бросает в лютый холод. – Минхо, – зовет он слабо. Тот мгновенно садится напротив него за стол, – я забирал Томаса сегодня от того бара, где мы встретились. Он был в доску бухой. Никогда его таким не видел. И знаешь, что я нашел у него в карманах потом? – Ньют выкладывает на стол пару пакетиков с разным содержимым: с теми же таблетками и белым порошком.
– Это что, героин? – севшим голосом спрашивает Минхо, подвигая к себе второй пакетик. Ньют затравленно смотрит на него. – Очищенный героин? Может, мне вас обоих закрыть у себя?
Фыркнув на такое заявление, Ньют отворачивается. Как же ему не хотелось думать, что Томасу теперь тоже нужна будет помощь, но Томасу, видимо, было плевать. Но не было плевать Ньюту – на него – и было плевать – на себя. Замкнутый круг, вечное противостояние, зависимость сделать себе больно – и страдают всегда другие.
– Как давно он принимает? – решается спросить Минхо, и Ньют может лишь передернуть плечами. Он бы вряд ли не заметил, что Томас был, что называется, под кайфом, пока жил у него, но пропадал Ньют тоже достаточно часто. Кто знает, что Томас мог успеть наворотить.
А Минхо дарит ему грустную улыбку – все, чем он может сейчас помочь. Потому что устал бороться с упрямством друга – с рождения тот думал, что со всеми проблемами может справиться сам. «Мне не нужна помощь,» – проронил он в первую встречу, когда Минхо, задорно улыбаясь, тянул ему руку, чтобы поднять. «Мне не нужна помощь,» – говорил Ньют, прибегая к Минхо, пока родители были не в курсе, занятые ссорой, и пропажи ребенка не замечали. «Мне не нужна помощь,» – цедил Ньют, когда Минхо пытался отобрать у него шприцы и сам внутренне ломался, видя лучшего друга таким.
«Мне не нужна помощь».
«Я справлюсь сам».
«Это мое дело».
«Помоги тому, кто в этом нуждается».
Мне не нужна помощь.
Минхо лучше всех знает, что это значило для него всегда.
Он ерошит Ньюту волосы и возвращается к плите. Оба – такие разбитые, такие раздавленные. Такие, словно Атлас оставил им двоим держать небесный свод. И тяжесть давит на плечи, на легкие, мешает вздохнуть, не дает пошевелиться – потому что любое движение сродни самоубийству. Потому что даже неверная мысль может привести к катастрофе.
А Ньют таких мыслей допускает множество. Из этих множеств складывается целая Вселенная, тысячи параллельных миров, что отличаются мизерным несоответствием одной из ситуаций, а в итоге – и исходом всего. И Ньют не знает, что же ему делать. Потому что он понятия не имеет, в каком из придуманных им миров живет. Здесь и сейчас. Сегодня. Всегда.
И ни одна из Вселенных подсказок дать ему не может. Минхо теряется, когда смотрит на друга, а тому уже ни до чего нет дела. Минхо думает, что ему просто надо Ньюта обнять, и плечи того опускаются, а руки безвольно висят, как у тряпичной куклы. Но легче становится все равно – и Минхо, и Ньюту, а проблема такой глобальной казаться почти перестает. Они оба знают, что Минхо может помочь. Ньюту стоит только захотеть.
Стоит только позволить себе это принять.
Первый шаг на пути к этому – Ньют заставляет себя обхватить Минхо руками в ответ, и тот улыбается, выдыхает совершенно облегченно. Ньют упирается ему лбом в основание шеи, просит поддержки – сам, в первый раз сам, и Минхо не в первый раз ему ее дает. И наконец-то точно знает, что все усилия не впустую.
И когда Минхо уходит в душ, оставляя Ньюту новую надежду, тот чувствует, что живет в той Вселенной, где исход зависит только от его собственного выбора. Где все случится не вопреки всему. Где все случится так, как надо. Как того потребует он сам. Потому что кто, если не он, может исправить все, что ему довелось натворить за долгие годы? Потому что кто, если не он, должен выпрямить спину и посмотреть в новый горизонт? Потому что кто, если не он, обязан приложить силы, чтобы доползти до того финиша, который послужит стартом?
Пора взять себя в руки.
Открывается дверь спальни, Ньют ощущает осторожные шаги, и сжимается все существо внутри. Не это ли момент истины? Не сейчас ли пришло время, когда он должен начать управлять своей жизнью самостоятельно?
– Томас, – окликает Ньют. Буквально видит, как тот вздрагивает от звука собственного имени и твердости голоса Ньюта – потому что он никогда его так не называл.
И тем не менее садится за стол, виновато смотрит исподлобья и ковыряет ногтями ладонь. И взгляд горит лютым янтарным огнем. Ньют боится тех костров, что разгораются в глазах напротив, боится, что огонь перебросится на него, боится, что пламя охватит душу и тело. Боится только того, что они оба могут сгореть, но так и не добиться того, о чем втайне друг от друга мечтали все это время.
Томас замечает лежащие на столе пакетики. Ньюту легче. Тот знает, о чем пойдет разговор.
– Откуда это? Ты…
– Нет, – обрывает Томас и мотает головой, стараясь придать словам убедительности. Выходит или нет, никто не может судить. Они вдвоем не верят уже ничему. – Не принимал. Никогда раньше. Просто решил показать тебе, наконец, что бывает, когда дорогие тебе люди ведут себя так. Не прекратишь ты – начну и я.
Ньют положительно и до крайней степени уверяется в том, что совершенно и абсолютно разрушается. Как разрушаются подорванные у самого фундамента здания. Как разрушаются камни, стачиваемые капающей водой. Как разрушается мир, перевернутый горькой правдой.
И в глазах Томаса не просто горящие адским пламенем костры. В них – такая решимость, что ее хватило бы заставить мертвого подняться из могилы. Но эта решимость вдавливает Ньюта в песок. По его вине что-то может случиться с Томасом.
С дорогим ему человеком.
***
Станет ли когда-нибудь возможна та часть реальности, где Ньют прекратит упрямиться и примет для себя все таким, какое оно есть на самом деле? Без гнетущих иллюзий, без наивных мыслей, без глупых надежд? Станет ли такая реальность его домом или она выбросит его за порог, как выбрасывают в лес ненужных котят? Воспротивится ли хоть кто-то, чтобы его, Ньюта, оставили в мире с обществом наедине?
Но Ньют знает, что уже как минимум один человек встал на его сторону. И наедине с вселенной и обществом он не останется теперь точно.
Ньют мучается собственной глупостью, но он действительно не хочет оставаться один. Он действительно не хочет, чтобы из-за него страдали другие. Чтобы видели его таким, какой он есть чаще всего – потерявшим разум, гоняющимся за галлюцинациями, кричащим в ответ стонущим венам. Все, чего он хочет теперь – чтобы больше никогда такого не повторялось. Чтобы дорогие ему люди всего этого не видели. Чтобы он сам не был больше таким.
Наверное, в этом и была всегда его проблема. Он никогда не хотел признавать, что с ним что-то не так. Никогда не принимал помощь. Всегда делал больно себе – но всегда страдали из-за этого другие гораздо сильнее, чем он. Боль становилась заразной, и пока Ньют корчился во всех разом побочных эффектах, ломались его друзья. Ломался Минхо, сжимал кулаки Алби, разрушался Томас.
А устав бороться, Томас решил пройти через то же, что и Ньют.
Так кем же он будет, если погубит невинную жизнь? Кем же он станет, если по его вине пострадает еще один человек? В кого превратится, если тот, кто всегда принимал его сторону, вдруг уйдет?
Ньюту думать об этом бесконечно страшно, и он сжимает Томаса в объятиях только сильнее. Озадаченно охнув, Томас позволяет Ньюту жаться к нему, потому что знает, что у того никого не было, кто был бы на него так похож. И пускай Ньют сам говорит, что Томас – полная его противоположность, Томас знает, что это не так. Потому что общего у них гораздо больше, чем вообще можно себе представить. Потому что они друг друга отражения. Потому что один без другого никто. И потому что они оба друг другу нужны.
Нужны настолько сильно, насколько нужен на планете воздух. Нужны настолько, насколько деревьям нужны корни. Настолько, насколько рыбам нужна вода, а любому живому существу – сердце. Насколько нужен человеку человек.
Ньюта все еще трясет, но ему теперь не холодно. Потому что его согревают руки Томаса и его широкая грудь, на которой он позволяет Ньюту лежать. Ньюту трясет после того, как он заставил себя смыть все содержимое пакетиков Томаса в унитаз. Он помнит, как тряслись его руки, помнит, как часто билось сердце, помнит, насколько шумным стало дыхание. И помнит, как к нему подошел Томас. Взял его ладони в свои, провел по ним теплыми пальцами и, дыша Ньюту в затылок, помог пустить все в утиль.
Ньют чувствует себя одиноким в скоплении мириадов планет и звезд, в параллельных мирах и новых Вселенных; чувствует себя ничтожно мизерным в размерах галактик. Вся масса этих впечатлений в конце концов его задавит, и не останется от него даже крошечного – еще меньше, чем он, напоминания. О том, что он вообще когда-либо существовал.
Стремится ли хоть что-то на свете к неизвестной бесконечности? Или, все, что поджидает в конце, – исключительный распад изначального? А может, в вечность уйдет созидание? На смену одному придет другое, после и третье, но и оно в итоге разрушится, чтобы уступить место новому. Так что же надо делать, чтобы устремиться к бесконечности? **
Возможно, увидеть новый горизонт?..
Ньют перестает быть одиноким, когда Томас обнимает его так, как сейчас: будто и нет ничего на свете дороже. Будто распад их двоих не ждет никогда – только недоступная бесконечность.
Быть может, их душам когда-нибудь удастся это постичь.
Но пока Томас позволяет быть рядом, пока жертвует собой, пока отдает частичку себя, Ньют знает, что ничего ему не грозит. Даже если вдруг решит обрушиться небо. Даже если вдруг все звезды Млечного Пути окажутся у Ньюта в крови. Даже если вдруг случится так, что воскреснут ныне мертвые.
Все это не страшно. А страшно – быть одному.
***
Дожидаясь прихода Чака от друга домой, Ньют с Томасом успевают вычистить всю квартиру. Ньюту кажется, что даже его маленькое обиталище – по-другому и не скажешь – выглядит куда опрятнее. Может быть, конечно, бессчетное количество пустых бутылок и стойкий запах сигарет ухудшают ситуацию в тысячу раз, но вот квартира Томаса никогда не была такой.
И это пугает.
Потому что Томас молчит, угрюмой тенью слоняется из угла в угол, смотрит на Ньюта затравленно, когда тот не видит, и тяжело вздыхает каждый раз, будто во что-то не может поверить. А стоит их взглядам столкнуться, как Томас мгновенно опускает глаза, а Ньют остается ни с чем. Он остается с сухим осадком невысказанных слов, с удушающим шлейфом преследующих взглядов, с зудящим ощущением чего-то упущенного и с устрашающей необходимостью перевернуть весь мир. Томасу ли этого не знать.
Впрочем, когда Ньют уже набирается смелости спросить, что с ним происходит, в прихожей слышится шорох. Открывается дверь, поворачивается замок, а затем шевеление становится узнаваемым – кто-то пришел. Томас проскальзывает мимо Ньюта, даже на него не взглянув, и тот остро чувствует, как падает его сердце с высоты Статуи Свободы. Вдребезги.
Осталось ли в нем еще что-то, что можно разбить? Каждый новый раз, очередное падение крошит осколки на осколки меньше, и те вгрызаются под кожу, чтобы Ньют истекал кровью перманентно. Когда-нибудь это закончится, потому что он не успеет восстановить силы.
Первое доносящееся из коридора, что слышит Ньют, – веселый женский щебечущий голос, а после – немного унылый мужской, и Томасу он точно не принадлежит. Но кажется знакомым. А принадлежит Томасу сдавленный вздох, будто ему резко ударили под дых, и Чаку – радостный смешок. У Ньюта уходит из-под ног земля, но он не может себе позволить сбежать. Не теперь.
А колени начинают трястись, и весь окружающий его мир начинает расплываться, он разлетается в миллионы капель, растворяется в прозрачный дым, утекает в соленый океан, и ничто не имеет конца, не имеет начала. От количества выпитого становится плохо и от одной принятой дозы тоже становится плохо – Ньют держит себя на ногах из последних сил, но чувствует, что надолго его точно не хватит.
А встретить гостей необходимо.
Почему-то в непонимании он смотрит на кошку, что сидит около дивана и не смеет пошевелиться. Отвечает Ньюту таким же выражением своих пожелтевших за несколько месяцев глаз, но смотрит грустно, ушибленно, словно о ней все давно забыли, оставив одну с самой собой. Она делится с Ньютом своим тихим, утомленным «мяу», и он сейчас же забирает ее на руки.
И стоит им вдвоем показаться в коридоре, где обнаруживается толпа народа, на Ньюта мигом набрасывается счастливый Чак. Заключает в крепчайшие объятия – такие, в каких недавно побывал Томас, бурчит что-то непонятное, уткнувшись носом Ньюту в грудь, цепляется пальцами за рубаху и стискивает руки лишь сильнее. Будто не видел его уж лет десять. Лет, а не дней.
И кошка недовольно ворчит, потому что ей эти нежности ни к чему.
– Рада видеть тебя, Ньют, – проговаривает Бренда, когда Чак наконец-то отлипает, все еще о чем-то болтая вполголоса, и подмигивает с типичным ее озорством. За ее спиной, прячась от целого мира, топчется Арис, но и он приветственно кивает Ньюту, чтобы не показаться невежливым. По всему видимо, что настроение у него откровенно ни к черту. Как у Ньюта.
– А мы пробегали мимо, решили зайти, – продолжает рассказывать Бренда. – Чака встретили, он был так рад, так рад, – смеется она и взмахивает руками, словно это покажет всю нестерпимо объемную радость мальчонки. – Но мы сейчас уже уходим. Дела, знаете ли, очень спешим. – Ньют почти не слушает ее воодушевленной болтовни. Создается впечатление, что она собралась выходить замуж на днях, и теперь кругом суматоха в подготовке праздника. И для Ариса этот праздник праздником не является. Наверное, не позвали. Ньют бы, пожалуй, тоже расстроился, если б его не пригласили на собственную свадьбу.
– Ах, точно! – Бренда хлопает себя по лбу, не замечая взглядов трех абсолютно скучающих парней, закрытых за воротами собственных мыслей. Только Чак внимает не то что каждому слову – каждой букве. – Мы еще хотели предупредить вас всех о чаепитии. Ньют, ты слушаешь меня? Хорошо. Будут только самые близкие, и я решила, что неплохо было бы познакомиться и с твоими друзьями. Приводи их. Через пару-тройку недель все вместе соберемся здесь. Знаете, как большая дружная семья.
Назвать семьей их было бы крайне сложно. Ньют понимает, что Бренде с легкостью удаются невозможные вещи. Что, если бы все его друзья были бы такими же наркоманами, как он? Тогда что? Она взяла бы на себя ответственность таскать им тазик и ополаскивать его каждый раз, как кого-нибудь вывернет наизнанку?
Ньют с отвращением передергивает плечами. Томас это замечает, и Ньют нарочно на него не смотрит. Теперь Бренда – все его внимание.
– Ну, мы побежали, – отчитывается девушка, приобнимает Томаса за шею одной рукой, чтобы чмокнуть в щеку, машет Ньюту ладошкой и тянет Ариса за запястье за собой. Тот роняет глухое «До встречи», и за их спинами тяжело захлопывается дверь.
Чак все еще щебечет. Кошка не двигается и подергивает кончиком хвоста. Томас обессилено пялится на Ньюта. Тишина квартиры не проникает за глухую дверь – в подъезде кто-то шумно топочет, на кого-то кричит недовольная бабка, кто-то устало охает и жалуется на нелегкую жизнь. Ньют смотрит на поверхность этой двери и совершенно не мигает.
А затем все стихает и снаружи.
Все усложнилось, – пропускает мысль Ньют. Оттого ли, что Томас выкинул такой трюк ночью и уперся рогом утром, или оттого, что Ньют не заметил, как сам стал называть себя наркоманом и захотел это перебороть. А может, никаких сложностей и не прибавилось, просто они оба устали бороться с чертями в головах друг друга.
Чак говорит:
– Бренда часто к нам заходила, пока тебя не было.
Чак радуется:
– Это хорошо, что Томас притащил тебя к нам.
Чак нервничает:
– Почему вы так долго молчите?
Томас просит:
– Посиди в комнате. Мы поговорим.
Чак понуро кивает и, сгорбив плечи, уходит восвояси, а Ньют вскидывает голову, смотря на Томаса в упор. День открытий. До этого он ни разу не слышал в его голосе таких твердых нот. Слова режут, как металлический край только обрезанного листа, и в них сквозит все тот же металл. Такой же холодный, такой же жесткий. Ньюта пробивает до дрожи.
Томас уходит в кухню, снова проходит мимо Ньюта, словно того здесь нет и не было никогда, и это до дрожи обидно, потому что с кем тогда он собирался поговорить? С кошкой?
Ньют еле слышно скользит за ним, оставив животное у входа, и садится напротив Томаса. А тот оставил рядом с кошкой, в коридоре, весь свой запал и теперь нерешительно кусает губу, заламывает пальцы и бегает глазами по углам; выглядит все так, будто он сожалеет о своем настойчивом предложении.
– Если не хочешь говорить, можем это отложить, – вздыхает Ньют. Сам начинать он ни за что не будет. Еще неизвестно, к чему это приведет.
– И сколько мы будем откладывать? – вскидывается Томас. Ньют ухмыляется – он наконец-то на него посмотрел. Томас этого словно и не замечает – только горько качает головой, прикрыв на секунду глаза. – Давно пора было поговорить.
Ньюту начинает надоедать. Если Томас хочет потянуть кота за хвост, то Ньют точно не намерен мучить бедное существо и страдать из-за этого сам.
– И на какую из тем мы будем говорить? О том, что ты мне никогда ничего не рассказываешь? О том, что твои друзья рады мне больше, чем ты? О том, что ты поддался моему дурному влиянию и решил свалиться в могилу к тридцати годам? О чем, Томми?
Томас измученно вздыхает.
– Обо всем. Нам пора поговорить обо всем. В первую очередь о том, что я не хочу тебя больше никуда отпускать.
– Сидеть дома и дожидаться, когда ты придешь с работы, как верная жена?
– Именно! – Томас взрывается. Ньют не принимает себя всерьез, Ньют не принимает поддержку, не принимает ничего, потому что смиренно ждет того, когда вновь останется один. Он наверняка убежден, что с такими, как он, долго возиться не будет даже самый терпеливый человек на Земле. Много ему чести.
– Слушай, – вздыхает Томас. Накрывает глаза ладонью, кривит губы и выгибает брови, но никакой ответной реакции от любого из божеств не поступает. – Я не хочу, чтобы и ты свалился в могилу к тридцати годам.
– Крысы долго живут, – уверенно проговаривает Ньют, складывая руки на груди, – а хорошие люди – нет. Мне жаль времени, которое ты тратишь на меня. Я вообще не понимаю, почему ты не ушел после первой же встречи, как уходили все нормальные люди.
– Ты знаешь, – шепчет Томас. Хочется заткнуть уши и никогда не слушать, что он скажет следующим, но побег от проблем – слишком низкий поступок даже для него. – Ты знаешь, почему я тебя тогда не оставил. Ты знаешь, почему тебе всегда было и будет позволено жить здесь постоянно. Ты знаешь, почему я терпел каждое твое исчезновение. И ты прекрасно знаешь, что в бар я пошел совсем не из-за твоего дурного влияния или от того, что люблю помогать людям. А еще ты точно знаешь, что ты не крыса и долго по своей же логике не проживешь с такими выходками.
Ньют молчит пару секунд. Обдумывает сказанное. Он знает? Быть может. Быть может, ему хотелось бы так думать, но верить неподтвержденным домыслам – все равно что верить написанному на заборе. Так кто же из них больший трус: тот, кто боится признать зависимость от своих вредных привычек, или тот, кто не может признаться в том, о чем говорит так завуалированно?
– Я уже могу легко сознаться, что я наркоман и мне срочно нужна доза прямо сейчас, потому что у меня начинают скручиваться кости в спираль, – медленно проговаривает он, дыша совсем тяжело и надрывно. Слова его с трудом можно понять. Тело действительно отзывается адской болью, и плачут по былым временам вены. Еще минута – и завоет сам Ньют. И пускай они через это не раз проходили. Сейчас Томаса он к себе не подпустит. – Можешь ли ты признаться хотя бы себе в причинах того, о чем говоришь?
И тогда Томас задыхается, и Ньюта начинает выворачивать. Темнеет в глазах, но он и впрямь никого не подпускает. Подпустил уже достаточно близко – огреб лишних проблем. Не лучше ли ему было бороться со своими иллюзиями и страдать от боли по утрам в одиночку? Возможно, этой боли стало недостаточно. Он же так любит делать себе больно. Аксиомы нельзя оспаривать.
И вновь возвращаются иллюзии, мир тонет в галлюцинациях, Ньют чувствует спиной, как прямо за ним ползут черные голодные тени, что жаждут его испорченной крови. Отключается совсем разум, держаться на ногах нет никаких сил, вокруг кто-то бегает и кричит, отовсюду слышится невыносимо громкий топот ног. Ньют хочет, чтобы все это прекратилось, но оно не прекращается, и дальше все повторяется, закручиваясь в нескончаемую спираль.
Не знаешь, что делать – просто кричи. Ньют затыкает уши руками, чтобы не слышать собственного крика, когда тело вновь выворачивает, и прекратить это никак нельзя. Мечется из стороны в сторону Томас, бегает в панике Чак, Ньют, на секунду взяв себя в руки, просит Томаса увести брата подальше от него, потому что видеть это – худшее наказание за то, что они всего лишь оказались рядом. Но Чак не слушается, а боль возвращается, и так опять раз за разом, дрожь, рвота, адская боль, словно режут на куски, и плавится все на свете.
Холод или просто привычная ломка? Что из всего этого настигло его теперь? Заходятся в агонии легкие, сжимается желудок, меняются местами все органы внутри. Звезды так давно не кусали его вены изнутри, и вот во что это вылилось – такое состояние невозможно назвать отличным. Его нельзя называть вообще никак. Потому что разум противится возвращаться во времена с иглой у кожи, а тело срочно требует все повторить. Кого же слушать?
Когда это закончится? Ньют молится, чтобы это прекратилось, но такие молитвы летят в пустоту. Трясутся ладони, гулко отдает в ушах стук сердца, совершенно пересыхает в горле, но ощущения приходят в относительную норму. Скоро начнет выравниваться дыхание, и он сможет подняться.
Тяжелое сопение поначалу сбивает с толку, потому что Ньют уверен, что так громко и жадно втягивать в себя воздух не может. Наконец проясняется в глазах, Ньют пытается осмотреться, пытается понять, кто он, где и зачем живет. А находит себя абсолютно опустошенным на полу вместе с обнимающим его Томасом, а рядом в дверном проеме стоит заплаканный перепуганный Чак. Вырвать свое сердце и подарить ему – все, что остается, чтобы искупить свой грех. И пускай он сделает с этим даром что угодно. Желательно, разорвет на тысячу частей, подожжет и растопчет, пока они будут гореть.
Но Чак на такое не пойдет. Даже если бы Ньют сделал так же с его сердцем. Чак сохранил бы его, согрел и положил в хрустальную шкатулку, где оно будет лежать вечно. Такое же хрупкое, как весь его хозяин. Как тот сосуд, в котором ему суждено провести остаток своей вечности.
И Ньют знает, что сам разорвал сердце Чака. А тот все терпит.
Это же Ньют сделал и с сердцем Томаса. Встречаясь с привычным янтарем его глаз, он видит не тот блеск, что держит на плаву, он видит мутную пелену разбитого, уничтоженного мира, что Томас придумал как-то давно.
Он пытается встать, садится, и Томас тянется вслед за ним. Ньют смотрит долго, неотрывно, а потом все же обхватывает его руками. Высохшие губы ему что-то обещают, Ньют не знает что, но уверен: эти обещания не сдержать он права не имеет.
Томас всхлипывает, упирается лбом Ньюту в плечо, и рядом с ними падает Чак. Объятия становятся, больше, крепче и теплее, а Ньют думает, что все люди, что его окружают, никогда не позволят ему остаться одиноким впредь. Такое сильно желание все бросить и сорваться куда глаза глядят. Лишь бы все они его не оставили.
Томас отводит Ньюта на кухню и молча делает ему кофе, Чак все это время не отходит от Ньюта ни на шаг, цепляясь пальцами за его рубашку, и Ньют не перестает его обнимать и безостановочно извиняться, а кошка сидит около его ноги и мурлычет на весь дом, потираясь ему о штанину.
И когда Чак отходит от испуга, когда кошкой забывается ее внезапная нежность, когда выпито по десять кружек растворимого кофе, когда сумерки отдали уже власть полному мраку, Ньют, лежа рядом с Томасом, робко целует его. Даже не надеясь получить ответ. Но ответ имеет место быть, Томас цепляется за Ньюта сильнее, чем цеплялся весь день Чак, обнимает до того отчаянно, что встают комом в горле слезы, и шепчет ему в ухо совсем беспомощно:
