Текст книги "Млечный путь (СИ)"
Автор книги: --PineApple-
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Уходить сегодня он не хочет.
***
Ньюта всегда уверяли, что он может начать нормальную жизнь, когда только захочет. Ему всегда доказывали, что стоит только проявить посильнее волю, чуть больше озаботиться о своем здоровье, подумать о людях, которым он дорог, и тогда он сможет стать на «истинный путь». Не сталкиваясь с таким лично, никто не знает и представить не может, как это тяжело. Даже Минхо не всегда понимал. Но вытащить Ньюта почти смог.
Поэтому Ньюту так хочется послать к черту целый мир. И оставить в нем только Томаса.
Потому что Томас понимает, что сразу ничего не получится. Потому что Томас понимает, что это нужно лечить. Потому что Томас не позволяет срываться, как не позволял Минхо. Потому что поддержка Томаса действует. Сильнее, чем что бы то ни было еще. Потому что благодаря ему Ньют сам действительно старается тянуться к тому миру, в котором живет Томас и те люди, которых так хочется послать к черту.
Звезды не окунались в вены недели две. И никто даже представить не мог, что от этого станет только больнее.
А еще Ньют безумно Томасу благодарен за все то, что он для него делает. Ньют все чаще сравнивает Томаса с Минхо, когда тот был куда младше. Заботливый и всегда готовый подставить свое твердое плечо. Конечно, с Минхо они разные совершенно, но то, что за него так переживают, их объединяет. И Ньют рад, безмерно рад иметь таких друзей.
Томас знает, что Ньюту разговоры обо всем этом невероятно неприятны. Он не поднимает этой темы, только пару раз напоминает вскользь о том, почему именно пошел в тот вечер в клуб. Причина так и остается расплывчатой и непонятной, но Томас каждый раз добавляет, что благодарит весь мир за то, что оказался в нужное время в нужном месте. Ньют смущенно улыбается и толкает Томаса в плечо; это не то знакомство, которым действительно стоит гордиться.
А Томас не верит.
В числе новых привычек – хороших или нет, Ньют не знает – появляются разговоры с Томасом. Обо всем на свете. И всегда за курением. У Томаса, как он утверждал сам, не было зависимости, но стрельнуть сигаретку-другую у Ньюта он никогда не против. Прикуривая от сигареты Ньюта – тоже привычка, появившаяся совершенно спонтанно, – Томас улыбается и добавляет, что в хорошей компании все хорошо. Конечно, в меру.
Ньют стоит у Томаса на балконе, не позаботившись даже накинуть на плечи куртку, пока сам хозяин квартиры не видит. Он где-то на кухне готовит горький кофе, а под ногами мешается черная кошка, сверкая на парня своими пронзительными желтыми глазами. Выпуская в воздух клубы неплотного дыма, Ньют наблюдает за тем, как они растворяются, сначала скрывают за собой вид на город, но потом, умирая, вновь позволяют видеть окружающие дома серого кирпича. С горящими, как кошачьи глаза, окнами, со снующими туда-сюда людьми, с кипящей в них обычной жизнью. Семейной, студенческой или одинокой – такой, какая могла бы быть и у него.
Но его жизнь проходит осколками дней, пролетает битым временем, уходит смешанным с водой песком.
И когда сигарета уже почти дотлела, когда скрылись последние лучи закатного солнца, когда весь город стал жить в искусственном свете, за спиной открывается дверь. Неслышное присутствие, Ньют даже не оборачивается, только губы сами собой растягиваются в теплой улыбке. Отправляя уже отжившую отмеренный ей срок сигарету в последний полет, Ньют достает новую, прикуривает и протягивает еще одну подошедшему Томасу.
Томас зажимает сигарету губами и пальцами, склоняется к Ньюту, и начинается обратный отсчет для очередной быстросгораемой жизни.
– Замерз? – интересуется Томас, и Ньют лишь мотает головой. Тишина вечера нарушается гудящими вдалеке машинами, криками выползающих к темноте шумных компаний и каким-то смешанным всеобщим гулом неспящего города. Здесь никогда не бывает абсолютно тихо.
Ньют поворачивается к Томасу, рассматривая блики в темно-янтарных глазах. Два маленьких кусочка солнца, и они сейчас обращены к нему.
– В детстве я любил подобные вечера, – делится Томас, щелкнув по сигарете, чтобы отправить ее в последний путь, как и ту, что ушла незадолго до нее. Он цепляется за перила, раскачивается взад-вперед, смотря куда-то на горизонт, за пределы досягаемого мира.
– А сейчас? – продолжает Ньют. Что изменилось сейчас? Он кидает свою сигарету вниз, задумчиво наблюдая, как она присоединится к своим соратницам.
– Если бы они только чаще были такими, – туманно отвечает Томас, вновь на секунду повернувшись к Ньюту. Недолгий зрительный контакт длится вечность, и Ньют успевает забыть обо всем. Разве можно так смотреть? – Когда я был маленьким, мы с мамой подолгу сидели на веранде вечерами. Сначала рассматривали закат, а потом разговаривали или читали книжки. Это было лучшее время.
Ньют опускает голову. Как бы сильно он ни любил своих родителей, они слишком редко позволяли себе уделять ему хоть немного внимания. Можно сказать, Минхо занимался еще и его воспитанием.
– Расскажи мне о своей семье, – просит вдруг Ньют. Неожиданно даже для него самого, но Томас только приподнимает уголки губ, будто вспоминая что-то, что бесконечно греет душу. Они никогда не говорили о своей прошлой жизни.
– Я не знал отца, – произносит он тихо. Почти без грусти. – У них, так скажем, не срослось. Но мама хорошая. Мы много времени проводили вместе, она даже отвела меня в музыкальную школу – она там когда-то преподавала. Мы были практически друзьями. Вряд ли я мог еще кому-то рассказать столько же, сколько ей.
– Где она сейчас?
– Уехала. Когда мне было лет двенадцать, она нашла себе мужа, родила ребенка, а я с трудом дожидался, когда уже окончу школу, чтобы смотаться от них. Мне никогда не нравился ее выбор в плане мужчин, а в этот раз она перешла все границы. Даже домой не хотелось иногда возвращаться. Это была настоящая вражда. А потом они предоставили мне выбор: ехать с ними куда-то по работе ее мужа или оставаться здесь. Я, разумеется, выбрал второе. Они попросили родителей подруги за мной присмотреть, а сами быстро укатили. Я их с тех пор не видел больше.
Ньют усмехается. Почему-то с родителями у всех одна беда: полное недопонимание. Он не знает и никогда не знал никого, кто радостно и гордо мог бы похвастаться, что они с родителями лучшие друзья. Почему-то так не бывает.
– Много времени прошло? – спрашивает Ньют, кусая корочку на ободранной губе. Томас вздыхает.
– Лет девять. Это было начало старшей школы.
– Хотел бы увидеть ее снова?
– Безумно, – улыбается Томас. Глаза печально сияют в полумраке. – И Чака тоже – это брат мой. Он меня очень любил. И любит. Может сутками тарахтеть по телефону.
Ньют несмело позволяет себе ответить на улыбку. Он опускает глаза, думая, как было бы здорово, если бы желание Томаса исполнилось. Ньют хотел бы посмотреть, какими могут быть отношения с матерью, кроме тех, когда вы постоянно обвиняете в чем-то друг друга.
О семье Ньюта он не спрашивает. О нем самом никто никогда не спрашивает. Ньют привык.
Томас ерошит ему волосы и тянет в комнату. Говорит, что уже совсем холодно. Ньют не сопротивляется, продолжая улыбаться ему в спину.
***
Ньют иногда думал о том, почему вся жизнь – не только его, но жизнь вообще – состоит из того, что людям приходится находиться там, где они находиться не хотят, и делать то, что они не хотят делать. Его интересовало, когда именно зародилась такая система, но также он осознавал, что, даже если кто-то об этом и думал, то не стал ничего менять. Проще всего одному звену подстроиться под огромную систему, чем огромной системе под одно звено. А может быть и не одно – каждый тогда захотел бы что-то перевернуть для себя.
Пожалуй, эта мысль появилась спонтанно – например, как многие из его привычек. Потому что философским смыслом вещей и общего бытия он старался себя никогда не грузить, а существование людей, чьи жизни не имеют и малейшего отношения к его жизни, его интересовало мало.
Впрочем, после этого он себя обычно одергивал: чтобы он жил так, как живет, вокруг работает та самая огромная система и тысячи людей, которые делают то, что делать не хотят, и так или иначе все их жизни касаются друг друга. Но об этом никто никогда не узнает.
Настроение, располагающее думать о чем-то таком – в некоей степени высоком и недосягаемом, потому что разобраться в этом слишком тяжело, – посещает Ньюта редко и только тогда, когда ему срочно нужно занять чем-то мозги. Когда он волнуется, когда понимает, что его ждет что-то неизбежное, или когда после срыва – почти недельного – идет к Томасу домой, понимая, что его могут даже не пустить.
Что вызвало этот срыв, Ньют предпочитает не думать: в голове уже несколько месяцев творится такая каша, что разобраться в ней положительно нереально. Лучше думать об огромной сложной системе, состоящей из переплетающихся проводов множеств жизней.
Нажать на звонок он не решается целых пять минут. Ньют уверен, что его шумное сопение уже давно услышали в глубине квартиры, а звонить теперь и не надо. В голову прокрадываются мысли, что он сейчас усложняет и без того сложную систему, и потому, пока не успевает передумать, все-таки давит на торчащую черную кнопку с уползающими в стену проводочками-венами.
Трель звонка затихает, и почти в тот же миг раскрывается дверь. Ньют так боится поднять голову и посмотреть Томасу в глаза, что рассматривает носки своих синих потертых кед, что шаркают по пыльному полу площадки. Он упорно переминается с ноги на ногу и ощущает давящее тяжелое молчание неимоверно. Оно висит в воздухе – хоть неси ведро и откачивай его.
Гудящей голове такое напряжение тоже не помогает. Ньют чувствует, как боль возрастает, понимает, что еще немного, стоит только немного затянуть, и череп разорвется на миллионы маленьких частей. Сломаются кости под тяжестью ощутимого взгляда уже таких родных темно-янтарных глаз, и Ньют уже никогда не сможет встать.
Если Томас его прогонит, Ньют ни за что не сможет вернуться туда, куда так долго пытается вытянуть его Минхо. К тем людям и тому миру, что хочется послать к черту.
А потом раздается вздох. Не менее тяжелый, чем взгляд, гораздо более громкий, чем гудящий в ночи город, но решающий все. Ньют видит, как в поле его зрения появляются босые ступни, Томас стоит так близко, что остро ощущается его тепло. Потом Ньют видит руки, и его притягивают ближе – в смысле, еще ближе. Смыкаются на пояснице пальцы, Томас утыкается лбом Ньюту в плечо, и тот не знает, что делать.
До него доходит, что нужно обнять Томаса в ответ, слишком поздно. Ньют кладет дрожащие ледяные руки ему на спину, и Томас судорожно выдыхает.
– Я же тебя просил.
– Знаю, – кивает Ньют. Знает и ничего не может поделать.
Томас отходит, пропуская Ньюта в квартиру, и только тогда Ньют решается поднять на него глаза. Выглядит Томас ничуть не лучше, возможно, даже более разбито, чем он. Синие-синие, почти фиолетовые, словно мазки гуаши, круги под глазами, посеревшая кожа и сгорбленная фигура. Взъерошенные волосы, трясущиеся колени – Ньюту физически больно видеть его таким.
Ньют закрывает за собой дверь, прислоняясь к ней спиной и все еще неотрывно глядя на Томаса. Тот не шевелится, теперь он опускает взгляд, рассматривая посиневшие пальцы на ногах, и Ньют грустно усмехается.
Ждал ли его Томас, вливая в себя литры того ужасного горького кофе, или просто снова допоздна сидел за учебниками? Вспоминал ли его или даже не заметил его отсутствия? Хотел ли, чтобы он вернулся, или проклинал каждую свободную минутку?
Ему надоедает стоять в оглушающей тишине и бояться сделать лишнее движение. В коридор выходит томасова кошка, усаживаясь у стены и укоризненно прожигая своими желтыми глазищами Ньюта и хозяина поочередно. Ньют берет Томаса за запястье, тянет за собой в комнату, обходит кошку по дуге, и та лишь тихо вопросительно мяукает им вслед.
Ньют садится на кровать, просит Томаса поспать хотя бы немного – но совершенно без слов. Тот тяжело падает на кровать, устремляя взгляд в потолок, а когда поворачивает голову к Ньюту, осторожно тянет его к себе; одними глазами умоляет остаться с ним. И кто Ньют такой, чтобы сопротивляться ему?
***
Иногда хватает лишь взгляда, чтобы понять, что происходит с человеком. Иногда можно сделать вывод лишь на основе наблюдений, только стоит повнимательнее присмотреться. Иногда не нужно даже ничего говорить, не нужно долго копаться где-то глубоко внутри – все читается в глазах. Надо только уметь правильно распознавать.
Ньют таким никогда не являлся. Он не мог элементарно определить, что творится на душе у него самого, не то что у других. И если разбираться в себе он давно перестал – то ли потому что надоело, то ли потому что это никогда ни к чему не приводило в силу сложности такого анализа, – то разбираться в других хотел бы научиться. Не ради удовлетворения собственных потребностей, но ради тех, кто ему хоть сколько-нибудь дорог. И неважно, что таких наберется от силы три человека. Главное, успеть вовремя помочь.
Впрочем, наверное, это что-то из разряда суперспособностей. Просто потому что обычному человеку это точно не по силам.
Ньют просыпается уже к вечеру совсем один. Мягкая темнота комнаты, дверь в которую почему-то закрыта, не раздражает глаза и позволяет видеть вокруг себя достаточно.
Боль в практически выворачивающихся мышцах едва позволяет даже приподняться на локтях, а голову упрямо тянет вниз. Выкручиваются и кости тоже, буквально крошась под теми нагрузками, которые в обычном состоянии почувствовались бы вряд ли, но Ньют заставляет себя сжать зубы. Сам виноват. Придется терпеть, пускай к вечеру по какой-то причине становится хуже, чем днем.
В мозгу бьют колокола, вызывает гул в ушах, Ньюту хочется лечь назад, но больше никогда не просыпаться. Мир лишится еще одного бесполезного существа, а дышать станет чуточку легче.
Ноги держат с трудом, пока глаза застилает черная пелена, а звон в ушах становится отчетливей и громче – настолько, что приходится схватиться за голову и опереться плечом о стену. Переждать пару минут, прежде чем заставить тело идти дальше, и это самое большое испытание для иссушенного организма.
Какой бы безобидной ни была темнота, сталкиваться со светом глаза оказываются не готовы. Пронзает голову лучами стрел, и Ньют шипит себе под нос что-то бессвязное, но определенно нелицеприятное. Боль вновь начинает владеть им целиком и полностью.
А с кухни слышится голос. Какой-то грустный, и проскальзывают натянутые смешки – такие же натянутые, как струны гитар, готовые вот-вот порваться с резким звоном. И в тех словах, что произносит Томас, Ньюту чудится наполненное до краев отчаяние. Болезненное, серое и поглощающее своей безысходностью. Словно снова приходится переживать то, что так хотелось забыть, как страшный сон, выбросить из головы, как лишний мусор, и никогда не возвращаться к этому, как к пройденной смерти кого-то из близких.
Ньют к такому тоже не возвращается.
И он проскальзывает аккуратно в дверь на кухню, словно бесплотный дух. Останавливается на пороге и смотрит только себе под ноги, не решаясь поднять глаза на подрагивающую спину Томаса. Обтянутая серой майкой, сгорбленная, она кажется меньше – сам Томас кажется меньше, и тоска в его словах вырывается наружу и окутывает его белесым угрюмым дымком. И до Ньюта доходит осознание, что все почему-то стало не так.
Вряд ли он сможет понять, когда это произошло. Как и все, что с ним случается, эти изменения проходили незаметно и максимально скрытно. И отследить невозможно, какая деталь или какое слово могли привести к конечному итогу.
Кажется, Ньют слышал, что это называется эффектом бабочки. Когда, подобно домино, одно за одним падают звенья огромной построенной нечеловеческими усилиями цепи – только вот в отличие от домино тут нельзя наверняка сказать, какое звено упало первым. И Ньют сейчас уже уверен, что однажды он проснется утром и обнаружит себя лежащим в перемешанных дощечках домино, разбросанных, уничтоженных, не представляющих из себя более целой системы – только жалкую кучу бесполезного хлама.
Неприметному мотыльку, что как-то влетел в открытое окно, стоило лишь слегка взмахнуть легкими крылышками – этого хватило, чтобы уронить какое-либо из звеньев.
Когда Томас кладет трубку и вздыхает тяжело-тяжело, Ньют вдруг понимает, что ушел в раздумья слишком глубоко. Теперь поздно думать, что привело к этому, остается лишь наблюдать, как все вокруг него рушится в тысячный раз.
– Как ты? – произносит Томас, но на Ньюта тоже не поднимает глаз. Ньют пожимает плечами. Почти нормально. Но он виноват.
– Кто звонил? – спрашивает, стараясь вернуть голосу твердость, но хрип звучит в нем, как помехи при телефонном звонке, и приходится переходить вовсе на шепот.
Томас вскидывает голову, сталкиваясь, наконец, с Ньютом взглядами, и улыбается до того грустно и едва ли заметно, что самый лучший сапер не смог бы предотвратить взрыв в сердце. Томасу нельзя так улыбаться. И его глаза не должны сиять в такой манере.
– Чак, – отвечает он тихо и качает головой, – пока мамы дома нет.
И Ньют, наверное, впервые в жизни сразу же понимает, что должен сделать. И не то чтобы это оказалось так просто – ноги просто внезапно перестали слушаться, – но заставить себя в пару секунд пересечь кухню и приблизиться к Томасу получается виртуозно. Для подавленного Ньюта так точно. Всего на мгновение он позволяет себе установить с ним зрительный контакт, а потом Ньют кладет ладони Томасу на талию и прижимает к себе. И упираясь ему лбом в плечо, тот цепляется Ньюту за футболку между лопатками. Сильно, отчаянно, со страхом – будто всерьез верит, что в данный конкретный момент он летит в черноту гигантской бездны.
Быть может, Ньют не позволит ему упасть.
Неверие в счастье больно вцепляется в глотку, и пальцы льдом сковывают горло. Ледяная клетка держит в заточении, но не позволяет даже слезинку проронить. С болью в груди и ослабленным сердцем Ньют убеждает себя, что ему нужно всего-то перестать разочаровывать себя и людей в себе. Тех людей, который дороги ему и которым дорог он.
Ньют думает, что всегда – что бы в его жизни ни происходило, с ним рядом будет кто-нибудь, кто будет готов помочь. Его посещают мысли, что ему плохо только по той причине, что он сам считает себя одиноким. Считает себя тем, кем он не является. Кем не являлся никогда. Если когда-то его загнали рамки – те же, по которым живет каждый человек каждой страны, то он отчаянно искал из них выход. В конце концов его изгнали, но он все равно оказался в итоге не там, где хотел. Все снова пошло не так.
Поэтому Ньют не хочет, чтобы что-то подобное чувствовал Томас. Поэтому Ньют хочет постараться для него. Поэтому Ньют хочет, чтобы Томас не был один.
Усаживая Томаса за стол и ставя перед ним кружку горячего чая, Ньют почему-то вдруг ловит проницательный взгляд угольно-черной кошки и почти читает ее мысли. При условии, что кошки, конечно, могут думать. Может, это как раз-таки ей удалось услышать то, о чем размышлял человек, и под звук тяжелого вздоха Ньюта запрыгивает к хозяину на колени. Ластится, тычет головой ему прямо в живот, и Томасу остается только уделить ей внимание. Ньют позволяет себе легкую улыбку.
Они не будут говорить ни о чем из того, что случилось за последние сутки. Не станут поднимать тему срыва Ньюта, не начнут докапываться до того, почему Томас ощущает себя таким разбитым после разговора с братом, не решат обсудить проблемы друг с другом. Не станут делать ничего из этого. Они просто выйдут на балкон, выкурят по нескольку сигарет, смотря, как меж их губами и пальцами тают сигареты и их плотный дым, вспоминая, как однажды они попробовали закурить в первый раз, как нелепо было втягиваться в это. Они просто будут делать вид, что лучшего расклада и существовать не может, что никому из них не нужен совет и не нужна помощь, но все равно поддержат друг друга одним лишь своим присутствием.
И глядя в глаза, отливающие непередаваемым темным янтарем, Ньют подумает, как сильно ему хочется поцеловать Томаса. Подумает, но заставит себя об этом забыть.
***
– Тебе пора это прекращать, – проговаривает как-то Минхо. Ньют смотрит на него как может мрачно. Так мрачно, наверное, способна смотреть только смерть. И только в те моменты, когда выбранный ею кандидат отказывается от своей участи.
Пожалуй, смотреть так на лучшего друга – наихудшая идея, что может посетить человеческий мозг. Этот взгляд не подействует, а друг знает Ньюта слишком хорошо, чтобы не понимать, что за ним последует. И потому Минхо позволяет себе нахально ухмыльнуться. Ньют заслуживает этой ухмылки. Она – как пытка перед казнью. Так пьют удовольствие чужих криков, опустошают сосуд, чтобы утилизировать его после. Но Минхо отнюдь не плохой друг.
– У меня нет зависимостей, – отрицает Ньют и качает головой. Выдерживать прожигающий взгляд Минхо он научился уже очень давно, а теперь может позволить себе не отводить глаз, когда идет такая нешуточная борьба. Это борьба за право доказать, кто ты есть. Это борьба за право показать, что ты можешь сопротивляться. Это борьба за право не дать своей личности разрушиться и похоронить под осколками камней свою гордость. Ньют не может проиграть.
Учеными не доказано, может ли произойти самовозгорание человека. Однако несколько позже эпохи Средних веков люди верили, что такое возникает у многопьющего человека, настоящего алкоголика, который не жалеет ни тело, ни душу. И потому огонь, возможно, является священным – может, именно он очистит от грехов такого пропойцу?
Ньют думает, что тоже загорелся бы обязательно, если бы не был на сто процентов уверен, что рассказы о самовозгорании – миф. Но он никак не уверен, не загорится ли под озлобленно-прожигающим взглядом Минхо. А может, это Минхо загорится сам? От собственной же злости. От глупого поведения Ньюта. От всего того, что сваливается камнями на плечи и, ударяясь друг о друга, вызывает искру. Интересная гипотеза.
– Есть. И ты от чего угодно начинаешь зависеть очень быстро. Не только твои вредные привычки входят в этот список.
– Мои вредные привычки не являются зависимостью.
– Но ты зависишь от своих привычек.
Ньют выдыхает через нос и откидывается назад. Под взглядом друга пока не сдается. Тот тоже еще держит себя в руках, но Ньют отчетливо видит, как сжимаются сильно кулаки, как выступают на тыльной стороне ладони вены – синие-синие, как море на горизонте, и извилистые, как река Амазонка. Он хотел бы там побывать.
– Ты ненормальный, если позволяешь этому всему тобой так просто завладеть.
– Я сошел с ума уже давно. – Ньют усмехается. Минхо не сдается.
– Тебе нужна помощь. Пока не поздно, стоит повернуть назад и начать жить заново. Влиться в систему и стать ее частью.
– Та же система выплюнула меня, потому что я оказался испорченным продуктом. А дороги назад никогда не существовало.
Когда Ньют встает из-за стола, все еще не разрывая зрительный контакт, Минхо утробно и тихо рычит. Когда Ньют поворачивается к нему спиной, чтобы выйти из кухни, но больше – чтобы спрятать появившуюся безумную улыбку, у Минхо хрустят суставы. Когда Ньют оказывается уже в дверном проеме, Минхо безразлично бросает ему в спину:
– Ты никогда не был испорченным, пока не испортил себя сам.
Ньют спешит уйти, чтобы как-то случайно в это не поверить.
***
Иногда ему хочется стать полезным. Иногда он мечтает о том, что когда-нибудь наступит то время, когда он сможет протянуть руку помощи тому, кто действительно в этом нуждается. Иногда он размышляет о том, что ему стоит только захотеть все изменить и начать постепенно и не делая резких движений идти к цели. Тогда все должно получиться.
Но он упускает всего одну деталь.
Помощь нужна и ему самому. Пускай он никогда не признает этого.
Принимая ее каждый день от лучшего друга, он к этому привык. Привык молчать, когда Минхо ругает его за очередное непослушание. Привык смотреть, как Минхо забирает его пьяного домой. Привык просыпаться в мягкой кровати не у себя дома благодаря Минхо, который вечером помогает ему раздеться, заставляет принять душ и укладывает спать, а поутру уже готовит таблетки и завтрак. И грозный взгляд разбитых стекол внутри него.
Но он никогда не ценит этого по достоинству. За месяц это стало привычкой, за полгода обыденностью, а за год – необходимостью. Он не сможет без этого жить. А признаться боится.
Боится сказать даже самому себе, что он сгорит, как огромная человеческая свеча, как только Минхо захочет его оставить. Боится сказать даже самому себе, что неправ, когда так поступает. Боится сказать даже самому себе, что давно бы загнулся в какой-нибудь канаве. Пошел бы в казино. Потратил деньги, которых у него нет. Закончил бы жизнь, отдавая ее за огромный долг.
А Минхо все терпит. Сжимает зубы, посильнее напрягает волю и идет вызволять друга. Ньют верит, воля – самая сильная мышца в организме Минхо. Она прочно вросла в тело, она оказалась самой важной и самой часто работающей. Она оказалась самой главной – после большого сердца, в котором почему-то всегда остается место для Ньюта. Самое главное, самое просторное место.
И ему хотелось бы сделать что-то подобное и для Минхо. Хотелось бы отблагодарить всех, кто вообще ему помогал. Кто был с ним хотя бы пару дней. Но воля у него – жалкий отросток, рудимент, который использовать уже никак нельзя. Он бесполезен. Никак не поможет. Все зря.
На пару дней Ньют хочет забыть обо всем. Не так, как забывал до этого – с кусающейся иглой, опутывающими кольцами бестелесных змей или жидкостью, полной огня. Этого не надо. Ему нужен только компьютер и телефон, в котором несколько часов подряд слышен бодрый голос уставшего Томаса. И это то, что помогает лучше всяких терапий и лекарств, лучше вообще любого способа лечения, который ему приходилось уже пройти. Это помогает не на физическом уровне, но на душевном, и треп Томаса по-настоящему лечит. Лечит так, как не лечат те самые бесполезные терапии и горькие таблетки.
Ньют проводит выходные в собственной холодной квартире. Лежит на твердой кровати, на которой еще остаются отпечатки его матери – остается сам ее дух, который выгнать не сможет никакое сильнейшее заклятье. Квартира кажется такой же мертвой, как обитающий в ней дух, разбитая, серая, неприметная, едва ли имеющая право на существование.
Ньют видит картину на кладбище, где взъерошенные маленькие птички поедают рассыпанные на снегу крошки, ютятся рядом с выделяющимся в белом снегу черным памятником. Продолжают биться с холодами за жизнь, ловят на свои маленькие перышки опадающие крупицы снега, а тот неспешно кружит в воздухе. И его медленный вальс – самое красивое, что Ньют видел в жизни. И глядя на голые деревья вокруг множественных могил, глядя на мертвую обстановку, резким черным цветом контрастирующую с режущей глаза белизной, он понимает, что все не такое, каким кажется. Вполне возможно, что снег – это белый лист бумаги. Вполне возможно, что черные мазки деревьев и камней памятников – всего лишь набросок. И этот набросок в последующем обязательно обретет ярчайшие краски, расцветет, начнет дышать. Распахнет веки своих невероятных нарисованных деревьев и вдохнет чистый воздух земляными легкими, что покроются нежной травой.
И потому Ньют кидает еще немного крошек несчастным птицам, чтобы те налетели на них как можно скорее и склевали все до последнего.
Но и сейчас, обращая внимание на подоконник квартиры, Ньют видит, как за окном собираются все те же маленькие птички. Видит, как они ерошат свои перья, как хохлятся, как чирикают друг другу что-то своими малюсенькими клювиками, а потом неожиданно понимает, что все, что ему кажется таким сложным и необъяснимо важным, для них не представляет никакой необходимости.
Как же он хотел бы быть птицей.
Но раз он не может быть птицей, ему придется волноваться о том, что никогда не придет в те милые крохотные головки и что никогда не взбудоражит едва заметное птичье сердечко. И значит, Ньюту необходимо вернуться к своему компьютеру, необходимо продвигать себя в своей цели и фоном слушать безостановочный бубнеж Томаса.
Томас интересуется, как у него дела.
Томас спрашивает, все ли у него хорошо.
Томас ненавязчиво надеется, что Ньют не выходил из дома.
Томас слишком очевидно переживает, не заявится ли Ньют к нему в том же состоянии, в каком пришел несколько дней назад.
Ньют заставляет себя посмеяться с подобного беспокойства. Заставляет себя проговорить, что ничего с ним не происходит. Что он здоровее всех. Что он никогда больше не появится перед Томасом таким. А потом и вовсе теряет нить разговора.
И глядя на набранное сообщение на экране с датой и местом встречи, он нажимает «Отправить» прежде чем завалиться спать.
***
Пожалуй, это здорово – заводить новые традиции. Теплые, наполненные прекрасными моментами, наверное, даже почти счастливые. Которые приносят что-то, чего уже очень давно ждешь. Что придает сил. Пожалуй, это здорово – иметь такие традиции.
Ньют с Томасом заводят традицию совсем иную. В каждую новую их встречу они проходят на балкон, выкуривают по сигарете, а затем недолго сидят на старых креслах, что Томасу как-то еще при переезде пришлось выставить из комнаты – они занимали слишком много места. Хотя была еще и другая комната, туда Томас даже почти не ходил – объяснял он это тем, что в этой комнате ночевал Чак, когда еще ему позволяли приезжать к старшему брату в гости. И там Томас не хочет трогать совершенно ничего.
И когда одна сигарета прыгает с высоты за второй, словно пытаясь догнать возлюбленную, Ньют присаживается в кресло рядом с Томасом, выпуская из легких остатки мутного дыма, а Томас вдруг кладет голову Ньюту на плечо. Они вместе смотрят куда-то за горизонт, туда, где уже не видны крыши домов, где уже ничто не напоминает о присутствии там людей, где все спокойно и полностью естественно. Уходить сегодня не хочется.
– Ты хотел бы снова увидеть мать? – интересуется Ньют, похлопав друга по щеке. И тот чуть вздрагивает, открывает глаза и сбрасывает с себя накинувшуюся на него дрему, словно толстый плед.
Томас молчит несколько долгих секунд, и Ньют думает, что ответ уже и не получит. В глазах цвета темного янтаря сияют розовые отблески заката – такой же цвет, в который сейчас выкрашены необычайно легкие на вид облака. А потом Томас поворачивает к Ньюту голову.
– Думаю, да. Всего еще один раз. Чтобы я мог нормально с ней попрощаться в этот раз и теперь уже больше никогда не возвращаться к прошлому. Имею в виду наши обиды и недопонимания.
Ньют кивает. Он это понял еще при самом первом разговоре об этой женщине, но словесное подтверждение, что он все сделал правильно, ему было необходимо. Иначе и нельзя.
