Текст книги "Млечный путь (СИ)"

Автор книги: --PineApple-

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

А когда они оба уже лежат в набранной ванне, Ньют неожиданно понимает, что ураган в душе поутих. Он готов пропадать хоть месяцами, если бы ему еще хоть раз позволили такое. Ньют проводит ладонью по щеке Томаса, а тот откидывает голову Ньюту на плечо.

Томас – наркотик. Сильнее любых других. И зависимость Ньюта растет с каждым глотком их общения.

***

Ньют знает, что его страсть к алкоголю так же сильна, как страсть к Томасу. И так же непреодолима. Ньют тянется и к тому, и к другому, мечется меж двух огней, прикладывается к бутылке, глотает горькую жидкость, но оттого образ Томаса появляется перед взором лишь настойчивее. Тот образ хочет только одного – как и настоящий Томас, – и Ньюту это известно. Но прекратить, как ни старается, как ни хотел бы, не способен. И он продолжает заменять одно другим – проводимое с Томасом время и бутылку за бутылкой, – и остановиться не в его силах.

Ньют чувствует себя так, будто живет во временной петле: бар и литры алкоголя, укусы шприцов и сигареты, но с наступлением утра все сменяется уютной томасовой квартирой, горьким кофе и безостановочной болтовней Чака. И все одно и то же изо дня в день. И не меняется ничто.

Только Томас перестал ворчать о похождениях Ньюта, а тот прекратил пропадать неделями и днями.

И Ньюту так отчаянно хочется перемен, он так ждет, так сильно надеется, что все изменится вот в какой-то момент, что, сотрясаясь от боли после каждой ночи, он молит о том, чтобы это прекратилось. Молит о том, чтобы в один день, будто по мановению руки, все вокруг перевернулось снова. Но меняется только то, что Томас вдруг перестал его целовать две недели назад. После той грозовой ночи.

И он наблюдает за Томасом, сидя у него на кухне, и не отрывает взгляд от его широкой спины и плеч, сильных рук и их движений. Ньют греет руки о полную кружку горячего чая, напротив сидит непривычно молчаливый Чак, рисуя что-то в подаренном Ньютом блокноте, а Томас тратит утро выходного дня на готовку, но старательно делая вид, что не замечает повисшего не так давно напряжения.

Чак переводит взгляд с брата на Ньюта, щурит глаза, но не говорит ничего совершенно и вновь утыкается в блокнот. Ньют вдруг отводит взгляд от спины Томаса и смотрит в свою кружку. Ньют поменьше такими же темными шоколадными глазами смотрит на него, и Ньют понимает, что этот день точно не такой: в выходной Томас почему-то не спешит на подработку, Ньют пьет не привычный дешевый кофе, а зеленый чай, а Чак, который ненавидит рисовать так же сильно, как ненавидит молчать, рисует и молчит.

Но пока Ньют не замечает, Томас с сожалением и тоской смотрит на него; взгляд он отводит стремительно, стоит Ньюту вновь поднять к нему глаза. Чак вздыхает слишком громко.

– Вы поссорились? – он не поднимает головы, но карандаш замирает в руке, а глаза мечутся от одного парня к другому. И настороженность пылает искрами звезд в самых зрачках.

– Нет, – пожимает плечами Томас.

– Да, – одновременно с ним вскидывается Ньют.

И они впервые смотрят друг другу прямо в глаза, не опускают их, не отводят взгляд. Но Томас поджимает губы спустя пару секунд и поворачивается к Чаку. Опирается о стол позади себя и неспешно вытирает полотенцем руки. Очень неспешно, Ньют боится одного этого движения.

– Откуда такие выводы? – возвращает Томас вопрос. Полотенце удавом ложится ему на плечо.

– Это элементарно, – Чак закрывает блокнот и кладет его на стол; сверху тихонечко приземляется карандаш. Чак откидывается на спинку стула, и вид его до невозможности деловой и серьезный, в другой ситуации Ньют смог бы над этим посмеяться. Посмеялись бы Томасом вместе. А сейчас это лишь внушает ужас. И Чак начинает загибать пальцы. – Во-первых, вы не разговариваете, это очевидно. Во-вторых, даже не переглядываетесь, все время отводите взгляд. В-третьих, ты, Томас, не бухтишь, что Ньют опять был в клубе, хотя, когда он уходит, ты выносишь этим мозги мне, а не ему. – Ньют с трудом может сглотнуть вязкую слюну. Значит, Томас хотя бы все еще беспокоится, пусть за эти две недели он не сказал по поводу клубов и баров и слова. – И, наконец, в-четвертых. Вы ведь даже теперь не целуетесь!

Возмущенный вскрик Чака заставляет подскочить обоих, и Ньют с Томасом машинально переглядываются. Томас задумчиво облизывает нижнюю губу, и, о, Ньют был бы рад соскочить с места и сейчас же вцепиться в Томаса. Но делать этого нельзя, и Ньют не может перестать пялиться ему на губы.

– Это потому что ты переживаешь из-за разрыва с Терезой? – вдруг интересуется Чак, и лицо его сияет, словно он свято верит в свою догадку.

– Ты порвал с Терезой? – Ньют просыпается, вскидывает брови, обращаясь к Томасу тоже. – Когда?

– Пару недель назад, – Томас морщится, опускает голову, и защитой, самой крепкой защитой, оказываются сложенные на груди руки. Ньют замирает. А события того самого вечера проносятся перед глазами, как на карусели. Но он злится.

– И я узнаю об этом только сейчас? И то от Чака, не от тебя? Хоть что-нибудь в этой жизни я узнаю от тебя лично? – Ньют накрывает ладонью лицо – это защита для него. Тяжелый вздох, еще вдохнуть и выдохнуть снова, Ньют встает с места, а кружка отъезжает в сторону, едва ли не разбрызгивая содержимое. Чай все еще горячий, Ньют почти обжигает себе пальцы, но убирает руку до того, как успевает это почувствовать. Он уже собирается уходить, но застывает в дверях. Голова поворачивается самую малость, и Ньют решается задать вопрос о том, о чем они не говорили. – Это было до или после?

А Томас молчит. Ньют на ответ не сильно надеялся, но услышать его все же хотел – хотел так же невыносимо, как и боялся. Он видит опущенную голову Томаса, видит тянущиеся к полу локоны каштановых волос, видит заминку и невозможность что-то сказать. Ньют знает, что они должны поговорить о том, что было, как бы сильно ни хотелось этого избежать.

На самом деле Ньюту хочется лишь одного. Он хочет подойти к Томасу и крепко его обнять, почувствовать, как Томас упирается лбом ему в плечо, а после долго гладить по волосам. Он хочет целовать Томаса – долго-долго, чтобы дать ему ощутить все то, что чувствует Ньют. И еще он хочет бесконечное время водить пальцами Томасу по рукам и плечам, оглаживать грудь и бока, спускаться на бедра и поднимать руки снова. Как тогда. Он хочет Томаса. Да, ему хочется всего одного.

Чак деликатно собирает вещи и покидает кухню. Все в том же молчании.

Ньют отходит чуть от двери. Он складывает на груди руки и наблюдает. Томас молчит партизаном.

– До или после, Томми?

– До, – непослушным голосом отвечает ему Томас, но голову поднять не решается. – Я порвал с ней до этого.

И Ньют выдыхает с частичным облегчением.

– Хорошо. Ты ей хотя бы не изменил.

И Томас вскидывается только тогда. Ньют машет на него рукой и уходит, пытается уйти, но ничего не получается. Железным браслетом наручника пальцы Томаса смыкаются на запястье, и Ньют оборачивается – чтобы встретить янтарь чужих глаз. Но он точно знает, что говорить они не будут. Тема остается запретной, на ней действующее табу.

Томас подходит еще ближе, и руки обвивают Ньюту шею. Он упирается лбом ему в плечо – точно мысли прочитал, – а Ньют в самом деле зарывается Томасу в волосы, держа вторую руку на пояснице. Он слепо пялится в пол у самых ног, но Томас вдруг отстраняется – совсем немного, чтобы только улыбнуться грустно и с извинением. А тепло томасовых губ, вкус которых с прошлого раза запомнился как ром, уже совсем рядом.

В этот раз Ньют сдается первым. Так давно ему хотелось поцеловать Томаса, так давно и недавно он вспоминал все прошлые их поцелуи, а сейчас, получив наконец-то желаемое, он уходит в наслаждение, с трудом держа себя в руках. И когда язык очерчивает Ньюту контур губ, он прерывается, но все еще непозволительно близко находится к Томасу. Пару длинных секунд слушает тяжелое дыхание – свое и его, а затем выходит из кухни.

Уходя же из квартиры, Ньют прощается только с кошкой, что дружелюбно выползла к нему под ноги откуда-то из чертогов комнаты Томаса.

***

Ньют думает, что приходить в свою умирающую квартиру, где все напоминает о слабости в галлюциногенном бреду и о смерти матери, чертовски глупо. Практически безрассудно. Это аксиома, и это неоспоримая истина. Он сглупил, придя сюда, но он чувствует порцию боли, которой делится с ним каждая стена, а каждая пылинка собирается пеплом сгоревших давным-давно когда-то душ.

Старое кресло встречает Ньюта со скрипом, принимает в свои объятия с теплотой, словно родная бабка. Оно кряхтит, будто плачет, но Ньют кладет руки на подлокотники, такие же грязные, как и все вокруг. Проводя ладонями по ним взад-вперед, чувствуя пальцами некогда мягкую и уютную обивку, Ньют вспоминает о том, как любил когда-то сидеть здесь. На коленях у матери, пока та нежно читала ему сказки.

Но продолжая гладить чертово кресло, как любимого котенка, Ньют бездумно смотрит в окно и знает, что делать ему здесь совершенно нечего. Стекло – панорама телевизора, и в нем показывают донельзя скучные передачи о том, как медленно погружается хмурый и унылый город, чье небо затянуто тучами, в ночной мрак. Душа Ньюта, прогоревшая, истлевшая, уходит в тот же мрак невидной тенью, какой давно и стремительно становился Ньют. Он откидывает голову назад и прикрывает устало глаза.

Ньют вдруг думает о Томасе, и губы его перечеркивает некрасивым штрихом кривая ухмылка. Тот, от кого он решил убежать в квартиру забытую, и несуществующую, как и вся прошлая жизнь, упрямо продолжает ютиться у Ньюта в голове. Выбрасывает остальные мысли со своих законных полок, выкидывает то, что долго бережно хранилось, уничтожает все мосты, что удерживали Ньюту связь с тем, что было когда-то невыносимо давно. И этот человек упорно не желает жить вместе со всем этим хламом, но уступать Ньюту не намерен тоже. Даже если это его голова, Ньюта.

Он облизывает пересохшие губы. Сглатывает тяжело, словно прямо сейчас передавлено горло широким ремнем. Ньют понимает, что сбивается дыхание, и он не в силах с этим совладать. Такая зависимость и с такой силой накрывает его впервые, а события той грозовой ночи, что так ярко отпечатались в памяти пьяными картинками, покидать его не собираются. И Ньют неожиданно видит больше подробностей, вспоминает то, что вспоминать не следовало, а после уж сжимает от досады зубы, ощущая дискомфорт. И клянет Томаса все больше.

Он пересаживается в кресле поудобнее. А за стеклом уже совсем темно. Лишь яркими огнями-звездочками светятся дома и торговые центры, и маяки этих огоньков освещают такое безрадостное небо. Безрадостную землю освещают на несколько секунд проезжающие, спешащие мимо машины.

И где-то между безрадостным небом и безрадостной землей сидит безрадостный Ньют и вспоминает не настолько безрадостные события недавнего вечера.

Но появляется ощущение чужого присутствия полностью внезапно, и Ньют замирает в своем потрепанном кресле и вслушивается в тишину сзади себя. Кошачьи шаги, невозможно тихие и поразительно невесомые, Ньют замечает слишком поздно, и он вскакивает на ноги уж очень поспешно. А силуэт во тьме ему знаком до той же самой боли, которой делятся с ним стены дома.

Сутулый, уставший, с трудом держащийся на ногах – забраться на одиннадцатый этаж пешком, потому что не работает лифт, теперь весьма тяжело, но движение по-прежнему плавные. Ньют следит за тем, как Томас медленно подходит к нему, наблюдает за этими невесомыми шагами и заталкивает обратно в грудь сердце. Томас не доходит шагов десять – Ньют машинально отходит на один назад.

– Зачем ты здесь? – он спрашивает настороженно и щурит глаза. Во тьме не самый лучший прием, но Ньют не видит все равно ничего. Слышит тяжелый осуждающий вздох. Угадывает покачивание головой.

– Не оставлять же тебя одного, – тихий ответ. Томас делает попытку снова подойти к нему поближе, но Ньют не дает очередной раз. А взгляд Томаса такой пронизывающе-очаровывающий, такой преданный, доверчивый, такой виноватый; у Ньюта горло сдавливает, и дышит он судорожно, неровными рывками, словно его только что чуть не утопили. – Ньют, поехали домой.

– Я дома, – хмуро бормочет он, глядя на Томаса в упор, и пятится назад до тех пор, пока не упирается в подоконник. А Томас подходит лишь ближе. Теперь совсем невыносимо.

Ньют выше его на полголовы. Он смотрит на Томаса, чувствует его тепло, но понимает, что боится. Не того, что ему могут сказать, не того, что он хочет сделать, но того, что этот томасов олений взгляд вызывает неконтролируемую злость.

– Господи, как же сильно ты меня бесишь, – вздыхает он и улыбается безумно, страшно, как умалишенный, и ладонь накрывает глаза. Но Томас, опешив, чуть отступает назад. – Твои тупые попытки помочь. Твои тупые просьбы остановиться. Тупое молчание и тупые разговоры о том, что скоро все будет в порядке. Знаешь, что? – Ньют напирает, вскрикивает, ощущает себя поехавшим окончательно. – Не будет ничего в порядке. Не будет, потому что такие, как я, долго не живут. Не будет, потому что все это чертова чушь и дурацкие попытки успокоить и закрыть глаза на то, в какой заднице мы находимся. Ничего не будет, потому что ты либо вечно отмалчиваешься, либо врешь. Ты даже не удосужился сказать, что с девушкой расстался.

Ньют почти садится на подоконник, опуская голову низко-низко, чтобы скрыться за шторой волос. Он даже не против, когда Томас подходит еще ближе, и его дыхание Ньют способен почувствовать кожей. И волосы тоже чуть шевелятся. Томас аккуратно, словно Ньют вот-вот взорвется, кладет руки ему на плечи. Ладони подползают выше. Шея. Ньют заставляет себя дышать ровно и через нос, но дрожь волной охватывает тело все равно. Щеки. Ньют закусывает губу, чужие пальцы поглаживают его по лицу, и Томас заглядывает Ньюту в глаза. Ньют смотреть на Томаса не хочет, потому что все, что он видит – ту грозовую ночь и себя несколько минут назад, когда он вспоминал ту грозовую ночь.

– Ньют, – Томас шепчет почти обессиленно, он упирается своим лбом в лоб Ньюта. Тот закрывает глаза. Брови страдальчески выгибаются дугой, и Ньют точно знает: что бы Томас ему сейчас ни сказал, он примет все, в любом виде, любой формулировке, с любым содержанием. И сил злиться у него больше не будет. – Прости, Ньют, прости, пожалуйста. Ты все еще можешь мне доверять, слышишь? Просто я так за тебя волнуюсь, все это было не важно.

Ньют едва заставляет себя поднять голову и посмотреть Томасу в его блестящие темно-янтарные, словно с затерявшимся в их гранях солнцем, глаза. Ощущение, что он всего этого нахлебался сполна, начиная с самого детства, а теперь с пустой дырой в груди, с угробленным здоровьем, с опаленной, совершенно разваливающейся и хромой душой он точно дает себе отчет в том, что бесконечно устал. Наверное, он так расплачивается за грехи, но в своих зависимостях он тонет который год.

Только зависимости не должны перерастать в то, во что переросла зависимость от Томаса.

И резкий вздох взрывает тишину, Ньют чуть заметно качает головой, а Томас усмехается предельно грустно. Ньют думает, что раздувает драму из пустой дыры, а целовать Томаса сам не торопится и предоставляет выбор. И Томас не думает.

Сейчас он целует Ньюта жадно, дико, с упоением, не так нежно и скромно, как на кухне утром. Кусает губы, прерывается на долю секунды, чтобы только взглянуть в те сумасшедшие глаза цвета горького шоколада, и Ньют сам тянется за продолжением и позволяет Томасу управлять парадом. Ньют поддается напору, оттягивает волосы Томаса, чувствует, как его руки с такими невероятно горячими ладонями скользят по телу, сжимают плечи и бока, задирают рубашку, соприкасаются с оголенной кожей. И будто тысячи искр проходят сквозь тело.

Ньют так поздно понимает, что этот раз совершенно другой – дикий и безумный, похожий на бушующее море в шторм, но тем не менее это так сильно кружит голову, что он готов отдать всего себя и без раздумий.

И когда Томас вжимает его в стену, когда стискивает пальцами бедра, когда кусает шею и посасывает мочку уха, Ньют цепляется за него, как за последний якорь, который может его вообще удержать на земле и живым.

– Сегодня я веду, – бешено шепчет Томас Ньюту на ухо, и тот усмехается широко-широко, но может только кивнуть, согласиться и сжать в отместку пальцами Томасу ягодицы. И Томас подается навстречу еще весомее, еще сильнее, так Ньют почти уходит лопатками в стену, и с дрожью смешивается боль. – Поехали домой, – на выдохе бормочет Томас, и Ньют кивает ему снова. Ведь говорить совсем нет сил.

Он как-то вызывает им такси, почти не помнит, как взял голос под контроль, но помнит, как все это время Томас пытался к Ньюту быть еще ближе. И еще помнит, как едва держал все рвущиеся из горла стоны, как заставлял себя остановиться в последний момент, как практически шептал оператору, куда их нужно отвезти.

А в машине Томас снова только и делает, что прикусывает Ньюту кожу, впивается нещадно в губы, терзает и облизывает шею, а Ньют задыхается, теряется в ощущениях и лишь сильнее и крепче сжимает пальцы в его волосах. Водитель выражает недовольство, его взгляд то и дело скользит к зеркалу заднего вида, а Ньют усмехается широко-широко – будто Чеширский кот из фильма, – и подставляет Томасу шею под новые укусы.

Выбраться из такси и расплатиться оказывается сложнее, чем предполагалось, ноги держат уже с трудом, но дорога до квартиры почти не запоминается вновь.

И лишь они переступают порог томасовой квартиры, Ньюта вновь прижимают к стене, а лопатки встречаются с очередной твердой поверхностью практически привычно. Ньют сдирает с Томаса толстовку, видя наконец его торс, и с упоением водит по нему ладонями, теперь не такими ледяными, как обычно.

Рельеф крепких рук отпечатывается в памяти, и пока Томас вжимается своими бедрами в его, кусает Ньюту ключицы и вновь и вновь возвращается к губам, Ньют пытается вдохнуть поглубже, ощупать, огладить, коснуться больше, и ладони не останавливаются ни на секунду. Томас срывает с него рубашку, почти сразу переходит к джинсам, но расстегивает только ремень, и его пряжка страдальчески звенит и оттеняет рвущиеся все более громкие стоны.

Томас толкает Ньюта в сторону комнаты, Ньют что-то спрашивает о том, дома ли Чак, а Томас отвечает что-то вроде того, что отправил брата к друзьям. На кровать Ньют падает, уже когда совсем расстегнуты джинсы, и его следом мгновенно прижимает разгоряченным телом Томаса, вжимает в матрас. На короткую секунду Томас нависает над Ньютом, окидывает быстрым взглядом, но совершенно удовлетворенным и бешеным, с сияющими искрами в глазах, и ухмыляется снова – чертовски самодовольно, а после снова припадает к губам.

Ньют позволяет себе укусить Томаса в отместку, зажать зубами его нижнюю губу и несильно потянуть на себя; он смотрит Томасу прямо в глаза плотоядно и хищно, а потом продолжает целовать, выгибая навстречу спину. Пышущие жаром ладони накрывают Ньюту колени, и он раздвигает ноги чуть шире, чтобы Томас мог лечь поудобнее, и тот чуть двигает бедрами, потираясь своим пахом о ньютов через толстые джинсы.

На несколько секунд Томас соскакивает с кровати, и Ньют чувствует небывалую пустоту, но быстрый топот шагов, Томас возвращается из ванной, а затем опять прижимает Ньюта собой.

Ньют ужом извивается под Томасом, опрокидывает его на спину, впивается в шею совершенно неистово, а Томас задыхается на долю мгновения. Стон поднимается в воздух, Томас выгибает спину дугой, оказываясь к Ньюту соблазнительно близко, и тот поцелуями спускается ниже – от шеи к ключицам и груди, затем к плоскому животу, проводит по нему языком вдоль, сжимает зубами нежную кожу. Томас рефлекторно поджимает колени.

Ньют стискивает пальцы на ногах Томаса, смотрит на него исподлобья, а улыбается едва ли не озлобленно. Встречаясь с таким взглядом непривычно твердого горячего – о, еще какого – и горького шоколада, Томас пропускает мысль, что это пугает. Но, черт, и заводит еще больше.

Тонкие пальцы, все так же сжимающие ему бедра, поднимаются выше, скользят почти нежно к внутренней стороне бедра, и ладони несильно, но с явным напором давят на пах. Ньют расстегивает Томасу джинсы, и тот в одночасье оказывается без них – с тихим шорохом приземляются где-то на полу.

И когда Ньют тянется за новым поцелуем, будто за дозой наркотика, Томас гаденько улыбается и вновь возвращает себе место сверху. Раздвигает ноги, упирает ладони Ньюту в грудь, а затем, чуть поднимаясь и опускаясь, снова двигает бедрами, и то трение сводит Ньюта с ума. Стон, перекрывающий предыдущие, срывается с губ, и своими губами его ловит Томас, облизывая губы свои и чужие, обхватывая запястья Ньюта руками и заводя их ему над головой на все время самого длинного за сегодня поцелуя. Очередной раз выгибается ньютова спина, Томас почти полностью ложится на него, но только продолжает с провокацией двигать бедрами.

К джинсам спускается он гораздо быстрее, стаскивает их не раздумывая и почти сразу снимает белье – и свое, и чужое. Быстро, с легкой долей нервозности, оставляет на губах Ньюта еще один поцелуй, спускается вновь, и Ньют может поклясться чем угодно, что это самые незабываемые и непередаваемо яркие впечатления, когда Томас все-таки берет в рот. И хрустит позвоночник, и срывается, кажется, в стоне голос, а руки сами тянутся к мягким каштановым волосам, пока колени расходятся дальше, позволяя Томасу все.

Но продолжается это недолго. Томас цепляется за широко расставленные колени, в упоении разводит еще шире – и неизвестно зачем, – и который раз тянется к приоткрытым губам. Сквозь них с шумом проходит воздух, Ньют едва ли способен мыслить хоть сколько-нибудь адекватно, а один из многих поцелуев остается на языке с терпким привкусом.

И когда Ньют чувствует холодные пальцы, он вовсе не держит крик; и ощущения смешиваются, как при катании на карусели, только более сумасшедшие, более приятные, более умопомрачительные. Томас его отвлекает, впивается губами и, немного погодя, зубами в основание шеи у плеча, впитывает запах, звуки, чувства, а тихое заботливое, насколько вообще позволяет ситуация, «приготовься», произнесенное в самое ухо таким низким звучным голосом, совсем уже хриплым от стонов, заставляет Ньюта застонать чуть продолжительнее.

Но новый вскрик разукрашивает комнату, Ньют цепляется Томасу за плечи, проводит искусанными ногтями по коже, оставляет на спине длинные красные полосы, а стоны смешиваются с хлопками, и Ньют точно знает, что даже дышать уже не в силах.

Не сбавляя темпа движений, заставляя Ньюта раздвигать бедра несколько шире, а затем сжимать их на боках Томаса сильнее или скрещивать ноги на пояснице, Томас снова заводит руки ему над головой, и Ньют совсем не против. Томас дышит тяжело и часто, соприкасается с Ньютом лбами, почти ловит каждый мимолетный вздох и стон губами, но не целует снова, только позволяет ощутить такую недосягаемую близость. И Ньют выгибает спину навстречу Томасу, касается его груди, но остро ощущает скорый конец, и сдвигаются брови, распахиваются шире губы.

И только в последние секунды Томас позволяет себе снова поцеловать Ньюта – с жадностью, с настойчивостью, но с нежностью и любовью, только последнее Ньют не разбирает совсем, когда его окончательно накрывает с головой.

Но только в тот момент, когда Томас наконец ложится Ньюту в объятия, тот решает, что может свободно вдохнуть. Оставляет легкий поцелуй у него на щеке, получает невыносимо теплую улыбку в ответ и смыкает руки только сильнее. Таких зависимостей у него не было никогда.

========== Шаг 5. О том, что подняться со дна не так уж и трудно, и о том, в чем суть настоящей дружбы ==========

Ночь приходит с дождем. Крупные капли бьются о стекла, встречая на окнах свою смерть, будто птицы, разбившиеся о камни. Будто волны, встретившиеся со скалами. Вспышками усиливается гул падающей с небес воды, а затем, спускаясь ниже, смешивается с шумом города, где его подхватывают сирены машин.

А тучи, грозным куполом застилая собой небо, нависают над головами и придавливают к земле. Из-за них большой город становится меньше.

И пока ливень колотит по стеклам, Ньюта бьет в постели крупная дрожь.

Он плотнее кутается в одеяло, подтягивает к груди колени, сильно сжимает кулаки – в попытке ли оставить в них хоть кроху тепла или в надежде прийти в себя от опьянения. Дыхание тяжелое и судорожное, оно сливается с шумом города и непогоды за окном, даже затмевает для Ньюта другие звуки собой.

Ньют приподнимается на локтях, свешивается с дивана и нехотя выпутывает руку из тепла, чтобы дотянуться до телефона. Яркий свет бросается в глаза мгновенно и яростно, на минуту показывая комнату во всей красе – еще более пустую, одинокую, страшную и совершенно безликую. Взгляд цепляется за значок пяти пропущенных вызовов от Томаса, а пальцы – за горлышки стеклянных бутылок, стоящих на посту у дивана, и они отзываются тонким звоном. А затем экран гаснет, и во тьме остается только загнанный вздох Ньюта. Тот пускает себе пятерню в волосы.

Как там было? Кажется, он выбрал неудачную неделю, чтобы бросить пить.*

Комната вновь озаряется, как от вспышки молнии, когда Ньют, все еще дрожа, бездумно и слепо смотрит в потолок, делая последние глотки из последней бутылки. Сон все равно не идет, а пить больше нечего, и отделаться от надоедливых звонков не выходит. Но и говорить с Томасом Ньют боится.

Томас, кажется, уже собирается отключиться, стоит Ньюту заставить себя взять трубку. Они молчат, слушают дыхание друг друга и делят находящиеся между ними километры. Ньют закрывает глаза, фоном слыша громкие голоса по ту сторону. Неизвестные и веселые они врываются в дождь, и Ньют в тот же миг хочет стать туманом.

А потом Томас решается заговорить.

– Ньют, – он всхлипывает. – Я нажрался.

Про сон теперь и вовсе можно забыть. Более того – Ньют уверен, что в ближайшем времени это будет его самым нелюбимым занятием, и потому он резко подхватывается на ноги, забывая о холоде и ломоте во всем теле. Твердо, насколько вообще может, просит Томаса сказать, где он, и быстро отключается, бросив короткое и сухое «Жди».

А уже через три минуты он мчится по лестнице вниз и перепрыгивает через две ступени сразу. Когда кости начинают выть, когда мышцы заводят отчаянный гул, когда в глазах поселяется тьма, Ньют только и может молиться о том, как бы не упасть.

Надоедливой пульсацией в голову, абсолютно пустую и лишенную всякого содержания, пробирается мысль о том, что за Томаса Ньют чертовски, дико, болезненно волнуется. Он не мог так просто напиться, не мог ни с того ни с сего упрямо звонить Ньюту и пытаться пробить железобетонную стену чужого игнорирования. И что с того, что стена в итоге оказалась картонной. Что-то случилось.

Случилось-случилось – и Ньют только и мечтает о способности останавливать время, потому что, ему кажется, любая секунда промедления в итоге будет чревата.

В рассеивающиеся огни города врезаются ползущие по мокрой дороге машины, а в них – озорные струи дождя. Ньют совсем не хочет мокнуть, потому что не хочет мерзнуть, но вот оставлять Томаса одного в подобном состоянии ему хочется еще меньше. А о причинах своей готовности сорваться к другому человеку на помощь в три ночи он предпочитает не думать.

Потому что, стоит ему заставить себя это осознать, пути назад не будет.

Время тянется непозволительно долго. Ньют молится, чтобы такси ехало быстрее. Шипение радио, что не ловит сигнал из-за непогоды, начинает раздражать, рука водителя намертво приклеена к колесику приемника и продолжает его покручивать то вправо, то влево. Будто от этого вдруг появится звук. И Ньют уже не знает, чему здесь уделяется больше внимания: радиосигналу или все же дороге. Разбиться он желанием не горит.

Такая неуместная радость охватывает Ньюта, когда машина, наконец, останавливается у бара. Он вылетает из салона, едва ли додумавшись крикнуть водителю их подождать. Поток воды обрушивается на голову неприятными ледяными нитями, и волосы намокают мгновенно, но взгляд прикован только к фигуре, сжавшейся у темного угла. Кто-то трясет Томаса за плечо, шагах в пяти от него смеются о чем-то своем трое амбалов, и их смех становится только громче, когда один из них роняет затухшую сигарету в лужу. Томас содрогается.

Ньют подлетает к нему, как обладающий суперскоростью персонаж известных комиксов, обеспокоенно склоняется, гладит бескровной ладонью по щеке. Сердце забирается в горло, умоляюще вырывается наружу, когда Томас поднимает свои янтарные глаза, а в них – осколки битого стекла. От такого взгляда разбивается и Ньют, и его сердце, и гордость.

И потому в холодный дождь он позволяет себе горячие, насколько получается с такой дрожью, объятия, а амбалы сзади опять смеются. Ньют сжимает Томаса в кольце рук, а тот стискивает пальцы у него на спине, и в шуме дождя на фоне грузного хохота слышится новый всхлип. Трое громил отпускают какую-то глупую пошлую шуточку, один из них сплевывает под ноги, и они наконец-то скрываются в гудящем неприятной музыкой баре.

Перед глазами остается марево, Ньюту нелегко принять происходящее, но Томас так к нему жмется – будто считает спасательным кругом. Единственным островком света в непроницаемой тьме. И Ньют – точно не тот, кто способен освещать дорогу другим, если не может осветить ее даже себе.

– Чак дома? – интересуется.

– У друга, – короткий ответ.

Ньют заталкивает Томаса в такси, позволяет ему устроить голову на своих коленях и просит водителя везти их обратно. Течение времени внезапно становится размеренным – не медленны и не быстрым, а Ньют перебирает волосы Томаса, совсем теперь мокрые от ливня, и чувствует, как по его щекам и шее тоже стекают холодные капли. Контраст составляют горячие дорожки на лице Томаса, и Ньют заботливо вытирает тому глаза; дрожь пробирает до самых костей.

Томас привстает, неосмысленно смотрит Ньюту в глаза и наклоняется к нему, чтобы упереться губами ему в шею. Так и едут обнявшись и исчезая, саморазрушаясь изнутри.

К концу пути Томас засыпает. Неспокойно подрагивают веки, ресницы отбрасывают слабую тень, и лицо выглядит осунувшимся в тусклом свете фонарей. Сильно выпирают скулы, Ньют почти уверен, что может о них порезаться, но нежно проводит Томасу ладонью по щеке, шепча на ухо, чтобы тот проснулся. И пока Ньют расплачивается с таксистом, Томас начинает сильнее сопеть ему в плечо. Возится, вздыхает, а отлипать от Ньюта не собирается.

– Мне что, нести тебя? – ворчит Ньют, расталкивая Томаса. Водитель выжидающе поглядывает на них в зеркало заднего вида, но своего недовольства ничем не выказывает. Только зевает – широко и устало.