Текст книги "Я для тебя останусь светом (СИ)"

Автор книги: paulina-m

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

– Ты не ответила, как? – кричит он, срывая голосовые связки. Он пытается бежать за ней, но не может сдвинуться с места. – Как?!

– Ты сам это поймешь, – уже не голос, а эхо. Эхо из тумана, которым вдруг затянуло все перед ним. – Просто докажи, что он это сделал не зря…

Туман рассеивается. Он стоит на мосту, судорожно вцепившись в перила. Перед ним царит обычная суматоха выходного дня: молодая мамаша умиленно щебечет над коляской, юная парочка увлеченно целуется на скамейке, что-то громко выясняют пожилая продавщица и старый покупатель. Все как обычно. И ничего не напоминает о прошедшем. Антону вновь кажется, что он просто сошел с ума. Что все ему примерещилось. До тех пор пока его взгляд не падает на все еще стиснутый кулак, который он с трудом разжимает.

И долго-долго смотрит на лежащую на ладони слегка потертую, темно-синюю перчатку.

Он оборачивается к озеру и смотрит вдаль. Он не знает, сколько времени он так стоит. Счастливые часов не наблюдают? Оказывается, не только они. Он снова стискивает перчатку в кулаке, стискивает так, чтобы ее не смогли отобрать, пока он жив, и шепчет:

– Я докажу, что ты это сделал не зря.

Его голос еле слышен, но он уверен: это неважно.

ОН его услышит.

И ОН будет ждать.

В конце следующего сезона Антон без проблем, с огромным преимуществом над всеми конкурентами выигрывает Большой глобус.

Он рад. О, конечно, он рад! Он улыбается и сияет. Ведь именно этого от него ждут, не так ли? Он старательно позирует на подиуме перед бесчисленными фотографами и дает бесконечные интервью журналистам из разных стран.

А вечером, наконец, разобравшись с поздравлениями, он отключает этот долбанный телефон, запирается в номере, достает бутылку водки, вынимает из бумажника спрятанную в потайной карман маленькую фотографию, ставит ее на стол, бесконечно долго смотрит, салютует бокалом и тихо произносит:

– Ну, давай отпразднуем, что ли…

А затем напивается так, как не напивался никогда.

Антону тридцать восемь.

Он ушел из спорта после трех олимпийских золотых медалей и пяти мировых чемпионств. Он женат на чудесной девушке, и у него растут две самые прекрасные в мире дочки. Марта и Ангелина. У него все хорошо.

Вот только часто мучает этот проклятый сон. Он вновь бежит на лыжах с такой родной тяжестью винтовки за спиной. Он никак не может опознать трассу: пейзаж все время меняется, то ему кажется, что это Антхольц, то Контиолахти, то Поклюка. Ему неуютно: небо слишком серое, елки слишком темные, а снег – друг, опора, поддержка! – липкий и враждебный. С каждым шагом бежать все тяжелее и тяжелее, он словно вязнет и проваливается, теряя опору. И в этот момент на изгибе трассы перед ним мелькает фигура в до боли, до жути, до холода в кончиках пальцев знакомой желто-красной майке. Он пытается ускориться, пытается догнать. Но когда это было реально? Человек перед ним все отдаляется, то исчезая, то вновь появляясь. Антон прикладывает все силы, чтобы двигаться хоть на йоту быстрее, и кажется, что ему это удается. Он уже видит приближающийся финиш, видит спину человека, который мчится все быстрее, и вдруг с ужасом осознает, что не может двигаться. Он кричит, отчаянно, срывая голос, кричит так, словно от этого зависит его жизнь, но ни единого звука не раздается в глухом, липком безмолвии. Человек впереди пересекает финишную черту и тут же скрывается в упавшей серой пелене. А Антон стоит и смотрит. И не может ничего поделать. Снова. Точь-в-точь, как тогда.

А затем он просыпается. Долго-долго, не шевелясь, смотрит в потолок, зная, что уснуть сегодня уже не удастся.

Антон больше никогда не встает на лыжи.

Антону сорок четыре.

Он падает в глубокое кресло и откидывает голову назад. Он безумно устал, потому что работал всю последнюю неделю почти без отдыха, позволяя себе всего несколько часов сна. Еще ни разу у его фонда не было такого форс-мажора. Сразу две жизненно важные операции грозили сорваться из-за того, что у их давнего и надежного спонсора – крупной нефтяной компании – совершенно неожиданно для всех поменялся председатель совета директоров. Прежний охотно жертвовал на благотворительность, новый первым делом заблокировал «всю эту дребедень». Это было словно гром среди ясного неба для всех, и смертный приговор для родителей детей, которые ждали исцеления со дня на день. Весь фонд был поставлен на уши, новые источники финансирования требовались буквально немедленно, и Антон готов был сам сдохнуть, но раздобыть их во что бы то ни стало.

Яна проскальзывает в кабинет и начинает старательно массировать его плечи:

– Ты скоро сам схлопочешь инфаркт или что-то похлеще, – сочувственно говорит она.

Он ловит ее умелые пальцы и благодарно целует их.

– Ты же понимаешь, что я не могу иначе.

– Конечно, родной, – она наклоняется и целует его в висок, – но поверь мне, если ты сейчас свалишься, лучше никому не станет. Тебе нужен отдых, отпуск. Давай уедем куда-нибудь, когда это закончится, на какие-нибудь Мальдивы.

Он вздрагивает, плотно зажмуривается и считает до десяти, чтобы восстановить вмиг сбившееся дыхание.

– Нет, – сквозь зубы цедит он, – только не на Мальдивы. Смирнов там был, сказал, редкостная гадость.

– Как скажешь, – не спорит она, – выберешь место сам тогда, когда будет время. А сейчас пойдём, я приготовила твои любимые пельмени.

– Сейчас, – механически растягивает он в улыбке резиновые губы, – спасибо, милая! Что бы я без тебя делал… Ты иди, я сейчас.

Она гладит его по плечу, еще раз чмокает его в макушку и тихо выходит.

Антон смотрит долгим взглядом в закрывшуюся за ней дверь и чувствует себя последней сволочью на земле. У него лучшая жена во Вселенной, но кто же знал, что он окажется способен полюбить лишь один раз в жизни…

Антону сорок девять.

Он с размаху швыряет трубку телефона и, беззвучно матерясь, проходит в зал. Он не знает, что сказать Марине, когда та, всячески стараясь стать как можно более незаметной, постучит к нему в дверь. И он понимает, что по большому счету не должен ей помогать. Ее сын – идиот! Он, что, не знал, что грабить прохожих нельзя? Так пусть понесет заслуженное наказание, может быть, это научит его уму-разуму?! Но он просто не мог сказать все это, глядя в совершенно безжизненное лицо их давней соседки, комкавшей в худых руках носовой платок.

Ну уж нет! На него вдруг накатывает обжигающая злость. Возможно, он потом пожалеет об этом, но придурка Костика он вытащит, а потом задаст ему хорошую трепку, после чего все-таки объяснит ему, что такое хорошо и что такое плохо, чего бы ему это не стоило!

Антону пятьдесят три.

Он только-только вышел из приемной Главы СБР. Он ослабляет воротник рубашки и шумно выдыхает – эта сволочь Никитин вытянул из него все жилы. Петров, сидящий на скамейке неподалеку, завидев его, моментально вскакивает и несется к нему, явно забывая дышать.

«Хорошая скорость. И взрывной», – на автомате оценивает Антон. Все-таки он был совершенно прав, когда решил помочь парню: из него выйдет толк.

– Ну?! Антон Владимирович… Что? – парня очевидно потряхивает, но держится он более или менее стойко.

Антон усмехается:

– Успокойся, Вася, и иди готовь лыжи. На этот сезон в резерв войдешь, а дальнейшее зависит от тебя.

На улыбку, вмиг расцветшую на лице парня, можно любоваться вечно.

– Антон Владимирович, я… Господи, спасибо вам! Если бы не вы!.. Да я вам по гроб жизни…

– Перестань, – морщится Антон. – Я тут ни при чем. Ты заслужил это место по праву и не должен его лишаться из-за чьего-то внучатого племянника. Который к тому же стреляет два из пяти. В лучшем случае.

Оба весело смеются. И верят, что порой справедливость торжествует.

А Антон с внезапной тоской надеется, что, может быть, ему хотя бы какое-то время не будет сниться эта бесполезная гонка.

Антону пятьдесят девять.

Он стоит перед зеркалом и, чертыхаясь, в сотый раз пытается завязать непокорный галстук, так что Яна не выдерживает, подходит и со словами «Родной, угомонись» сноровисто завязывает галстук сама.

– Я понимаю, что ты переживаешь, Антон. Я тоже, знаешь ли, первый раз в жизни знакомлюсь с женихом дочери, но надо же как-то взять себя в руки.

Да. Взять себя в руки. Очень просто. И никаких проблем, что ему предстоит встреча с женихом дочери. И тем более, абсолютно никаких, что он – француз.

Ангелина так и не стала биатлонисткой, но, поддавшись чарам дяди Ильи, который с детства ее заворожил атмосферой съемок и закулисья, пошла в спортивную журналистику, разумеется, тяготея к биатлону. И именно там она и познакомилась с новой французской надеждой Раулем Менье.

– Расскажи, Рауль, а кто твой кумир, – сквозь смех требует Ангелина, конечно же, зная ответ заранее.

– Геля! – Яна смотрит на нее возмущенно. – Тебе не кажется, что подобные вопросы несколько неуместны?!

– О, не переживайте, мадам Яна, – улыбается Рауль. – Гели обожает меня ставить в неудобное положение, но я всегда предпочитаю говорить правду. Так ведь проще, вы согласны?

– С этим не поспоришь, – спокойно кивает Антон.

– Антон, – обращается к нему Рауль, – я вас бесконечно уважаю и считаю одним из величайших биатлонистов нашего века. И Гели прекрасно знает, что это сущая правда. Я говорил ей об этом еще до того, как мы… – он запинается и краснеет, но быстро овладевает собой, – но все-таки… Простите, Антон, но мой кумир – это Мартен Фуркад.

Все почтительно замолкают и понимающе кивают. А Антон… Антон смотрит в тарелку и видит перед собой озеро в маленьком парке давно покинутого ими Екатеринбурга и жирных уток на его глади…

– Антон, – вновь обращается к нему Рауль, теперь уже с явной надеждой и просьбой, – вы ведь были неплохо с ним знакомы, наверно, вы же соревновались, бегали в одно время. Не могли бы вы мне рассказать о нем хоть что-то? Что-то личное, не растиражированное в статьях и не написанное в Википедии? Мне так интересен Мартен не как спортсмен, а как человек!

«Личное? Что же тебе рассказать, малыш Рауль? Какие горячие и сухие у него были губы, когда мы целовались в сугробе Рупольдинга? Или как загорелась щека от его пощечины в Сочи? А может, рассказать, как в заснеженном парке Ханты-Мансийска мы делили одну перчатку на двоих, поминутно меняясь ею? Или как после сочинской эстафеты он пришел в мой номер и прошептал «Говорят, ты принимаешь поздравления исключительно на коленях. Я согласен»? А знаешь, как он установил свой антирекорд и занял восемьдесят первое место? Или рассказать, как три дня он, глядя мне в глаза, улыбаясь, целуя, занимаясь со мной любовью, смеясь и болтая, готовился умереть и каждую секунду прощался со мной, а я так этого и не понял? Что из этого тебе рассказать, малыш Рауль?!»

– Простите, Рауль, я бы с удовольствием, – улыбка выходит очень естественной – легкой и самую малость виноватой, – но мы не были с ним близко знакомы.

Геля и Рауль давно ушли, Яна спит, а Антон, отговорившись кучей дел, все еще сидит в своем кабинете, давно сбросив душащий галстук и выпивая бокал за бокалом. На третьем он тянется к столу и открывает сейф, спрятанный за стенкой, о котором не знает ни одна живая душа.

Он вынимает старенькую, темно-синюю перчатку, долго-долго смотрит на нее, а потом выходит на балкон, закуривает сигарету, вторую, третью, четвертую, и неподвижно стоит неизвестно сколько времени, стискивая перчатку в кулаке.

Антону очень много лет.

Он сидит в кресле-качалке и смотрит в окно с теплой улыбкой. На лужайке о чем-то увлеченно спорят светловолосый мальчик и чернявая девчушка, его правнуки, одни из многих. Приехали к любимому деду на лето.

От наблюдения за ними его отвлекает еле заметное, словно легкий вздох, дуновение ветерка. Он недовольно ежится и тут же с недоумением вспоминает, что ветру в комнате взяться неоткуда. Все окна в комнате закрыты: он не так давно переболел бронхитом и теперь все над ним трясутся, как над хрустальной вазой, чем несказанно выводят его из себя.

Сердце вдруг почему-то пропускает удар, а затем начинает биться судорожно, торопливо, словно стараясь предупредить о чем-то, а в сознании вдруг появляется ощущение чужого присутствия в комнате. Он быстро оглядывается.

И замирает.

Кажется, надо дышать, сигнализирует встревоженный стремительной нехваткой кислорода мозг. А разум понимает – уже, собственно, необязательно.

– Ты не изменилась, – улыбается он. Легко и открыто. Словно рад. Словно всю жизнь ждал ее. Хотя почему «словно»…

Анжела, стоящая у стены, и правда, выглядит точно так же, как тогда. Сколько же лет минуло с тех пор, как она уцепилась за его руку, обещав снять порчу и наворожить все чудеса света. И ведь, действительно, – вдруг понимает он, – сняла…

Она светло улыбается в ответ, проходит в комнату и усаживается на стул напротив.

– Наверно, ждешь, что я скажу: «А ты изменился, постарел и подурнел!»?

– Что-то типа того, – кивает Антон. – Не забудь про «облысел и зубы выпали».

Анжела окидывает его критическим взглядом:

– Облысел, зубы… Растолстел еще, совсем распустился, балда, – она коротко смеется, но тут же резко обрывает сама себя: – Но ты же понимаешь, насколько все это неважно. Ты действительно изменился, Антон. Очень. Ты даже не представляешь, насколько. И не представляешь, как прекрасен ты сейчас в моих глазах.

Все, на что хватает его сил, это судорожно сглотнуть и смотреть на нее, не моргая. Потому что он понимает… Кажется, это конец. И кажется, он рад этому…

– Я слишком хорошо помню, каким ты был тогда, мой мальчик. Красивый, молодой, полный сил – и совершенно опустошенный внутри. Что там было, я даже ответить не смогу. Мрак, отчаяние, непонимание, боль, злость, гнев… И все это в таком вихре, в таком тесном сплетении, бррр… До сих пор передергивает, – она на самом деле повела плечами и сморщилась.

– А сейчас? – после долгой паузы тихо спросил он.

Эта пауза была еще более долгой. Она смотрит на него, не отводя лучащихся любовью и теплом глаз, и наконец поначалу почти незаметно, а затем все более широко и свободно улыбается:

– А сейчас я смотрю на тебя и вижу Свет. Один чистый и настоящий Свет.

Он кивает в ответ, усмехается, тяжело закрывает глаза, устало откидывается на спинку кресла и вновь надолго замолкает.

– Я давно жду, очень-очень давно, – наконец роняет он. – я очень рад, что это ты.

– Я не могла уступить эту честь никому другому, ты же понимаешь, – ее тихие, бережные слова греют и успокаивают.

И совсем не страшно. Вот ни капельки…

– А… – дыхание перехватывает, и он не сразу может продолжить: – А он? Что…?

– Я не знаю, Антон, – и он абсолютно верит ей, он знает: она не будет ему лгать.

– Я была бы рада сказать хоть что-то, но это не мне решать. Все, что я могла, все, что мог ты, мы сделали. А дальше... А дальше нужно просто сделать шаг вперед, и ты сам все узнаешь.

Он закусывает губу до боли. Что ж… Пришло время узнать. Пришло время подвести итоги. Пришло время понять, доказал ли он, что ОН сделал это не зря.

Он медленно закрывает глаза. Он вспоминает…

Свист ветра в ушах… Яростный стук сердца… Черные глазки, что издевательски хихикают с установки… Родной и надежный приклад винтовки. Высота первой ступени пьедестала. Самая приятная в мире тяжесть медали на шее…

Стерильная чистота гостиничной простыни… Хруст свежевыпеченных круассанов… Запах лилий…

Темные глаза, в которых так сложно что-либо прочесть… Горячие поцелуи, от которых горит тело, душа и, кажется, готов вспыхнуть весь мир вокруг… Переплетенные пальцы, которые так сжимаются, что потом их сложно расцепить…

Он тихо улыбается. Вот и пришел его финиш. Что ж… Он всегда любил финиши…

Он вновь бежит эту гонку

Но сегодня он понимает, это – Антхольц, его любимый Антхольц. Бежать сегодня намного легче, воздух легкий, снег плотный, а солнце так и манит за собой. И в этот момент на изгибе трассы перед ним мелькает фигура в до боли, до жути, до холода в кончиках пальцев знакомой желто-красной майке. Он пытается ускориться, пытается догнать. Но когда это было реально? Человек перед ним все отдаляется, то исчезая, то вновь появляясь. Антон прикладывает все силы, чтобы двигаться хоть на йоту быстрее, и кажется, ему это удается. Еще один толчок, еще одно усилие. И в последний миг перед тем, как пересечь финишную черту, последним, отчаянным напряжением мышц он касается его руки.

Он падает, переворачивается на спину и бессильно закрывает глаза.

Он не знает, где он, что с ним, он не знает, что будет дальше. Но он точно знает одно: сегодня он его догнал. А значит, он сделал все, что было в его силах. Дальше решать уже не ему…

В его сознание вторгаются звуки и запахи, которых, кажется, не было еще секунду назад. Которые он опознает с первого мига, но не может заставить себя в это поверить. Потому что на самом деле этого не существует. Ведь это так никогда и не случилось, оставшись смятым, растерзанным воспоминанием молодости.

Той самой молодости, когда он еще ничего не знал. Той самой молодости, когда он полагал, что жизнь впереди раскрашена исключительно в розовые тона. Той самой молодости, когда он не знал, что такое Любовь…

И именно оттуда, из той беззаботной, наивной, бьющей ключом молодости пришли к нему, как с старому другу, запах моря, принесенный порывом свежего ветра, и громкий крик чаек.

Он медленно открывает глаза.

Садится, невольно отметив, какая крупная галька на этом берегу.

И смотрит на море. Синее-синее море…

Вокруг бушует, властвует, заявляет о своих правах весна. Такая весна, какую он очень давно не видел, не ощущал, не успевал застать, год за годом умудряясь с ней разминуться. Ласковое солнце, ветер, пахнущий морем, только что проклюнувшиеся почки, свежая, изумрудная трава, маковые поляны, ромашковые поля, что-то похожее на вереск, пробивающееся сквозь прибрежную гальку, незнакомые фиолетовые цветы, трогательно цветущие шишки и море. Свежий, насыщенный запахами травы и цветов, прохладный воздух. Марево зелени на тонких ветках. Ощутимая близость дождя при чистом голубом небе. Бескрайняя золотая гладь моря.

Пробуждение природы.

Пробуждение жизни.

Конец зимы.

Новое начало.

Он смотрит до тех пор, пока не начинают слезиться глаза. Смотрит на море, растворяясь в нем и становясь его частью. Смотрит до тех пор, пока не развязывается тугой узел, где-то внутри. Смотрит до тех пор, пока не тает под натиском весны холод, которым, кажется, всегда был скован жалкий кусочек плоти в левой стороне груди. Смотрит до тех пор, пока не слышит – не слухом, нет! – всем своим существом, всей рванувшейся к теплу душой тихие шаги, приближающиеся к нему. Он не оборачивается, он не встает, он не отрывает взгляда от моря.

Он сделал все, что было в его силах. Дальше решать уже не ему.

Казнить нельзя помиловать… Слишком простая дилемма. Слишком сложная жизнь.

Он ждет, ждет, ждет своего приговора… Он знает, что, наверно, они не заслужили оправдания, но сейчас он сидит и смотрит на море. И даже если нет … Даже если нет, это море отныне навсегда с ним. И неважно, сколько продлится это «навсегда»…

Он смотрит на море бесконечно долго. Может быть, сто лет, может быть, миллион, может быть, время между двумя рождениями Вселенной, а может быть, и время после ее смерти.

Во Вселенной осталось три константы.

Он. Море. И тот, кто остановился рядом.

Вечности пролетают в разноцветном вихре, сплетаясь и торжественно кружась. Миры растворяются в алмазных переливах и рождаются в брызгах искр. Время застыло в янтарном плену тысячелетий и тянется, подобно капле смолы. Пространство сошло с ума и бьется во всполохах северного сияния.

Нет ничего. Никого. Нигде. Никогда.

Только он. Море. И тот, кто остановился рядом.

Вечность. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Покаяние и осознание. Прощение и милосердие. Любовь и... Любовь.

Вечность. Миг между двумя ударами двух сердец, вдруг забившихся в одном ритме.

Эта вечность заканчивается в один момент. Момент, когда Антон вдруг чувствует, как тот, что остановился рядом, бережно укрывает его плечи старенькой курткой, и к его щеке тихо прикасаются самые родные в мире пальцы.

И Антон понимает, что пришло время прощаться с той вечностью…

Он медленно закрывает глаза.

Правой рукой он вцепляется в ткань куртки. Вцепляется так, что никакая вечность не в силах будет забрать этот, самый ценный в его жизни-нежизни приз. А неслушающимися, плохо гнущимися пальцами левой прижимает его пальцы к своей щеке. Сильнее. Крепче. Так чтобы больше никуда и никогда.

Спустя еще одну вечность Антон тянет его за руку вниз, и тот тихо опускается рядом на приветливо шуршащую гальку. Все так же не открывая глаз, он слепо приваливается к его груди, и с чувством, которому нет названия в мире людей – настолько оно всепоглощающе, ликующе и безбрежно, – слышит стук самого родного в мире сердца. И уже переставая осознавать, существует он или от него осталась всего лишь тень, он чувствует, как к его виску бережно прикасаются самые родные в мире губы.

И надо бы открыть глаза, и надо бы посмотреть, увидеть то, чего ждал всю жизнь, боясь поверить, что это возможно. А теперь, когда все-таки дождался, он не может заставить себя взглянуть на него. А вдруг это очередной сон? Очередная насмешка? Очередное изощренное издевательство? Нет, лучше сидеть вот так, прильнув всем телом, стискивая его пальцы, чувствуя его губы, и не ждать, когда же развеется этот садистски-счастливый морок. И когда вновь начнется очередная пустая вечность…

До тех пор, пока голос, который вмиг разорвал сердце в клочья, тихо не зовет:

– Антон…

Он зажмуривается еще крепче, иначе он не уверен, что получится удержать слезы.

– Антон, – голос становится более настойчивым, – посмотри на меня.

Больше невозможно убегать и прятаться, и если это все-таки наваждение, то он готов его встретить лицом к лицу. Он медленно открывает глаза, поворачивает голову и встречается в ним взглядом.

Он не знает, сколько времени они молча смотрят друг на друга, миг или вечность. Но теперь он точно знает, как выглядит Любовь.

====== Эпилог ======

Много лет назад

Мартелл-Валь-Мартелло

Чемпионат мира среди юниоров

… Значит, вот с этим парнем он мог бы… Нет, не думать об этом, вот теперь уж точно не думать, не позволять себе даже на долю секунды засомневаться в принятом решении. Никакие парни в мире не стоят этого, даже пресловутая любовь – утешительная сказка для ничтожеств – не стоит этого. Мартен знает точно.

– Годится. Забирай, – бросает он с резкой усмешкой.

– Не хочешь узнать его имя? – почему-то тихо интересуется его искуситель.

Мартен усилием воли подавляет вспыхнувшее было мучительное желание и медленно качает головой. Нет. Не надо. Вот теперь уже точно не надо.

Ничего больше не спрашивая, Том достает обычный лист бумаги, покрытый мелким шрифтом, и протягивает его Мартену.

– Извини, в наш век формализма без бумаги никак, – обворожительно улыбается он.

Мартен замирает лишь на секунду. Одну – единственную краткую секунду…

А стоит ли оно того? Не лучше ли, не сладостнее ли все же всего добиться самому?!

– Эй, Фуркад, ты уронил?

Рука Мартена, уже занесенная над договором, останавливается на полпути, словно налетев на невидимую стену. Он недовольно отрывается, поднимает глаза и почему-то впадает в остолбенение. Тот самый парень протягивает ему какую-то потрепанную, темно-синюю перчатку. И смотрит на него совершенно неповторимыми глазами, цвета осеннего неба – вдруг всплывает в его сознании.

– Это твое? – мягко спрашивает он.

– Что? – Мартен не может понять ни слова из того, что говорит этот парень, кажется, он русский, Мартен краем глаза замечал его на соревнованиях.

– Перчатка, говорю, твоя под столом лежала? Ты потерял? – дружелюбно улыбается тот.

Мартен хочет возразить, сказать, что нет и не было у него такой ужасной перчатки, но вместо этого, сам не зная почему, нерешительно кивает, забирает ее, на миг удивившись ее необычной теплоте, и сжимает в кулаке.

– Спасибо, – почему-то тихо шепчет он.

Русский кивает, явно никуда не торопясь, но видя, что Мартен молчит, вежливо прощается и уходит, напоследок у самой двери, еще раз обернувшись.

И то, что на самую крохотную долю секунды мелькает в его последнем взгляде, вмиг ломает панцирь, в котором Мартен оказался заточен. Кажется, он что-то тут делал? С кем-то говорил? Да с кем? Нет же никого за его столиком! Странно, а что он вообще только что делал?! Почему-то последние несколько минут словно выветрились из сознания. Но это уже неважно.

Почему-то сейчас весь мир для него концентрируется в теплой перчатке в кулаке и глазах цвета осеннего неба.

– Эй, как там тебя, – роется он в памяти, отчаянно психуя, – Дима?.. Нет, Александр? Да нет же! Антон?.. Точно, Антон! Антон, подожди! – и он следом выбегает из кафе.

Двое мужчин и одна толстушка, укрывшиеся от дождя в беседке по соседству, смотрят, как запыхавшийся восемнадцатилетний Мартен догоняет девятнадцатилетнего Антона, резко хватает за рукав и начинает что-то взволнованно ему говорить. Тот поначалу настораживается, но затем, увлеченный его пылом, расслабляется и смеется в ответ, а потом они, не торопясь, болтая, как старые знакомые и поминутно перебивая друг друга, уходят вдаль.

– Почему ты не захотел вернуться? – спрашивает Анжела тихо и печально. – Это было так просто, сейчас это могли быть вы.

– Вернуться? И все забыть? Начать с чистого листа?

– Именно так.

Антон криво усмехается и качает головой.

– Ты же сама все понимаешь. Я не хочу терять ни единой секунды из того, что было. А у них пусть все сложится иначе, так как и было предназначено.

– Ни единой секунды? – подает голос Мартен. – Даже…

– Даже! – отрезает Антон. – Все, что было, и сделало нас теми, кто мы есть. Иначе это будем уже не мы. Это – мой выбор. Прости, Анжела, я знаю, ты хотела, как лучше.

Та кивает, грустно улыбаясь:

– Что ж, ты прав, это – твой выбор.

Антон поворачивается к Мартену, не сводящему с него глаз:

– Прости меня…

Он хочет сказать бесконечно много, хочет, наконец, рассказать, как он его любит, хочет поцеловать так, чтобы всю следующую одинокую вечность помнить этот поцелуй и согреваться его теплом, но…

Но вместо этого все вокруг внезапно затягивает туманом, сердце перестает биться, и он не к месту удивляется, как это возможно – умереть во второй раз…

А потом вдруг слышит, словно со стороны, как его собственный голос произносит:

– Кушать хочется, давай закажем эти твои круассаны.

Сквозь неохотно рассеявшийся туман он видит ошарашенные глаза Мартена, механически отвечающего:

– Я лучше сам схожу, тут неподалеку есть отличная кофейня, где делают лучшие круассаны в Париже.

Он чувствует, как его сердце, недавно остановившееся во второй раз, вдруг начинает колотиться так, что, кажется, скоро разлетится на миллионы осколков. Он лихорадочно облизывает вмиг пересохшие губы и силится что-то произнести, когда вдруг раздается стук в дверь, и та тут же открывается.

– О, месье, простите, – горничная, почти ввалившаяся в комнату, ужасно сконфужена, – я просто постучала, но дверь вдруг открылась, и я не удержалась…

– Вы что-то хотели? – Мартен на удивление быстро приходит в себя, и лишь по еле заметной дрожи его пальцев Антон понимает, насколько нелегко ему дается это видимое спокойствие.

– Да… Вам просили передать подарок, вот эти круассаны из кондитерской мадам Мале. Их принесла женщина в годах, такая внушительная, а на словах велела передать привет от Анжелы и… Я не совсем поняла… Но она просила сказать, что ей иногда тоже можно делать свой выбор.

В этот момент за окном раздается визг тормозов и истошный женский крик.

– О господи! – вскрикивает она. – Если позволите, месье, я побегу, вдруг кому-то нужна помощь.

Она поспешно выскакивает из номера, а они так и стоят, не сдвинувшись с места и не отводя взгляда друг от друга.

– Надо, наверно, что-то сказать… – наконец тихо произносит Мартен.

Антон нервно усмехается:

– Что, например? Что очень любишь эти круассаны?

– Да, именно это. А ты?

– Я тоже люблю. Тебя. И круассаны, конечно. Но тебя немножечко больше.

Вот и все. Жизнь неизменна и бесконечна. Одна история сменяет другую, спираль вечности ни на секунду не останавливает свое величавое и надменное вращение.

Они сделали все, что от них зависело. Те мальчики уже не повторят их ошибок. А их путь друг к другу закончен. Он был слишком долог и сложен. А теперь начинается новый путь. И отныне они пройдут его вместе.