Текст книги "Я для тебя останусь светом (СИ)"

Автор книги: paulina-m

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Улыбка выходит очень естественной – легкой и самую малость виноватой:

– Я бы с удовольствием, но у меня страшная аллергия на пыльцу платанов.

Даже не пытаясь сдерживать стоны – а зачем теперь-то?! – Мартен думает, что Антон, вопреки своему полушутливому обещанию, никогда не был таким ласковым и нежным. Он обращается с ним так, словно тот девственница в первую брачную ночь, и Мартену, возможно, и хотелось бы подтолкнуть его к более активным действиям, но отчего-то все человеческие слова вылетели из головы. Осталось только щемящее, словно пронизанное последним осенним лучом, удовольствие, растекающееся по нервам и дурманящее сознание. Он даже не пытается подаваться навстречу, двигаться сам, как-то откликаться на происходящее. Он просто смотрит на капельку, стекающую по виску Антона, и пытается угадать, когда она беспомощно сорвется вниз. У него с ней много общего, думается ему.

У них осталось сорок девять часов…

– А давай следующей весной поедем отдыхать в другое место, – неожиданно предлагает Антон, сидя на подоконнике, грызя яблоко, и весело болтая ногой.

Мартен сглатывает, изо всех сил стискивая зубы.

Следующей весной. Следующей… Ты-то, Антон, наверно, поедешь…

Он безумно рад, что в плотных сумерках выражение лица разглядеть невозможно. Приходит запоздалая мысль, что он таки продешевил. Нужно было просить у Тома солнечное затмение на все три дня. Чтобы не нужно было бояться внимательных антоновых взглядов, бояться, что в какой-то миг не хватит сил держать эту маску, и тогда Антон в ужасе отшатнется. Ибо не может быть у живого человека таких мертвых глаз.

– Зачем? – спрашивает он просто для того, чтобы прервать явно затянувшуюся паузу. – Тебе на Мальдивах больше не нравится?

– Нет, почему… Очень нравится! Я с ними уже сроднился как-то, – даже не видя в темноте его лица, Мартен чувствует, что он улыбается. – Но ведь хочется же посмотреть и что-то другое, правда? В мире же столько всего интересного, и надо успеть в нашей скоротечной жизни увидеть как можно больше. Ведь так?

– Конечно, – тихо шепчет Мартен, не отрывая взгляд от линии пересечения стены и потолка.

– Давай сделаем так... – Антон доедает яблоко и кидает огрызок в стоящий на столе пакет от картофеля фри. – Черт, не попал… Видишь, как вредно тренировки пропускать, это все ты! И как я Крючкову все это объясню… – вздыхает он сокрушенно. – Так вот. Давай, если Глобус выиграешь ты, поедем туда же, выиграю я – выберем другой остров, как тебе?

Мартен немедленно находит самое уязвимое место в этом чудном плане:

– А если выиграет кто-то третий?

– Еще чего! – в голосе Антона слышится самое настоящее возмущение. – Какой еще третий?! Откуда он возьмется, а главное, с какого перепугу мы ему это позволим?! Нет уж, если вдруг мы оба настолько расслабимся, что своими руками отдадим Глобус какому-то левому мужику, то, значит, мы сезон провалили и какой нам тогда нахрен отпуск. Логично?!

– Более чем.

– А значит, эта жуткая угроза лишения отпуска станет дополнительным стимулом, чтобы взять Глобус. А потом уже и решать, где именно мы будем греться на солнышке и глядеть на пальмы.

Мартен устало закрывает глаза – неизвестно зачем, все равно же в стремительно густеющей темноте ничего не разберешь – и кивает.

Да, Антон, именно так мы и сделаем. А как же иначе…

У них осталось тридцать пять часов…

Он не может не вспоминать то, почему Антон так любит душ. Даже сейчас не может. Даже бережно водя по его спине мочалкой, пахнущей обожаемым Антоном апельсиновым гелем, он представляет, как тот ожесточенно тер себя в надежде содрать проклятую кожу. Ведь иначе не избавиться от намертво въевшихся в нее прикосновений Мартена.

Антон, словно почувствовав его настроение, оборачивается, мягко, но настойчиво вынимает мочалку и внимательно, слишком внимательно смотрит в его глаза.

– Что? – тихо спрашивает он, смешно морщась от непрерывно льющейся прямо на лицо воды. – Что не так, Марти?

– Почему ты решил, что что-то не так? – тот кривит губы в подобии нервной улыбки.

– Хотя бы потому что мы уже пятнадцать минут тут торчим, а ты все еще не сделал ни малейшей попытки заняться сексом. Такое объяснение годится?

– Вполне, – усмехается он.

Кто бы мог подумать, что ощущение приближающегося конца – такой отличный афродизиак! Хотя скорее всего, дело в том, что у него есть свой личный афродизиак, убойного действия.

Он прижимает податливое, влажное тело к гладкой стене, с силой втискивает колено между ног, чувствуя моментальную ответную реакцию, проводит ладонями по бокам вверх и вниз, убирает со лба прилипшие волосы и шепчет:

– Выбирай, как ты хочешь.

У них осталось тридцать часов…

– Слушай, – после недолгого молчания тяжело выговаривает он, – помнишь ту песню? Про «Остаться светом»?

– «Город 312»? Помню, конечно. Одна из моих любимых. А что?

– А ты не мог бы сейчас найти ее?

– Зачем?

– Да так… Понравилась.

Антон не то чтобы удовлетворен объяснением, но, не желая в данный момент ничего выяснять – Мартен же всегда отличался кучей странностей! – пожимает плечами, хмыкает и на пару минут зависает в телефоне.

– Готово, – наконец, довольно объявляет он и включает воспроизведение.

Пр первых звуках голоса, который пропитан надрывом, но скрыто, словно замороженно, Мартен стискивает зубы, откидывается на подушку и смотрит в потолок.

Долго-долго.

Он имеет на это право.

Пусть даже и не имеет времени.

У них осталось двадцать два часа…

Визгливый звонок его телефона, поставленный на неизвестные номера, раздается удивительно не к месту. Он морщится, как и всегда, когда его слышит. Антон много раз спрашивал, почему он не сменит эту жуткую какофонию, если она даже его самого бесит, на что он неохотно отвечал, что это отличный способ держать себя в тонусе и быть готовым при необходимости порвать звонящего прямо в разговоре. Отвечать сейчас абсолютно не хочется, зачем ему это вообще нужно теперь! Но с другой стороны он вдруг думает, что, возможно, и неплохо хоть на пять секунд представить себе, что все по-прежнему.

Он откидывается обратно на постель, нажав на прием, и отрывисто выдыхает:

– Алло!

На его удивление, это оказывается Мазе, который, смеясь, рассказывает ему, как неловко утопил телефон в озере, так что пришлось покупать новый и обзавестись новым номером.

– Звучит, как сценарий плохого фильма, – иронично роняет Мартен, выслушав эту трагичную историю.

– Не то слово, – соглашается Зигфрид, – только в глупом фильме можно уронить телефон за борт, катаясь на лодке. Надо было еще театрально заломить руки для полноты сходства. Ладно, я звоню не для того, чтобы ты надо мной хохотал.

«А для чего?» – собирается спросить Мартен, но вместо этого вдруг издает тихий всхлип. Потому что Антон, до этого валявшийся рядом с ним и слушающий разговор, видимо, устал от этого скучного занятия, подполз вплотную и аккуратно цапнул зубами его член прямо через брюки.

– Что ты сказал? – переспрашивает Зигфрид.

Мартен шумно сглатывает, облизывается и, взяв себя в руки, отвечает:

– Я спросил, для чего звонишь?

– О, у меня появилась отличная идея!

Зигфрид пускается в многословные рассуждения о том, что большая часть их методик достижения максимальной скорострельности устарела, и он убежден, что надо применять новые, заимствованные у чистых стрелков. Мартен старается делать вид, что внимательно слушает, время от времени утвердительно хмыкает, но, кажется, выходит у него это из рук вон плохо. И неудивительно, если учесть, что Антон, пошло ухмыляясь и медленно, с наслаждением облизываясь, устраивается сверху, отвратительно неспешно стаскивает с него брюки и трусы и, наконец, высвободив каменный член, неторопливо водит по нему кончиком пальца.

– … Смотри, интенсивность тренировки прямо пропорциональна времени разминки, это прописная истина, ведь так?

– Так, – сипит Мартен и отчаянно старается удержать рвущийся наружу стон, глядя, как Антон, не отрывая от него нахального взгляда, наклоняется и тщательно ведет языком по всей длине.

– А значит что? – взволнованно вопрошает Зигфрид.

– Что?! – почти стонет Мартен.

Антон наконец приоткрывает свои буквально созданные для минета губы и берет член в рот, садистки медленно облизывает головку, а затем, все так же не переставая призывно испепелять взглядом, опускается ниже. Зрелище этих пухлых, истерзанно-алых губ вокруг его члена настолько потрясает Мартена, что он совершенно забывает, что должен что-то отвечать Зигфриду. И лишь через пару мгновений до него доходит, что тот уже почти кричит в трубке.

– Что? – кое-как удается протолкнуть через горло.

– Ты куда исчезаешь? – Зигфрид уже явно негодует, но Мартену, стискивающему кулаки так, чтобы ногти впились в ладонь и хоть немного помогли отвлечься, на это становится совершенно наплевать.

 – Извини, не слышу тебя, плохая связь, – не выдерживает он и, больше не обращая внимания на негодующего тренера, отшвыривает от себя телефон, с обиженным стуком приземляющийся на пол.

Антон немедленно выпускает член изо рта и, быстро отодвинувшись, смеется:

– Черт, не ожидал, что ты так быстро сдашься. В моем плане я должен был успеть сбежать из номера первым, а потом весело хихикать за углом, представляя, как ты жаждешь меня прибить.

– Твое счастье, что ты этого не успел, – угрожающе шипит Мартен, резко дергает его к себе и, криво ухмыляясь, нарочито ласково заявляет: – А теперь, любимый, моя очередь!

У них осталось пятнадцать часов…

– Кушать хочется, – лениво тянет Антон. – Давай закажем эти твои круассаны.

Мартен тяжелым взглядом смотрит на часы. И молчит. Долго-долго молчит.

У них ничего не осталось…

– Марти, – капризничает Антон. – Ну проснись уже! Я бы и сам заказал, но тебе же проще!

Мартен все так же молча откидывает одеяло и принимается неторопливо одеваться.

– Я лучше сам схожу, тут неподалеку есть отличная кофейня, где делают лучшие круассаны в Париже.

Его голос звучит слишком ровно и монотонно, но разморенный Антон не замечает ничего подозрительного.

– Окей, – кивает он, – тогда я пока в душ. Или тебя подождать, потрешь мне спинку, – он довольно улыбается и притягивает к себе Мартена для неторопливого, почти хозяйского поцелуя.

Он слегка вздрагивает, как от удара, и аккуратно отстраняется.

– Нет. Не жди, – произносит он глухо, отвернувшись.

– Ты только давай побыстрее, ладно? В животе жуть как сводит, ты из меня все соки высосал, – Антон улыбается невольной скабрезности.

– Включи, пожалуйста, снова эту песню. И не спрашивай зачем, – предвосхищает он вопрос. – Просто хочу ее слышать.

Девушка с красивым именем Ая вновь обещает навсегда остаться рядом, утешает, жалеет и, вцепившись тонкими пальцами в его руку, ведет вперед. И он очень ей благодарен…

Его движения ровные и четкие.

Рубашка. Джинсы. Куртка. Ботинки.

Вот и все.

Осталось открыть дверь и выйти.

Вот и все, Мартен. Знал ли ты тогда, вечность назад, сидя в маленьком итальянском кафе и чувствуя, что ухватил судьбу за хвост, что в конце всего будешь стоять вот так, у двери номера парижского отеля и не решаться сделать шаг за порог, последний шаг? А если бы знал, как бы поступил? Он задает себе этот незамысловатый вопрос и не задумывается ни на секунду. Зная всё заранее, зная, каким крахом все обернется, зная, какую страшную ошибку он совершает, он бы поступил точно так же. Потому что Том ошибся. Уверенный в своей победе, он переиграл самого себя. Потому что он подарил ему любовь. Ту самую, в которую он никогда не верил. И лишь увидев, узнав и поверив, он понимает, что ради этого ему уже ничего не жалко и ни капли не страшно.

Он оборачивается, смотрит напоследок на Антона, все еще валяющегося на кровати. Смотрит недолго, нет. Иначе он не уверен, что ему хватит сил выйти из этого номера.

Антон вопросительно изгибает бровь, демонстративно недоумевая, что он все еще делает в номере.

Мартен светло, легко улыбается ему. Кивает. И негромко просит:

– Антон, ты только помни этот день, хорошо?

А потом он быстро отворачивается.

Резко, чуть не ломая, дергает ручку замка.

Переступает порог.

И аккуратно закрывает за собой дверь…

Антон еще пару минут валяется в постели: вылезать не хочется, да и незачем.

Внезапно раздавшийся громкий визг тормозов и истошный женский крик заставляют его поежиться и наконец выползти из уютных объятий кровати и подойти к окну. С их пятого этажа невозможно ничего разобрать и он, пожав плечами, отходит от окна. «Надо будет потом спросить у Марти, что случилось», – думает он и неспешно направляется в ванную.

В комнате все так же негромко плачет Ая.

====== Часть 21 ======

Комментарий к Часть 21 Я сама себе не верю, но это конец) Больше года я писала эту историю и была уверена, что она не допишется. Но исключительно благодаря всем вам я сегодня выкладываю последнюю главу. Если бы не вы, она бы никогда не увидела свет.

Сказать, что я вас всех люблю, значит, ничего не сказать.

И все-таки, я вас очень, очень, очень люблю.

Это все писалось для вас и ради вас!

Спасибо вам! Просто спасибо!

Антон медленно бредет по парку, не замечая того, как ворошит шаркающими ногами листья. Он всегда обожал эту забаву, когда был ребенком. Листья, шуршащие, разговаривающие с ним, казались маленькими человечками, которые так любят взлетать и кружиться в воздухе. А сейчас он их не видит. Он вообще почти ничего не видит уже целых три месяца. С того самого дня, когда ему захотелось круассанов.

Он бредет, не разбирая пути, наугад, как слепой, как затерявшийся в пространстве и времени. И именно так он себя и чувствует. Вот уже три месяца он почти каждую свободную минуту бежит из дома куда угодно. На улицу, на тренировку, в магазин… Странно – он сто раз слышал истории, как люди, пережившие утрату, закрываются от всего мира, замыкаются в себе, не хотят ни с кем общаться, и это всегда казалось ему совершенно естественным. Он никогда и предположить не мог, что, оказавшись сам в такой же ситуации, будет больше всего на свете бояться одиночества и четырех стен, которые так пугающе напоминают склеп. Потому что стоит ему хоть на миг остаться одному, как вновь и вновь приходят мысли и воспоминания.

Запах лилий… Стерильная белизна гостиничной простыни… Огрызок яблока, пролетевший мимо пакета… «Антон, ты только помни этот день, хорошо»… Куча народу на кладбище в черных костюмах, опустивших головы и сгрудившихся вокруг свежевыкопанной могилы…

Непонимание, неприятие, ужас, отчаяние…

О, Антон никогда не забудет этот день, Марти может быть спокоен!

Но даже это не самое страшное, как бы кощунственно это не звучало. Гораздо хуже, когда ядовитой змеей, смертоносной гадюкой вползают мысли – что же на самом деле происходило в те три дня. Почему Мартен вел себя так, словно знал, словно прощался? Он с наслаждением мазохиста прокручивает в памяти каждую секунду тех семидесяти двух часов, каждое слово, каждый взгляд, и с леденящим душу ужасом находит все новые и новые подтверждения того, что это было не свидание. Это было прощание.

Он не понимает, как и почему. Ведь точно установлено, что это никоим образом не могло быть самоубийство: тормоза старенького такси отказали совершенно неожиданно прямо перед пешеходным переходом. Пострадали девять человек. Погиб только один…

И убийством это быть тоже не могло: Антон видел в новостях этого несчастного водителя. Пожилой щупленький таксист чуть не ревел от страха и твердил, как заведенный, что не понимает, как это могло случиться, ведь его малышка, как он именовал старенькую Пежо, всегда работала безотказно. Антон даже не смог испытать к нему ненависти, хотя и очень хотел.

Но если это не было ни убийством, ни самоубийством, то как Мартен мог предвидеть это?!

Он не может не думать об этом каждую секунду, как остается один. И чувствует, что сходит с ума.

И именно поэтому он сейчас понуро бредет по оживленному, несмотря на не лучшую погоду, парку, и пытается слиться с толпой. Хотя и понимает, что этого уже никогда не получится сделать.

Внезапно целая группа цыганок в нарядах самой сумасшедшей расцветки высыпает ему навстречу и принимается жизнерадостно охмурять всех несчастных, попавшихся им на пути, обещаниями судьбу рассказать, порчу отогнать, счастье приворожить. Он не обращает на них никакого внимания вплоть до того момента, пока одна из них, крепко сбитая толстуха совершенно неопределенного возраста с ярко-белой прядью в черных, как уголь, волосах не цепляется за его рукав и не начинает тараторить своим каркающим голосом: «Дай ручку, красавчик! Всю правду расскажу, всю истину поведаю, сглаз на тебе касатик, ой, какой сглаз лежит! Недруги зла пожелали, на воду нашептали, тебя опоили, но мы порчу снимем, только позолоти ручку, бриллиантовый!». Не сбавляя шага и не глядя в ее сторону, он стряхивает ее цепкие пальцы и движется дальше.

А в следующее мгновение замирает.

И разучивается дышать.

И мир вздрагивает.

Потому что толстая, неопрятная цыганка, буравя пронзительным взглядом его спину, негромко произносит на английском с забавным французским прононсом одну-единственную коротенькую фразу.

«Антон, ты только помни этот день, хорошо?».

Они стоят на мосту через небольшое озеро, облокотившись о перила, и глядят на жирных, нахальных уток. Те плавают, не торопясь, никого не боясь, ни о чем не заботясь, и Антон отчаянно им завидует. Как было бы здорово вот так же плавать по спокойной, припорошенной опавшими листьями, воде, думать лишь о том, как бы добыть пропитание на день и как закадрить вон ту серенькую самочку. И не слушать эту… Кого? Женщину? Да женщину ли?! И не слышать ее тихого, доброжелательного голоса, рассказывающего то, во что невозможно поверить.

И не верить тоже невозможно. Потому что с первых ее слов он каким-то неведомым чутьем понимает: все – правда.

– … Вот так, Антон. Вот так все и закончилось, – подводит она итог всей истории. – А верить или не верить – уже дело твое, моя миссия выполнена, дальше решать тебе.

– Кто… – голос срывается, и ему приходится несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы продолжить. – Кто вы?

Она взглядывает на него и тепло улыбается, поправляя выбившуюся из-под яркого платка белоснежную прядь:

– Я же тебе сказала: зови меня Анжела. Разве этого мало? Ведь, думаю, ты и сам уже все прекрасно понял, не так ли, мой мальчик? Но если желаешь… Скажем так, я – представитель противоборствующего лагеря.

– Ангел, что ли? – грубее, чем хотелось, роняет он.

Она морщится и пожимает плечами:

– Ангел, не ангел… Как там еще у вас? Серафим, херувим. Господи Боже, язык сломаешь! Как же вы, люди, любите навешивать ярлыки и загонять все в рамки! Ну, пусть будет ангел, если тебе так легче. Для тебя это что-то меняет?

– Ангел… – тянет он, словно обдумывая каждую букву слова. – Где же ты была раньше, ангел? Где же ты была, мать твою, когда он вот все это творил?! Почему ты явилась сейчас, мило улыбаясь и делая сочувственные глазки, когда уже поздно?!

Какая-то часть его сознания, пытающаяся сохранить остатки благоразумия, истошно орет, что ему надо срочно бежать в ближайший психдиспансер и требовать немедленной госпитализации, ибо у него на почве тяжелой утраты начались галлюцинации, а другая… А другая тихо улыбается и ласково шепчет, что теперь уже нет никакой разницы, каким образом он сойдет с ума. Этот, по крайней мере, оригинальнее.

– Зачем ты сейчас мне вот все это рассказываешь, когда сама палец о палец не ударила, чтобы его остановить? И какого хрена мне вот сейчас все это знать?!

– Не истери, – сурово одергивает она его.

Странное дело – всего одно слово, и из него словно выпустили пар. Он буквально ощущает, что ноги его больше не держат, и без сил опускается на корточки, привалившись спиной к перилам.

И чувствует, как она опускается рядом.

– Я пыталась, – признаётся она печально, – но у меня ничего не вышло. Он даже не стал меня слушать. Понимаешь, Антон… Это, наверно, прозвучит странно для тебя, но мы не можем ничего изменить. И повлиять на человека, принявшего решение, тоже не можем. Мы – это свобода, а они – нет. Что, удивлен? Да, казалось бы, Господь всемогущ, и все в мире вершится по воле Его. Но мы никогда не мешаем человеку принять свое решение и пойти своим путем. Может быть, и в этом проявляется воля Господня, как ты думаешь? Тогда, много лет назад, разве можно было его остановить, когда он с готовностью и чуть ли не радостью бросился в мастерски расставленную ловушку? Подумай, Антон, вспомни. Разве существовало что-то на свете, что могло его заставить отказаться от того, что ему было обещано?

Антон думает. Вспоминает. И качает головой. Нет. Не существовало и не существует.

– Мы не можем решать за человека. Оберегать на выбранном пути, подставлять плечо, слегка подталкивать. Но не выбирать путь за него. И в этом та свобода, что мы предоставляем. И та несвобода и обман, что дают они.

Вновь повисает молчание, тягучее, мутное, отравленное. Оно убивает Антона, и он не может его не прервать, спрашивая первое, что пришло на ум:

– А зачем все это? Для чего?

Анжела бросает на него короткий взгляд и с силой трет лицо ладонями.

– Уф! – выдыхает она. – Я, конечно, ждала этого вопроса, но все же так надеялась, что от шока ты до него не додумаешься!

– Прости, что разочаровал! – коротко бросает он.

– Освоился, я смотрю, – издает Анжела короткий смешок. – Это хорошо: есть шанс, что все-таки воспримешь информацию адекватно, хотя бы процентов на тридцать.

– А что так мало? – он, наверно, точно сошел с ума, если в данный момент его задевает именно это.

– Мало?! – она делает вид, что возмущена. – Мальчик мой, обычно люди хорошо, если хоть десятую часть из сказанного могут понять и принять. Это все, знаешь ли, несколько не вписывается в привычную им картину мира.

– Обычно?! – его поражает это слово. – А что, ты часто приходишь к простым смертным и вещаешь им о кознях зла?!

Она встает и обливает его неожиданно серьезным взглядом, он поднимается вслед за ней, как привязанный.

– На моем веку, – а длится он столько, сколько ты и представить себе не можешь, – ты четвертый. И я надеюсь, это поможет тебе понять, насколько уникальна та ситуация, в которую ты попал.

Она отворачивается и смотрит на уток, которые громко крякают и хлопают крыльями, собираясь взлететь. Антон вдруг понимает, что именно сейчас прозвучит нечто, после чего он уже никогда не вернется к прежней жизни. Он отчаянно боится этого, но знает, что уже не сможет жить, не услышав.

– Понимаешь, Антон, – наконец, вновь раздается ее мягкий голос, – байки про равновесие Света и Тьмы – ведь не просто расхожий штамп из сказок и фильмов. Это – основа мироздания, это – фундамент бытия. Которое кое-кто хочет сокрушить, не понимая, как это глупо и самоубийственно для него самого в первую очередь, но речь сейчас не о нем. И в этой битве, находящейся по ту сторону времени, все средства хороши. Самая крохотная песчинка, угодившая в двигатель, может застопорить движение той машины, которая должна была первой ворваться во вражеский город. Самая ничтожная крупица может плавно опуститься на весы и склонить их в ту или другую сторону. И поэтому Тьма всегда будет пытаться искоренить все, что может принести в этом мир хотя бы крупицу Света.

– Очень красиво и поэтично, – не выдерживает он, – я вижу, ты хорошо проштудировала современные фэнтези-романы. Лукьяненко бы тебя в соавторы взял, попробуй, а! Только я пока так и не понял, при чем тут я и …

Он запинается, почему-то не в силах договорить. Она вновь поворачивается к нему, окидывает его пронзительным взглядом с ног до головы и вновь отворачивается, усмехнувшись.

– Как же вы похожи, хотя, казалось бы… Знаешь, Антон, с изначальных времен так повелось, что иногда, очень-очень редко, на Земле появляются люди, которые несут в себе чуть больше Света, чем все остальные. О, они совсем не обязаны быть идеальными! Они могут быть вредными, капризными, да какими угодно, но при этом люди, глядя на них, видят Свет, пусть сами не понимают этого. Видят и отражают его в своей душе. Не спрашивай меня, почему так, откуда это пошло, и кто определяет этих людей. Не отвечу, потому что даже мне это неведомо. Я знаю лишь главное: чтобы Свет в их груди засиял во всю силу, они должны испытать Любовь. Лишь она, подобно спичке, может поджечь ворох сухих дров и превратить их в костер. И полюбить такие люди могут лишь себе подобного. А поскольку в этот мир они приходят ужасающе редко, то, можно сказать, они изначально предназначены друг другу. Они не делают ничего невероятного, не совершают подвигов, не открывают новые земли, не изобретают эликсир бессмертия, они просто живут, делают свое дело, несут в мир добро или не несут, но всегда любят друг друга. Любят так, что, глядя на них, другие люди улыбаются и чувствуют, что мир еще не погряз во тьме, и что в нем есть место Свету. Это совсем не обязательно известные, публичные пары знаменитостей, которые у всех на виду – совсем нет, наоборот, с ними это бывает очень редко. Простая медсестра, любимая всеми больными, и шофер школьного автобуса, которого вся детвора называет «наш дядя Миша». Участковый, в сотый раз уговаривающий местного забулдыгу бросить пить, и продавщица, которая, дико устав под конец смены, все же находит в себе силы приветливо улыбнуться запоздалому покупателю. Да кто угодно! Мужчина и женщина, женщина и женщина, мужчина и мужчина – это и подавно не имеет никакого значения. Главное, что они любят. И что они могут нести Свет только вместе, черпая его друг в друге и приумножая.

Она остановилась, словно выдохшись и будто на миг даже уменьшившись от усталости, но тут же продолжила, и голос ее вдруг налился звенящей силой:

– И зная это, предвидя это, Зло всегда пытается разрушить эту пару, развести ее в разные стороны до того, как они встретятся и поймут, что отныне жить друг без друга уже не могут. Разрушить тоже можно по-разному. Можно подсунуть одному из них постороннего человека, тоже совершенно прекрасного, но не несущего Свет. Можно постараться сбить с пути истинного множеством самых разных соблазнов. Но высший пилотаж – сделать так, чтобы один из двоих вместо того, чтобы любить, начал ненавидеть второго, и вместо Света начал источать Тьму.

Она вновь замолкает, на сей раз тяжело и опустошенно. И Антон ее понимает. Что тут еще скажешь… Вот только…

– Скажи, – тихо произносит Антон, – зачем ты мне все это рассказала? Что мне делать с этим знанием? Как я должен жить дальше, зная, из-за чего его не стало? Как я теперь вообще должен жить?!

Она внимательно смотрит на него, и под этим взглядом, кажется, пронизывающим все глубины его души, он чувствует себя маленьким и совершенно беспомощным.

– Затем, что ты еще можешь его спасти.

Антону кажется, что его сердце разучилось биться, и проходит несколько мучительных секунд, пока оно вспоминает, как же это делается.

– Что?! – шепчет он вмиг севшим голосом.

– Нет, не в полном смысле, конечно, – торопится исправиться она. – Сюда ты его, конечно, не вернешь.

Он сглатывает горький ком в горле. Ну конечно… Не вернешь… Визгливый свист тормозов и истошный женский крик… Не вернешь… Разве это возможно? А разве вообще вот все это возможно?!

– Но ты можешь сделать для него гораздо больше, – продолжает она настойчиво. – Ты можешь спасти его от того, что ему уготовано, и вытащить его оттуда, где он сейчас.

Вот оно… То, о чем он и думать боялся, то, мысли о чем упорно выжигал.

 – А… где он?

«Нет, пожалуйста, не отвечай, я не хочу этого слышать, не хочу, пожалуйста», – беззвучно кричит он.

– Не бойся, не отвечу, ты этого не услышишь, – без труда читает она его мысли. – Я не буду этого произносить. Ведь это и не нужно, правда, мой мальчик?

От ее теплой и печальной улыбки становится только хуже. Он – трус, жалкий трус, и она это прекрасно видит. И жалеет его. Лучше бы облила грязью, честное слово.

– Ему там… плохо? – он сам не понимает, почему продолжает спрашивать, хотя каждым словом режет себя хуже самого свежезаточенного ножа. Но не спросить – не может.

Она молчит. Долго. И тяжело.

– Я, наверно, не буду на это отвечать, Антон, – наконец размыкает она губы.

– Я даже так ни разу и не сказал, что люблю его, – слышит он себя словно со стороны и едва не смеется при мысли, что, наверно, еще никто не произносил впервые в жизни слова о любви в настолько фантасмагоричной обстановке. Он везунчик, как ни крути!

– Он знает, поверь мне! Он всё знал, когда в тот последний день заключил последнюю сделку.

– Какую еще сделку? – еле выговаривает он.

– Я кое о чем еще не сказала. В тот день, во время последнего звонка ему было сделано последнее предложение, самое главное.

«Нет, не продолжай», – хочется крикнуть Антону. Он не понимает, почему он больше не хочет ничего знать, и почему вдруг стало так холодно. Но он молчит, и все, что ему остается, это напряженно слушать ее ровный голос:

– Это противоречило всем условиям их первоначальной сделки, но в тот день ему был дан еще один выбор: кому уйти. Тебе или ему, – вонзает она последний нож в его сердце.

Он без сил закрывает глаза, не понимая, почему он до сих пор еще жив.

– Знаешь, он ни капли не сомневался, ни единого мгновения…

– Я не хочу этого знать, – он вновь сползает вниз, зажимает уши и начинает мерно раскачиваться взад и вперед, – пожалуйста, я больше не хочу ничего знать. Уйди, просто уйди…

Он чувствует, что у него начинается форменная истерика, и понятия не имеет, как ее остановить. Но она, ни колеблясь ни секунды, отвешивает ему отменную оплеуху, которая заставляет его изумленно распахнуть глаза, а затем играючи, словно пушинку, вздергивает его на ноги.

– Слушай сюда, мальчик, – ее лицо вдруг оказывается близко-близко, а глаза, кажется, заслоняют собой весь мир, – возьми себя в руки, в конце концов, и покажи мне, что ты мужик, а не сопливая никчемная тряпка.

От этих слов он моментально проясняется сознание, закипает кровь и яростно сжимаются зубы.

– Ну вот, – удовлетворенно тянет она и, наконец, отпускает его рубашку, – пришел в себя. А теперь слушай и запоминай, Антон, – мое время выходит, и больше я не приду. В тот момент, выбрав тебя, он сделал главное: он дал всем шанс. И прежде всего, самому себе. Он поступил как свободный человек, а значит, впервые, он повернулся к нам. И именно поэтому я сейчас разговариваю с тобой. И именно поэтому ты еще можешь спасти его. Слышишь, Антон, только ты. Потому что именно ради тебя он отдал свою жизнь.

 – Но как?! Как, мать твою? Я все готов сделать, но я не знаю, что именно!

Она грустно улыбается и делает шаг назад. А потом еще один. И еще.

– Прощай, Антон, – доносит ветер шелест ее голоса. – Мне пора. Прощай…