Текст книги "Я для тебя останусь светом (СИ)"

Автор книги: paulina-m

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Первые три звонка Антон проигнорировал. Мартен почему-то был уверен, что именно намеренно проигнорировал, а не не услышал или не смог ответить, и поэтому настойчиво вновь и вновь жал кнопку вызова. На четвертый Антон ответил, но явно нехотя, сказал, что ему неудобно сейчас говорить, и вообще – некогда. А на пятый, последовавший тут же, уже зло процедил, что, кажется, выразился достаточно ясно.

– Яснее некуда, – сухо подтвердил Мартен, – поэтому я и стою за углом, рядом с твоим номером. Чтобы сэкономить твое драгоценное время. И либо ты сейчас выходишь сюда, потому что нам нужно поговорить, либо я захожу к вам и на глазах твоего Малышко спрашиваю, что происходит и какого черта ты от меня прячешься. И ты меня знаешь – я это сделаю.

Антон что-то яростно прошипел по-русски – и это явно была не радость от непрошеного визита своего любовника – и сбросил звонок.

В воцарившейся тишине Мартен, гипнотизируя взглядом закрытую дверь, непроизвольно начал считать удары сердца. Она должна была открыться. Должна была. Должна…

Дверь распахнулась на шестьдесят четвертом.

– Ну?! – отчужденный, скрестивший руки на груди Антон явно не был настроен на общение.

– Слушай… – Мартен вдруг запнулся, не очень понимая, что говорить, и чувствуя, как сквозь все тело острыми ледяными иглами прорастает страх: как же жутко этот чужой, холодный Антон был похож на того, прошлогоднего, которого он надеялся никогда больше не увидеть перед собой. – Я понимаю, как ты сегодня разозлился, и признаю, что ты в этом совершенно прав. Наши уроды затеяли полную ерунду с этим протестом, а я… – он запнулся, не в силах подобрать слова, – я с самого начала был несогласен с ними, просто… Черт, я не знаю, Антон! Растерялся, протупил, замешкался… Да, я виноват, конечно! Но если бы они посмели у тебя отобрать золото, я бы никогда с этим не согласился и точно заявил, что ты Жана даже не касался!

– Ну да… – словно раздумывая, протянул Антон, глядя мимо него. – Теперь легко говорить. Только что ж ты тогда молчал, дорогой мой? Стоял и ждал радостно, когда очередная медалька на шее повиснет?

– Ты же знаешь, что это не так! – пробормотал он потрясенно. – Ты же не можешь действительно в это верить! Что ты несешь, вообще?! Какая, к чертовой матери, медалька?! Нахрена она мне, если ты ее честно выиграл?!

– Не так? – недобро усмехнулся Антон. – А как? Значит, золота ты не хотел? А чего хотел? Почему молчал?! – он опасно повысил голос, и Мартен непроизвольно отметил для себя, что Антон далеко не так равнодушен, как хочет казаться, и странным образом осознание этого вселило в него смутную надежду на то, что все еще можно решить.

– Или ты таким образом хотел мне отомстить за то, что я твоего любимого Жанчика без медали оставил?! – Антон почти выкрикнул это, на сей раз прожигая Мартена ненавидящим взглядом, и того вдруг ошпарило догадкой, настолько невозможной, настолько невероятной, что на миг он потерял дар речи, а когда, наконец, вновь обрел его, то смог только прошептать ошеломленно:

– Антон, ты что… Ты ревнуешь?! Меня?! К Жану?!

И увидев, как вдруг осекся, побледнел, растерялся, опустил глаза Антон, понял, что он угадал, и невозможное – возможно. И почувствовал, как с грохотом ломается лед, за последние дни сковавший все внутри, и вновь мчится по венам живительное тепло.

Он решительно шагнул вперед, не давая Антону времени опомниться, крепко прижал его к себе и, чувствуя, что спасительный вердикт вынесли и ему тоже, прошептал:

– Какой же ты дурак, Шипулин… Господи, какой же ты дурак…

Череда новогодних праздников была в самом разгаре, но Мартен от них уже устал. Нет, конечно, он их любил, но скромного, камерного празднования Рождества ему вполне бы хватило. Целая куча знакомых, отчаянно желающих считаться его друзьями, звала его отметить с ними Новый год, но он всем вежливо отказывал, и поэтому, спровадив всю семью, валялся на диване и лениво пялился в телевизор, где очередная толстозадая певичка старательно кривлялась и делала вид, что поет.

Очередной звонок телефона заглушил девицу, и этому он порадовался, а вот тому, что надо встать и дойти до стола, на котором валялся аппарат, – не очень. Решив, что он прекрасно обойдется без лишней дозы фальшивых поздравлений, он плюнул на все и не сдвинулся с места, пока телефон не замолчал. Но звонивший был весьма упрям, и после минутного затишья телефон вновь ожил. Мартен выругался и, пообещав себе послать звонившего куда подальше самым непристойным образом, быстро дошел до стола, раздраженно схватил телефон… И замер.

Когда они разъезжались на каникулы, на следующий день после того приснопамятного масс-старта Поклюки, они заранее поздравили друг друга с наступающими праздниками, и поэтому Мартен совершенно не ждал звонка. А сейчас удивленно глядя на мигающее на экране имя «Антон», он почувствовал, как мигом взмокли ладони и заныло в груди от нехорошего предчувствия.

– Алло, – выдавил он негромко.

– Привет, Марти, с новым годом тебя… – голос Антона был так же тих и словно растерян, но, кажется, ничего неприятного в нем не ощущалось.

Мартен облегченно выдохнул: похоже, на сей раз предчувствия его обманули.

– И тебя тоже. А чего звонишь, вроде поздравил уже?

Антон замялся:

– Ну… Знаю, что у вас Новый год не такой важный праздник, как Рождество, но у нас-то наоборот, он – самый главный, и в его преддверии все поздравляют близких и любимых людей. И вот я как-то сегодня слонялся по квартире, слонялся и вдруг резко понял, что хочу позвонить.

– Я рад. Очень… – прошептал Мартен. Голос вдруг резко охрип. Продуло из приоткрытого окна, не иначе…

– Ну и вот… – Антон вдруг засмущался и заторопился. – Поздравляю тебя еще раз. Желаю, чтобы в Новом году сбылись все твои мечты, – он вдруг коротко хмыкнул, – кроме очередного Глобуса, конечно.

– – Еще бы, – не смог не рассмеяться в ответ Мартен: после Поклюки Антон совершенно неожиданно для всех взлетел на вторую строчку общего зачета, и теперь вся болтовня о лидерской майке, доселе казавшаяся чепухой, вдруг приобрела вполне реальные основания. – А я в свою очередь желаю, чтобы сбылись вообще все твои мечты, и черт с тобой, Глобус тоже.

Антон вновь рассмеялся, попрощался и отключился.

Мартен все так же стоял возле стола, не шелохнувшись, даже забыв опустить руку и все так же прижимая телефон к уху. В его голове все еще звучало то, что Антон обронил, кажется, даже не заметив.

Близких и любимых людей.

Любимых людей.

Лю-би-мых.

Первая гонка после Нового года, эстафета, была назначена на восьмое января, а команды заехали в Оберхоф уже четвертого, и поэтому они в кои-то веки решили спрятаться от посторонних глаз на целый день. Антон старательно копался в своем ноуте, из которого то и дело доносилась негромкая музыка, а Мартен валялся на кровати, делая вид, что читает. Но в конце концов, ему откровенно наскучило это занятие, и он решил, что пора взять дело в свои руки и вернуть блудного сына туда, куда ему положено, а именно, в постель Его Величества Мартена Фуркада. Он долго, с наслаждением потянулся и окликнул Антона:

– Ну чего ты там возишься? Все равно ничем полезным не занимаешься, я же вижу, дурацкие клипы смотришь. Иди лучше сюда.

– Это для тебя дурацкие клипы, – отозвался тот, не оборачиваясь, – а для меня очень классная музыка. Вот, например, послушай, какая песня!

Он сделал звук погромче, и по комнате под грустную, словно бы обреченную мелодию поплыл голос девушки, негромкий, ровный, без надрыва, но почему-то у Мартена от него засосало под ложечкой. Он дослушал до конца, не шевелясь, не произнося ни слова, и лишь когда песня закончилась, встряхнул головой, словно желая прогнать то ощущение беспомощности, которым окутал его голос певицы.

– Что это? – хрипло спросил он.

– Песня? «Я для тебя останусь светом» называется. Саундтрек к одному очень известному у нас фильму. Понравилась?

– И о чем поется? – спрашивая это, он совсем не был уверен, что хочет знать. Но не спросить не мог.

– Да грустная песня на самом деле. Прощание с любимым человеком перед тем, как уйти. Ну, в смысле, совсем уйти… Ты понял…

Он кивнул головой, не в силах произнести ни слова.

– Ну и вот… Она говорит, что уходит, видя яркий свет в конце тоннеля, но ничего не боится, потому что останется с ним пеплом на губах, дыханьем на щеке, а главное, останется для него светом. Навсегда… Как-то так.

– Понятно, – надо же, даже получилось улыбнуться, как ни в чем не бывало! – действительно, очень грустно. Ладно, готов признать, что не все твои клипы – дурацкие.

– То-то же! – довольно хмыкнул Антон, вновь отворачиваясь к монитору.

Мартен встал, спокойно дошел до ванной, вошел, не включая свет, и, медленно подняв голову, уставился на свое отражение, еле различимое в отблесках света из коридора. Он чувствовал, что его начинает трясти и, не в силах ничего с этим поделать, вцепился в край раковины.

Что, Мартен, страшно смотреть в лицо приветливо улыбающейся бездны? Страшно вот так, почти зримо, почти наяву протягивать ей руку и видеть протянутую в ответ? Свет в конце тоннеля? Как глупо! Нет никакого света! Есть лишь собственные ошибки, собственная глупость, собственная неуемная жажда… И все это сливается в одну большую Тьму, взамен так наивно, так опрометчиво обещанного девочкой с красивым голосом Света… Тьму, которая, кажется, вот-вот готова была вырваться и поглотить его без остатка.

– Что с тобой?

Он вздрогнул, когда в зеркале за его спиной вдруг появилось отражение Антона.

 – Что с тобой? – повторил Антон тише, уже с явно различимым в голосе испугом. – Ты чего в темноте торчишь и пялишься в зеркало так, словно призрака увидел? Я за тобой уже пару минут наблюдаю, а ты даже не шелохнулся.

Он бросил еще один взгляд на свое отражение и стиснул зубы. К черту все! Он сделал свой выбор. Он знает, ради чего он это сделал. И пока у него еще есть время – неважно сколько – он проживет его так, чтобы ни о чем не пожалеть в последнюю секунду.

Он резко развернулся, поймал не успевшего отшатнуться Антона за руку и прижал его к стене так сильно, что даже самому стало больно.

И эта боль раздвинула границы сознания, что вот-вот грозило задохнуться под сочащейся из ран Тьмой, залила их алой, горячей кровью, и Тьма, корчась, сдалась перед символом самой Жизни и уползла в свои пещеры. Она проиграла битву, не войну. Мартен знал, что однажды она обязательно вернется, и тогда он уже не сможет бороться, но не сейчас. Пока еще не сейчас. Потому что рядом с ним его Свет.

Он обхватил ладонями лицо Антона и, приблизившись так, что их губы почти соприкоснулись, прошептал:

– Ты только помни, что я тебя люблю, хорошо?

И, не давая ему времени на ответ, прижался к его горячим губам.

Парижские шум, суета и духота всегда его утомляли. Нет, конечно, он любил столицу своей страны – покажите хоть одного человека, который бы ее не любил! – но долго ее выносить был не способен. И если бы не настоятельные просьбы федерации, то никогда бы не согласился участвовать в этом крайне пафосном, но совершенно бесполезном лично для него мероприятии. Он и сам не понял, чего добивалось министерство спорта, собирая на одном приеме столько французских спортивных звезд. То ли они, как это было заявлено, хотели пропагандировать спортивные успехи страны и привлечь больше молодежи, то ли, что гораздо более вероятно, привлечь толстых дядек с еще более толстыми кошельками. Ему это было неважно. Вопросы финансирования, конечно, краеугольный камень любого проекта, но он давно в большей степени обеспечивал себя личными спонсорскими контрактами и не зависел от государства в той степени, как раньше.

Он послушно постоял рядом с другими чемпионами на фотосессии, пожал руку всем, кто желал ее пожать, поулыбался нескольким важным шишкам, дал кучу интервью ведущим спортивным изданиям, пообедал на шикарном банкете – это была самая приятная часть всего действа! – и, облегченно выдохнув, сбежал, посчитав свою задачу выполненной.

Ввалившись, наконец, в свой номер, он швырнул куртку на спинку кресла и, налив себе полный стакан воды, залпом его опрокинул.

Все, теперь можно было возвращаться домой и приступать к так жестоко прерванным тренировкам. А главное – его лицо озарила улыбка – можно будет, наконец, позвать Антона на совместный сбор. Эта сумасбродная идея – потренироваться летом вместе – пришла ему, когда они вновь, как и год назад, сидели вечером на пляже Кераминтаа и смотрели на закат, снова стараясь не думать о том, что вот и пришло долгое межсезонье. Антон в ответ, конечно, вновь выдал свое излюбленное «С ума сошел?», но по едва заметным ноткам радостного волнения Мартен сразу понял, что тот однозначно согласен.

В конце концов, они оба провели отличный сезон. Антон, пусть и остался несколько разочарован тем, что до Мартена в тотале ему так и не удалось дотянуться, быстро утешился тем, что отставание составило всего шестьдесят четыре очка и твердо был намерен в следующем сезоне это крохотное недоразумение ликвидировать. Впервые выигранный Малый Глобус, по программе масс-стартов, тоже не слабо тешил его самолюбие и привел во вполне оптимистичное расположение духа.

И разве после всего этого они не заслужили праздника?! А совместные тренировки на природе, вдали от любопытных глаз Мартен твердо считал праздником. И знал, что Антон думает точно так же.

Он уставился на календарь, напряженно высчитывая, когда же пригласить Антона к себе так, чтобы это вписалось в график тренировок их обоих. Он так задумался, вычисляя даты и шевеля губами – никак не удавалось совместить хотя бы пару недель! – что не сразу отреагировал на внезапно оживший телефон. Номер был незнакомый, и он злобно поморщился.

«Если это опять те уроды из федерации, – мелькнула негодующая мысль, – я их пошлю матом и скажу, что пусть сами мило улыбаются на их драных приемах и нежно лепечут с тупыми женушками всяких чинуш, которые спрашивают, чем биатлон отличается от велоспорта!».

Телефон никак не унимался, и он, злорадно представив, как все сейчас им выскажет, резко нажал на кнопку приема вызова.

====== Часть 20 ======

Говорят, есть дни, а есть Дни. И, к сожалению, на вторых далеко не всегда висит табличка для любопытных: «Не влезай! Убьет!».

Мартен оглядывается вокруг себя чужим, искаженным взглядом. Как интересно меняется мир вокруг нас в зависимости от угла зрения, под которым мы на него смотрим… Все то же самое, что и час назад: окно за которым пульсирует надрывный ритм большого города, уродливая ваза с белыми лилиями на небольшом журнальном столике, куртка, впопыхах брошенная на спинку кресла, – и нихрена не то же.

Он знал, что этот день придет. Он ждал его. Готовился к нему. И все равно в последнюю минуту оказался ничерта не готов. Разве можно приготовиться к концу света? К извержению вулкана? К вспышке на Солнце? Человек – забавная букашка: он мнит себя царем и властелином, пока, жалкий и дрожащий от сбитой спеси, не осознает, что он – всего лишь Ничто.

Но пока его разум пытается прийти в себя, верное подсознание машинально – сказываются годы занятия спортом, когда подсознание, натасканное на автоматизм, порой бывает гораздо важнее – начинает действовать. Алгоритм поведения в этот день давно записан на подкорке. Остается только, отключив эмоции и запретив себе хоть что-то чувствовать, действовать по давно отлаженным пунктам.

Он звонит родителям, братьям и немногочисленным друзьям, своим обычным голосом говорит им давно заготовленные слова, смеется и острит, спрашивает о новостях и незаметно просит прощения, раздает советы и притворно ругается.

Эта непринужденная и милая болтовня занимает почти час, после которого он чувствует, что его словно пропустили через мясорубку, и думает, что самый тяжелый час в своей жизни он уже пережил.

Вот и все. Все выполнено и завершено, итоги подведены и счета оплачены.

Осталось последнее и самое главное.

Мартен откидывается на спинку кресла, в котором провел последний час, и закрывает глаза, вцепляясь в волосы руками. Он не ожидал, что для этого звонка ему понадобится больше смелости, чем для всех предыдущих.

Он набирает номер Антона, даже не глядя на кнопки. Кажется, каждый мускул, задействованный в этом нехитром наборе манипуляций, помнит свою роль, помнит отведенные ему движения. Он горько ухмыляется: жаль, что такие способности пропадут втуне.

Равнодушные гудки в трубке на миг заставляют его похолодеть. Нет, только не сейчас, Антон не имеет права не ответить ему сейчас. Это было бы уже за гранью жестокости. И поэтому, когда, в конце концов, в трубке раздается сонное и ленивое «Алло», он громко выдыхает сквозь зубы и ругает себя за недогадливость. Конечно, разница во времени: в Екатеринбурге давно ночь, и он сладко спит сном невинного младенца. Против воли Мартен улыбается, представив себе эту картину: наверняка опять спинал одеяло на пол, а сам раскинулся на всю кровать, как морская звезда – очень наглая и агрессивная звездочка. Впрочем улыбка тут же покидает его лицо – чему теперь улыбаться-то…

– Алло, Мартен, чего молчишь? – тем временем интересуется Антон, зевая, но уже более ясным голосом. – Ты меня бессердечно разбудил в полночь, чтобы загадочно сопеть в трубку?

– Нет, – отвечает он твердо, заранее отсекая все возможные возражения, – чтобы ты сейчас же вытащил свою задницу из постели, мигом собрал вещи и завтра прилетел ко мне.

Мартен стоит в аэропорту, нетерпеливо барабаня пальцами по толстому стеклу, сквозь которое так хорошо видны ревущие стальные птицы, несущие в своем чреве тех, кого кто-то ждет. Странно: раньше, встречая кого-либо в аэропорту, он всегда подспудно опасался какой-нибудь неприятности. Знал, что это глупо, но все время боялся – вдруг тот, кого ждешь, не долетит. Пусть самолеты падают редко, но ведь падают же?

А сегодня он спокоен, как удав. Неудачная метафора, отмечает он флегматично, лучше сказать, как приговоренный. И тут же улыбается кривой улыбкой, так похожей на гримасу раненого волка: а вот это уже и не метафора вовсе… Он знает: сегодня с ними не случится ничего плохого. У любого приговоренного есть последнее желание, и все, даже лишенные совести, мерзавцы, считают своим долгом его исполнить.

О, Том всегда держит свое слово! Он не жульничает в мелочах, он блефует по-крупному. Именно этим и отличаются настоящие Игроки от самоуверенных новичков, наивно полагающих, что Фортуна только и ждала момента, чтобы отдаться им со всей пылкостью. И как же жаль, что Мартен только сейчас, столько лет спустя, это понимает…

Антона он видит издалека и сразу чувствует, как завыло сердце при виде такой родной светловолосой макушки, и как вдруг резко захотелось упасть на колени и закричать, задрав лицо к безжалостному небу.

Но это длится всего лишь мгновение. Потому что Мартен очень хорошо умеет владеть собой. Потому что Антон – его Антон! – вдруг оказывается совсем рядом и улыбается ему самой теплой улыбкой в мире. И потому что у них осталось всего три дня. Семьдесят два часа. И отсчет уже начался.

– У меня есть право на последнее желание.

Он не волнуется ни капли. Он знает, что Том сейчас сдастся. Потому что у него действительно есть на это право. Потому что тому, кто все потерял, уже нечего бояться.

– Я слушаю тебя.

– Ты дашь нам время. Три дня.

– День.

– Три дня.

– Нет.

– Три дня. И ни секундой меньше. И меня совершенно не волнует, что мне даже нечем на тебя надавить. Ты дашь нам три дня с того момента, как его нога ступит на землю Франции.

Молчание в трубке удивительным образом переполнено эмоциями. Мартен читает их, как раскрытую книгу. В нем недовольство, отрицание, насмешка, возмущение, ярость – и в нем же смятение, непонимание и растерянность.

Мартен знает, что он не сможет ему отказать.

Он гонит машину так, как никогда доселе. Он срывается в резкие обгоны и пролетает на мигающие сигналы светофора, игнорирует возмущенно визжащие клаксоны и в последние мгновения перед столкновением уворачивается со встречки.

Он не может, физически не может ехать спокойнее. Потому что истекла уже почти половина одного часа из благословенных семидесяти двух. И потому что Антон – его Антон! – сидит рядом. Потому что можно протянуть руку и дотронуться, можно схватить за тонкую куртку и рвануть к себе, можно укусить за ухо и прокусить до крови, можно… Все можно! Пока еще можно…

– Что происходит? – наконец не выдерживает звенящего, как струна, напряжения Антон. – Ты сам не свой, сорвал меня с места без объяснений посреди ночи, молчишь, несешься, как сумасшедший, жить надоело?

Мартен, в очередной раз закладывая сумасшедший вираж, едва сдерживает нервный смешок. Нет, дорогой, нет… Знал бы ты, насколько не надоело! Но какое это имеет значение…

– Вариант, что я просто соскучился, ты вообще не рассматриваешь? – почти весело интересуется он.

Антон неопределенно хмыкает и отворачивается.

Пусть… Он еще развернет его к себе.

У них остался семьдесят один час…

Целоваться бешено, исступленно они начинают, едва за ними закрываются двери лифта.

– Совсем с ума сошел? – кое-как удается выдавить Антону, прижатому к зеркальной стене.

– Можешь считать и так, хочу тебя, прямо сейчас, – почти рычит Мартен, бешено дергая ремень на его джинсах.

– Может… Все же дойдем до номера?! – Антону все-таки удается оттолкнуть его от себя в последний момент, перед тем, как двери распахиваются, и в лифт вваливается колоритная пара. Лысый толстяк, увлеченно жующий хот-дог, и его не менее пышнотелая спутница, скорее всего супруга, раздраженно выясняют отношения и роль некой Мари в их жизни, ни капли не смущаясь непрошенных свидетелей.

Лифт едет так медленно, а толстуха визжит, что придушит эту тощую сучку, так пронзительно, что Мартен готов воспользоваться ее подсказкой и придушить ее первым. Но в этот момент он чувствует, как к его руке незаметно прикасаются родные пальцы. Он судорожно вздыхает, чувствует, как все вмиг уходит на второй план – даже голоса словно становятся тише и доносятся словно сквозь слой ваты – и стискивает их в своей онемевшей ладони. Их пальцы переплетаются, разжимаются и вновь сжимаются. Это не секс – это гораздо больше, чем секс. И, пытаясь подавить спазм, перехвативший горло, сжав зубы так, что кажется, они вот-вот начнут крошиться, Мартен даже готов простить эту несчастную тетку…

Он втаскивает Антона в комнату за руку и, не дав ему даже скинуть куртку, толкает на кровать и замирает, нависнув сверху.

– Что? – почему-то шепотом спрашивает Антон. – Почему ты остановился?

Мартен долго-долго смотрит в его глаза. Запоминая, впитывая, вбирая в себя осеннее небо, в котором вспыхивают зеленые звезды. Пока еще можно…

– Антон… – шепчет он.

– Что?

– Ты только помни этот день, хорошо?

– Ты меня пугаешь, Марти. Какой день? Ты меня бросить собрался? И именно для этого и позвал? – Антон делает вид, что смеется, но заметно, что ему становится очень не по себе.

Мартен улыбается открытой, солнечной улыбкой и мотает головой.

– Нет. Я тебя никогда не брошу. Слышишь? Никогда. Даже когда… – он осекается на полуслове.

И жадно приникает к его губам.

У них осталось семьдесят часов…

Даже сквозь марево всезатмевающего возбуждения Мартен не может не видеть, что во взгляде Антона то и дело проскальзывают отблески удивления. Он прекрасно знает, в чем дело. Антон ожидал, что Мартен, как обычно, будет развлекаться, растягивать ласки, нарочито медленно стягивать одежду, то и дело прерываясь на то, чтобы вновь прильнуть к губам, издевательски долго целовать шею и грудь, намертво зависнет на сосках, будет до болезненного жестко прижиматься своим пахом к его, до последнего не стягивая джинсы… И в другой раз все именно так и было бы. Другой раз. Которого уже никогда не будет.

И поэтому он, почти не задерживаясь на прелюдии, эгоистично почти забив на подготовку, буквально врывается внутрь. И не давая Антону ни секунды на то, чтобы прийти в себя, начинает стремительно двигаться и не переставая шептать «Прости» при этом.

Наверно, он молит о прощении вот за этот грубый, почти жестокий секс, за закушенную, дрожащую губу и побелевшие пальцы Антона. Наверное…

– Я не знаю, какая муха тебя укусила, но мне хочется одновременно ее раздавить и возблагодарить, – шепчет Антон, лежа на груди Мартена и, вероятно, слушая, как заполошно колотится его сердце, не желающее успокаиваться.

Мартен невольно усмехается и целует его во влажный висок.

– Прости меня, – вновь шепчет он, кривясь от пронизывающего чувства вины, – я, правда, не хотел так, но…

– Да перестань! – Антон водит кончиком пальца по его груди и тихо смеется. – Всё ты хотел, чего врешь? Другое дело, что и я тоже.

– Тоже что? – Мартен ухватывается за такое многообещающее дополнение. – Тоже, чтобы я – так, или тоже меня – так?

– Тоже – всё, – отрезает Антон и, вразрез с вышесказанным, сладко зевает. – Но, кажется, уже не сегодня. На сколько дней, говоришь, ты меня сюда вытянул?

Он чувствует, как его кожу, мышцы, нервы с размаху рассекает холодная сталь, и плохо слушающимися губами отвечает:

– На три дня.

У них осталось шестьдесят семь часов… Но Антону пока знать об этом не обязательно…

– А теперь ты все-таки сделаешь над собой усилие, включишь мозги и все-таки ответишь мне, что я здесь делаю, и что, черт возьми, вообще происходит?

– Что ты здесь делаешь? Сейчас объясню, в деталях, а лучше, продемонстрирую, – Мартен откровенно ухмыляется и вновь тянется к нему, однако, Антон готов к этому и моментально оказывается на другом конце разворошенной кровати.

– Я сказал, «ответишь», а не «покажешь». Словами. Мы же люди, вроде как, хомо сапиенс, и наделены таким чудесным даром, как речь.

– Почему ты не веришь, что я действительно соскучился?

На самом деле Мартен не уходит от ответа, он готов к нему. В ожидании посадки самолета из Екатеринбурга он «От» и «До» продумал свои ответы на неизбежные вопросы. Он всегда основательно подходил к поставленным перед ним задачам.

– Потому что мы должны были вроде как увидеться в следующем месяце? Ты же сам предлагал потренироваться вместе?

– В этом-то все и дело, – вздыхает Мартен очень натурально. – Боюсь, ничего не выйдет, наш тренерский штаб не пришел в восторг от такой перспективы.

По лицу Антона так явно скользит тень разочарования, что он вновь чувствует, как переворачивается внутри и тиски вокруг его сердца сжимаются еще сильнее.

– Прости, – роняет он, вставая с постели, дергаными движениями натягивая скомканные джинсы и не глядя на него. – Я сам расстроился очень, но.....

Антон молчит пару секунд, затем несколько натянуто улыбается.

– Ладно. Значит, в первой гонке следующего сезона мы вообще не доедем до финиша.

– Хорошо, если вообще стартуем, – до него не сразу доходит, что именно он сказал. И лучше бы вообще не доходило…

У них осталось пятьдесят восемь часов…

После очередного глубокого, влажного, ненасытного поцелуя Мартен отстраняется, несмотря на то, что плоть возмущена этим вероломством. Ему наплевать. Он смотрит…

Ему безумно жаль, что для Антона, так охотно отзывающегося на любые его безумства, совершенно неприемлемо такое, почти невинное дополнение к сексу, как зеркало. Он был немало удивлён, когда однажды предложив это, услышал презрительное фырканье и надменный ответ, что эксгибиционизмом он не страдает. Но тогда Мартен просто пожал плечами и забил на это, в конце концов, в мире есть масса иных, не менее щекочущих нервы занятий. А вот сейчас он до боли жалеет, что тогда не настоял на своём и так ни разу и не увидел, как они выглядят рядом…

Его сознание словно раздваивается. Одна часть его по-прежнему изнывает от желания и побуждает тело как можно быстрее получить желаемое. И послушное тело тут же бросается исполнять приказ. Жадные руки скользят везде, сжимают, гладят, впиваются в бледную, бархатистую кожу. Губы, не разбирая, что оказывается в их власти, целуют, льнут, ласкают.

Но другая часть сознания отрешается от творящегося и превращается в набор чувств, холодно фиксирующих информацию. Он смотрит на розовые пятна на щеках Антона, на прикрытые веки, на бьющуюся на виске жилку, на высоко вздымающуюся грудь. Он слушает его тихие стоны, частое дыхание, такое короткое и такое колючее сейчас «Марти…». Он вдыхает неповторимый запах его кожи и волос, который он узнает из тысячи. Он чувствует жар его тела, мелкую дрожь, напряжённые, словно камень, мышцы. Он слизывает соленые капельки пота и сладкие крошки, оставшиеся на пальцах от шоколадного пирожного.

Все это он запоминает, фиксирует и заносит в отдельные файлы, каждую деталь – в свой. Чтобы потом, когда закончатся семьдесят два часа, и начнётся безвременье, у него осталось хоть что-то, ради чего он мог бы все вынести.

Он не знает, что его ждёт, и он безумно этого боится. Но он точно знает, что в самый страшный, самый безнадёжный момент он откроет файл с запахом волос Антона, с ощущением его тела под собой, вкусом его шершавых от бесконечных поцелуев губ, и тьма отступит. Ибо против этого у неё не будет силы.

А в самую дальнюю, самую запароленную папку он спрячет…

Раздвинуть ему ноги ещё шире. Вновь бегло пройтись языком, чтобы выгнулся навстречу от нестерпимого желания. Резко подняться вверх и требовательно заглянуть в глаза, чтобы, обмирая от желания, вновь и вновь умереть ещё и от счастья, насколько это желание взаимно. Мучая и себя, и его – не понять, кого сильнее – срывающимся голосом выдавить: «Скажи…» и услышать, как помилование, как весть о победе, краткое, на выдохе: «Хочу тебя! Пожалуйста…». И тут же отпустить на волю беснующихся демонов и наконец-то, боже, наконец-то ворваться в это такое вожделенное, такое необходимое, такое единственное в мире тело. Поймать губами стон, который он не может сдержать, и замереть, потому что предвкушение счастья лучше самого счастья. Но, ощутив, как он сам нетерпеливо пытается двигаться и насаживаться глубже и сильнее, сорваться со всех рельс и броситься в пропасть.

– Слушай, а мы вообще выйдем куда-нибудь из этого номера, или ты все три дня предполагаешь продержать меня тут в заточении? – усмехается Антон, с аппетитом уплетая принесенный горничной легкий завтрак.

Мартен, устроившись в кресле напротив, неторопливо отпивает горячий кофе, чтобы дать себе время придумать более-менее правдоподобный ответ, но ничего стоящего в голову не лезет.

– А зачем? – наконец спрашивает он. – Что там интересного?

– Ты шутишь? – голос Антона буквально-таки пышет возмущением. – Это же Париж, в конце концов! А я до сих пор как-то ни разу тут и не был! Эйфелева башня, Сена, Лувр, все дела…

Мартен пристально глядит на него поверх кружки и с пугающей ясностью понимает, что он все-таки – абсолютный и неисправимый эгоист, и сейчас ему совершенно наплевать, чего хочет Антон. Да, он попросту не даст ему выйти отсюда ни на миг. Если понадобится, привяжет его к кровати, и вовсе не для дополнительной остроты в сексе. Он просто не может позволить, чтобы хотя бы единое мгновение Антон смотрел не на него, думал не о нем, жил не им, дышал не им. Каждую секундочку из оставшихся ему он хочет быть центром жизни для Антона. И он думает, что и на это он тоже имеет право.