Текст книги "Лицеисты (СИ)"

Автор книги: Мальвина_Л

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

«Больно, так больно».

«Мне тоже. Прошу тебя, Ваня…»

– Пожалуйста, Ваня… Жанно, – держит крепко его, не пускает, а тот возится и пыхтит, покраснел ужо от натуги.

– Уйди, я ничего не хочу.

– Не верю тебе. Ты и сам-то В а н я , не веришь, – тихо-тихо, тем самым шепотом, что скребет по загривку, что запускает за шиворот пламя. – Не верю, Пущин, тебе, – целует снизу вверх, извернувшись, точно гимнаст какой в цирке бродячем. Целует, чувствуя, как что-то бежит по лицу. Откуда здесь, когда над ними – крыша конюшни. Откуда здесь дождь, коли зима постучалась уж в двери, вошла в светлу горницу и пожитки свои разложила, дав всем понять, что останется до прихода весны.

И эхом, за шиворот, в самые губы, отвечая так жадно:

– Не верю, ты прав, как всегда, Горчаков. Я не верю. Закрой же свой рот. Саша, молю… Я сам уж не в силах поверить даже себе. Зачем все должно было так перепутаться, Саша? Как нитки в корзине у нянюшки старой, что любит вязать при лучине долгими ночами зимой, когда за окнами стужа и вьюга…

– А сам просил меня помолчать, – выдохом, что разбавлен густым стоном протяжным, ловя кривящиеся обидой, досадой ли губы губами, проталкивая глубже юркий язык, что тотчас скользнет по кромке зубов, и Ваня вздрогнет, языком толкаясь навстречу и руками обхватывая голову дурную, чтобы удобней, чтоб удержать, чтобы ближе. Князь снова вскинется кверху, точно птица в полете, и пальцы запустит в непокорные пряди, а коленями тем временем крепче сжимает, чтобы здесь, чтобы с ним, чтобы совсем никуда… Горячий… такой горячий и твердый, и Ване нестерпимо хочется, чтобы ближе и меньше одежды, Ване хочется потянуться и тронуть, сжать крепко ладонью. Ване хочется слышать, как гордый и такой подчас заносчивый князь стонет и, может быть, даже жалобно просит. Как он пьянеет не от вина, как теряет последние крохи рассудка, как весь растворяется в нем – целиком.

– Ваня… голова идет кругом… хороший… мы придумаем что-то. Я ведь с тобой и больше не надобно мне ни баронесс, ни крестьянок. Я клянусь тебе, Пущин…

– Не смей! Не клянись! Не хочу!

Франт мотнет головой. Какой же упрямый. И снова сладко и жадно целует, уже почти плашмя завалив на себя.

– Клянусь тебе, Жанно…

– Клянешься? Так докажи… – хрипло и низко, в самые губы, от досады кусая себя и его. Саша вздрогнет и дернется даже, но тут же залижет ранку, руками потянется ниже и дернет нетерпеливо уж за пряжку ремня…

Дверь – та, что наружу, оглушающе скрипнет. Что-то грохнет прямо у входа, покатится по утоптанной и засыпанной сеном земле тяжело. И голосок как над ухом испуганно-недоуменный, ужасно тревожный и тонкий. Как сосульки на кровле звенят друг о друга:

– Баре? Баре, вы ль это?… Батюшки, ох… Случилось чего?

Саша зажмурится накрепко-крепко. Кажется, даже до боли. Саша удержит с усильем руками рванувшего было Пущина прочь.

Жеребец в углу в стойле все бьет раздраженно копытом.

Ване кажется, попадает ему сразу в висок.

========== Часть 23. ==========

– Б-баре?.. Как же? Не смел бы, но весь этот грохот, я опрометью сюда, и даже не думал, что драка… – мальчишка заикается и, кажется, трясется от страха, и, наверное, не знает, к кому кинуться лучше.

Князь морщится. Удар на щеке горит, наливаясь, должно быть, сочной, спелою вишней. Князь предчувствует укоризненные взоры отца и тихие причитания матери, ропот. Князь чувствует, как распластавшийся поверху Ваня натянулся стрелой, что точно легла на звенящую тетиву, уже готовясь к полету. Руки лишь разожми – и сорвется. Умчится, как испуганный собаками и охотником заяц, петляя и путая след.

– Никола, это ты? Подойди, – он холоден, тверд, нельзя допустить сейчас слабины и этим так глупо раскрыться. Мальчонка, конечно же, прознай он про них – ни единой душе. Но чем меньше людей посвятить в эту тайну…

– Я драться не умею… не буду… не смею… Светлейший князь, не губите, молю! – брякнется прямо там на колени, заломит руки и взвоет во всю голосину.

Вот же, Господи прости твою душу… Дурной.

– Ты дурак? Или головой где приложиться хорошенько успел? За барином не доглядел почему? Свалился Иван Иваныч любезный… вон лестница, видишь? Кабы я не вошел… собою смягчил удар…

Ваня ерзает на нем, все еще пытается слезть и дать стрекача. Ваня ерзает и делает только хуже. Потому что в паху все до предела твердо, и сукно там уже натянуто плотно, едва не трещит. Если прямо сейчас Пущин слезет, Коля со всей вероятностью узрит и поймет, хоть и мал, но ведь не настолько.

– Лежи спокойно ты, Боже. Никола, помоги Ивану подняться. Видишь, я сам не могу, а надобно б на кого опереться, а не то громыхнется опять. Неверные ноги не держат…

– А у вас на лице?.. – в голос робкой неуверенностью дрожит, и Коля нерешительно ступает вперед. Как будто ногою пробует в пруду студеную воду.

– Кости целы, и то великое счастье, – Коля моргает, силясь понять. Ох, как же выкручиваться, врать неприятно и тошно. – Иван рукой зацепил, когда падал. Когда я пытался поймать.

– Чуть в сторону бы и беда… – ахает новоявленный конюх, дернет кудлатой башкой на ржавые вилы, грабли и прочий хлам, сваленный в углу как попало.

Бочком осторожно к нему, точно все еще опасаясь чего-то. Тянет Пущину руки, предоставляя опору. Александр свои разжимает с неохотой и скрипом, даже снизу толкает чуть-чуть, мол, давай. Не удержавшись, легонько и незаметно щипает за мягкое место, тут же с хохотом уворачивается от летящего прямо в ухо Ванькиного кулака. Тот под подозрительный прищур Николы зыркает исподлобья с угрозой из-под растрепанной челки.

– Помни, князь, ты мне поклялся, – хрипло и вредно бурчит Жанно, отстраняя руки мальчонки, что торопливо стряхивают нацепившийся сор – соломинки на штанах, засохшие листья, какой-то пепел или труха на штанах… – Полно, Коля. Отстань ты уже. И… спасибо…

– Идите, я вас догоню. Тут… у меня еще дело, – молвит Саша туманно, отмахнется от двух подозрительных рожиц, что с одинаковым недоверием, скепсисом даже уставились от дверей. – Приберу все, что мы с Иваном тут своротили. Тебе же Семен всыплет иначе по самое не горюй. Веди давай, барина, к дому, головой отвечаешь, чтобы дошел, не заплутал, не замерз.

Конечно, усадьба, знамо, в дремучей тайге, и меж построек людских свободно ходят медведи и волки вгрызаются в ноги. Придумал же… тьфу… Но Николя суетится послушно и тащит Пущина за собой за рукав, выговаривая что-то ему тихо-тихо. Может, просто убеждая послушать.

Хорошо. Хорошо. Потому что теперь Саша может дышать – пить холодный воздух, что врывается в конюшню через неплотно закрытую дверь и слуховое окно. Пить, глотать и морщиться от царапающих горло льдинок. Ему бы пригоршню снега сейчас со двора, чтобы приложить к горящим щекам и затылку, за пазуху затолкать, остудить. Унять бурлящую юную кровь. И Ванин шепот-намек на прощание: «Помни, князь, ты поклялся…»

Я столько клялся, Ваня, тебе, что буду беречь и любить только издали, не смея приблизиться и коснуться. Я молился Господу и Деве Марии, чтобы увели меня с этой зыбкой тропы, не испытывали, отняли тягу или помогли побороть искушение. Не вышло. Наверное, и не могло. Потому что ты – не искушение и не грех. Ты – это сущность самого мироздания. Ты – основа, на которой держится все. Я мог бы от тебя отказаться, если мир бы исчез, если меня самого бы не стало. Я мог бы?.. Наверное, но даже тогда…

– Барин? Что еще приключилось?

Семен воротился, уже нахлебавшись похлебки. Утирает крошки с усов, поправляет криво нахлобученную мохнатую шапку.

– Нет. Да и с чего б? Звездочку вот заходил повидать. Оклемалась уже? Не хромает?

– Если только немного, но пара деньков, и резво побежит по зимней дороге. Чай, скоро вас назад в Лицей повезем.

Да… скоро в Лицей, а здесь, между тем, еще ничего не решилось. Дочь барона, которую в жены пророчат. Князь благословил, ну, а мать… мать ему перечить не смеет. Да и глядит на Анну с немым обожанием. Она их всех, может быть, заворожила? Ведь даже Пущин ревнивец глаз от той не отводит… а она лишь скромно опустит свой взор, взмахнув ресницами длинными и густыми, и краска смущения тронет бледную кожу, как зимним утром небо – рассвет, с точеных скул прольется на шею и спрятанные под плотным кружевом груди… Пущин глядит на нее и от восторга не дышит. Пущин готов оды слагать в ее честь, может быть, даже воздвигнуть на пьедестал и поклоняться ее безупречности, ее чистоте. Вот только жениться на ней совсем другому придется. Вот только у Горчакова – тошнота и липкий ком болотной травы в горле застрял. У князя нехитрый завтрак наружу просится.

Он возвращается в конюшню бегом, опрометью летит, кувырком, падая и сбивая колени, не замечая, не чувствуя боли. Заскакивает верхом на коня. Первого вороного в стойле по левую руку от входа. Жеребец ржет задорно и несется по двору галопом. Где-то там, позади, выкрики челяди, кухонных девок, кажется, что-то причитает Полина, вслед прикладывает крепким словцом оторопевший Семен.

А Александра лишь ветер хлещет в лицо, стегает плетьми, иссекает снежною крошкой. У него слезы нестерпимо брызжут из глаз. Ветер. Это все ветер и холод. На нем остался лишь тонкий сюртук, да шейный платок, что тоньше, прозрачней бумаги, но кровь молода, горяча. Бурлит, что вода над огнем в котелке закипает. Стужа ему сейчас никак не страшна. Ему б, напротив, остыть… поразмыслить.

Князь Александр Горчаков будет долго плутать по дорогам и тропам лесным, то разгоняясь в галоп, то сдерживая жеребца до тихого, степенного шага. Быть может, доберется до главной дороги, а после поворотит обратно. Не обращая внимания на костлявые, как руки старухи, ветки деревьев, что так и тянутся из чащи к нему, хватают за одежду и рвут ее, превращая в лохмотья. И скоро он не князь уже, а босяк, бродяга, что разжился лошадью где-то в придорожном трактире…

Безумная скачка прекращается только в потьмах, и Александр, не спеша, возвращается шагом к порогу отчего дома. Бросает поводья Семену, с укоризной смотрящему из-под насупленных, словно снегом припорошенных косматых бровей.

– Что там матушка, князь? Всполошились…

– Куда уж там, – конюх крутит свой ус, в котором пытается тщетно спрятать усмешку. – Сказал всем, что молодой господин изволил на охоту собраться, взял провожатым мальчишку. Оне почивать уж легли. Только барышня молодая все тревожилась и смотрела на окна, а приятель ваш лицеист… тот больше молчал и мрачен был, точно снежная туча. Марта говорит, не съел ничего, все глаза проглядел. Оне не ведают же, что барин наш – ого-го, и эти леса знает пуще, чем свои же пять пальцев.

Все верно, все так и есть, и матушка, князь о том попросту не могут не помнить. Как и Пущин – никогда не имел шанса узнать, а теперь извел себя точно, изгрыз изнутри и такого надумал. Пущин и Долгорукая Анна…

– Семен… замолчи… Грома почисти хорошо, дай овса…

– Всенепременнейше, сударь… Там Марта вас дожидается с самоваром. Вам отогреться бы в баньке, конечно, но…

– Не надо. Ни бани, ни чаю. Измотала эта скачка меня, буду спать.

Нет, поднимаясь по припорошенным новым снегом ступеням, он вовсе не видит, что в горнице, отведенной Ивану, на окне в лампадке теплится свет. Но ноющие от долгой дороги ноги вдруг ускоряются сами собой. Туда, скорее, к нему, к его Ване.

Третья дверь от ступеней, и ладонь уж на затертой до блеска медной ручке, вот только шорох шагов позади и испуганный выдох, как будто приглушенный ладонью. Дочка барона – Долгорукая Анна простоволосая и босая. Как призрак, что бродит ночью по дому, пугая любого, кто смеет не спать в столь поздний, почти предутренний час.

– Александр Михайлович, – лепечет девица, тупит взор и краснеет, как мак, что расцветает весной на лугу за рекою, – вы воротились. Мы тревожились – что, если приключилось дурное. Разбойники на дороге, дикий зверь или заяц выпрыгнул из кустов и испугал вашу лошадь…

– Сударыня, я не стою ваших тревог, – кивает ей холодно и, чуть отодвинув плечом, проходит в темную глубь коридора.

Его не трогает не белое, точно присыпанное мукою, лицо, ни горький всхлип, что рвет девичью грудь, до неприличия едва прикрытую ночным платьем просторным.

Ему все равно, он не хотел, не давал ей слова, не обещал. Он не стремится видеть ее ни сейчас, никогда. Ему это просто ненужно. Пусть убивается, плачет, пусть хоть в колодец поутру сиганет. Ему-то что с того, он и плакать не станет. Он ее не звал и ни о чем не просил.

Дверь в горницу скрипнет. Темно и так натоплено, душно. Горчаков раскрывает окно и дышит снегом, спешащей зимой. Забыл, что хотел отогреться, ведь на прогулке своей озяб так, что до сих пор покалывает пальцы рук и ног, к которым возвращается чувствительность.

Дом окончательно затихает. Анна, должно быть, скрывается в горнице. Может быть, ее сморил сон, или девица тихо плачет, роняя слезы, как драгоценные камни, в подушку. Уходит в людскую Семен, не гремит посудой Марта на кухне. Так тихо… снаружи снег ровным слоем блестит, укрыв двор и поляну до леса, как белоснежным пуховым покрывалом. Луна, затмившая не меньше полнеба, кривится желтым, призрачным ликом.

А ровно здесь же – вдоль по коридору через две стены на такой же кровати ворочается Жанно. Наверняка тревожится, злится. Нет, так нельзя… и Саша крадется – без свечки, босиком в коридор. Как несколько раньше измаявшаяся от тревоги бедная Анна.

Здесь нету окон, так темно, не видно ни зги. Но он в этих комнатах вырос и каждую с закрытыми глазами найдет. У той, что отведена под опочивальню для Вани, чуть выщерблена ручка и на двери такой завиток – его пальцами нащупать проще простого.

Надавит ладонью на створку, входя. Дверь не скрипит. Хорошо.

– Явился? – злой голос с порога хлестнет, и Саша дрогнет в ответ, как огонек свечи на раскрытом окошке. – Где тебя, сволочь, носило?

– Мне надо было, Ваня, побыть одному. Не злись.

Лицо Пущина в бледно-голубом лунном свете кажется искусной картиной. Губа закушена плотно до боли. Ваня так смотрит. Неподвижно, как за волосы тянет в омут. Как будто топь под ногами, в которую проваливаешься с каждым вздохом все глубже.

Я люблю тебя. Боже. Не видишь? Вот он – я. Я пришел, чтобы остаться с тобой навсегда.

Рубашку через голову – без единого слова. Оторванные пуговицы сыплются на пол. Ваня выдохнет шумно. Ох, не перебудил бы весь дом.

– Нас никто не должен услышать.

– Слишком много болтаешь, светлость. Язык тебе, думаю, дан не только для разговоров одних.

У князя руки так сильно трясутся, когда он берется за пояс штанов. Ваня смотрит на него, не мигая. Глаза – огромные, темные вишни. Бездонное небо – то самое, что сейчас за окном, с россыпью звезд серебристых, и той затягивающей глубиной, что завораживает, тянет, пленяет.

– Я пришел, чтобы остаться с тобой. Ты позволишь?

Ваня только гулко глотает. Саша различает, как капельки пота жемчужинками блестят у Жанно на висках, над губой. Кровать пружинит под их общим весом, когда князь Горчаков опускается пред ним на перину. Тянет руки – ладонь прижимает к щеке.

– Ты пришел доказать?

– Я пришел, потому что люблю тебя, Ваня.