Текст книги "Лицеисты (СИ)"

Автор книги: Мальвина_Л

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Отстранится, неловко, как будто бы походя и случайно, роняя ладонь Горчакова с плеча. Добавит:

– Слишком много думаешь, Франт. Ни к чему это все, нам к тому же пора отправляться, чтобы не сильно заполночь в поместье явиться.

– Ты холодный стал тотчас и колючий. И за двери вылетел, точно заяц, за которым свора борзых несется. Я хочу объясниться. Полина, она…

– … т в о я крепостная. Уверен, что мы должны говорить о каждой фрейлине, горничной или крестьянке, что побывала в твоей постели или моей? Что опускалась перед кем-то из нас на колени? Кому мы юбки на головы задирали в темных аллеях? И года не хватит, ты не находишь?

Нарочно грубо, развязно. Чувствуя, как черный змий обвился вокруг шеи и давит, а еще так тихо шипит и впивается ядовитыми клыками в яремную вену, впрыскивает в жилы тягучую тяжесть, что жжется, мешает и в мыслях раскрывает картинки… князь обнаженный на высокой перине, и дерзкая крутобедрая девка распускает волосы по плечам, над ним склоняясь. Князь опускает ресницы, и ресницы трепещут, а пальцами-то впивается в бедра, направляя и темп задавая… и груди налитые колышутся в такт движениям резким, и Франт приподнимется, чтобы к яркому, торчащему соску прижаться губами…

– Ваня, это было раньше, и сейчас не по чести. Как можешь попрекать тем, что минуло, и ставить в вину?

– Я не ставлю!

Пущин рванется, впечатывая кулак в бревенчатую стену, немного приходя в сознание от боли. Так, точно был под гипнозом, да спал морок.

– Что с тобой, Жанно? Зачем говоришь ты такое? С Полиной всякое было… когда-то, но разве сегодня… Разве я хоть раз дал причину, чтобы так вот со мной?

Кажется, или дрогнет голос звенящий? Нет-нет-нет. Нет, Александр, не надо, не смей. Жанно трясет головой, и отросшие пряди цвета спелых каштанов разметает по вороту и плечам. Зажимает ладонями уши, едва в силах на ногах устоять, не согнуться.

Это все тревоги последних недель, голова, полная разброда и смуты. Это болото, что затянуло разум, что за волосы тянет на дно, заставляя разевать рот в беззвучном крике, захлебываясь мутной жижей и тиной. Не дышать… не дышать… не дышать.

– Ваня, ты не в себе как-будто, а головой, между тем, ударился я. Давай сейчас мы с тобой просто присядем…

Не успеет закончить. Петр кашлянет снаружи в кулак, не смея порог перешагнуть, не смея вмешаться в господскую ругань.

– Прощения просим, баре, но коли не отправиться тотчас, застрянете тута. Чую, буря грядет, небо на севере тучи сплошь затянули. Снег повалит, самое долгое, через час али два, и после к поместью будет никак не пробиться.

Петр топчется на крыльце, отводит отчего-то глаза и тут же спешит обратно к карете, проверить еще раз упряжь, шикнуть на беспутную Польку, чтобы языком не молола, сидела в углу, скромно потупив глаза, и не лезла.

Пущин, не дожидаясь, – вперед. В каком-то будто тумане. Заберется в карету, точно ничего не видя вокруг. Устинья беспрестанно лопочет, толкает в руки Коленьке, что рядом с кучером примостится, котомку с едою. Точно они не за несколько верст до поместья, а в Петербург собрались. Князь, пошатнувшись, поднимается следом, досадливо отталкивая крестьянские руки, что норовят поддержать. Усядется к Пущину близко. Тот глаз не откроет, но вздрогнет, когда бедро к бедру прижмется так плотно, когда пальцы скользнут в ладонь немудреною лаской.

Закроются двери, и экипаж двинется, покачиваясь от ветра, что дует сильнее и злей завывает.

Темно, и бесконечная качка, и горячее дыхание щеку опаляет. Так близко. Полина таращится, как сова или филин, ни на миг не моргнет, не попробует отвернуться. Молчит. Слава Богу молчит, не шевельнется даже, не пискнет.

Карета плывет по лесной дороге, точно корабль, что качается на волнах из стороны в сторону, усыпляет. Голова спутника дернется, откидываясь на плечо Горчакова, тот лишь немного сместится, устраивая Жанно удобней. Запустит пальцы в волосы, легонько погладит затылок. Ваня вздохнет, пробормочет что-то, причмокнув. Удастся разобрать только: «Саша»… «не надо».

Заломит что-то в груди от невозможности при посторонних прижаться к макушке губами, шепнуть, что все хорошо еще будет. Все будет, Жанно, вот увидишь.

– Твой друг, наконец, задремал. Сколько месяцев, Саша… – Полина рванется вперед и падает прямо на пол кареты, чтобы снова ухватить за ладонь и прижаться губами. – Ты не забыл ведь о нас, не забыл? Не забыл свою дорогую Полину? Знаю, что думал, и думала я. А теперь ты вернулся и скажешь всем, не позволишь. Ты наследник, а они все уже решили, и я знаю, так принято. Только, Саша…

Сбивчиво, жарко беспрестанно и жадно целуя, не метясь особо, куда попадет – в край подбородка, губу, куда-то между шеей и ухом. Все время норовя обнять за колени, уткнуться лицом, прижаться покрепче. Александр отстранит ее осторожно, поможет подняться.

– Не пристала князю подобная связь. Надеялся, ты поймешь все сама за прошедшее время, Полина. Займи сейчас свое место и не позорься. Верю, что возьмешься за ум, и матушке не придется отсылать тебя в дальний уезд. Для твоего же блага, Полина.

– Значит, так вот? Как скаже…те, барин. Посмотрим, как б у д е т е рады вернуться домой. Собиралась предупредить, чтобы могли подготовить отпор, но при таком вот раскладе. Нужды, как видимо, нет. Вам, думаю, т а к а я очень даже подходит, – выдаст, глотая слезы или обиду. И тотчас замолчит, кутаясь в безразмерный тулуп в самом углу не такой уж просторной кареты.

Замолкнет, наверняка, ожидая расспросов и, может быть, каких-то слов еще и поступков. Извинений сбивчивых, увещеваний и горечи даже. Вот только разве когда Горчаков за таким был замечен?

Ему не смешно и не стыдно. Точно пусто внутри. Наверное, очень сильно устал. Какой-то нескончаемый день, да еще дурная охота. Сейчас даже мысли заплетаются в голове, как язык – после чарки-другой настойки покрепче. Что же, сейчас он просто немного поспит, а там уже и прибудут в поместье. Поместье, и он будет дома, там, где и стены, говорят, помогают, где в принципе не может случиться плохого.

Ведь правда не может?

========== Часть 21. ==========

Комментарий к Часть 21.

С днем рождения тебя, дорогая!

Голова наутро тяжелая, так вот просто не подымешь с подушки. Как в тот раз, когда сидели до темени у дядьки Сазонова, да в печку дровишек подкидывали, потому как Кюхлю знобило. А наутро оказались все в лазарете у Франца, надышавшися дыму, что пошел отчего-то совсем не в трубу, а в комнату да в благородные глотки молодых лицеистов.

Однако лежанка сейчас больничной совсем не чета. Перина – не придумаешь мягче. Вместо тряски дорожней – покой.

Только вот последняя память – угловатое плечо Горчакова в карете, да въедливый взгляд крестьянки Полины. Неужто спал до той поры крепко, что его на руках – до постели, как девицу, лишившуюся чувств и сознания.

Морщится, потирая затекшую спину и немного пониже. Вот уж позор, коли правда. Но ныне отыскать бы одежду, да расспросить кого обо всем происшедшем. А наперво разобраться, который уж час, и что же вообще происходит.

Отглаженные рубаха и брюки находятся подле кровати, в уборной – кувшин с едва теплой водой и кусок кусачего мыла, небольшая лохань. Умывание немного бодрит, и пригоршня-другая влаги на шею позволяет стряхнуть остатки сна, как высохшие иголки сосен после прогулки по парку.

За дверьми спальни неожиданно тихо, и Ваня ловит у лестницы смешливую служанку в чепце. Та жеманничает и все время принимается зачем-то хихикать, точно ее безудержно кто-то щекочет. Едва-едва удается вразумить непутевую.

– Красавица, – по привычке флиртуя, – мне нужен Александр Горчаков, где я могу отыскать светлейшего князя?

– Ох, барин… Александр Михайлович… они еще не поднялись. Так притомились с дороги, уж сильно за полночь вернулись, так хозяйка велела отсрочить и ужин, и представление гостей, и невесты.

Тараторит что-то дальше неуемной трещоткой. А у Вани в голове – отчего-то колокола и набаты. У Вани беспрестанно зазывают к обедне. У Вани кавалерия атаку трубит, а в груди будто рвутся незримые струны. Лопаются одна за другой и хлещут наотмашь, взрезая белую плоть кровавыми, глубокими ранами.

– Барин? Вам неможется, барин? – хватает за руки, пытаясь удержать иль образумить, но Ваня лишь оттолкнет прочь дуреху и помчится по коридору куда-то… спотыкаясь уже на ступенях о юную барышню.

Маленькая, как ребенок, хрупкая и красивая, как французская кукла из тончайшего фарфора цвета первого снега. У нее локоны-пружинки по плечам и глазищи, как небо. Огромные, чистые, как слеза. В них хочется смотреть и тонуть, а к ее ногам упасть, поклоняясь, как Деве Марии.

Она – само совершенство, он слагал бы в ее честь поэмы и оды. Она настолько прекрасна, что слезятся глаза и даже что-то замирает в груди. Она е м у, безусловно, подходит. Краснеет очаровательно мило и приседает перед ним в реверансе, тупит взор, придерживая широкие юбки.

– Нас не успели представить, сударь. Я – Анна Долгорукая, дочь барона…

– Анна Петровна, право, я вас обыскалась. Что ж вы, голубушка, поднялись спозаранку, и дух ваш тут же простыл? Что помыслят о вашем воспитании Михаил Алексеевич, Елена Васильевна? А Александр Михайлович, не приведи-то то Боже. Какой женой вы зарекомендуете себя князю? Болтать в чужом доме с незнакомым юношей, что, к тому же, едва и одет… – седая, сморщенная старушонка в цветастой юбке тянет за руку госпожу и все еще продолжает той вполголоса что-то пенять.

Девица краснеет, возражает робко, но твердо, а потом возвращает взгляд Пущину, и тот понимает. Он никогда не сможет ее ненавидеть.

– Простите, сударь, мою нянюшку. Аксинья обо мне чрезмерно печется, и я все еще не услышала вашего имени.

– Я – Пущин Иван, Александра лицейский товарищ. Безмерная честь лицезреть вас, прекрасная Анна.

Поклонится церемонно, прижимая ладони к груди. Почти что на грани, почти паясничая и дурачась, но удерживаясь на самом краю, не смея. Почти… почти… все почти. Почти избавляясь от громкого вопля в своей голове, что ширится и нарастает, и не получается расслышать ни единой из мыслей.

Саша. Саша должен жениться. Ну, что же. Наверное, к тому оно шло. Он ведь Франт, он ведь князь, он ведь сын Горчакова, будущий Великий Канцлер, не меньше. Перед ним откроются все до единого пути и дороги. А Ваня… что Ваня, всего-то внук адмирала.

Неразборчивый говор, и теплая девичья рука на плече, а после шаги, что прошелестят мимо куда-то, а он все остается на месте, таращится в стену или в окно, не великая разница, что уж. На дворе бело́ и холодно, верно. Наверное, так бывает в аду, когда зуб на зуб не попадает, когда коченеют ладони и пальцы не гнутся, когда немного, и их можно ломать, точно лед, и крошить. Не резать – колоть точно в грудь, и даже будет не больно.

– Ваня? Вань, что с тобой? Жанно, ты белый, как смерть. Ты спал хорошо? Может голоден или еще что?.. – князь расхристанный, недавно со сна в одной наброшенной на плечи рубашке, кальсонах.

… или что-то еще? Всего лишь невеста, не смерть и не неизлечимый недуг, не какая проказа. Всего лишь девушка, Саша. Прекрасна, как ангел. Правда ведь, сущая глупость?

– Пойдем, тут сквозняк, хоть в горницу вот мою, и присядем.

Руки у князя мокрые, чай, умывался. Мокрые и как-то трясутся. Чего ты боишься?

– Не помню, как приехали, представляешь, – чрезмерно спокойно и ровно, как отвечает урок. Как держит лицо пред Куницыным, хотя душа и юное тело рвутся в парк, подальше из классов, на волю, чтобы не мучал сильно и не пытал, отпустил.

– Ты спал очень крепко, я упросил, чтобы тебя не тревожили, дали отдохнуть после всех тревог и дальней дороги.

– Неужто сам в комнату тащил на руках? – представит картину такую и прыснет, и даже как-будто развеселится немного.

– Господь с тобой, Ваня. Мало мне разбитого лба и этой шишки гигантской – смотри, каков красавец, так вмиг б покалечил сразу обоих. Впрочем, не пришлось бы так скоро возвращаться к учебе в Лицее. Ну же, Пущин, зайдем? Нас матушка ждет уже, должно быть, в диванной. И завтрак скоро для всех подадут. Я прежде хотел бы…

Ах, точно, ведь скоро в Лицей возвращаться к заботам и классам, ученью. Там Пушкин, быть должно, совсем уж извелся, да и надо решить уж с Фискалом. Так, чтобы раз и навечно.

– Послушай, я не могу предстать в таком вот виде. Князь и княгиня… а я как босяк, не оделся ведь толком. Франт… Саша, мы после все, что захочешь, обсудим, а сейчас я, дозволь, к себе удалюсь.

– Какая муха, Жанно, тебя с утра укусила? Что меж нами за церемонии, право? Я соскучился, слышишь, дурья башка. Я по тебе соскучился, Ваня.

И боле, возражений не слыша, затолкает в комнату и тут же набросится вмиг. Губы обжигают скулы и шею, ключицы. Метят, оставляя ожоги, и втягивают кожу. Так жарко и больно, до вскриков. Прижимает к стене и коленом надавит меж бедер, заставив ноги шире расставить, чуть приподнимет, вжимаясь. Он точно безумный, он даже молвить не может, лишь целует слепо и всюду, а руки уж рвут ворот сорочки.

– Саша? Горчаков, ты сдурел! Саша, опомнись…

– Мне сон снился черный, глухой и тоскливый. Там вороны были и виселица, гвардейцы с ружьями, подземелья. Холод какой-то нездешний и снега – куда ни глянешь. И горький плач заунывный, одной только нотой тянулся. Ваня, позволь мне сейчас, я хочу… мне надобно только. Поверить, что прошло, что все сон, все туман, что мы живы с тобою, мы вместе.

Он перед ним на коленях и тянет книзу, к коленям, штаны, что не завязаны толком. Воздух холодный, как будто окно нараспашку, и кожа пупырышками сразу. Выпустит орган на волю горячий и твердый, и голову склонит прикасаясь губами, и сразу – молния в темя, и лава по венам, и ноги не держат. Вцепиться в шевелюру руками. Сил нет даже ресницы сейчас приподнять, чтобы глянуть, запомнить, как это бывает. Когда князь Горчаков пред тобой на коленях, когда целует там, ниже, так жадно, глотает. Как никогда еще прежде, как никогда, должно быть, и после, ведь Анна… ведь Анна.

– Нет. Так, Саша, нельзя. Прошу тебя… боже… опомнись, – бормочет, а комната меж тем вращается пред глазами, шатаются стены. – Саша, довольно, – оттолкнет от себя с великим усилием, сам почти сползет по стене, натягивая на разгоряченное тело одежду. – Саш… ты рассудка лишился? Средь бела дня, когда кто угодно может войти. Да и вообще это все… совсем неуместно.

– Я от тебя рассудок теряю, – тихо-тихо, утирая влажные губы, и так нелогично, до ломоты в костях, до гула в пустой голове, так хочется подойти и сцеловать с них собственный вкус, обо всем другом забывая.

– Твоя невеста, князь… неправильно это теперь, раз все так.

– Невеста? О чем ты толкуешь?

И таким растерянным кажется, юным… пунцовые губы, румянец по щекам сползает на шею, чтоб потеряться в распахнутом вороте мятой рубахи. Босой и лохматый. Так, точно дрался сию же минуту… или занимался каким непотребством. Губу вот закусил, и бровь заломил, вопрошая.

Не ведает? Правда? Но как же…

Робкий стук откуда-то снаружи, точно мышь в уголке где скребется. Князь дверь распахнет с раздражением. Невозмутимая фигура лакея, поклон и тихий, хорошо поставленный голос:

– Генерал-майор… прошу прощения, князь Михаил Алексеевич изволит с вами, Александр Михайлович, немедля держать разговор в кабинете. Просили не задерживаться, невзирая на внешний вид и какие другие препоны… – выразительно окинет взглядом взъерошенного господина, едва ли не хмыкнет с уничижительной наглостью.

– Спасибо, Фома. Я приду сей же миг, ты свободен.

– Велено вас проводить, – чуть тверже, с нажимом.

– Я сказал, ты с в о б о д е н . Или с годами туг на ухо стал?

– Никак нет, господин. Вот только Михаил Алексеевич распорядился…

Захлопнет дверь перед носом слуги с какой-то черной, отчаянной злостью.

– Да что же делается, Ваня, такое? За что это все, вся эта напасть? Со свету ли задумали сжить, изничтожить? Какая невеста, Ваня, у нас же молоко еще на губах не обсохло? А ей сколько? Четырнадцать? Пятнадцать? Или вовсе двенадцать? И когда под венец? Небось, еще до отъезда.

Мечется по комнате, как зверь, запертый в клетке. Красивый и гибкий, думает Пущин. Ему бы на волю, к просторам. Ему бы подальше от условностей, правил. Ему бы просто вернуть все назад…

– Александр… Франт, возьми себя в руки, светлейший князь, соберись. Они не провернут это сей же миг, а девушка… Анна… Говорю тебе, Саша… ты имя свое позабудешь, как только узришь. Не просто красива – чиста, как младенец, поверь, не то что все эти искушенные фрейлины и крестьянские девки, к которым твоя светлость привыкла.

Вспыхнет в момент, точно сухая лучина от искры. Скулы, что острый кинжал, и желваки, смотри, ходят. И кулаки стиснул, как для удара.

– Так бери ее в жены, раз так очарован, Жанно. Вперед, Ваня Пущин, любимец девиц, баронесс и княгинь. Сама императрица благоволит тебе, Пущин, что же ты хватку теряешь, размяк?

А тот только руки уронит и усмехнется нервно и вроде бы горько:

– Не так уж светел и остр твой ум, как о тебе говорили. Прошу простить меня, князь, кажется, вас дожидаются, да и мне надобно б туалетом заняться. Негоже вашему лучшему лицейскому д р у г у явиться к родителям вашим в столь непотребном и расхристанном виде.

– Извольте, сударь! – рывком дверь перед ним, склоняясь в шутовском поклоне, прикрикнуть на слугу, посмевшего раскрыть уже рот, чтобы, видно, про наказ князя напомнить.

Только где ж это видано – наследнику рода показаться пред очи родителя в таком непотребном, неуважительном виде? Сейчас, он быстро лицо сполоснет да сменит одежду, а после позволит Фоме проводить к кабинету… и выслушает все, что батюшка скажет. И примет немедленно к исполнению, как подобает хорошему сыну.

В конце концов, свадьба – это не гильотина, не виселица и не плаха. В конце концов, Жанно молвил, что девица вполне себе недурна. Славный бешеный Жанно, что одним лишь видом своим отключает всяческий разум, и что-то в темных уголках души ворочается жадно и тянет руки вперед и рычит утробно: «Хочу, не отдам».

Тише, тише, Саша, спокойней. Где хваленая выдержка Горчакова за которую в стенах Лицея товарищи окрестили надменным и властным, холодным и твердым, как неограненный алмаз?

«Ты сможешь все, к чему стремишься и всего непременно добьешься», – так молвил отец на исходе первого лицейского года, выслушивая похвалы профессоров в усердии и упорстве да сетования на чрезмерное своеволие даже в стремлении постигать науки.

Где-то за несколько комнат вдруг грохнет. Зеркало что ли сломалось? Нет, это все – не беда. Суеверия – бабские сказки, и семь лет грядущих несчастий – все это брехня. Сейчас он пройдет в кабинет, а после отыщет где-нибудь Жанно. Вот только… еще чуть-чуть постоять, головой упираясь в твердую стену, чтоб не скакало так все вокруг, не кружилось. Ладонь – к камзолу, к груди.

Все хорошо, все хорошо, обещаю. Ну, что же ты так… не стучи заполошно. Все хорошо.

========== Часть 22. ==========

Плотно закрытые оконные створки не пропускали в поместье ни единого звука. Особой нужды в том Горчаков и не видел. И без слов все ослепительно ясно.

Приложить ладонь к холодному стеклу, взглядом уперевшись в две фигуры, что прогуливаются неспешно по разметенным расторопными крепостными дорожкам. Отсюда не разглядеть выражение лиц, но возможно представить и скрип снега, и неторопливую беседу, что, верно, льется, как ручеек, и журчит. Девица прячет озябшие ладони в широкой меховой муфте, а башмачки на гладкой подошве то и дело скользят, и спутник ее каждый раз подхватывает под локоток, не позволяя некрасиво упасть и ушибиться о мерзлую землю.

Франт скрипит зубами. Кажется, его решил удушить собственный воротник. Вот уж пропасть…

– Право, Александр, мне не совсем понятно твое раздражение, – генерал-майор, ну конечно… Саша и думать об отце, признаться забыл. А тот крутит погасшую трубку в руках и на сына внимательно смотрит, чуть щурясь. – Вопрос этого союза – не какая-то прихоть. Это будущее нашего рода. Ты, как никто, должен понимать, что брак с дочерью барона Долгорукого…

Михаил Алексеевич Горчаков – глава не последнего в государстве Российском семейства пристально всматривается в лицо хмурого, точно грозовая туча, отпрыска, что сверлит взглядом припорошенный снегом парк и, кажется, не горит желанием продолжать неприятную тему. Утренний разговор в кабинете был прерван необходимостью приветствовать гостей за трапезой на правах хозяина дома, сейчас же, когда с формальностями разобрались, а пока-еще-не-невеста будущего светлейшего князя удалилась на променад в сопровождении его же лучшего лицейского друга… Главе семейства следует унять зарождающуюся бурю, пока то еще представляется хоть сколько-то возможным.

Ох уж эта молодость, эти юношеские стремления, порывы, бунтарство…

– Ваши чаяния, отец, мне, разумеется, кристально ясны. И все же, не следовало ли прежде обговорить будущий брак со мной, вашим наследником, сыном, как с самой заинтересованной стороной? Прежде, чем посвящать в идеи эти самих Долгоруких? Девице, я понимаю, сообщили довольно давно. А она ведь при этом сущий ребенок, и право… – Саша твердит почти заученную поутру речь, а сам мыслями будто витает где-то далече, как тот орел в поднебесье, что прошлой осенью кружился над парком, с каждым витком спускаясь все ниже, точно выслеживал на земле какую добычу.

Глянет за окно машинально. Что там? Не набродилися ль ужо?

Предмет их волнительной с князем беседы в тот же миг вновь теряет опору, но вновь оказывается спасенной расторопным Иваном, что подхватил уже у земли и бережно поставил на ноги, поправляя криво сползший на глаза убор головной. Что за уродство с перьями, точно в цирке? А Ваня меж тем стряхнул с девичьих плеч снег, свалившийся, видно, на них с того вон раскидистого клена. Склонил голову ближе, слушая, быть должно, очередные благодарности и расплываясь в ответной улыбке.

Пальцы отчего-то дрожат и дробь о стекло выбивают. Отворотится резко от не самой приятной картины. Под камзолом неприятно крутит и ноет. Сейчас бы в лохань с водой ледяной… с головой погрузиться и больше не думать. Как за завтраком Пущин был общителен, очарователен, весел. Как расточал улыбки и комплименты, кланялся поминутно, ухаживал за дамами и, кажется, покорил даже обычно хмурого князя. Как с легкой улыбкой предложил баронессе прогулку и руку, легко касаясь губами бледной, почти болезненной кожи… как не взглянул на него ни разу за все это утро. Даже вскользь, мимолетно. И сейчас… он там, он с Анной. Такой идеальной, прекрасной. Он смотрит и влюбляется с каждой секундой. Так, как умеет лишь Пущин-повеса. Так, как когда-то в него… да и, полно, было ль то или в горячке жаркой лишь мнилось?

– … будет лучшей партией. Ты меня слышишь вообще? Александр?!

… а у Пущина ведь каштановые прядки так красиво ложатся на шею мягкими кольцами. И он, Горчаков, еще помнит, как крупные мурашки бежали по ней из-под пальцев и губ врассыпную. Как Ваня млел и громко дышал, как хрипло выжимал из себя, угрожая буквально: «Пожалуйста, Саша. Не мучай меня, Горчаков. Франт, заклинаю…»

– Александр Михайлович, извольте вернуться немедля ко мне, не знаю, в каких облаках и по какому поводу вы витаете, милостивый сударь!

– Виноват. Простите рассеянность мысли, князь, – потупится, все еще перебирая обрывки безрадостных мыслей-видений.

– Полно, сын мой. Продолжим после. Возможно, тебе стоит побеседовать с другом? Иван Иванович, как я вижу, нашей гостьей очарован донельзя. Вероятно, он – как раз тот, кто сможет донести до тебя то, что я пока что совершенно не в силах.

– Я вижу, поверьте, это лучше, чем вы, – скрипнет зубами, а князь хохотнет вдруг нежданно и хлопнет по плечу, отпуская, возвращаясь к столу, заваленному плотными папками и бумагой, исписанной каллиграфическим почерком, как частоколом.

– Слышу в словах твоих ревность. Собственник, уважаю. Да разве и могло быть иначе, коле ты Горчаков? Сейчас – иди, отпускаю. Да смотри, не покалечь в нашем доме Ивана. Помни, что дружбе мужской цена высока. Не одна барышня не стоит того, чтобы ее разрушать. Да не красней ты, чай не девица и не ошпаренный рак…

– Конечно, отец. Вы позволите мне?

– Да, позволяю… эх, молодежь…

У Александра к ногам точно привязали пудовые наковальни. Те самые, на которых кузнец намедни правил новые подковы для Звездочки. И точно ведь, надо бы проверить кобылу, вспоминает вдруг Франт, уже воротясь восвояси. Набросит на плечи лишь короткий сюртук, уже выбегая во двор почти что вприпрыжку, как ретивый щенок, что дорвался до игр.

Столкнется с молодой баронессой на самых ступенях, склонится, церемонно прижимая руки к груди. Она раскраснелась от холодного воздуха, а в глазах – до той поры как будто погасших, он видит, зажигаются звезды. Ясные, чистые, как первые капли росы поутру, в которой отражается восходящее солнце, как слезы младенца…

– Александр Михайлович… – она опускает ресницы и сразу же краской смущенья идет, как будто застигнутая за постыдным. Неужто и правда… – Иван Иванович еще подышать в парке решили, а я немного озябла, – поведет покатыми плечиками – само благочестие, скромность, ни грамма кокетства.

Горчаков скупо кивнет и посторонится, открывая дорогу. Ни слова, ни намека даже на сухую улыбку. И то, что зовется совестью, не проснется, не зашевелится тревожно внутри, когда дочь барона пройдет мимо него, так некрасиво сутулясь, когда в очах ее погаснет лучина, а свет вдруг закроют низкие свинцовые тучи. Что вот-вот и грохнут дождем…

Он не умеет жалеть других и не будет. Потому как – кто же пожалеет его, когда все рухнет вдруг в пропасть, когда запряженная тройка в карету вдруг учует стаю волков и понесется вперед, не слыша ни мольбы, ни приказов… Туда, где обрыв и только острые камни на дне, да журчащий ключ ледяной бьет из недр…

Размашистым шагом – по парку, сразу за которым конюшни, людская, амбары и много всего. Там Семен за Звездочкой ходит и где-то рядом, конечно, Никола. Маменька наперво уж решила, что мальчишка – сбежавший от господ крепостной. Но Саша быстро ее разуверил и упросил оставить при конюхе, что детей своих не нажил, а к мальчонке успел прикипеть, как к родному.

Парк пуст в этот час, и только цепочка следов двух господ, что бродили степенно вкруг дома, виднеется на неглубоком снегу. И где-то тут Пущин, у которого наверняка сейчас пунцовые щеки и те самые черти во взгляде, что, верно, душу похитили князя еще в Царскосельском лицее. В те дни, когда Жанно таскался за Мари и Настасьей, или как звали всех тех горничных, фрейлин?.. Жанно был беззаботен и весел от случайных плотских утех, а Франт все губы игрыз, да бока отлежал в бессонные ночи…

Башмаки на тонкой подошве промокают в два счета, и внутри неприятно расползается талая жижа. В конюшне смешавшееся с вязкой глиной сено налипает на ноги пудовыми гроздьями, и он долго обивает их у порога, но кажется, только марается пуще.

– Семен? Николя?.. куда же все враз подевались?

Здесь мрак ложится на плечи и тихо шепчет что-то жутко на ухо. Здесь остро пахнет прелым сеном и теплым навозом, а лошади в стойлах легонько ржут, точно приветствуют или предупреждают о чем-то. В дальнем – жеребец громко фыркает и бьет копытом. Должно быть, просто рвется на волю.

Фигуру у стойла сбоку видит далеко как не сразу. Но после, как присмотревшийся к полумраку взгляд различает, совсем не кажется здесь чужеродной. Иван отвечает ровно, не вздрогнув даже вторжению, так, точно приметил практически тотчас:

– Полина увела их вот буквально минуту-другую. Сказала, Марта сварила похлебку и хлеб испекла, – это первые слова, что он слышит от Пущина после утренней ссоры. Две фразы, и вот уже замолчал, лишь гладит Звездочку по пестрой морде, не поворотится даже. Как будто и нет здесь опять никого. Как будто ветер или место пустое.

Лошадь губы мягкие тянет к пущинской ладони, берет деликатно с нее какой-то гостинец: кусок ли яблока или тыквы. И Ваня неразборчиво что-то шепчет, как будто по секрету давнему лучшему другу. Уши животного мелко дрожат, и Пущин закрывает глаза, прижимаясь к Звездочке лбом. Выдыхает.

– Ты что-то хотел?

В конюшне его отчего дома? Действительно, чего б ему тут желать? Разве что гостя дорогого словить теперь уж с какой-то крестьянкой? Чем Полина, скажем, плоха? Разве кто-то в здравом уме сможет, Ваня, устоять пред тобою?

Лишь молча и зло мотнет головой, как та самая лошадь, о здоровье которой он справиться шел сюда, только вот…

– Не смею мешать.

– Конечно, когда в доме ждет тебя, светлость, т а к а я невеста. Я тоже б несся к такой на всех парусах.

– Успел распробовать на вашей прогулке?

– Да как ты смеешь об Анне вот так! Как мог ты про меня… да я же…

Голоса взвиваются к крыше, пугая задремавших было гнедых, те вздрагивают, храпят с перепугу, кидаются на стены и ржут, и бьют копытами землю, как требуют отпустить на свободу, подальше отсюда, где воздух от гнева звенит, где душно от выедающей глаза горькой злости, где бессилье такое, что падают руки…

И князь ухватит Пущина за грудки да встряхнет, не жмурясь даже, когда кулак взметнется откуда-то слева, аккурат прилетая Франту в ухо и скулу. Искры из глаз, и даже чуть покачнется, но рук не отпустит, швыряя куда-то в сторону вместе с собою, почти пробивая спиной дощатую стену в один из загонов.

– За старое, значит, уже? С моей невестой, да, Пущин?! И как, хороша? Отзывчива дева, послушна? – у Саши перед глазами пляшут черные пятна, у него шумит в голове, и запах Ванин ноздри щекочет. Сегодня это чабрец и малина под снегом. Сегодня это чуть-чуть облепихи и молоко. Сегодня… это всегда жарче жара в груди и больнее, чем копытом по ребрам. Это… такая невыносимая мука, что… падает на колени, на себя увлекая. И губами сухими – закрытые веки и скулы, и стонет-скулит, как гончая течная сука, и как князь ни с кем, никогда, ни за что…

– Я старался… любезно… Я, твою Бога душу… все утро гулял с ней по парку. Ее ведь никто не спросил, чего хочет. Девчонка совсем… и трясется. Боится тебя до обморока, княжья ты морда. Я пытался то, что утром… загладить. Быть д р у г о м тебе, понимаешь? А ты нагородил тут такого… Саша… просто уйди, Горчаков.

Бормочет, а сам пытается слезть с него, честно. Путаясь в разбросанных всюду седлах, подпругах. Он упирается руками в грудь, что под сюртуком и рубахой вздымается часто, и сердце снова – в ладонь. Точно птица в ловушке: «Не уходи от меня, не беги… пропаду».

– Я как увидел вас в парке… Ваня, я чуть не умер. Твоя ей улыбка, ее рука – на твоей.

– Это т в о я невеста, любезный мой друг…

– Пока еще нет.

И это «пока» разбивается меж ними точно огромная глыба из льда, и куски с острыми, как бритва, краями, впиваются в плоть, глубоко рассекая.