Автор книги: lorata
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
— Посмотри на цены, — тихо говорит ей Гейл, когда они идут по рынку в один из его редких выходных, — Мужчины говорят, цены на все, что не фабричного производства, взлетели, потому что везде дефицит. Девятый утверждает, что пожары на полях добрались до нефтеперегонных заводов, так что они не могут ничего доставлять; Десятый говорит, что их коровы болеют. Когда бы ни началось восстание, цены всегда взлетают.
Теперь, когда он работает в шахтах, он всегда говорит «мужчины», он гордо раздувает грудь, как будто не он едва-едва год как вышел из возраста Жатвы. Прим думает, что поэтому он говорит с ней, а не бормочет с другими шахтерами, сидя в Котле с бутылками дешевого пойла; для них он просто мальчик, и они быстро покажут ему, в чем он неправ. Иногда его слова заставляют хмуриться и Прим, но у нее нет доказательств, которыми она могла бы подкрепить свои чувства.
— Но это не только цены, — говорит Гейл, когда они проходят мимо палаток, — Грузы пропадают. В этом месяце мы даже не получили сахара; мужчины говорят, что то же самое творится во всех отдаленных дистриктах. Капитолий оставляет себе все, что может, чтобы люди не заметили. Лучше мы будем голодать, чем они, правда? Не то что бы кому-то в Двенадцатом нужен сахар или что-то такое.
Он продолжает — вдоль железных дорог и в лесу замечены беженцы; прямое вещание резко обрывается; в новостях показывают одни и те же ролики нескольких казней и порок, потому что все слишком вышло из-под контроля, и они не могут показывать что-то еще — и Прим борется с желанием игнорировать его. Гейл идет длинными, отрывистыми шагами; он быстро говорит, его руки разрезают воздух напряженными жестами. Он беспокоен и жаждет хоть каких-нибудь беспорядков здесь, в Двенадцатом, чтобы местные люди восстали вместе со всей страной.
— Восстали и сделали что? — наконец спрашивает Прим, ее голос резок от раздражения. Местные Миротворцы играют с детьми в мяч и обмениваются товарами в Котле, потому что им не нужно поддерживать порядок; жители Двенадцатого делают это сами, слишком подавленные, чтобы беспокоиться о чем-то еще. — Кто вообще это заметит? У нас здесь нет камер. Никто не увидит. Нас просто застрелят или выпорют, но это ничего не изменит, потому что в Капитолии этого даже не увидят.
— Ты слишком молода для таких пораженческих настроений, — говорит Гейл, сурово глядя на нее. — Где твоя отвага? Китнисс бы так не думала.
А еще Китнисс не говорила бы так, как он. Китнисс не хотела бы всей этой крови, побоев и комендантского часа.
— Китнисс мертва, — говорит Прим вместо этого, и он отшатывается от нее, вжимая голову в плечи. Это тоже не понравилось бы Китнисс, но использовать боль в качестве оружия приятно. Она уже не думает о смерти Китнисс все время, но ей все еще больно, и так приятно сделать с этим что-то, а не просто позволить этой боли оставаться в ее груди, превращаясь в прах.
— Да, и чья это вина? — бросает ей Гейл, придя в себя.
Несколько месяцев назад Прим сказала бы, что это вина Руты. Гейл хочет, чтобы она сказала, что это вина Капитолия. Но Прим просто пожимает плечами, потому что смерть есть смерть, и так ли важно, кто в ней виноват? Гейл вздыхает и отворачивается к Риппер, чтобы поторговаться с ней за попавшуюся в силок белку.
***
Весна приходит в Шлак урывками, ее отгоняют назад за ограду яростные взрывы зимы, как будто снег оскорблен тем, что солнце хочет его исчезновения. Прим помнит, чему ее учила Китнисс, и игнорирует погоду; животные знают лучше людей, и поэтому она выискивает в небе клин гусей, возвращающихся в лес, а под крышами домов — птичьи гнезда из грязи и палок. По утрам, даже если на улице холодно, сыро и туманно, сойки-пересмешницы щебечут за окном Прим. Лютик воет, чтобы его выпустили наружу вместо того, чтобы ежиться под плитой.
Она думает о Руте, смотрящей на распускающиеся цветы и прорывающиеся сквозь землю побеги, не выходя из своего удобного дома в Одиннадцатом. Что она делает весь день, если ей не нужно работать, чтобы прокормить свою семью? Продолжает ли она ходить в школу, носит ли мягкую импортную одежду, пухлы ли ее щеки и сияет ли она здоровьем от еды в ее желудке? Толпятся ли другие дети вокруг нее во время обеда, желая посмотреть, что лежит в ее коробке с едой, в то время как им приходится грызть печенье из выданного по тессерам зерна? Прим обдирает кору с сосен и держит ее во рту, пока не выделяется слюна, которую она сглатывает, обманывает желудок, чтобы он посчитал ее едой.
Прим исполняется тринадцать холодным мартовским утром. Она просыпается в то же время, что и обычно, чтобы проверить ловушки, но этим утром мама уже встала. Она накрыла на стол завтрак из хлеба, сыра и даже маленького горшочка густой сметаны с крошечной веточкой мяты.
— Мама... — Прим пересекает кухню и обнимает ее, мама прижимается щекой к макушке Прим, и они слегка покачиваются взад-вперед. — Не нужно было.
— Нет, нужно, — говорит мама, отстраняясь, убирает волосы с лица Прим и целует ее в лоб. — Ты — все, что у меня осталось. Я тебя люблю.
Она отодвигает для Прим стул, и Прим откусывает кусок теплого хлеба с толстой коркой. Это не вчерашние остатки, выменянные у Мелларков на одного из кроликов Гейла; когда она разламывает хлеб, запах свежего теста ударяет ей в нос, и ей приходится закрыть глаза.
— Я немного подкопила, — говорит мама, — Вот.
Она протягивает Прим небольшой пакетик, и Прим ахает, срывая бумагу. Это брошка в виде сойки-пересмешницы, которую Китнисс носила на Играх и которая пропала после ее смерти, потому что ее тело одели в новую одежду, не позаботившись вернуть старую.
— Я попросила Хеймитча Эбернети вернуть ее, — тихо говорит Мама, ее глаза сияют, но челюсти крепко сжаты. — Мне потребовалось время, чтобы его убедить, но в конце концов он нашел ее. Она была в музее Игр в Капитолии вместе с кучей талисманов других погибших трибутов.
Прим обеими руками берет брошь и прижимает ее к груди.
— Спасибо, мама, — хрипло шепчет она.
— Я пообещала ей, что не оставлю тебя, — мама наклоняется и кладет руку на плечо Прим, пальцы у нее трясутся сильнее, чем раньше, но она крепко их сжимает. — И я этого не сделаю, малышка.
Прим медленно выдыхает. Кресло Китнисс стоит в углу комнаты, ее одежда висит в глубине шкафа, потому что Прим дорастет до нее только через несколько лет. Китнисс живет в их доме, прячется в деревьях, порхает в уголках Шлака, и если Прим обернется секундой раньше, то увидит ее. Брошка в ее руке холодная и тяжелая, и Прим вертит ее в пальцах.
— Мы будем в порядке, — говорит Прим, сама не зная, кому — себе, маме, призракам Китнисс и отца.
— Ешь, — говорит мама, подталкивая к ней металлическую чашку, наполненную теплым и свежим козьим молоком.
***
Еще одна обязательная передача начинается, когда Прим и мама садятся ужинать, и Прим берет Лютика на руки, чтобы он не запрыгнул на стол в попытке своровать их еду, пока они смотрят телевизор. Она несет его и садится, сворачиваясь калачиком, рядом с мамой, укладывает потертую диванную подушку с дальней стороны, чтобы не чувствовать отсутствие тепла Китнисс. Вроде бы, это срабатывает.
Президент стоит на своем возвышении и смотрит прямо на них, его глаза жестоки и сосредоточены. У Прим перехватывает дыхание. Она ни за что не захотела бы стоять перед ним вживую и смотреть в эти глаза; в прошлом году Руте дали приступку, потому что он не захотел наклоняться, чтобы надеть на нее корону.
— Это карточка, — говорит мама, наполовину погруженная в свои мысли, — Они изменят правила, потому что это год Бойни.
Прим слышала о Квартальных Бойнях в школе и, конечно, все знали, что следующие Игры будут семьдесят пятыми, но она никогда не задумывалась о том, что это значит. По телевизору об этом не упоминали, сосредоточившись на предстоящем дне рождения Руты, но теперь Президент Сноу подходит к деревянной коробочке и вытаскивает из нее маленький конверт.
Карточка легко из него выскальзывает, и Сноу держит ее в вытянутой руке, читая текст торжественным тоном.
— В семьдесят пятую годовщину, дабы напомнить повстанцам, что даже самые сильные из них не преодолеют мощь Капитолия, Жатва проводится среди уже существующих победителей.
Прим втягивает в себя воздух, пока смысл этот слов доходит до нее.
— Ох, Хеймитч, — устало и огорченно говорит мама, глядя в окно на Деревню Победителей, почти сплошь состоящую из пустых домов. Верно — больше Победителей в Двенадцатом нет. Мистер Эбернети примет участие во второй своей Квартальной бойне. Он не вернется.
Странно, но Прим чувствует облегчение, как будто камень падает с ее плеч: если бы Китнисс победила в прошлом году, то она снова стала бы трибутом от Дистрикта Двенадцать. Целый год Прим жила бы со своей сестрой в большом доме, носила бы прелестные платья и ела вкусную еду, но только лишь для того, чтобы потерять ее снова, потому что удача ни за что не будет на ее стороне во второй раз подряд. Ни в одном дистрикте такого не случалось, такое могут сделать разве что Профи. Через несколько месяцев Китнисс была бы мертва — на этот раз по-настоящему, и Прим вновь погрузилась бы в темную дымку, потеряв ее.
Узел в груди Прим ослабевает; если Китнисс в любом случае умерла бы, то, может, и лучше, что все случилось так, и сейчас Прим вновь научилась жить, а не начала бояться. Что лучше — ложная надежда или никакой?
Но это неважно, потому что президент продолжает говорить:
— В случае, если у дистрикта нет двух победителей, способных принять участие в Бойне, трибутом становится подлежащий жатве член семьи трибута, выбранного в прошедшее десятилетие.
Мир останавливается.
Мама потрясенно кричит; Прим обнимает Лютика так крепко, что он протестующе воет, а когда она ослабляет хватку, он вырывается и убегает, прячется под столом, откуда шипит и плюется.
— Нет, — вырывается у мамы, а по телевизору все еще говорят — комментаторы прикидывают список живых Победителей и начинают делать ставки... но это неважно. Прим обнимает маму и прижимается к ней. Мамины пальцы впиваются в ее запястья.
— Не обеих, — говорит мама в пустоту. — Я не могу потерять и его, и моих девочек. Не ее, пожалуйста. Не снова.
— Я никуда не поеду, — говорит Прим в ее плечо, но трясется при этом, несмотря на все попытки остановить дрожь. — У кучи трибутов есть братья и сестры, мам. Все хорошо. Они не выберут меня.
Но мама не прекращает плакать, и Прим не может этого выдержать, она не может быть сильной сегодня, и она ускользает в мамину «приемную», а там встает на цыпочки, дотягиваясь до аптечки. В ней находит небольшую склянку со снотворным, осталось всего несколько глотков, и Прим приносит ее маме, садится у ее ног и втискивает склянку ей в руки.
— Выпей это, — говорит ей Прим, используя свой голос целительницы, добрый и нежный, но при этом жесткий и сильный. — Тебе станет лучше.
С помощью Прим мама выпивает снотворное, и через несколько минут ее глаза слипаются, она заваливается набок. Прим помогает ей лечь на диван, подкладывает подушку под голову, накидывает тонкое одеяло на плечи. После этого она идет в переднюю комнату и вытаскивает из глубины шкафа куртку Китнисс, натягивает ее, поднимая воротник так, чтобы уткнуться в него носом и вдохнуть запах кожи, пыли и хвои.
Прим закрывает за собой дверь, бросает быстрый взгляд на ночное небо и направляется к Деревне Победителей, чтобы поговорить с Хеймитчем Эбернети.
На полу звенят бутылки, когда Прим приоткрывает дверь; она была в одной комнате с пострадавшими шахтерами, когда запах крови и гнили наполнял дом, но такого запаха душащей затхлости, как здесь, она до этого не чувствовала. Но она пришла говорить с мистером Эбернети не об уборке. Прим идет на звук телевизора — «Я хотел бы увидеть схватку Джоанны из Седьмого и Кашмиры из Первого, вот это было бы потрясающе» — и хриплый, ненормальный смех, следующий за каждым комментарием.
— Чего ты хочешь? — кричит мистер Эбернети, не поднимаясь с кресла, в котором он развалился, свободно держа в руке бутылку. — Хочешь интервью — подожди пару месяцев. Я их буду много давать.
Прим подходит ближе и смотрит на него, на типичные для Шлака темные кожу и волосы, освещаемые бледным светом телевизора.
— Сколько их? — спрашивает она, и он фыркает, прикрывая глаза рукой, — У скольки трибутов есть семьи?
Мистер Эбернети выкашливает смех, наполненный ножами и жгучей крапивой.
— Солнышко, почему ты думаешь, что я помню?
Прим топает ногой. У нее нет на это времени.
— Ну а зачем ты тогда пьешь, если не помнишь?
Он пронзает ее взглядом серых глаз.
— Детка, я пью, чтобы забыть, и рад сообщить, что это довольно хорошо работает.
— Тогда назови мне последних трибутов, — говорит Прим, складывая руки на груди, как делала Китнисс, когда кому-то не удавалось впечатлить ее. — Это ты можешь, правда ведь? И тогда я могу пойти и спросить. Я хочу знать, как много имен будет в чаше вместе с моим. Я хочу знать свои шансы.
Мистер Эбернети наклоняется и поднимает бутылку одним неровным движением, а потом швыряет ее; Прим наклоняется, но он целился не в нее. Бутылка ударяется в кнопку питания на телевизоре, и экран гаснет; она не может сказать, намеренно он это сделал или нет. Она не помнит, какое оружие он использовал, чтобы победить на Играх. Раньше это было неважно.
— И какому же жертвенному ягненку ты приходишься младшей сестрой?
Прим прищуривается.
— Я Примроуз Эвердин. Сестра Китнисс Эвердин. Она вызвалась вместо меня в прошлом году.
— Конечно же, это ты, — он останавливается, тянется куда-то вбок, пока его рука не натыкается на светильник, и он не подтягивает к себе провод, чтобы включить свет. — Ты только посмотри на себя, как ты выросла. Я бы тебя и не узнал, если бы ты не выглядела испуганной до смерти.
— Я не боюсь, — сердце Прим дрожит в груди, и она прячет пальцы в гладкие, потертые кожаные рукава. — Я просто хочу быть готовой.
— Солнышко, я расскажу тебе маленький секрет; к Играм невозможно подготовиться, — мистер Эбернети проводит рукой по волосам, свисающим на его лицо тонкими потными прядями. — Пять из шести Профи пытаются сделать это ежегодно и посмотри, что с ними случается на Играх. Лучший шанс для мелочи вроде тебя — надеяться, что выберут не тебя, а кого-то из твоих друзей.
Прим выдыхает. По крайней мере, ее нос уже привык к этому запаху; он немного жжет ее глаза, но больше не щекочет в глотке.
— Ты правда думаешь, что они так поступят?
Мистер Эбернети облизывает губы, затем выуживает еще одну бутылку из щели в кресле.
— Ты правда хочешь, чтобы я ответил?
Она хочет с криком проснуться, чтобы Китнисс обнимала ее и шепотом успокаивала в сером предрассветном свете.
— Да, — говорит Прим вместо этого.
— Тогда, если честно, я думаю, что четвертого июля на сцене будем стоять ты и я, — говорит мистер Эбернети. — Если только ты не подкупишь кого-нибудь, чтобы она вызвалась вместо тебя.
Прим сглатывает.
— У скольких дистриктов недостаточно менторов? — спрашивает она, желание что-то сделать становится совсем уж непреодолимым, и она двигается по комнате, собирая разбросанные бутылки и ставя их на стол.
Мистер Эбернети цокает языком.
— Думаю,ты и так знаешь ответ. Похоже, твое выступление с той маленькой девочкой во время Тура привлекло чье-то внимание.
Пальцы Прим сжимают край стола, она делает долгий, медленный вдох и поднимает еще одну бутылку, ставит ее между двумя другими.
— Это было не выступление. Я не знаю, зачем это сделала. Я не думала, что это что-то значит.
— Истории многих людей живут, — говорит мистер Эбернети. — Короткие рассказы, вот и все.
— Так что мне делать? — спрашивает его Прим, горбясь. Она не хочет видеть, как он, не впечатлившись, поджимает губы и лениво поднимает брови. — Я не хочу просто ждать и надеяться, что если я пожелаю достаточно сильно, то меня не выберут.
— Повернись, — говорит мистер Эбернети, и позвоночник Прим с щелканием выпрямляется, потому что Глава Миротворцев Крей иногда говорит девушкам то же самое, хотя и не таким голосом. — Не дури, я просто хочу увидеть твое лицо. Посмотрим, сможешь ли ты выглядеть, как твоя сестра.
Прим поворачивается, держась рукой за плечо и борясь с желанием ерзать.
— Не думаю, — бормочет она, она никогда не говорила с мистером Эбернети раньше, и не хочет, чтобы он увидел, как изнутри ее скручивает страх. Китнисс была храброй и сильной и ничего не боялась, а Прим совсем на нее не похожа.
Мистер Эбернети ставит бутылку, наклоняет голову и смотрит на нее полузакрытыми глазами.
— Похожа, когда сердишься, — говорит он, и это удивляет ее. — У тебя те же брови. Ты так же хмуришься. Это хорошо, они запомнят это, чтобы снять. Они весь прошлый год сравнивали тебя с девочкой из Одиннадцатого, это тоже хорошо для тебя.
Прим облизывает губы.
— Ты как будто что-то планируешь.
— Может, и да, — он постукивает пальцем по подлокотнику кресла. — Как у тебя с выносливостью? Можешь бежать?
