Автор книги: lorata
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
— Что ты там делаешь с этой палкой? — вздыхает она, размахивая руками. — Иди сюда!
Прим тяжело сглатывает, пальцы сжимаются на облупившейся коре.
— Зачем? Что вы хотите снимать?
— Ты, твоя мама и семья Мелларк будете в этом году поздравлять нашу очаровательную маленькую победительницу, — говорит она тем тоном, какой взрослые используют, думая, что дети глупы, раз не знают того, что им еще не рассказали. — Мы не победили, но мы все еще можем заставить всех гордиться Двенадцатым Дистриктом, правда ведь? Давай пойдем внутрь, подальше от этого старого вонючего здания, и приведем тебя в порядок.
— Мне нужно в туалет.
— Ну тогда иди, я подожду!
Прим уже плохо помнит, как улыбаться, но старается изо всех сил. Судя по тому, как выпрямляется спина женщины, получается не очень.
— Это туалет. Вы можете подождать в доме, если он вас беспокоит.
Женщина исчезает, как заяц в норе, и Прим пытается не рассмеяться.
Когда Прим возвращается, ее руки жжет от холодной воды из насоса, а женщина порхает по дому со все более решительным и нахмуренным лицом. Мама мнется в дверях, заламывая руки, но ее челюсть выдвинута вперед — так она делает, когда над ними смеются из-за бедности. Мама любит говорить, что бедность — обстоятельство, а грубость — выбор.
— О, дорогая, я об этом не подумала, — говорит женщина, поправляя парик. — Я не знаю, как мы можем снимать вас в этом, мне стыдно это делать!
Мама выдыхает через нос, глаза суровы.
— Они чистые, и все дыры залатаны. В этом нет ничего стыдного.
— Ох, конечно, дорогая, я не это имела в виду, — она машет рукой куда-то в мамином направлении, затем вытаскивает одно из летних платьев Прим, которое она надевала на Жатву, с жестко накрахмаленным кружевным воротником. — Но они все такие мрачные…
Прим не может себе представить, чтобы к Дню Жатвы относились как к празднику. У нее болит голова.
— Я не буду наряжаться в платье для вечеринки, чтобы говорить о моей погибшей сестре, — говорит она, и слова выпадают из ее рта кусочками льда.
Это заставляет женщину остановиться, и она смотрит на Прим, склонив голову набок, прежде чем потонуть в бесконечных:
— О! О, конечно, не будешь, это будет совершенно неприемлемо. Да, я полагаю, это сойдет, хотя я бы хотела украсить тебя парой аксессуаров… но нет, нет, так платье будет выглядеть дешевым, а украшения — дрянными…
Прим не обращает на нее внимания. Гейл знал бы, что сказать, чтобы женщина замолчала; он подобрал бы правильные слова, и она бы застыла, шлепая ртом, как рыба, но такой вид злости потребует от Прим больше напряжения, чем она выдержит. Наконец женщина успокаивается на обычной белой блузе и старой юбке Китнисс, которую Прим подшила, чтобы она была ей как раз. Несколько минут она решает, достаточно ли это будет хорошо, но в конце концов оставляет Прим одну, чтобы она могла переодеться.
— Я ее причешу, — говорит мама, ее голос тверд, как никогда за последние месяцы. Прим представляет себя с пышной капитолийской прической — или хуже, с косой, которую Китнисс заплетала на арене — и не спорит. Мамины руки не дрожат, когда она расчесывает кудри Прим, заплетает их в косы и укладывает короной вокруг головы, заколов булавками. Эта прическа напоминает ей о чем-то, и через секунду Прим вспоминает: такую же прическу мама сделала Китнисс в День Жатвы.
— Спасибо, — мягко говорит Прим, легонько сжимая лежащие на ее плече мамины пальцы.
Женщина из Капитолия издает такой звук, словно кто-то наступил на гуся, когда Прим по привычке тянется к потрепанной кожаной куртке.
— Ты не можешь это надеть! — огрызается она. — У тебя вся одежда будет в пыли, и что все подумают? Они подумают, что я не могу о тебе позаботиться!
Нет никакого смысла спорить; Прим убирает отцовскую куртку назад, пока мама выуживает из шкафа ее собственную. Она поношенная и залатанная, зато бледно-голубая, подходящая к ее глазам, и женщина, хоть и фыркает, признает, что она подходит.
В каком-то смысле Тур Победительницы еще хуже Дня Жатвы. С одной стороны, никто из твоих любимых не умрет; все шаркают по направлению к главной площади с такими же мертвыми глазами и решительно сжатыми ртами, как летом, но запаха страха нет. Но в то же время у всех не хватает еды, многие болеют; только у богатых людей есть достаточно теплые для этой погоды плащи, да и у тех они потерты и залатаны. Вряд ли кто-то на площади не кашляет; многие спины сотрясаются от кашля, когда Прим проходит сквозь толпу, чтобы встать на наспех возведенной платформе под гигантским экраном.
— О, нет, дорогая, не сюда, — говорит женщина из Капитолия, кладя руку на плечо Прим, — ты пойдешь впереди со мной, Хеймитчем и мэром.
Прим смотрит на другую платформу, где уже стоят родители и братья Пита с мрачно сжатыми челюстями. Никого из них не уводят на главную сцену.
— Зачем? — на этот раз страх подкрадывается к ней, маскируясь под растерянность и вялость.
— Чтобы пожать руку победительнице, конечно! — она кладет руку на щеку Прим. — Примроуз и Рута, маленькие девочки, которых спасла Китнисс. Вас обеих здесь не было бы, если бы не она, знаете ли! Это будет прекрасным напоминанием обо всем, что символизируют Игры.
Может, вместо Жатвы в Капитолии есть день, когда все жители выстраиваются в очередь к кабинету доктора, чтобы им отрезали по кусочку мозгов. Ум Прим секунду развлекает себя мыслью о плавающих в банках разноцветных мозгах, похожих на сахарную вату, но прекращает, когда лежащая на плече Прим рука тащит ее за собой.
Страх нарастает, когда толпа расступается, и Прим идет к сцене, как будто вновь наступил День Жатвы. Это не так, напоминает она себе, и откидывает капюшон назад, чтобы холодный воздух укусил ее за лицо, напомнив, где она и когда. Она фокусируется на холоде, на сером небе над головой, на лицах взрослых, которые выстроились на площади, а не стоят за веревочной оградой, и вскоре стук ее сердца замедляется, а рев в ушах утихает.
Гейл ловит ее до того, как она подходит к сцене. Его пальцы обжигают даже сквозь рукав, оставляя клеймо на ее коже.
— Не улыбайся, — говорит он ей низко и яростно. Он даже не удосужился побриться к такому случаю, бунтуя, как может. — Что бы они ни делали, не улыбайся.
Вместо этого Прим улыбается ему, легкое подергивание губ.
— Не думаю, что смогу, — говорит она ему, и он резко кивает, уходя назад к своей семье.
Ветер свистит вокруг сцены, жаля щеки Прим; сопровождающая щиплет их — у нее твердые пальцы, нарощенные ногти впиваются в кожу Прим — и воркует над тем, какими румяными они выглядят, как подчеркивают ее глаза. Толпа на площади медленно растет, они стоят на морозном воздухе и ждут поезда.
Это должна была быть Китнисс. Это она должна была возвращаться; у них был бы большой дом в Деревне Победителей, еда и мягкая теплая одежда. У Прим был бы большой плащ с мехом, щекочущим ее нос, и кожаные перчатки, которые защищали бы ее кожу, чтобы она не трескалась от холода. Китнисс была бы прекрасна, ее темные волосы рассыпались бы по плечам, и они стояли бы на этой сцене вместе, держась за руки, и никто бы не вспоминал о той маленькой девочке, которая пыталась занять место Прим, но не смогла.
Гудок паровоза вырывает Прим из ее мыслей; она сжимает руки в кулаки, сдерживаясь, чтобы не обнять саму себя, защищаясь от холода.
— Улыбайся, дорогая, улыбайся, — напоминает сопровождающая, похлопывая Прим по голове, но не проверяет, делает ли это Прим, упорхнув в сторону огромных двойных дверей, как бабочка, не понимающая, что ей не следует быть снаружи в такую погоду. Облака низко нависают над головой, бесформенные, серо-стальные и тяжелые от снега, который, вероятно, выпадет к вечеру.
Экраны за платформами семей мерцают, на них появляются торжественные лица Китнисс и Пита в высоком разрешении. Дыхание Прим сбивается, как будто ее пырнули ножом. Откуда они взяли эти кадры? Это не рисунки — они моргают, движутся, смотрят в разные стороны — и Прим пытается найти место склейки закольцованного видео, но не может. Она представляет Китнисс в ее куртке, волосы заплетены в косу, она позирует на фоне серой стены; представляет, как фотограф просит ее сделать серьезное лицо, повернуть голову так и этак, чтобы смягчить сверкающий в глазах вызов, превратив его в спокойное созерцание.
— Помни, они скорее всего их даже не используют, потому что конечно же ты победишь! — в голове Прим сопровождающая выводит трели, обращаясь к Китнисс, и сияет. — Но ох, просто подумай, каким утешением это будет для них — увидеть тебя еще раз, если ты не победишь.
Месяц назад Гейл сказал Прим, что в печали нет никакой пользы, но вот злость — это инструмент, точильный камень, и злиться было лучше, чем постоянно плакать, так что почему бы и нет. Но сейчас, когда мерцающее изображение Китнисс смотрит на нее сверху, Прим забывает обо всем, кроме своего горя, давящего и давящего на нее, пока не подгибаются колени. Она почти тонет в нем, но потом она сдвигает ноги вместе, вонзает ногти в ладони и всплывает.
Слова мэра Андерси проходит мимо нее, когда он произносит свою победную речь, ту же, что и каждый год: поздравляет победителей с их мужеством, говорит о том, как горд встретиться с ними. Потом он поворачивается к Дому Правосудия, машет рукой, и огромные двойные двери открываются изнутри. Дыхание Прим учащается, но она начинает медленно считать и заставляет вдохи совпадать с числами в ее голове, даже когда в ее груди разгорается пожар, а воздух мелко царапает горло.
Рута выходит на сцену медленно и торжественно, на ней мягкое, серо-голубое пальто с мехом на воротнике, прямо как-то, о каком мечтала Прим, мягкие серые перчатки на маленьких руках и не менее мягкие кожаные ботинки на изящных ножках. Ее волосы мягкими локонами обрамляют лицо, и, как и Прим, она подросла на несколько дюймов, но ее щеки круглые и полные. Когда Прим смотрит в зеркало, она видит только острые углы своих костей; выступающие кости ее запястий протирают дырки в рукавах.
Взгляды Руты и Прим встречаются, у нее большие и широкие карие глаза, прямо как были в телевизоре, и Прим не может пошевелиться. Рута протягивает ей руку, и Прим заставляет себя взять ее и позволить Руте слегка встряхнуть их руки, и перчатки Руты такие мягкие-мягкие, а эти руки прикладывали листья к ранам Китнисс, и отняли жизнь Пита, и…
И потом она движется дальше, мимо Прим, к микрофону, который мэр Андерси опустил на добрых два фута, чтобы она могла дотянуться. Прим пытается спрятать руки в карманы, но сопровождающая стискивает ее плечо пальцами, поэтому Прим оставляет руки свободно висеть по бокам, пальцы ноют от холода, и их хочется сжать в кулаки.
— Я горжусь тем, что стою сегодня с храбрыми людьми Двенадцатого Дистрикта, — говорит Рута своим чистым голосом маленькой девочки, читая текст с белой карточки, сделанной из прочной и чистой бумаги, какой Прим не видела никогда в жизни. В школе они использовали грифельные доски и маленькие огрызки мела для письма, чтобы не тратить бумагу, и пыль от мела попадала ей в нос и размазывалась по коже. Прим пропускает небольшой кусок речи, воображая, какова эта бумага на ощупь.
— Пит любил Китнисс, — говорит Рута, и Прим содрогается. — Я не так уж хорошо знала его, но я знала об этом. Я надеюсь, что когда повзрослею, смогу найти такую же любовь.
Прим представляет, как сопровождающая Руты пишет эти карточки, и счастливо вздыхает. Там нет ничего о том, что Рута убила Пита, о том, как он царапал землю, пока Рута душила его. Просто милые словечки о любви, которая даже не была настоящей.
— И Китнисс…
Прим широко открывает глаза и старается не моргать, потому что тогда она сможет оправдать свои слезы резким ветром. Она не хочет слышать слова, написанные для Руты ее сопровождающей или ментором, слова, которые сделают Китнисс вежливым примечанием в чужой победе. Она никогда не обращает внимание на речи, произносимые во время Тура, потому что они всегда пресные и безвкусные, как зерно, которое выдают по тессерам, минимум и ничего сверху. Теперь гораздо хуже.
— Китнисс… — голос Руты дрожит, и Прим сглатывает, в ее груди огонь. Рута роняет карточки, держит микрофон своими пальцами в перчатки и смотрит на маму, одиноко стоящую на платформе под торжественным лицом Китнисс. — Китнисс вызвалась доброволицей вместо своей сестры, и она спасла меня. Я думаю, она храбрее всех, кого я когда-либо встречала. Я никогда в жизни не сумею стать такой, как она, но я пытаюсь каждый день. Каждый.
Ее сопровождающая, лицо которой исказило беспокойство, когда Рута уронила карточки, теперь расслабляется, она спокойно улыбается и делает шаг вперед, чтобы увести Руту от микрофона. Уже почти все, напоминает себе Прим. Еще несколько речей, и она сможет вернуть себе свою сестру вместо этого изображения на экране с выдуманной историей любви и второстепенной сестрой.
Но Рута высвобождается и бежит назад к микрофону, в ее глазах отчаяние, голос сырой.
— Я хочу помочь вам. Я… Китнисс помогла мне. Она спасла меня. Если бы не она, меня бы здесь не было. Я хочу, чтобы Дистрикт Двенадцать знал, как многим я обязана ей, и я хочу вернуть ей долг. Я хочу жертвовать месячную часть своего выигрыша — ежегодно, пока буду жива.
Сопровождающая Руты втягивает в себя воздух. Ее ментор — крупный мужчина, больше любого мужчины, которого Прим когда-либо видела в Двенадцатом, однорукий, с сердитым взглядом — делает шаг вперед, потом останавливается. Позади них Хеймитч Эбернети лающе смеется и наполовину сползает с кресла, и над площадью нависает мертвая тишина. Ни шарканья, ни шелеста ткани, ни слабого кашля, чихания или шмыганья носом. Как будто остановилось время.
Деньги, еда, лекарства, прелестные пакеты, наполненные лентами и мягким сатином для шитья великолепных платьев, — нет ничего такого, что Прим не обменяла бы на возможность вернуть Китнисс. Но. Но… Если у них будет даже эта одна двенадцатая часть выигрыша Победительницы (а все знают, что Победителям никогда не приходится работать снова) следующие пятьдесят лет, и если они получают ее благодаря Китнисс — то она все еще мертва, и это все еще ужасно, но по крайней мере она погибла не совсем уж зря. Это не поможет Прим, когда она проснется ночью от собственного крика, это не заплетет ее волосы, не поправит ее рубашку и не будет угрожать Лютику, но это будет поддерживать память о Китнисс. Один месяц ежегодно, столько, сколько способен прожить человек из Шлака, и Китнисс не исчезнет.
Этого недостаточно. Этого всегда будет недостаточно. Китнисс мертва, и ее куртка всегда будет слишком большой для Прим, но, как гласит старая поговорка Шлака, достаточно хорошо — это, ну, достаточно хорошо. Нет смысла плеваться, если тебе дали печенье, а ты хотела банкет.
А потом, позади толпы, мама выступает вперед на своей маленькой сцене и поднимает руку, три пальца смотрят вверх, рука протянута к Руте. Прим втягивает воздух, Рута смотрит вверх, видит это, и ее рука взлетает ко рту. Мистер Мелларк, стоящий с другой стороны, смотрит на маму в течение долгой минуты, а потом тоже поднимает руку. Его жена спорит с ним — пытается дернуть его руку вниз, — но он освобождается и вновь поднимает руку. Он и мама обмениваются взглядом, которого Прим не видела никогда прежде и не понимает, а через пару мгновений к ним присоединяются братья Мелларк.
Теперь это заметила вся толпа, оглянувшись, чтобы посмотреть, из-за чего замерла девочка на сцене, и начинается волна. Первыми поднимают руки жители Шлака — они знали Китнисс лучше всех, затем торговцы, покупавшие у нее дичь, обменивающие ее на мыло, ткань и нитки. Прим не может сказать, кто поднимает руки потом, потому что ее глаза затуманиваются; на камеру все это будет выглядеть как знак поддержки Победительницы этого года (она почти слышит, как комментаторы щебечут о трогательном знаке единства дистриктов!), но все это для Китнисс. В Капитолии могли забыть ее, но Дистрикт Двенадцать помнит.
Гейл смотрит на Руту, его глаза сузились, а рот перекошен, выражая подозрение, но все вокруг него уже присоединились — Рори толкает его в бок — и наконец он делает то же самое.
Последние — Дарий и Пурния, Миротворцы, командированные в Двенадцатый, которых всегда отодвигают в сторону, когда прибывают камеры и отряд из Капитолия следит за безопасностью в течение дня. Они не присоединяются к жесту — они не могут этого сделать, если хотят сохранить работу, но оба поднимают головы, лишь на секунду. Настолько быстро, что Прим могло и показаться, но она знает, что не показалось.
