Текст книги "Белая луна над синей палаткой (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Я никогда не старался ей вредить, Дороте, – сказал он, отсмеявшись. – Сразу смекнул, что все мужчины, что вставали на ее пути, плохо кончали. Вспомните того поляка, или купца Севастьянова.

В этом была известная доля приблизительности, но отчего-то я вполне поверил доктору.

– Кроме мистера Босвелла, – уточнил я. На лице доктора медленно, переводной картинкой, проявилась полубезумная улыбка. Он оперся о мою руку и неспеша повел меня по улочке в сторону пристани, едва уворачиваясь от редких прохожих и пробегающих мимо рикш.

– Жернова господни мелют медленно, но верно, – безмятежным тоном говорил доктор. – Вообразите непреложно уверенного в своем превосходстве, в чистоте человека, красивого, богатого, пламенного сторонника евгеники и того мнения, что если человек рождается уродом, то его родители в том виновны, нечистота их крови. Спортсмен, здоровый образ жизни, просто образец для подражания. Женится на здоровой состоятельной женщине, пусть и не красавице, она его боготворит. Ловок, учтив, любим даже тестем своим, который прочит его в будущем в сенаторы.

Клингер выпрямился, бородка его воинственно задралась к проявляющейся в небе луне.

– Правда, кузен жены, Генри, оказывается, страдает умственной неполноценностью, но ведь это можно счесть случайностью, не так ли? – доктор подтверждающе закивал и снова оперся о мою руку. – Итак, все обстоит благополучно, у пары рождается сын…

– Близнецы, – вставил я. Клингер предостерегающе поднял руку.

– Сын, – сказал он. – Чудный мальчик, красотой личика пошел в отца, его называют Вивиан… – доктор обнял меня за плечи и перешел на шепот: – А второго, которого Господь дал на сдачу, никак не называют, ибо вопреки красоте своего личика он возмутительно уродлив, у него на ручках всего по три пальчика. Посему его отвозят в одну бедную русскую семью и оставляют там на воскормление, потому как у матери той семьи тоже в то самое время рождается ребенок.

Хлеб, подумал я, мысленно связывая концы с концами, хлеб, который неожиданно полюбила миссис Босвелл и за которым ездит самолично в русскую пекарню.

– Но с Вивианом с его лет трех стали происходить странности, и чем далее, тем больше, – продолжал доктор. Мы уже вышли к берегу Сунгари и остановились. Большая река как всегда дышала зловонием тины и гниющих остатков всего того, чем с нею щедро делился город. – Странности… да. Он был словно животное, обладающее лишь самыми базовыми инстинктами и неспособное к высшей нервной деятельности, он не говорил, только мычал или повторял хвостики чужих слов. Он либо находился в состоянии заторможенности, либо же испытывал чрезвычайное возбуждение нервов, кричал, плакал, дрался и царапал свое лицо. Он совершенно не умел играть – только расставлял игрушки в ряд, потом разбрасывал, потом снова расставлял, и так до бесконечности. Он мог долго-долго повторять одно и то же движение, мог, к примеру, крутиться на одном месте, пока не падал в изнеможении Няни у Босвеллов долго не задерживались.

Доктор поднял голову, глаза его уставились на проглядывающую бледную луну.

– Кроме Дороты Браницкой, – сказал он. – Она даже пыталась учить маленького Вивиана читать и писать, приносила лото и они складывали его. Однако и она тоже не могла перебороть слабоумия наследника Босвелла, природа тут одерживала верх, и в дальнейшем все должно было стать много хуже. А ведь в воображении мистера евгениста уже жила красивая картинка его безупречной семьи, вывески его жизни и образа мыслей. Бывает так, что картинка будущего настолько пленяет воображение, что ее нарушение полностью уничтожает человека. Знатоки нервных болезней считают это проявлением mania. Так вышло и с Босвеллом.

Я слушал доктора, и узнавал в его словах свои догадки, а кое-в чем мысленно дополнял его.

– Она ведь ко мне тогда явилась, Браницкая, – говорил Клингер. – Вбежала и чуть не в прихожей стала кричать, что она не может, не может давать малышу яд, что готовится подмена и что нужно заявить в полицию…

Доктор позабавленно покачал головой. И я подумал, что человеку, который на службе у Белого барона отправлял на расправу целые семьи, это и впрямь могло показаться забавным.

– Она его любила, Вивиана, хотя и ей от него порой доставалось, еще и как доставалось. Ну, я ее убедил, что с мистером Босвеллом шутки плохи, напомнил, как непросто ей было получить и эту работу… вы ведь знаете, что о ней в наших русских кругах рассказывали? Только иностранцы ее и брали, а тут и с ними надо было быть в контрах. И так оно и получилось.

Дальнейшее я мог бы дополнить и без Клингера. Дорота Браницкая не была жертвенницей, и спервоначала пыталась стакнуться и с Босвеллом, и со своей совестью. Она хотела просто уйти. Но подозрительный и расчетливый американец, обдумывая дальнейшие свои действия, решил, что слишком опасно оставлять такого свидетеля, как няня. Пусть дети и были близнецами, пусть никто бы не заподозрил подмены – слова няни могли повредить образу безупречного семьянина и достойного члена общества.

– И все же, – перебил я Клингера. – Кто именно убил маленького Вивиана?

– На этот вопрос я вам не отвечу, – доктор прикрыл глаза. Его уже, видимо, накрывало обычное после долгого курения опия опустошение. – Да и какая разница? Малютка не страдал, вот все, что я могу вам сказать. А Босвелл – вы ведь достанете его, м, Травин? Вы его достанете. Жернова… жернова крутятся…

Видя, что он сейчас заснет, я усадил его в тележку случившегося поблизости рикши и оправил домой. Не особенно, впрочем, заботясь о том, чтобы Клингер благополучно туда добрался.

Жернова, жернова… Можно, конечно, полить воду на эту мельницу. Я шел и обдумывал услышанное – и злился на себя за то, что ничего не чувствовал. Куда-то делся из меня рычажок, включавший чувства. Я думал о сказанном казненным хунхузом – о маленьком трупе, зарытом на берегу Сунгари. Довон… мне нужен был Довон, чтобы собрать неопровержимые доказательства, чтобы выяснить, кто же именно похитил и убил сына Босвелла.

Еще я не мог до конца понять, причем тут Гижицкий – пока не вспомнил о портретах членов семьи, которые тот писал, а еще явственно увидел перчатки, закрывавшие руки маленького сына Босвелла. Мальчики были близнецами – но, видимо, острого памятливого глаза художника, который видел пропавшего Вивиана, видел его руки, американец боялся не менее, чем непризнания его возвращенного сына няней. Mania, сказал доктор Клингер. Не больно он был далек от истины.

С Марышкиным же все было и того яснее – прохвост имел хорошее соображение и, поговорив со мною, решил, что бывшего его хозяина неплохо было бы потрясти. Но мистер Босвелл был не из тех, с кем можно было безнаказанно играть в подобные игры. Сам ли он расправился со злосчастным бывшим поручиком или пошел проторенной уже тропкой и поручил это кому-то – было уже не столь важно.

… Довон отозвался довольно скоро – явился прямо ко мне домой одетый по дорожному.

– Прошу простить меня господин Травин, но прямо сейчас я не смогу этого сделать, – выслушав мою просьбу найти непосредственных исполнителей убийства сына Босвелла, сказал кореец. – Отбываю на запад.

И далее, как компаньону, поведал мне, что Лизавета Севастьянова наняла его, чтобы тайно следовать за Доротой Браницкой.

Несколько мгновений я его почти не слышал, переваривая эти сведения – в ушах поднялся неприятный шум. Девица Севастьянова прежде не казалась мне способной на что-то подобное. Да что там – купеческая дочь, вечно бегает по модным магазинам… Старею, подумал я, потерял нюх и чутье; не прочуял, что барышня захочет отомстить за папашу. А то, может, тоже прознала про клад.

– …чтобы защитить ее от возможной опасности, – продолжал между тем Довон; в голосе его я заслышал непривычно мягкую нотку, а в глазах поймал тот же свет, который видел в лице Меченого Пака в нашу с ним встречу, и который крепко запомнил.

Вот это было сама неожиданным. Когда Довон ушел, пообещав все же навести какие-то справки, я довольно долго сидел, тупо уставясь на своих “братьев по оружию”. Во мне снова поднималась злость, мелкая, стыдная собачья злость. Я ненавидел эту женщину, я уже в открытую ненавидел ее за то, что она будила во мне и других. Змея! Хитрая змея, Лилит – прав, прав был Флавинский, он-то сразу ее раскусил.

И Гижицкий. Анджей Гижицкий, которого расстреляли китайцы. И о котором я теперь уж решил разузнать все возможное – вопреки своим правилам не лезть никуда, где пахнет политикой. Потому что не может, думал я, не может такая змея остаться всюду в хороших.

========== Междуглавие 10 – Тьма с синих небес ==========

Старики учили, твердо помнил Байбак Хва – если ночуешь в степи, непременно нужно, едва став на привал, сложить из камней стрелу, чтобы утром знать, в каком направлении двигаться дальше. Иначе духи, призраки неупокоенные заморочат, закрутят и заведут туда, где сухие камни да кости, где нет воды и даже неприхотливые степные лошадки ничего не найдут поесть.

Духи, демоны, призраки, говорили старики – уж они-то в таких местах у себя дома; когда воздух неподвижен и дрожит, поднимаясь от сухой каменистой земли вверх, в нем танцуют они, завлекая и пугая путников.

И чем дальше ехали в степь трое всадников, тем больше понимал Байбак, что старики говорили сущую правду. Морочат, морочат их; то там, то сям каменистые осыпи меж ребер холмов вспыхивают вдруг россыпями драгоценных камней, искрились, играли и гасли, стоило подъехать ближе, издевательски превращались снова в серые обломки скал. И желтые песчаники глядятся вдруг золотыми самородками, тусклыми как и должно быть. И песок шуршит под копытами – “золото, золото…” – то по-монгольски, “алт-алт”, когда ехали по песку, то по-китайски, “чинь-цзы” когда переезжали каменистые участки. Духи знают, что кому казать, шептал себе под нос Байбак.

Изредка он заговаривал с Чханъи, который, кажется, ничего подобного не видел – ни золота, ни самородков, ни самоцветов. Атаман был на удивление весел, ровен и спокоен, непохоже на обычного Чханъи. Словно отбросил, как пустую змеиную кожу, и оставил позади какой-то кусок себя, неудобный и мешающий.

Степь не морочила Чханъи, думал Байбак – как будто атаман вдруг стал сильнее степи. Несправедливо это, неправильно, думал Байбак. За что все досталось именно Чханъи – и улыбка эта, и ветер степной, дышащий волей и солнцем ему в лицо, и баба. И в Америку он собрался. Самому-то Байбаку никогда ничего такого запредельного и не мечталось – были бы денежки, брюхо сыто да на душе покойно. Да вот еще атаманом ему стало охота побыть, чтобы братья уважали и слава чтобы шла. В дела больших людей он, Хва, лезть и не думал, и со Старым маршалом за одним столом, как Чханъи, сидеть не желал. Пускай большие люди сами делают свои большие дела.

И все же несправедливо, что Байбаку и в голову не приходило захотеть чего-то, что выходило бы за пределы его мирка, где степь, сопки, выбитые копытами тропки, колея железной дороги и добыча. Думая таким манером, ехал Байбак рядом с Чханъи, слева, и разговор меж ними тек, словно дорога меж сопок – вверх-вниз, спокойно и неспешно, о том-о сем. О едущих из Красной России и всем, что везут они с собой, о том, в чьих руках окажется дорога и будет ли год добычливым.

И только ближайшее, самое ближайшее будущее оба обходили стороной – атаман, выяснив и проговорив все еще при отъезде, более ничего не спрашивал, а Хва более ничего не говорил. И Цзиньлин, ехавшая по правую руку от атамана, молчала. Нехорошо, коли баба молчит, думал Байбак, но вслух этогои не говорил .

Солнце меж тем уже клонилось к вечеру, небо потеряло жгучую голубизну свою, помутнело, поблекло, посерело. А холмы и каменистые отроги их окрасились сине-пурпурным, темнея густой черной синевой в долинках и промоинах каменных своих ребер. Осыпи глухо серели драконьими хвостами, и стояла тишина, тем более глубокая, чем громче рвали ее звуки конского шага. “Алт-алт”, ступают копыта по мелким камешкам да песку. В степи, вспомнил Байбак чьи-то слова, от тебя самого отстается одна душа, остальное высосут змеи да пустынные страшные черви.

Дорога – нет, едва заметная тропка среди камней и редкой жесткой поросли вывела на почти ровное плато, поросшее травою, такой же сухой и жесткой. С двух сторон его ограждали невысокие гряды с острыми зазубренным верхом. Ветер и песок терзал каменные складки и из них, казалось Байбаку, глядели на путников неведомые опасные существа. Впереди, уже теряясь в сумерках и дымке багряного заката, простиралась степь, и страшное бесприютное чувство охватывало Байбака. Он взглядывал украдкой на Чханъи и Цзиньлин, но те ехали себе вперед как ни в чем не бывало, и атаман, казалось, вовсе забыл, что их уже настигает ночь.

Потому когда Чханъи остановил лошадь у проделанной ветром и песчинками каменной арки и бросил “Остаемся тут”, Байбак уже едва различал землю под копытами коня.

В трещине под стражей камней журчал родник, умирающий, верно, в летнем зное, но пока журчащий и впитывающийся в песок неуловимым змеиным хвостом. Впереди должно было быть селенье пастухов, которые пригоняли сюда свои табуны, и туда должны они были попасть завтра.

Там должно было все закончиться.

Тени в ложбинах стали совсем черными, и отсветы костра лишь кусками выхватывали из ночи траву, холмы и камни. Тоскливая ночь, несчастливая, тихая. Такие ночи любят демоны. Байбак покосился на хозяйничающую у костра Цзиньлин и сел ровнее.

– Не след тебе верить ей, атаман, – не глядя на Чханъи, негромко проговорил он по-манчжурски. – Коли такая баба много молчит, значит задумала худое. Высосет она тебя как змея.

Краем глаза, не поворачивая головы, Байбак следил за атаманом – понимая, что таков как Пак Чханъи может сорваться и за меньшее. Следил он за атаманом и видел, как на лице того медленно расцветает обычная его усмешка, сейчас жуткая в отсветах костра.

– Знаю, – по манчжурски же и в тон Байбаку ответил наконец Чханъи. – Все они такие. Говори она мне о любви или чем еще таком, давно бы ее убил.

Он замолчал и чуть отвернул голову, смотря, как Цзиньлин заваривает чай в медном маленьком котелке. И Байбак заметил что привычная кривая усмешка на лице атамана сменилась непривычно мягким выражением. Верно, Чханъи и сам того не заметил.

Атаман не верит в то, что говорит, подумал Байбак. Ну и поделом ему. Пусть высосет его эта белоглазая змея, пусть доведет до погибели, как и предупреждал тот урус. Пусть. Ему, Байбаку, такоего не грозит – это же не он, Чханъи взахлеб смотрел красивые фильмы, это Чханъи мечтает уехать в сказочную Америку, это Чханъи падок на красивые вещи и теряет голову…

Он вдруг понял, что уже почти ненавидит Чханъи. И держа в руках горячую кружку с чаем, старательно дул в нее, морщил губы, пил глоток за глоточком – и думал о том, что говорил ему тогда мертвый теперь, убитый атаманом урус, о скрытом смысле всех слов его и о том, завтра все можно повернуть совсем иначе, нежели было сговорено.

***

Непросто, совсем непросто идти по следу тех, кто не желает, чтоб за ними следовали. И уж тем более непросто это тогда, когда тебе велели лишь следить, следовать и охранять.

Пак Довон даже успел потерять свою цель, когда дорога петляла между отрогов большого хребта, меж верховых озерец и болот, еще не успевших по-летнему подсохнуть. Он едва не отчаялся – тем более, что цель его делала все, чтобы не быть заметной, не бросаться в глаза редким людям, с которыми пересекался ее путь.

Никто из встреченных не знал ничего о девушке с золотыми волосами, едущей вместе с отрядом “степных братьев”, и незнание это было именно незнанием, а не страхом.

На счастье, Довон нагнал их уже за хребтом, где места были ему более привычны. Сопки, холмы и холмики, уходившие в туманный край неба – среди них было удобно прятаться. С сопки он видел каменную выбитую ветрами арку, сухую как драконьи кости, видел костер, видел и то, как сидели у костра трое, как потом устроились они на ночь. Видел, как рано-рано утром, когда солнце не выкатилось еще из-за хребта, один из троих отъехал первым на юго-запад, где, знал Довон, маленькое стойбище в три-четыре юрты.

А двое остались, и Довон тоже остался. Тягостное ощущение беды не покидало его, и помнилось все, что делал и думал он о Паке Меченом. И думалось о женщине, которая была сейчас с Паком Меченым, и о том, сколько всегдо вдруг закрутилось вокруг этой женщины.

Он не ждал то, что произойдет дальше – он и не думал, что Меченый может оказаться столь беспечным. Когда налетели из-за сопки всадники на маленьких вертких конях, засвистели пули – и Меченый упал, сраженный первыми же из них, с ярко-алым расплывающимися пятнами на белой, снежно белой, несмотря на степь, будто он собрался на праздник, рубахе. И через мгновение женщина с коротким криком упала на него, будто прикрывая собой…

Карабин, отличный американский карабин промедлил всего ничего, прежде чем отрыгнуть заряды, и еще, и еще раз – в крутящихся у каменной арки всадников, сбивая их наземь. И ударившей под лопатку пули Довон сперва почти не ощутил – пока не заволокло глаза и не упала с утреннего степного неба непроглядная тьма.

========== 11 – О бильярдных шарах ==========

Китайцы говорят, что судьба сама разворачивает правильную дорогу перед тем, чьи намерения чисты и верны. Уж и не знаю, что такого чистого и истинного было в моих намерениях, чтобы моя решимость раскопать все что возможно о судьбе Анджея Гижицкого получила такое подкрепеление. Скорее предыдущие события и мое в них участие подтолкнуло события последующие – на манер того, как шар толкает шар в карамбольном бильярде.

Не так уж часто меня просили помочь заключенным, еще того реже я соглашался, вопреки тому что бывало это необыкновенно выгодно. Ну и плачущая дамочка, пришедшая год назад ко мне просить за своего дурака-мужа, путейского служащего, согласившегося “только поднести чемоданы, господин Травин, несчастные чемоданы, и за эти чемоданы его в кандалы”, спервоначала показалась мне существом глупым и безобидным – так уж суетливо она промокала плохо накрашенные глаза беленьким платочком с невнятной монограммой.

Чемоданы оказались совсем не несчастными – точнее, должны были они стать несчастными для многих и многих людей, потому как содержали изрядный запас тротила, долженствовавший подорвать ни много, ни мало как мукденский дворец Старого маршала. Однако за людьми, которые чемоданы везли, уже было установлено наблюдение, так что взяли их еще за две станции до города.

Дамочка, назвавшаяся Верою Ивановной, жена одного из неудачников, сперва показалась мне обычной барынькой из “бывших”, так что я было и согласился похлопотать за небольшую мзду, но что-то порой проглядывало в ней хищное и опасливое, мешавшее так думать. Я пообещал ей помочь, однако после ухода немедленно известил китайскую полицию. И не зря – муженек или кто он ей там, по документам Шугин Иван Яковлевич, оказался совсем не членом террористической организации, которая планировала подрыв полотна железной дороги на территории красной России в районе Забайкалья. Был он агентом ОГПУ, что выяснилось после того, как не дождавшись результатов от своей благоверной, он попытался бежать, за что после поимки и был посажен в Мукдене в одиночку и в кандалах. Выдал его стрелочник, которого невезучий агент принял за сочувствующего красным и открылся.

Для меня же следствием визита Веры Ивановны было доверие китайской политической полиции. И когда – по времени вскоре после исчезновения из Харбина Браницкой, – попался им в лапы прибывший из красной России корявенький мужичок, искавший проводника во Внутреннюю Монголию, они первым делом вызвали меня.

У мужичка, зыркающего из-под нависших век узенькими калмыцкими глазками, был паспорт на имя конторщика Осипа Ершина. А еще нашлась у него зашитая за подкладку пиджака карта, нарисованная на ткани; на ней я узнал железную дорогу, а также некоторые из обозначенных пунктов – Цицикар, Хулун-Буир и оба больших озера, расположенных к западу и юго-западу.

Смекнув, к чему может быть такая карта с такими отметками, я выпросил возможность побеседовать с Ершиным с глазу на глаз, пояснив это тем, что человек может быть причастен к оправке приснопамятных чемоданов с тротилом.

При упоминании чемоданов мужичок примолк и втянул голову в плечи – видно, слухи о том, каково в мукденской тюрьме приходится господину Шугину, дошли до его ушей в полной мере. Канга, кандалы, пытки и побои, крысы и воши, грязь, вонь.

После упоминания вскользь, что попался чемоданный курьер благодаря простому железнодорожному служащему, вытянуть из Ершина, что прибыл он из И., чтобы найти некоего Супарыкина, служившего вестовым у барона Унгерна, было уже не столь сложно. Мне удалось убедить неудачливого кладоискателя, что ему не сдобровать ни в случае того, что китайцы уверятся в его кладоискательстве, ни в случае того, что они сочтут его очередным курьером ОГПУ – что было, впрочем, истиной. И в обмен на то, что китайский политический сыск будет видеть в нем обыкновенного дезертира, ищущего золото где-то в Барге, Ершин согласился снабдить меня сведениями обо всем, что касалось Анджея Гижицкого.

Сведения эти я после дополнил тем, что смог сам узнать у китайцев, вытянул из доктора Клингера, а также раскопал самостоятельно. И картина встала перед глазами моими во всей неприглядной стройности.

Завербовали Гижицкого еще в России, однако же много надежд на него не возлагалось – от Гижицкого-младшего требовали всего лишь закрепиться в Харбине и искать встречи с братом. Что тот и делает, попутно встречая свою бывшую пассию Браницкую, которая тогда служит у миссис Берджесс. Что уж там происходило внутри этой троицы, доподлинно было мне неизвестно, однако я помнил о том магнетическом действии, которое могла оказывать Дорота Браницкая на мужчин. Камиль Гижицкий, очевидно, также попал под это притяжение, потому что только он и только тогда мог рассказать брату и его подружке о кладе Унгерна. О Камиле я знал только что человек это умный, образованный и очень выдержанный – может, благодаря этому ему удалось вырваться из сетей Браницкой, отделавшись только лишь тайной клада, в существование которого он, видно, не особенно верил. Камиль Гижицкий нужен был красным гораздо поболее своего балбеса-родственника, однако каким-то образом он сумел просочиться между пальцев ОГПУ и кружным путем все-таки попасть в свою Польшу. Картина, написанная Анджеем в период, когда он встречался с братом, очевидно, содержала какую-то подсказку к тому, где следовало искать золото Белого барона.

Проходит несколько лет, Анджей перебивается случайными заработками, выполняет мелкие поручения красных агентов. В это время между ним и его пассией, очевидно, произошел разрыв. Снова встречаются они когда Дорота Браницкая уже служит у Босвелла.

Видимо, тогда она случайно встречает Анджея, который оказался совершенно без денег – я узнал, что он часто посещал игорные заведения и, должно, в очередной раз проигрался. По протекции своей пассии Гижицкий получает от Босвелла заказ на портреты – всех членов семьи. Я помнил те портреты, что видел в доме Босвеллов – Анджей был способным художником, сколь я мог судить, во всяком случае схватить сходство и характерное выражение у него выходило. Итак, Гижицкий пишет портреты всех, включая мальчика. Пишет и его руки, и заодно, верно, отмечает, что сын Босвелла не разговаривает совсем и не вполне нормален в своем поведении.

Далее я узнал, что Гижицкого услали в Шанхай, с заданием проникнуть в английский клуб и передавать сведения о пребывающих в город и отбывающих из города британских офицерах. Не знаю уж, чем могли помочь или помешать большевикам британские офицеры, возможно мне это было сказано для отвода глаз. Я-то знал, что как раз тогда Чжан Цзолинь послал туда же своего сына для начала переговоров с японцами.

Существенным для меня тут было то, что Анджей и Браницкая расстались снова. Она, полагаю, не оставалась без мужского внимания – такая всегда найдет себе, под кем ноги расставить.

Однако встретились они уже после того, как случилось похищение и счастливое возвращение Вивиана Босвелла – и как раз за это время в ОГПУ появляется запрос Гижицкого на дозволение ему поездки в ту самую Внутреннюю Монголию. Запрос, правда, составлен столь сумбурно, что заставлял сомневаться в душевном равновесии запрашивающего.

И, читая это, меня осенило – Камиль Гижицкий, склонный, видно, к шуткам дурного тона, разделил тайну золота между своим братом и Доротой Браницкой, сковав их невозможностью добраться до клада по одиночке. Хотел ли он этим соединить Анджея с этой змеей или напротив, желал зло подшутить над братом, сказать трудно. Ясно одно – ни Анджей, ни Браницкая по большей части не верили до конца в возможность получить клад, даже соединив усилия. Или же, вспомнил я злобную надпись на обороте картины, Браницкая отказалась сотрудничать со своим бывшим возлюбленным. Возможно, это внесло свою лепту в душевный разлад, все более накрывающий Анджея Гижицкого.

Не тогда ли они говорили о поиске сокровищ, когда Браницкая, преследуемая, травимая всеми, обращается к художнику, как к последнему прибежищу. Однако, видно, даже в таком крайнем положении ей хватило рассудительности не продать своей части тайны сокровищ. И снова ощутил я глухую бессильную ненависть к Дороте Браницкой.

А вот о подмене сына Босвелла она вполне могла рассказать. Как и о том, что Босвелл не спустит ей того, что она знает. И тут я снова вспомнил Мартинса-Марышкина и подумал, что Анджей тоже мог решить шантажировать Босвелла – это ему кажется надежнее, чем искать какие-то сокровища. А может, не шантажировать – может, Гижицкий решил просто заработать себе очки в глазах Босвелла. Как бы там ни было, следующей точкой на карте для них стала станция Цицикар, куда поехали они вместе. Что там было до того, я в точности не узнал – не то Гижицкий решил продать что-то из доверенного ему ОГПУ, не то он действительно закидывал удочки в сторону Босвелла, однако американец к тому времени окончательно уверился, что бывшая его гувернантка, пусть и опозоренная и не могущая найти себе заработка, должна умереть.

В Цицикаре Браницкая надеялась получить место в конторе порта, но место ей не досталось. А душевное здоровье Анджея все более вызывало вопросы. И я отчетливо представлял его метания – красная разведка – мне намекнули, что от незадачливого агента собирались избавиться тем или иным способом, – золото, которое не то есть, не то нет, рассказанная ему история подмены ребенка Босвелла, в которой Гижицкий также усматривал для себя некие возможности. И вдобавок женщина, высасывающая его, сводящая с ума словно некий упырь-кровосос.

Все зло от таких женщин, думал я, вспоминая лицо Дороты Браницкой, жестокое и гордое. Все зло от таких.

“Я ехала и знала, что меня ждет смерть”, – так она говорила, и я не имел возможности ей не верить. Сама виновата, сказал я себе. Сама виновата, это она довела Гижицкого до безумия, до гнусности, до доноса Босвеллу, что Браницкая собирается кому-то продать сведения о подмене ребенка. И я подумал, что сам Анджей мог сказать бывшей пассии своей, что до Харбина она не доедет. Я бы, возможно, так и сделал на его месте – и ее страх, и то, как она ехала навстречу смерти, было лишь небольшою платой за то разрушающее воздействие, которое имела Браницкая на судьбы.

Mania, говорил Клингер. И у этого, и у того mania. Эта женщина одинаково страшно действует на всех, с кем приходит в соприкосновение, и не является ли моя собственная одержимость ее делом также проявлением этой mania?

Нужно было отвлечься, забросить это дело, и я швырнул расчерченные на листе почтовой бумаги схемки в ящик стола, в который раз и теперь уж накрепко давая себе слово не возвращаться к делу Дороты Браницкой.

И жизнь услужливо принялась вытирать это дело из моих мыслей – сперва пропажей Пака Довона, след которого затерялся в монгольской степи, а после июньскими событиями, когда стало ясно, что мои соображения о причастности агента Ершина к делам красных бомбистов не были досужими домыслами. Бомба была заложена толково, в виадуке на стыке Пекин-Мукденской и Южно-Маньчурской железных дорог, который стык охраняли не китайцы, а японские солдаты. Толково, ничего не скажешь. Все как один посчитали, что покушение было организовано японцами, разозленными заигрываниями Старого маршала с Вашингтоном.

…А на исходе июля умерла маменька – просто тихо уснула в своей комнате. И я остался один.

========== Междуглавие последнее ==========

Они поднялись с земли, когда последние отзвуки копыт впитались в камни и песок. До того нужно было лежать так неподвижно, чтобы и птица, черная птица, клюющая мертвых, могла обмануться. “Если отсюда выходят только мертвецы, превратимся в мертвецов”. Таких же, как те, что не шевелятся и не встанут уже. И как тот на сопке, что тоже затих.

И птица села, птица выклевывала припасенный кусочек мяса, который достать ей было гораздо проще, чем разрывать плотную человеческую одежду и упругую живую человеческую кожу.

Отзвучали, отгремели по земле копыта, – тра-та-тра-та-тра-та, – галопом умчались всадники, оставив бродивших без призора коней.

На двух из которых и сели те двое, что лежали будто мертвые.

– Отсюда должно быть недалеко, – голос Цзиньлин тих, как шуршание песка. Она подбирает поводья, руки в дорожных перчатках легки.

Меченый кивает.

– Один переход. Я знаю это место у озера, – говорит он, подъехав к спутнице вплотную. Склоняется к Цзиньлин и выплевывает свистящим злым шепотом: – А Байбак был прав. Я тебе нужен только для того, чтобы найти это место.

Та коротко усмехается, в прищуренных светлых глазах вспыхивает острый огонек – подобный тому, как отблескивает на солнце змеиная чешуя. Хочет что-то сказать – и вздрагивает, оглушенная звуком одинокого выстрела.

Падает конь под Меченым, падает, увлекая всадника, чья нога застряла в стремени, и валится набок, придавив ногу человека, вдавив ее в песок.

– Байбак! – выстанывает Меченый бессильным злым полушепотом. Револьвер, револьвер на бедре больно впивается в тело. Быстро не вытащить.

Въехавший на сопку едва заметно кивает, не отводя глаз от атамана.

– Цзиньлин поедет со мной, – в голосе его прорывается тщательно задавливаемое торжество. И дальше летят, летят слова, которые услышал Байбак некогда от уруса-художника. Летят, торопятся, мешаются с густым горячим уже воздухом, струйками поднимающимся от песка и камней.

– Я знаю об лощине у озера, – выпаливает наконец Байбак, как прежде не сводя с Меченого глаз, но обращаясь к неподвижно застывшей женщине. Даже конь ее словно окаменел. – Я знаю место, а ты знаешь местечко. Он нам не нужен, – дергает он подбородком в сторону Меченого. Тот же упрямо пытается выползти из-под придавившей его конской туши – зная слишком хорошо, что Байбак Хва не бросает слов на ветер.