355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кшиарвенн » Белая луна над синей палаткой (СИ) » Текст книги (страница 2)
Белая луна над синей палаткой (СИ)
  • Текст добавлен: 11 августа 2021, 18:32

Текст книги "Белая луна над синей палаткой (СИ)"


Автор книги: Кшиарвенн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Корейца, – поправил я безмятежно, улыбаясь одними губами. Глаза Довона беспокойно забегали – русского он не знал, хотя за то, что он не мог разобрать ни единого слова по-русски, я бы не мог поручиться. А Флавинский продолжал бесцеремонно разглядывать Довона, и во взгляде его было все менее прицеливающегося к модели художника, а все более высматривающего вечером развлечения мужчины.

В конце концов, когда комментарии Флавинского относительно внешности Довона стали совершенно рискованными и непристойными, я прогнал его, а Довону сказал, что это был один из моих лучших информаторов. Не знаю, поверил ли мне кореец, однако приходить в мой дом он после того некоторое время опасался, и несколько раз мы встречались для деловых разговоров на берегу Сунгари. Флавинский же спустя время заявился как ни в чем не бывало, и я в глубине души был ему даже благодарен за то, что он поставил всегда невозмутимого как скала Довона в столь неудобное положение.

…Итак, Флавинский ввалился непрошен, едва сбросив в прихожей калоши и сняв пальто и башлык, в котором выглядел записным филером. Я беседовал с купцом Атяшевым, по весне гонявшим по Сунгари баржи и еще с зимы моим посредством обеспечивавшим себе какую-никакую защиту от вовсю грабивших проходящие торговые караваны банд. К счастью Флавинского, мы уже закончили с деловой частью нашей беседы и предавались приятным воспоминаниям о старых временах.

В противоположность ожиданию, Флавинский не влез бесцеремонно в разговор, как сделал бы обычно – оглядев мой кабинет, он зацепился взглядом за картину с монгольским пейзажем и майханом, да так и остался сидеть, уставясь на нее.

– Давно у вас это, Травин? – спросил Флавинский, когда Атяшев ушел. Я взглянул на картину. Висела она у меня ровно пять месяцев с неделей, но для чего Флавинскому нужна была такая точность.

– Не помню, с полгода висит, – небрежно бросил я, снова обратив взгляд к бумагам, которые всегда лежали у меня на столе, чтобы при надобности занимать глаза и руки.

– Продайте ее мне, – вдруг заявил Флавинский с необычайной решительностью. Это было неожиданно – я прекрасно знал, что он беден как церковная мышь, что едва наскребает гроши, перехватывая по временам заказы в типографиях на виньетки и иллюстрации для дешевых изданьиц.

Картину мне принес Андрей Гижицкий, художник-поляк, мой несостоявшийся клиент. Он явился ко мне душным июньским вечером и все оглядывался так, что впору было подумать, что он боится преследований. Оставил картину и пачку бумаг и уговорился прийти завтра для серьезного разговора – однако назавтра его арестовали как красного шпиона и очень скоро повесили. Я тогда внимательнейшим образом перечитал бумаги, оставленные мне Гижицким, прежде чем отдать их начальнику Сыскного отделения, но ничего подозрительного и интересного не нашел. И решил, что неприятностей мне не нужно, пусть китайцы сами разбираются. Андрей оказался сводным братом Камиля Гижицкого, служившего сперва у Колчака, потом у Унгерна, потом у Чжан Цзолиня*, а под конец сбежавшего в свою Польшу. Младший Гижицкий с братом не поехал, остался в Манчжурии – и кончил вполне бесславно.

А вот картину я оставил у себя.

– Зачем вам эта мазня под Верещагина? – продолжал наступать Флавинский. – Травин, вы ни черта не смыслите в искусстве, оно вам не нужно. А я повешу ее на стену в память о погибшем коллеге.

– Я отдам вам даром эту мазню, если вы скажете, зачем она вам нужна, – отозвался я наимягчайшим, на который был способен, тоном. – Вы не отличаетесь сентиментальностью, а вот я профессионально любопытен. Флавинский, вы самая равнодушная к ближнему человеческая особь, что я видел. Вы никого не любите и никого не цените – так зачем вам вешать картину в память о коллеге?

– Ну вас к черту! – озлившись, выплюнул Флавинский, схватил шляпу и буквально вылетел вон.

Оставшись один, я первым делом снял картину и тщательнейшим образом обследовал подложку и рамку. Рамка была простенькой, из дешевых, однако на изнанке холста было по-русски написано следующее:

“Женщина или любит, или ненавидит. Третьей возможности у нее нет. Когда женщина плачет – это обман. У женщин два рода слез. Один из них – из-за коварства. Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом. Будь ты проклята, С!”

Походило все, кроме последней фразы, на цитату, в цитатах и изречениях я не силен, а вот последнее звучало вполне недвусмысленно и цитату объясняло. Стало быть, у бедняги Гижицкого была пассия с именем на С, которая и стала причиной его несчастий. Я вспомнил случай, произошедший более трех лет назад, когда в городе появился молодой человек, выдававший себя за белого офицера-колчаковца. Тот случай, когда шпиону феноменально не везет – он познакомился с женщиной, оказавшейся женой того самого офицера, пропавшего без вести во время Ледяного марша Каппеля. Она и словом себя не выдала, любезничала с незадачливым шпионом весь вечер, отлучилась якобы в уборную и хладнокровно выдала его первым попавшимся китайским полицейским. Шпиона застрелили при попытке взять живьем, перебили кучу посуды и зеркал. С тех-то пор китайцы не экономили и в подобных случаях всегда звали на помощь тех, кто поопытнее – в городе осело несколько бывших сыщиков вроде меня.

Я собирался хорошенько обмозговать это дело, однако явившийся на следующую же ночь посланник полковника Суна помешал мне. Меня срочно вызывали, прислали машину, чтобы везти в одно из передместий Харбина. Старый пес снова был нужен.

Неулыбчивый как идол в кумирне, полицейский-китаец, которого послали за мной, дорогой постарался ввести меня в курс дела – в своем доме был найден мертвым Ким Панчжу, богатый и влиятельный кореец, работающий с японским Императорским банком, а по некоторым темным слухам – и с японской разведкой тоже. Никаких следов взлома. Дом пуст. В воротах найдено еще два трупа – верно, охранники, хотя очень уж на хунхузов смахивают. Я слушал китайца, кутался в шарф, с которым в Харбине почти не расставался с октября по апрель, и старался представить, что ожидает меня в доме.

Однако прежде я осмотрел трупы охранников, картинно усаженных по обе стороны въездной арки – и разом заключил, что уж кем-кем, а охранниками они быть не могли. Молодые еще малые, плосколицые, губастые, похожи на харачинов больше, чем на китайцев, стриженые, косы не носят, одеты в потрепаные мундиры со споротыми нашивками, так что и не разберешь, какой армии. Пояса, ножны и по две кобуры на каждом – пустые. Лица залиты кровью; присмотревшись, я увидел, что каждый убит одним точным хлестким ударом тонкого ножа, вспоровшего яремную вену. Второй удар – очевидно, нанесенный сразу после первого и распоровший уголки рта в широкой жуткой улыбке, заставил меня покачать головой. Я уже догадывался о том, кто приложил руку к убийству.

Следов на дорожке было много, и все от дома к воротам. Верно, те, которые были от ворот, затоптали.

– Пустынные братья, – сдержанно хмыкнул я, и китаец-полицейский согласно кивнул. Кажется, он и сам догадывался, кто тут поразвлекся.

Мы прошли к дому. Роскошный особняк в китайском стиле укрывался в большом саду, который и сам сейчас был укрыт снегом. Открытая галерея озмеяла весь дом – и в раздвинутых дверях, выходящих из кабинета Кима, ничком лежал сам хозяин, в халате тяжелого дорогого шелка и в мягких вышитых комнатных туфлях. Руки с закляклыми в предсмертном усилии пальцами были вытянуты вперед, словно перед смертью Ким отчаянно старался выползти на галерею. Полицейский врач уже возился возле трупа, однако, старый служака, с места его не трогал, лишь легонько касался, осматривая.

Я прошел в кабинет – ковер, устилавший его пол, был смят все те несколько шагов, что отделяли дверь на галерею от кресла у стола. Черно-белый, шахматными клетками, пол заметало снегом из галереи. Я прошел в глубину комнаты, осматриваясь. Много дорогих безделушек – мое внимание привлекла круглая музыкальная шкатулка с инкрустациями из золота и кости на чем-то черном и нефритовым деревцем, вырастающем из ее верхушки. Бронзовый бюст, изображавший самого покойника, смотрел на нее из ниши шкафа. На патефоне лежала пластинка, которую покойник, видно, слушал перед смертью. Этот человек чувствовал себя в жизни хорошо и покойно и никак не расчитывал умереть.

Кресло отодвинуто, низкий пуфик опрокинут – но это и все следы борьбы, которые я заметил. На полу снова множество грязных следов ног. Сейф открыт и ожидаемо пуст – брали все до йены, до доллара и тщательно.

Между тем врач, которому я разрешил теперь перевернуть тело, закончил его осмотр. Я слушал его бормотания, понимая медицинский китайский, который перемежался латинскими терминами, лишь с пятого на десятое. Удар тонким острым ножом сзади в шею, как раз там, где она смыкается с черепом – “фэн-фу”**, сказал врач. После такого удара человек еще жил некоторое время – пока убийца не выдернул нож, уходя. Некоторое удивление вызвало то, что под халатом Кима не было даже белья, а на жирной безволосой груди красовались царапины, оставленные ногтями – не слишком свежие, но и не старые. Не больше как два-три дня, сказал врач.

“Сик транзит глория мунди”, говорил всегда Илья Петрович. Так проходит слава мирская. Славы, положим, Ким Панчжу не нажил, а вот врагов… Распоротый рот – с такими улыбками и прежде находили чем-либо не потрафивших Паку Чханъи. Это был его почерк, его личная печать. Тем загадочнее было то, что проштрафившиеся хунхузы были найдены в доме Кима – при котором, как я знал, Меченый Пак был кем-то вроде охотничьего пса.

Ни на что особенно не надеясь, я решил потщательнее осмотреть дом – хоть китаец полковника Суна и не слишком был доволен моим рвением, как, подозреваю, не был доволен и моим присутствием. Жилище Кима, под завязку набитое роскошными дорогими вещами, заставило бы почувствовать зависть и человека, менее меня любящего затейливые безделушки. Если бы не полицейские и врач, вряд ли я бы удержался от того, чтобы позаимствовать на память из кабинета Кима, скажем, ту музыкальную шкатулку. Думая так, я осмативал комнату за комнатой, пока не наткнулся на распахнутую дверь. Другие двери были закрыты, так что эта распахнутая дверь, откуда тянуло холодом, сразу привлекала внимание. Комнатка, небольшая и холодная, была пуста и лишена окон, в ней помещался лишь жесткий топчан с тощим тюфячком на нем.

Даже на комнату прислуги эта коморка вряд ли могла сгодиться. А между тем, нежилой она не была, тюфяк смят – и на полу я снова увидел грязные следы. А у самых дверей, забытая, валялась маленькая дамская сумочка, вышитая бисером.

Комментарий к 2. Мертвый художник и мертвый богач

* – военный и политический деятель Китая

** – название точки в китайской медицине

========== Междуглавие 2 – Тепло ==========

Всю морозную ночь, пока они едут – сперва на машине, потом верхом, потом снова на машине, – она молчит. Сидит с ним рядом и молчит, кутается в смердящий кислой овчиной полушубок, ловя каждую долю тепла и неосознанно прижимаясь к боку сидящего рядом.

Слишком холодно. Морозная ночь гонится за ними, в бледных облаках проглядывает луна, и ей кажется, что это старая больная вдова, что тужит за своими детьми и обречена на скитания.

Молчит она и когда высохшая похожая на обезьяну китаянка предлагает ей ванну. Молча кивает, проходит куда указали, раздевается донага, сдерживая знобкую дрожь, и осторожно ступает в горячую воду. На табуретке возле ванны лежит большая махровая простыня, кусок мыла и мочалка, над ванной плавает густой пар, собирается в облачка, и огонь светильника сквозь облачка кажется ярче, загадочнее, почти праздничным.

Она расслабляется в горячей воде, руки безвольно плывут, каждый гран холода вытапливается. Это не похоже на то быстрое ополаскивание в холодном богатом доме, там была надежда, там почему-то вдруг поверилось, что помогут, что мягкоречивый хозяин с внешностью почти интеллигентной примет участие – и вовсе не того рода участие, которое он в ней в конце концов принял.

Огонь светильника расплывается, двоится, множится, вспыхивает, и снова видится ей пол в шахматную черно-белую клетку – такой же как в доме Кима, и как… в институтской зале с многосвечными канделябрами по углам, которые только в последние два года заменили газовыми светильниками.

Она опускает ресницы и откидывается на край ванной – этот свет, сквозь ресницы, сквозь пар… И музыка, патефон, раздающийся откуда-то издали, превращается в вальс – качаются, качаются огни светильника, и облачка пара складываются в танцующих девочек в светлых открытых платьях, одинаковых у всех.

И ласково сияющие серые глаза видятся ей. “Позвольте вас пригласить… на вальс”. Он и сам юн, он впервые на таком балу, он не должен был попасть сюда – но попал, в числе пяти первых учащихся коммерческого училища и как лауреат премии, учрежденной купцом Собашниковым тому, кто лучше всего напишет его баржи на Ангаре. Обо всем этом она узнала после. А пока – вальс, и рождественский бал в Институте благородных девиц императора Николая I, и сияющие серые глаза.

“Могу ли я узнать, как вас зовут? – Дарья Яковлевна Орлова”.

Трусливо спрятав нерусское звучание имени за русским, схожим. И покраснев, когда назвался он.

“Анджей-Станислав Гижицкий”. Анджей, не Андрей.

И было потом что-то грязное и некрасивое – брошенное кем-то прошедшим мимо и явно в расчете на нее и Анджея “матка боска Ченстоховска, змилуйся над нами, над поляками, а над москалями, як собе хцешь”. Пощечина, ссора и что-то еще, и звенящий голос Анджея, отражающийся от колонн – “Весь этот ваш национализм, господа – что за жалкая, нелепая и бессильная игра!”

Десять лет – гибель отца, разрыв с матерью, дороги, поезда, голод и страх, унижения и жизнь с чистого листа, без родных и друзей, – все десять лет она хранила его облик как некое последнее прибежище. Для чего судьбе надо было, чтобы они снова встретились?

…Вода остывает, и рассеиваются облака пара. И надо мыться, мыть волосы. Надо вставать. Одеваться. Выходить.

Она почти озлобленно моет светлую гриву – надо было остричь, давно надо было, к чему оно? Поспешно, удерживая слезы, смывает мыльную пену, вытирается, собирает в узел влажные еще волосы и надевает чистое белье и китайское платье, оставленное ей.

Китаянка уже ожидает ее и проводит в ту самую комнату, где происходил их первый разговор с…

Он, как и тогда, сидит на диване – не диван, так, кушеточка. Тогда ее вывели отсюда, и те дни, что прожила в этом доме, она провела в другой комнате, больше похожей на будуар дамы полусвета. Не думая о том, кто жил в этой комнате до нее, кто спал в кровати. Кого равнодушно вдавливало в кровать сильное мускулистое тело.

Он пришел к ней лишь однажды, на второй день. Молча повалил на кровать, задирая юбку – и, тут же откатившись в сторону, рассмеялся тому, как она безвольной куклой вытянулась под ним, понимая всю тщетность сопротивления. А может, и не желая сопротивляться.

“Зима. Сверчку еще не время петь”, – сказал он, вставая и все еще смеясь. И ушел, оставив ее лежать, сотрясаясь от неожиданно нахлынувших рыданий. Не слыша и не замечая их.

В другие дни ее несколько раз приглашали к обеду – если так можно было назвать сборище, где собирались человек по десяти самого зверского вида, ели руками, переговаривались и хохотали, и понимала она их язык едва-едва, а иной раз не понимала вообще. Среди этих зверолюдей он казался принцем в изгнании – костюм дорогого сукна, белоснежная рубашка и, кажется, даже галстук. И грация танцора в каждом движении. Разве что три серебряных кольца в ухе и шрамы на левой скуле и щеке портили этот образ.

Сейчас он сидит в одном нательном белье и наброшенном на плечи халате – сидит обыденно, словно у него уже в привычку вошло ждать ее.

– Пойдем. – Он встает, гасит лампу и только сейчас, по падающей из-за угла полосе света она замечает проход в смежную комнату. Там оказывается кровать – слишком уж вальяжно широкая для одного, но все же узковатая для двоих, – и кресло. В комнате тепло, скошенный скат крыши открывается окном, затянутым морозным узором. Где-то там в окно тщатся заглянуть промерзшие острые звезды. На столике что-то съестное – какие-то рисовые колобки, лепешки, холодное мясо. Бутылка скотча и два толстодонных стакана

Он открывает бутылку, зубами и без всякого изящества, плескает в оба стакана, берет один и кусок мяса и садится в кресло. Закладывает ногу на ногу.

Без мыслей, без страха, лишь ощущая, что нужно, необходимо избавиться от вплавившегося в кости холода она берет второй стакан и ломтик лепешки. Отпивает, закашливается и поспешно заедает лепешкой.

– Это ты так отделала старика? – спрашивает он. – Его будто кошки драли.

Она молча кивает. Виски горячим током бежит по жилам, одновременно согревая и заставляя дрожать.

– Там не было ничего острого, – едва шевеля губами, произносит она. Смотрит на свои пальцы с обломанными ногтями. – И у меня не было маникюрных ножниц.

Он удовлетворенно прикрывает глаза и отпивает еще виски.

– А Ван и Чой?

Она не знает, кто это, но догадывается – речь о тех, кто сперва отпустил ее, а потом… Она снова чувствует их руки, держащие ее, и видит над собой округлое неправдоподобно интеллигентное лицо, едва изменяющее свое выражение даже во время соития. Это было отвратительнее всего.

Когда, задрожав в последней судороге, Ким ткнулся мокрыми губами в ее щеку, ее стошнило – и, очевидно, это было для старика смертельной обидой. Он сперва отдал ее тем двоим, а после велел запереть в холодной коморке.

Она не замечает, что рассказывает все это вслух, равнодушным мертвым голосом. Он слушает, побалтывая стаканом, коричнево-янтарный виски ополаскивает стенки.

– Поздно, спать пора, – произносит он наконец. Отставляет стакан, встает и скрывается за неприметной дверью, откуда выходит спустя короткое время. Проходит мимо нее, сбрасывает халат, обнажив мускулистое тело, какое впору бы иметь статуе или же гимнасту в цирке, ложится и натягивает на себя покрывало.

– Иди умойся и разотрешь мне спину, – бросает он обыденно, словно они проделывали один и тот же ритуал уже многое множество раз.

Когда она возвращается, сил на то, чтобы лечь, у нее нет. Она садится в кресло, обняв руками плечи. Снова встают перед взором серые глаза – на сей раз такие, какими она видела их в последний раз. Холодные, с желтым алчным огоньком в глубине зрачка.

“Сама виновата”.

– Ложись, – раздается с кровати.

– Ты ведь уже знаешь, кто я? – она выпрямляется, стискивая подлокотники. – Чудовище в женском облике, детоубийца, исчадие преисподней, гадина. Ну, скажи, что я все это заслужила, что сама виновата, что не надо было сбегать!!

Последнее она кричит, отчаянно, так что стаканы звенькают в ответ, ловя звук. За стеной слышны какие-то движения, но лежащий не шевелится

– Не надо было сбегать, – с усмешкой повторяет он, не повышая голоса. Укладывается поудобнее.

– Ложись, холодно.

И она, словно повинуясь заклятию, поспешно расстегивает пуговицы платья, снимает его, гасит лампу и ныряет под покрывало. Обнимает со спины горячее, чужое тело, прижимаясь к нему и ловя тепло. Так мне и надо, шепчет она, щекой прижимаясь к его плечу и вдыхая запах чистой кожи, слабо отдающий дорогим английским мылом.

– Сiepło*… – произносит она, прежде чем уснуть.

Комментарий к Междуглавие 2 – Тепло

* – тепло (польск.)

========== 3. О важности навыка досмотра личных вещей ==========

Последующий более подробный осмотр дома не обнаружил ничего особенного. Хороший богатый дом без, впрочем, кричащей роскоши. Большинство комнат кажутся и вовсе нежилыми, хотя прибраны, топлены и чисты безупречно. Я уж подумал, что на этом осмотр можно заканчивать и думал так, пока мы не пришли в каморку прислуги.

Я уж привык, что коли прислуга китайская, то дело иметь следует только с мужчинами. Слуга мужеского пола будет полноватым и представительным, одет опрятно. Если господин любит традиции, то и слуга одет по китайскому манеру в темного цвета ханьскую шелковую куртку с узорами и шелковую же шапочку, из-под которой торчит жесткая коса. А уж если господин любитель английского или американского, то и слуге велит косу отрезать и одевает по европейской моде, так что бедняга больше похож на стюарда второклассного корабля.

Китайского слугу средних лет в солидном доме подтянутым не назовешь ибо китайцы считают, что полнота придает мужчине солидности, лицо одутловатое, глазки-щелочки припухшие, вроде как сонные, а на деле ничего не упустят. В ответах он будет весьма толков и точен, если его хорошенько заинтересовать. Предложите ему в форме уважительной и спокойной несколько долларов или иен – и окажется, что сонные глазки-щелочки видели такое, про что господин и вспоминать лишний раз опасается.

Иное дело служанки. Сколько раз ни имел с ними дела, столько плевался. И сама обезьяна обезьяной, маленькая, плоская, сморщенная, будто закопченый харачинский идол, и тупа до чрезвычайности – только и зыркает темными глазами-бусинами, беспрерывно кланяется и ничего вовсе не понимает. Говорить с такой – все равно что трубку без табаку посасывать, ни пользы, ни удовольствия.

Так думал я, пока не увидел служанку Кима. Девица в самом соку, смазлива, черноброва, и нрав, видно, бойкий, хоть и старается для вида глаза опускать и кланяться.

Сперва, правда, она старалась держаться привычного мне поведения глупой китайской служанки, так что китаец-полицейский уж был готов отвесить ей оплеуху, но я остановил его. Девица, я заметил, была не из пугливых. А то, как осторожно она выкладывала нам сведения про оборотную сторону жизни Кима, подсказало мне, что еще и расчетлива. Я смекнул, что служила она хозяину недаром и не только за жалование, и с накопленными на службе йенами расставаться не желала бы.

Когда мы осмотрели ее комнату, то нашли там английского вкуса женское короткое пальто, отделанное кроликом. Пальто пахло теми самыми духами, что и найденная мной черная сумочка. И вот тогда, припертая к стенке вопросами – и моими, и китайца, – служанка перестала пытаться убедить нас, что пальто ее собственное, и принялась выкладывать все, что видела. Тут же ушло назойливое кланянье, девка села свободно, и я готов был к тому, что сейчас она заложит ногу за ногу и попросит папироску. “Господину уже все равно, а семьи у него нет”, – с непоказным равнодушием заметила она нам.

Видела она не так чтобы много – прислугу Ким держал в строгости, а потому всей полученной информации мы были обязаны только лишь неумеренному любопытству служанки. По ее словам, около недели назад появились в доме двое вооруженных мужчин и с ними молодая белая женщина. Служанка с уверенностью опознала найденных при входе убитых харачинов, сказав, что эти самые молодцы и явились тогда к Киму и пробыли все время в его доме.

Далее девица рассказывала вполне хорошо и точно, увлекаясь лишь только живописанием тех злоключений, которые выпали на долю явившейся с харачинами – или же приведенной ими – европейки. Та, по словам служанки, волосы имела светлые и была “очень взрослой” – я, прочем, тут же сделал поправку на то, как китайцы воспринимают белых женщин с их высоким ростом и правильным сложением; в европейских женщинах, в отличие от азиаток, не бывает ничего детского. Держалась прямо и строго, но не высокомерно, казалась очень уставшей. По-китайски говорила вполне хорошо и правильно, с заметным акцентом, но без “гуандуньских словечек”, заметила одобрительно служанка.

Сперва, по словам служанки, хозяин Ким говорил с прибывшей тихо, вежливо. Приказал принести чай и сладости. Гостья держалась скромницей и недотрогой, сидела в неглубоком кресле прямо, на кончике, с прямой спиной – “будто не по нраву ей тут все”, сказала служанка. “В такой дом попасть – так зачем кочевряжиться? Что уж ей там наобещали, не знаю, да только про господина Кима и то, что он до белых женщин охоч, в наших местах знает всякий!”

А та, видно, не из здешних мест, подумал я. Служанка между тем продолжила рассказывать – явно увлекаясь. Дальнейшее произошедшее она не видела, но слышала хорошо, и крики, и стоны, звуки ударов, и звериное взрыкивание – служанка со знанием дела пояснила, что “всякому ясно, мужчина в такой миг как дикий зверь, наибольшее ему удовольствие”.

А дальше девку белую голой отволокли в “цветочную” – так, понял я, называлась та голая жалкая коморка. “Цветочная, говорил хозяин, потому что цветы там расцветают и становятся послушными”, пояснила служанка. Ей было велено прибрать комнату, где Ким с гостьей пили чай, – на полу и на оттоманке там валялись порванная одежда и белье, туфли. Все это господин велел уничтожить, и служанка выполнила его приказание. А про пальто, которое при встрече гостьи было повешено в прихожей, забыл, и служанка решила забрать его. Отчего Ким отдал своей пленнице сумочку, я понять не мог и усмотрел в этом издевательское удовольствие. Люди вроде Кима такое любят.

Будучи же спрошенной об убийстве, девка тут же запричитала, что она тут не при чем, что с такими людьми лучше ничего вовсе не знать и не видеть, что ее убьют, и что она просидела в своей комнатке и ровным счетом ничего не видела. Квадратнолицый полицейский, впрочем, дал ей легкую зуботычину, и она шустро заболботала, что слышала, будто сперва пришел один, говорил с Кимом, а потом вышел и впустил остальных, и те порешили харачинов. “А хозяин уж тогда был мертвый”, добавила служанка. Последнее, что она видела – как ту самую пленницу Кима, закутанную в полушубок, уводили прочь. “Едва шла, ноги разъезжались”, заметила служанка уже вовсе не испуганным тоном.

Более ничего интересного для меня в доме Кима не нашлось – от бумаг китаец меня тут же отстранил, тщательно собрал их и забрал с собой.

Сумочку, найденную в доме Кима, я также осмотрел. Слишком простенькая для вечерней и слишком нарядная для повседневной, расшита с одной стороны черным бисером. Без ярлыка, но не из дешевых, на фермуаре два хризолита да два аметиста вделаны, и в использовании сумочка была совсем недолго. Либо же пользовалась ею до чрезвычайности аккуратная особа. Почти нет следов пудры на подкладке, серебряный маленький портсигар, также английский, был не так давно старательно начищен. В портсигаре четыре папиросы “Честерфилд”. Пудренница с пудрой Ярдли, светлый тон. Билет на поезд до Харбина. Не слишком яркая губная помада той же фирмы. Англичанка, подумал я с недоумением. Про Кима я, разумеется, знал многое, в том числе и то, что он был любителем белых женщин, да вот только дамочка, которой могла принадлежать такая сумочка, вряд ли могла быть из тех, на чье внимание Ким мог рассчитывать даже за деньги.

Может выглядеть смешно, что одинокий мужчина вроде меня так хорошо разбирается в предметах дамского обихода, однако же еще в бытность мою помощником судебного следователя в И. мне приходилось проделывать немало личных досмотров и досмотров вещей. Пригляделся.

Опустошив сумочку, я промял ее боковинки, и в одной из них что-то бумажно хрустнуло. Извлек документы я с почти забытой уже ловкостью – тут, в Манчжурии не имелось обыкновения зашивать в подкладки прокламации или письма ссыльным. Аттестат за нумером 660, свидетельствующий об окончании дочерью надворного советника девицей Орловой Доротой Яковлевной И-ского Института Благородных Девиц. Прекрасная плотная бумага с двуглавым орлом на виньетке, с фотографическим изображением хорошо памятного мне здания бывшего комендантского дома на высоком речном берегу. Отмечены отличное прилежание, отменные успехи в изучении языков и словесности, весьма хорошие в изучении остальных наук, и в конце вписано, что вышеозначенная девица удостоена серебряной медали большого размера. 1917 год, май. Стало быть, сейчас ей должно быть лет двадцать семь-двадцать восемь.

Отогнав неуместные сентиментальные воспоминания, я продолжил осмотр документов. Письмо на английском, который я разбирал с пятого на десятое, но все же сумел понять, что письмо рекомендательное. Некая Эмили Джейн Берджесс с похвалой отзывается о miss Dorothy Branitsky и рекомендует ее в качестве… вот тут я не понял вполне точно, но разобрал – что-то связанное с детьми.

Браницкий, Браницкая. Я передал китайцу-полицейскому содержание бумаг и он непроницаемо кивнул. Для него фамилия и имя Дороти Браницкой значили только связь с не столь давним печальным происшествием в семействе Босвелл, а посему он напомнил мне, что отношения с полковником Суном лично и сыскной службой очень зависят от моего умения хранить молчание.

Я понимающе кивнул, заранее готовый к такому исходу дела, и спросил, нужны ли будут в таком случае полковнику могущие возникнуть у меня соображения. Китаец заколебался – необходимость лично принять решение тяготила его. Наконец он высказался в том смысле, что в это дело не должно впутывать никого посторонних.

– Пак-Меченый не убил бы своего хозяина просто из-за женщины, – бесстрастно бросил он, когда мы уже возвращались. – Не тот человек.

Смотря какова женщина, подумал я, подкидываемый мягкими автомобильными рессорами, и вспомнил все те странные, кровавые и нелепые глупости, которые на моей памяти совершались из-за женщин. Самый свежий случай взять, в 17 году, незадолго до государева отречения, Мишка Подкова, гроза и герой всех блатных в И. Как узнал, что его маруха переметнулась к другому, так разом наплевал на выгодное фартовое дело, которое само в руки шло, и мотнулся за полста верст в верную засаду, где получил располосованную ножом харю, два трупа – пассии и ее любовника, – и сам погиб в перестрелке с городовыми.

Перед моим взором возникло красивое молодое лицо, чернобровое черноглазое, цыганское лицо Мишки, по которому сохли все б…ди в том заведении, где служила его зазноба. “Нам бежать – вам держать”, говаривал Мишка, когда его ловили. Все знали эту его присказочку.

Впрочем, если те слухи, что расползлись о Дороте Браницкой после похищения сына Босвелла, правдивы, возможная ее связь с Меченым вряд ли имеет любовный характер.

На случай, если эти мои записки будут изданы, кратко излагаю суть дела семейства Босвелл. Джеймс Говард Босвелл, богатый американский коммерсант, уже довольно давно приехавший в Китай и живший в Тянцзине, вел открытую жизнь, однако на обыкновенного богатого делового человека, получающего от жизни доступные удовольствия, походил не слишком. Он почти не пил и не курил вовсе, утверждая, что нездоровая жизнь больше вредит человечеству, чем войны. Был страстным спортсменом, естествоиспытателем и благотворителем, собирал какие-то философские кружки, на которых сходились люди не только его круга, все здоровые и красивые, как говорили бывшие там – но также туда приглашалось и множество русской полунищей интеллигенции, сбежавшей от большевиков. Последние, по моему разумению, были для господ американцев, англичан и французов на манер цирковых мартышек для поглядения, но тут уж выбирать не приходится. Чего не сделаешь, если гол да голоден.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю