Текст книги "Белая луна над синей палаткой (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Наверное, ни в ком, как в наших интеллигентах нет такого стремления погубить себя, да еще того больше – полюбоваться на собственную гибель, растянуть ее в процесс, так чтобы просмаковать каждое мгновение – мол, видишь, судьба-зверюга, как ты ко мне несправедлива, кайся теперь, рви волосы на лысом своем черепе. И ведь знает такой, что идет на верную смерть, а все равно повинуется этой жестокой непреодолимой тяге и идет, идет. Влазит в аферу, из которой и знает, что не выгребет, женится на последней твари, покорно как бык под обух, подставляет голову за ее прихоти, пьет горькую и предается прочим саморазрушающим примерам времяпрепровождения.

В И. у меня был случай, когда один писатель застрелил на берегу реки цыгана, которого в тот день увидел впервые. Будучи пойман через два дня после убийства, – да что я говорю “пойман”, сам явился в участок, – на вопросы о причинах убийства он лишь усмехался и говорил что-то про жаркий день и скуку. Ну пойди ты в библиотеку, в театр, в кафешантан, да в дома, наконец!.. Только интеллигенты так могут. Писатель не дожил даже до суда – нашли его зарезанным прямо в тюремной камере.

Я в своей жизни такое замечал у интеллигентов непрактичного рода, кто не работает, а только сидит да раздумывает или пишет. Врачам, к примеру, не до того, у них живое дело на руках. Да вот еще бывает такое у самых забубенных, отпетых, оторванных босяков – но у тех по иному, те истеричничают, рубаху на груди рванет и вперед, попер на собственную смерть.

Это все происходит, как видится мне, от непоправимого разжижения нервов и какой-то особой скуки, которой нет ни у азиатов, ни у европейцев, ни у того пуще у американцев. Уж не знаю, писали об этом наши талантливые писатели, книжек я никогда не любил и читал их крайне редко.

– …Он был красив как демон, – говорил Флавинский. – Я гладил его тело, смотрел на него и думал о том, что сейчас это красивое существо умрет, превратится в ледяную статую. Но демоны не умирают, Травин. Демоны превозмогают холод и смерть.

Довон также считает, что Пак Чханъи сам дьявол, подумалось мне.

– У Антония была Клеопатра, – вдруг сказал Флавинский. – У Христа Мария Магдалина. А у демона – кто же есть у демона?

Дорота Браницкая, подумал я, но вслух этого не сказал. Флавинский уставился на картину.

– Было почти по-библейски, Травин, – проговорил он. – Были на свете два брата, только имена у них были не Каин и Авель, – глаза его стали почти безумны и в новом благовоспитанном Флавинском на миг промелькнул прежний. – Их звали Камиль и Анджей. И старший был инженером, а младший художником. Старший был буен и беспокоен, и подвержен страстям, а младший…

Он задумался.

– Тоже страсти, – сказал он наконец. – Между Каином и Авелем встал бог, а между Камилем и Анджеем – встала она. Лилит.

Дальше я почти ничего не понял, мелькали какие-то невнятные высокопарные слова из книжек, какие-то царские богатства, и все время повторялась эта самая Лилит, которую Флавинский называл Магдалиной демона. И только спустя какое-то время я начал понимать – Флавинский пересказывал то, что слышал от Анджея Гижицкого. Который, очевидно, слегка сбрендил незадолго до визита ко мне и нес какую-то чушь о сокровищах, местоположение которых знал его брат.

– Лилит также знает о них, сказал он мне, – говорил Флавинский. – Зря вы не отдали мне, Травин, эту картину – быть может, в ней сокрыта тайна сокровищ?

Он вдруг расхохотался лающим деревянным смехом, от которого мне стало неловко. В смехе Флавинского мне послышались рыдания и я попросту не знал, что тут делать.

Чтобы перевести его мысли снова на Анджея Гижицкого, я попросил его рассказать, откуда он знает поляка. Оказалось, познакомились они уже тут, в Харбине, и особенно коротко не сходились – разве что под самый конец жизни Гижицкий, испытывая, очевидно, страх и растерянность, явился к Флавинскому и начал рассказывать о каких-то сокровищах и о том, что брат, собираясь уехать, открыл их тайну Дороте.

– Вы слышали о троянском коне, Травин? Этот подарок Камиля был троянским конем – он рассказал о сокровищах любовнице своего брата, которую вожделел. Он знал, что она Лилит – и она погубила Авеля. Ее руками Каин убил Анджея.

– Постойте, а кто же такая С? – спросил я. Вскочил и, сняв со стены картину, перевернул ее, продемонстрировав Флавинскому надпись. – Тут сказано “Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом. Будь ты проклята, С!”

Ни в имени, ни в фамилии Дороты Браницкой не было ни единой литеры С.

Флавинский изучил надпись, и на губах его запорхала прежняя высокомерная улыбка.

– Разумеется, если человек невежественнее карпа, подобная писулька ставит его в тупик, – изрек он. – Ноты, да будет вам известно, обозначаются латинскими буквами – D – ре; E – ми; F – фа; G – соль; A – ля; H – си. А буквой C обозначается нота до.

Вдруг он замер и прислушался.

– К вам придут, Травин, – тихо сказал он. – К вам придет само зло. Я… мне уже пора, – он вскочил и схватил свою шляпу.

Что-то в его голосе заставило меня испытать короткий приступ настоящего ужаса – впрочем, я человек, почти лишенный воображения, поэтому такие вещи долго на меня не действуют. Однако я сделал вид, что поверил Флавинскому, доверие и расположение которого было мне теперь необходимо – а посему вывел его через черный ход и велел идти к пристани, дав адрес одного моего тамошнего знакомца.

– Бойтесь Лилит, Травин, – сказал Флавинский на прощанье. – Она пробуждает наши собственные пороки.

Я закрыл за ним двери черного хода, вернулся к себе и повесил картину на место, сел к столу и начал чертить на листе бумаги, собираясь с мыслями.

Потом я пошел к книжному шкафчику и достал том Энциклопедического словаря на Л.

“Лилит, – нашел я, – (евр. «Ночная») – в Таргуме (см.) царица Смарагда, по раввинистской традиции первая жена Адама и мать исполинов и бесчисленных злых духов; позже ночное привидение, преследующее детей”.

Преследующее детей, повторил я про себя, закрыл словарь и поставил его на место.

Вопросов по-прежнему оставалось много – почему Меченому не мстят за убийство Чжана, как и когда Браницкая познакомилсь с Меченым и действительно ли она связана с похищением мальчика Босвелла. Кого везли люди Чжана и что за мертвый ребенок был похоронен на берегу Сунгари. Я надеялся прояснить это последующими расспросами как хунхузов, которые пока все до одного обходили молчанием убийство Чжана, так и Флавинского. Среди мелких деталей, которые мог вспомнить художник, я надеялся отыскать то, что выведет меня на нужную тропинку.

Я просидел до того, как мои “братья по оружию” отзвонили шесть. В это самое время я услышал звук подъехавшего и остановившегося у дома авто, в окне мелькнули огни электрических фар. И едва ли не через пару минут после этого в мою дверь позвонили.

Будь я бульварным писателем, я бы уж постарался осветить дальнейшее как-то покрасивее – придумал бы сверкнувшую молнию или что-то подобное. Но я всего лишь сыщик, посему мне куда проще просто описать то, что я видел.

Звонившей оказалась молодая женщина, которую я не вполне разглядел сперва – фонарь у входа светит отвратительно, особенно зимой, а она куталась в шубку – котиковую, машинально отметил я, дамочка при деньгах, – голову ее украшала шляпка, низко надвинутая на лоб. Шубка была запахнута, но не застегнута, шляпа не была теплой и женщина не выглядела озябшей. Машина, должно, привезла именно ее.

Тихим глуховатым голосом женщина по-русски осведомилась, можно ли видеть господина Травина. Получив ответ, что господин Травин перед нею, она сказала, что хотела бы обратиться ко мне за моими профессиональными советами.

Пригласив посетительницу пройти, я был приятно удивлен ее манерами – как-то ей удавалось двигаться в моей тесной прихожей так ловко, что та даже не казалась тесной. Из ботиков показались изящные, но не слишком броские туфельки, сами ботики аккуратнейшим образом встали под вешалкой, дама с милой, чуть смущенной улыбкой поблагодарила меня за помощь с ее шубкой.

Лицом она, как я смог увидеть, была светла и чиста, и из-под темной шляпки выбивались золотистые волосы. Черты лица, мягкие и правильные, с высокими, но не острыми скулами, были тем не менее очень определенными, четко очерченные чувственные губы плотно сжаты, а большие светлые глаза смотрели прямо и внимательно. И все же что-то упорно мешало мне сразу признать в ней русскую.

Одета она была в черное закрытое платье с рукавами, плотного шелка с шерстью, которое украшала лишь длинная нить крупного жемчуга и браслет с таким же жемчугом.

– Я хочу просить вашей помощи… – услышал я, когда посетительница уже опустилась на предложенный ей стул в моем кабинете. Держалась она несколько скованно, напоминая голубя, ступающего по мокрому песку. На беду, в этот миг позвала маменька, которой требовалось принести ее вязание – я-то знаю, что она просто страх как любопытна касательно всех особ женского пола, которые посещают меня, – и я, извинившись, почти выскочил из кабинета.

Отбившись от маменьки, я тотчас вернулся в кабинет – и нашел там разительную перемену. Посетительница моя сидела теперь прямо и держалась уверенно, шляпка ее лежала на подлокотнике, а пальцы были переплетены между собой. Словно это я у нее, а не она у меня была в гостях.

Итак, собирался было начать я, но женщина опередила меня. Бросив короткий взгляд куда-то на стену, она твердо произнесла:

– Я хочу просить вашей помощи в том, чтобы обелить мое доброе имя. Я Дорота Браницкая.

Комментарий к 5. Явление Лилит

*– звезда, от фр. étoile

** – искаж. от лат. Is fecit cui prodest – сделал тот, кому выгодно

========== Междуглавие 5 – От боя до боя часов ==========

Рубленое, со словно вжатым в переносицу носом лицо человека, сидящего перед ней, не предполагает никаких душевных движений с его стороны. Как бы ни пытался он казаться дружелюбным. И все же ему можно довериться в рамках того, для чего она пришла – за уплаченный гонорар такие люди делают все и честно.

В И. он, помнится, приходил раз в месяц по субботам, пил чай в гостиной и беседовал с отцом и матерью, красный шелковый абажур с бахромой, с медными листами и цветами на ободке бросал на его бледное лицо нежный отсвет, делавший его почти живым. Гость пил чай из фарфоровых чашек в форме колонн, каждый раз поднимая чашку ко рту, задерживал ее в руке, внимательно и почти любовно разглядывая тонкий золотой узор. Но еще внимательнее вглядывался гость в мать и потом в подрастающего Тасю – которого, очевидно считал возможным наследником дел их с братом деда-ссыльного.

Они же с Тасей только досадовали про себя за бездарно потраченный кусок драгоценной свободы – ее от института, в младших классах особо прилежным еще полагались воскресные отпуска, а брата от гимназии.

Мать же злобно курила, стряхивая пепел с черепахового мундштука в рогатую пеструю раковину, которую подарил родителям какой-то знакомец-моряк, и мрачно молчала.

– Мне нужно больше узнать о вас, чтобы смочь оказать вам помощь. Кстати, если память не изменяет мне, в И. я вас встречал под другой фамилией, – услышала она. Ожидаемо. Орлова стала Браницкой – не в память ли деда, ссыльного, неблагонадежного деда? Не в него ли она… такая. Преступница.

– Это было требование моего дяди, отказаться от его фамилии.

Ее дядю, полковника Орлова, этот человек должен по крайности знать, а скорее всего – знать хорошо. И даже можно поговорить об этом, разве не стремятся все они, все, выплеснутые пеной дней куда-то прочь из своего привычья, хотя бы воспоминаниями уцепиться за прежнее?

– Я приехала в Харбин вместе с господином Севастьяновым и его дочерью, я приготавливала ее в университет.

– По каким предметам, разрешите узнать?

– Языки, немного музыка.

…Лизочка Севастьянова, хорошенькая, со вздернутым курносым носиком и ясными как эмаль голубыми глазками, милая как пушистый котенок. Вздернутый носик достался ей от отца, только у того нос торчал из недр густых усов, переходящих в небольшие старомодные бакенбарды. Ей, помнится, казалось, что эти бакенбарды делают его похожим на английского моряка из книг Жюля Верна – впрочем, возможно господин Севастьянов, второгильдейный купец, и сам полагал так же. И как тошноворно воняло от этих усов табаком, когда он однажды вошел вслед за нею в купе и рывком повернув к себе, усами и губами закрыл ей рот… “Разве тебе хочется, чтобы первым был грязный бандит, или большевик, или солдат? Ей-богу, я лучше. И я еще не так стар”.

Кажется, она не удержала гримасу отвращения, и сыщик, как раз спрашивающий ее о дяде, чуть приподнял бровь.

Пусть его! Дяде господин Севастьянов успел рассказать о ней – о том, как за сто пятьдесят верст от Харбина их паровоз был реквизирован чешскими легионерами, как застыли вагоны, лишенные головы, как ругались и плакали остающиеся в холодной Манчжурии люди. И как она от отчаяния, чтобы только не оставаться наедине с этими жесткими злыми руками, с этими отвратительно смердящими усами, попросилась поехать вместе с чехами – и была взята в их эшелон прачкой и кухаркой.

Разумеется, никто не поверит, что солдаты из Чехословацкого корпуса оказались благороднее купца второй гильдии и за весь путь не позволили себе с нею ничего фривольного. Разумеется, в глазах ее дяди да и в глазах любого из самцов она получалась теперь падшей женщиной. Вот и этот – смотрит как на диковинное животное, с которым непонятно хорошенько, как следует обращаться.

И вместо Дарьи Орловой появилась Дорота Браницкая. В прошлом остались институт, и зимняя горка, сбегающая к реке по ее высокому берегу, ледяная горка, по которой весело летелось вперед, в прошлом пасхальные гуляния, в прошлом отцовская ладонь, тепло и надежно сжимавшая его ручку, когда они прокладывали путь в ярморочной толчее, хихикая как заговорщики.

…А сыщик продолжает спрашивать. Его вопросы – точные, правильные и какие-то плоские. Если бы он в самом деле должен был помочь ей, вряд ли этим он бы ей помог. Но на вопросы нужно отвечать. И так хорошо он ее посадил – прямо перед глазами синяя монгольская палатка и желтая степь, и двурогая гора. Желтая степь и двурогая гора, которых она никогда не видела. Смотря на них, можно говорить и о Босвелле, имя которого уже почти ничего не вызывает в ее душе, и об Анджее Гижицком, и об его брате. Вполне натурально можно изумиться тому, что сыщику об этом известно. Вполне натурально можно побыть глупой женщиной, которую из клиентки легко сделать допрашиваемой.

– А как вы относитесь к Паку Чханъи?

Она чуть улыбается, отводит взгляд, затягивается так вовремя раскуренной папироской.

– Я его ненавижу.

Говорит это и снова ощущает на себе жесткие руки и губы, тяжесть горячего мускулистого тела в долгих, непривычно внимательных ласках. Она готовилась отсмотреть в потолок все те короткие минуты, в которые мужчина утоляет свою похоть, после чего откидывается и засыпает. Она успела к этому приучиться. Господин Севастьянов, верно, считает, что мужчин у нее было много больше, но и без мнения господина Севастьянова их количество превышает допустимое для так называемой приличной женщины.

“Не смей мне врать”, – злобное шипение, безуминка в темных глазах испугали ее. Его не удовлетворяло просто покорное женское тело, предоставляемое как вещь в то время, как душа, холодная и недоступная, наблюдает за всем с высокого высока. И он, черт побери, сумел как-то вернуть ее душу, заставить жить и быть с ним…

Я переспала с манчжурским бандитом, с грязным хунхузом, говорила она себе, уставясь бессонными глазами в темный низкий потолок и слушая тихое покойное дыхание спящего рядом человека. Я переспала с грязным хунхузом и дальше падать некуда. Но мысль эта казалась насквозь фальшивой в своем самоуничижении – никакой грязи и горечи она не ощущала.

А может, она просто все время помнила, как в почти детском удивлении, откровенно неверящем и в то же время верящим в чудо всем собой, расширились эти темные безумные глаза на бледном, почти синем от холода лице, когда она вместе с Хва пилила ножом веревки, притягивающие его руки к деревянной китайской пародии на символ христианства.

– Что ж, вернемся к поезду, – сыщик изображает на лице приятную улыбку. – Так вы утверждаете, что Толстый Чжан был нанят господином Босвеллом, чтобы убить вас?

– Именно так, господин Травин.

– И вы знали об этом?

– Догадывалась. Но я… мне было решительно все равно.

Сыщик, верно, собирался спросить что-то еще, но, к счастью, его вызвали в прихожую, а когда он вернулся, она уже выходила из комнаты ему навстречу под звон старинных каминных часов.

– Мне пора, – не подавая руку, просто и ровно. – Я приду завтра или послезавтра, в это же время. И надеюсь, господин Травин, вы также сможете мне что-нибудь рассказать.

***

– Холодно?

Развалившийся на заднем сидении авто Чханъи распахивает полу своего широкого модного пальто и закутывает ее вместе с ее шубкой. Привычно, без тени нежности – и оттого на ее глаза наворачиваются непрошенные слезы. И она рыдает, рыдает, рассказывая, мешая в рассказе и дядю, и чехов, и Севастьянова.

И осушает глаза так же резко, как и срывается в слезы.

– Я все запомнила, дай блокнот и карандаш. В следующий раз еще раз проверю.

Он молча выполняет ее просьбу. Чертя карандашом по бумаге, она не слышит, как Чханъи тихо переговаривается с сидящим впереди Хва, да и что бы она поняла в их манчжурском? Даже фамилия “Севастьянов” на этом языке совершенно неузнаваема.

========== 6. Врач и пациент ==========

Вечером пришлось срочно поехать в Фудзядянь – мне донесли, что заложник, племянник Фу-Каня, торговавшего на Китайской английским драпом, шевиотом и габардином, сегодня должен ночевать в одной из лавчонок этого стихийного китайского поселения, сбывавшего все и всем – от фальшивых пятирублевиков, чеканенных из краденого золота, до поддельных запчастей к американским авто.

По дороге и в самом Фудзядяне меня не покидало ощущение, что за мной следят внимательно и пристрастно. Удивления это вызвать не могло – такой человек как Пак Чханъи не оставил бы без внимания того, кто ведет дела с его женщиной. Кто для него госпожа Браницкая, я не давал себе труда задумываться, да и не с руки было – особенно когда паче чаяний искомый мной заложник, за которого запросили сперва было пятьдесят тысяч, обнаружился там, где и указывали. И сейчас запросили за него у родственников всего половину от прежнего выкупа. Плосколицый малый, охранявший фу-каневского племянника, был хмур, но для бандита на удивление вежлив и корректен со мною – принял деньги, придирчиво осмотрел пачки банковских билетов, отдал заложника, на котором кроме пары ссадин и порванной одежды не заметно было никаких телесных ущербов.

Принимая от самого Фу-Каня и его беспрестанно кланяющейся и благодарящей сестры гонорар, я не мог отделаться от чувства, что деньги эти мной не заработаны, что это простая подачка, собачий брос. Мне все чудилось лицо с волчьим оскалом улыбки, увиденное на страницах альбомчика Флавинского, лицо с двумя полуокружьями шрамов у виска и под скулой – оно усмехалось мне и словно бы говорило “Если б не я, не видать тебе фу-каневского племянника”.

Домой я приехал близко полуночи, маменька конечно еще не спала, и мне пришлось выслушать от нее привычный поток взволнованных старушечьих излияний – дескать, я себя не берегу, а вот остался бы в седьмом году в Питере, не польстился бы на повышение, глядишь сейчас бы не бегал ночами за китайцами. Я кивал, почти не слушая, размешивая сахар в стакане чаю, кивал и на дежурный маменькин аргумент в виде Клавдушки Решетовой, женись я тогда в седьмом на которой, был бы семейный степенный человек и ее бы внуками тешил.

Клавдушка Решетова была свояченица пристава… впрочем, какая разница теперь, кто она была, и что у нее были глаза цвета каленого ореха, рассыпанные по щекам светлые веснушки и вьющиеся светло-рыжеватые волосы? И что с того, что когда-то в шестом году славно прошлись мы с нею в третьей кадрили на рождественском вечере, и ласковые глаза ее улыбались мне так же открыто и радостно как улыбается всему живущему солнце? Клавдушка осталась там, далеко. Хорошо, думал я, что в те дни судьба удержала меня от того, чтобы взять в руки Клавдушкину ручку и сказать ей… Да можно было, в общем, и ничего не говорить – уж так она смотрела на меня, уж так смотрела, что право слово, если бы не тот щеголеватый подпоручик и то, как краснела Клавдушка во время вальса в два темпа с ним, я бы решился. И был бы, верно, сейчас обладателем роскошных ветвистых отростков или же колотился бы как рыба об лед, чтобы прокормить сопливую ораву, из которой кто еще там знает, все ли твои.

Все к лучшему. Про Клавдушку-то я после отъезда в И. совсем позабыл, разве-разве только иной раз вспоминал под Рождество. А в ночь после визита Браницкой и после малой возни с племянником Фу-Каня приснилась. Приснилось будто сам я привязан на полицейском дворе, и вьюга воет вокруг, и холод, холод подходит к самому сердцу, убивает, вымораживает и несет смерть. А Клавдушка кружится в вальсе, кружится, весело так, и у кавалера ее два шрама полуокружьями на скуле и у виска.

Тьфу, подумал я, от воспоминаний одна морока. Ни пользы, ни делу продвижения. А пуще того морочили меня всплывающие то и дело памятки о деле боле чем десятилетней давности, положившему начало моим знакомствам с хунхузами. Тогда угольным копям и образовавшемуся подле них поселку верстах в десяти от главной дороги очень досаждали их нападения. Прошел слух, что в тех местах находят золото, вот степные братья и взяли этот кусок земли под свое бдение. Кругом копей шли горные отроги покрытые густым лесом, и в них стоял отлично вооруженный хунхузский отряд. Располагал он не только японскими винтовками Арисака-38 нового образца, которые легко превосходили русские винтовки Мосина, но и пулеметами. Обо всем этом мы, к сожалению, узнали слишком поздно. Прознавшие про хунхузский лагерь командир отряда приграничной стражи и я, приданный ему в подмогу, решили загнать отряд хунхузов в небольшое ущелье, на верхней точке горы мы поставили пулеметы, посадили запасный отрядец человек в шесть бывалых казаков и приготовились раздавить степную братию одним броском. И впрямь, в хунхузском лагере, за которым мы наблюдали, никто словно ни о чем и не подозревал, так что штурм начался так, как и планировали. Вот только половина палаток оказались пустыми, из другой половины заговорили ручные пулеметы, а вот наши пулеметы так и остались молчать. Потом уже хунхузы стянули с гор наших убитых пулеметчиков с перерезанными горлянками.

В плену посчастливилось уцелеть мне одному. Не скажу что такое счастье легло тяжким грузом на мою совесть, хотя Илья Петрович Рыжов нипочем бы меня не одобрил. И правда, то, что я как нянька ходил за раненым главарем хунхузов и тот умудрился выжить, никак меня не красит. Но что поделаешь, всякая тварь жить хочет, а я не хуже прочих.

Меня тогда выставили в лес, начиналась короткая манчжурская осень и возможностей живым добраться до поселка у меня было совсем мало. Но мне повезло – может, маменька вымолила, что бы она без меня одна-то мыкалась, а то и просто бог в странной милосердности своей решил, что такому червю забавно было бы пожить еще немного. С тех пор-то я и решил, что бороться с хунхузами предоставлю героям вроде Довона. Кстати, по сей день поражаюсь, как это он не прознал о всех перипетиях моего пленения – уж его-то рассказами о побеге от хунхузов не больно убедишь. Видимо, Довон из того рода людей, что, доверившись, уже не передоверяются.

Теперь же я вспоминал свою неудачу и не мог отделаться от картины – лежащие с задранными подбородками казаки железнодорожной стражи, у обоих горло перехвачено одним точным ударом, а рты, рты располосованы тою же ужасною улыбкой, что и рты двоих хунхузов, найденных в доме Кима Панчу. Фирменный знак Пака Чханъи. Значило ли это, что Пак Чханъи был тогда в том отряде? И если так – мог ли он узнать меня?

***

Дороте Браницкой я не поверил ни на грош. Не поверил ее желанию обелить свою репутацию, восстановить свое доброе имя – для таких как она, доброе имя ничего не значило, как не значила и репутация. Да и полно, в наше время репутация для женщин не значит почти ничего. Я видел, как исказилось ненавистью ее лицо, когда я расспрашивал ее о дяде, полковнике Орлове. Ей было чего бояться.

Об Орлове я знал как о твердом характером и талантливом организаторе разоружения большевистских ополченцев в начале восемнадцатого. Если бы не его отряд – “орловцы”, как называли их с гордостью и завистью, – неизвестно что сталось бы с Харбином. Сам я тогда служил в пограничной страже и в Харбине не был, но слышал об орловцах немало. Право, думал я, если бы полковника не вынудили уехать в Японию, у адмирала Колчака было бы много больше шансу для победоносного шествия на запад.

Расспрашивать Браницкую о ее дружке-полячке в первый же ее приход я не стал, но отличным образом видел, как она смотрела на его картину. “Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом… Будь ты проклята, С” – Анджей Гижицкий, думал я, знал, о чем писал. И беседуя с Доротой, я помимо воли искал в ее глазах змеиную вертикаль зрачка.

О Босвелле я расспрашивал ее со всем пристрастием, но Дорота Браницкая, видно, сразу поняла мое недоверие, потому что сказала – ее словам я все равно не поверю, так пусть бы я сам убедился, брюхом, что называется, в правдивости ее свидетельства. И указала тех, у кого я мог бы узнать, кто, как и зачем похитил маленького Вивиана.

“И тогда вы поймете, что в похищении может быть заинтересован сам пострадавший, – горько усмехнулась она. – Если ему нужно во что бы то ни стало что-то утаить”.

Браницкая не пришла ни на следующий день, ни через день, однако через два дня мне принесли конверт с кредитными билетами – не так уж много, но довольно, чтобы я и не думал забросить это дело. Правда, поточные дела мешали – в частности, через день после визита Браницкой хунхузами похищен был купец Севастьянов. Не могу сказать, что сразу подумал о том, как связано это с Браницкой – Севастьянов был одним из подрядчиков торгового дома Чурсина, а это само по себе фигура видная. Но тут все прошло хорошо – выкуп назначили посильный и барышня Лизавета Порфирьевна, дочь купца, вполне спокойно могла ожидать батюшку в целости и сохранности.

Что ж, в том, что ее словам я не поверю, госпожа Браницкая была права. И очень любезно было с ее стороны так положиться на мои скромные способности, тем более что мои интересы в этом деле не во всем могли совпадать с интересами мисс Дороти Браницки. В частности то, что ее теперешний дружок-бандит был связан со Старым маршалом, могло означать и то, что все сделанное – происки японской разведки, у которой Босвелл вполне мог стоять на пути. Однако в дела политики я, скромный частный сыщик, лезть ни в коем случае не собирался.

Первым Браницкой указан был доктор Карл Клингер, который в последний год был домашним врачом Босвелла, а через месяц после похищения маленького Вивиана собирался отъехать за океан. Услышав фамилию Клингера, я мысленно кивнул – этого служителя медицины я знал, пусть и не лично. Нет, он вовсе не был из тех эскулапов, кто пользует истеричных дам или исправляет мелкие женские ошибки, или же пичкает патентованными средствами страдающих разлитием желчи нервных господ. Врач он был дельный, и некоторые весьма уважаемые жители Харбина были обязаны ему здоровьем, а то и жизнью. Однако отличался он помимо того нескромностью в размерах гонораров, пристрастием к дурманящим средствиям, и не ограничивался опиумом, но предпочитал наилучшей очистки медицинский морфин. Видимо, это пристрастие и стало причиной задержки доктора в Харбине.

Далее шел молодой светский хлыщ по фамилии Мартинс, человечек без роду-племени, как написали бы, верно, старинные писатели, “рыцарь из-под темной звезды”. Но он был на виду, и его я оставил на закуску.

Клингером же и обоими Гижицкими я решил заняться сразу, не дожидаясь второго визита Браницкой. И пришлось мне немало побегать и порыть носом, повстречаться с некоторыми людьми, из тех, что с нашим братом сыщиком не особенно желают знаться. Особенно бывшие офицеры, которых много жило в районе Пристани; занимались эти господа кто чем, половина пошла в извозчики или шоферила вроде покойника Сиенкова, часть перебивалась случайными заработками, торговлишкой и часть, наконец, жила подачками и тем, что зарабатывали их верные и несчастные подруги.

У купца Атяшева, которому я помогал с его сунгарийскими баржами, в охранниках служил бывший казачий есаул. Через него-то я и вышел на капитана Бельского, про которого есаул сказал, что тот вроде служил у барона Унгерна и стало быть, мог знать Камиля Гижицкого.

Со дня визита Дороты Браницкой прошла неделя. Бельского я нашел в одном из кабачков, носившем пышное название “Офицерское собрание у Пристани”. Кто-то там вечно играл на гитаре, и сегодня гнусавенький тенорок выстанывал что-то про ветер в степи молдаванской. Плавал сигаретный дым, и я помимо воли вспомнил беднягу Флавинского, прятавшегося и обходившегося, как я думал, и без сигарет, и без водки. Бельскому было лет под сорок, мундир засален, фуражка блином, небрит дней пять, лицо худое, горбоносое, и светлые глубоко посаженные глаза уставились в одну точку.

Обработать Бельского оказалось не так-то легко. Есаула, на которого я сослался, он не помнил, и кто таков Гижицкий, тоже упорно не хотел вспоминать – а может и правда с памятью у него было совсем худо, стал думать я после первых своих вопросов. Капитан был пьян, но в меру, лицо его было бледно, а глубоко посаженные глаза казались совсем безучастными.

– Нет, господин Травин, не припомню я такого, – тем же вежливым и бесцветным голосом отвечал он. – Вокруг господина барона много тогда странного народу крутилось, и будь его поменьше, было бы больше толку.

На упоминании о сокровищах Бельский откровенно расхохотался.

– Монголы не воевали даром, господин Травин, – отсмеявшись, ответил он. – Те триста шестьдесят тысяч золотых рублей, которые мы вывезли из Даурии, и несколько пудов золота и серебра из китайского банка в Урге были потрачены так же легко, как и взяты. Монголы, китайцы, ламы эти, мать их, богдыхан…

Он сплюнул и насмешливо в упор уставился на меня.

– А после Кяхты комиссары нас ободрали дочиста. Так что нет никакого золота Унгерна. Барон умер нищим, – Бельский покачал головой, закурил протянутую мной папиросу и затянулся глубоко, с наслаждением долго не курившего хороший табак человека. – Жил смешно и умер грешно. Перед смертью-то все кровь лил, не мог остановиться. Врача нашего, Клинген… – Бельский икнул, – …берга, ташуром* избил за то, что тот кого-то вовремя на ноги поставить не мог. Тот упал и ногу сломал. Троих монгол-дезертиров выбросил в солончаковую пустыню перед самой бурей. Кости и одежду двоих мы потом нашли, а от третьего и костей не осталось, одежда только.