Текст книги "Белая луна над синей палаткой (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Семья у Босвелла казалась образцовой, скромница и хозяйка жена, оттеняющая красавца-мужа, подрастающий сын. И вот около полугода тому назад в этот райский порядок вторглась беда – сын Босвелла был похищен хунхузами. Обыкновенно такие дела мимо меня не проходят, но тут я узнал о похищении только из полицейских кругов.

Я тут же вызвал Довона и, нисколько не сомневаясь, что меня привлекут для такого громкого дела, вместе с ним предпринял небольшое черновое расследование, обыкновенно самое простое в такого рода делах – узнать, кто из атаманов решил отхватить солидный куш, каковым должен был быть выкуп за сына Босвелла. Однако никаких сведений о похищении ребенка местными хунхузскими шайками я не получил. Более того – утверждалось довольно определенно, что никто из хунхузов не имеет к этому ни малейшего отношения.

Тем не менее, каждый день читая в газетах очередные сведения о поисках несчастного мальчишки, я написал Босвеллу и предложил свои услуги. Однако всего через пару недель после похищения ребенок был счастливо возвращен родителям, живой, здоровый и невредимый, а мне пришло письмо на хорошей веленевой бумаге, где в изысканных выражениях от моих услуг отказывались и настоятельно просили не тревожить более и так пострадавшие нервы матери и отца. Вернули сына и Господь с ним со всем, Босвелл написал, что прощает всех причастных.

Каково же было мое удивление, когда в газетах то и дело стали попадаться материалы, сообщающие постфактум детали этого похищения. И большинство деталей явственно указывали на виновного, а точнее причастную к похищению особу – гувернантку сына Босвелла, мисс Дороту Браницкую. Город шумел, и я не сомневаюсь, что подобным же образом корыстную подлую прислугу, продавшую воспитанника подлым хунхузам, проклинали в Тянцзине, Шанхае и других городах. Однако же никаких официальных обвинений против девушки выдвинуто не было. Я хорошо помнил на третьей полосе ежедневного листка пойманную моментальным снимком женскую фигуру, поспешно прикрывшую руками лицо, и понимал, что от суда Линча девушку спасает разве что сравнительная малочисленность тех, кто способен читать английские газеты.

Словно последний гвоздь в крышку, в начале октября в тех же английских газетах было напечатано открытое письмо супругов Босвелл, в котором заявлялось, что ради чудом обретенного ненаглядного сына хотят простить всех причастных к его похищению и не держат ни на кого зла.

***

Вернувшись домой, я все не мог успокоиться – лежал без сна и припоминал все детали, все что знал и помнил о Дороте Браницкой. Нет, в И. она была Доротой Орловой, и сама по себе привлекала мое внимание лишь постольку, поскольку была внучкой ссыльного поляка, дочь коего, мать Дороты, жена тихого и благонадежного путейского инженера, порой мелькала в донесениях филеров относительно сборищ на квартирах, где пелись польские песни и велись – или же могли вестись, что одно и то же, – вредные разговоры. Будучи в то время помощником судебного пристава, я непосредственно отвечал за гласный надзор за некоторым числом ссыльных, а также их родных, привлекших внимание полиции. И госпожа Орлова, урожденная Браницкая, помнилась мне хорошо – женщина она была редкой красоты, однако же и красота ее затмевалась той необыкновенной горячностью и бесстрашием, с которой она отдавалась захватывающим ее делам. Должно быть, муж ее тяготился такой супругой – это было похоже на владение горячей кобылицей, которая так и норовит затоптать неловкого ездока, и уже будучи объезженной, в любое время готова укусить или ударить. Впрочем, многие без такого перцу не видят жизни.

Надзор за госпожой Орловой был прекращен, когда стало известно, что она превратилась в морфинистку, и далее о судьбе ее мне не было ничего известно.

На следующий же день я отправился в английский клуб, где, как я знал, хранились газеты за весь прошедший год. За небольшую мзду служитель, сухощавый крючок с ветхозаветными бакенбардами и густыми бровями, дозволил мне просмотреть их. Его бакенбарды качались над моею макушкой все то время, пока я переворачивал аккуратнейшим образом растянутые на рейках газетные листки.

Письмо Босвелла обнаружилось довольно скоро. Я старательно вспоминал все наличествующие в моем лексиконе английские слова и читал о том, что Джеймс и Анна Босвелл в ознаменование чуда обретения их нежно любимого сына, ради Божьего милосердия и в честь его дня рождения прощают всех причастных к похищению, не держат зла ни на кого из них и желают лишь, чтобы виновную особу (в письме был употреблен женский род) простил Всемогущий Создатель и чтобы оная особа нашла наконец успокоение своей мятущейся душе.

При всей слабости моего английского языка я ощутил сполна иезуитское коварство этого письма – если это месть, то такая, на которую только и способен холодный деловой ум американского коммерсанта. Такого не выводит из состояния равновесия даже угроза потерять свое дитя, и бьет он жестко, расчетливо и притом так, чтобы не запачкать белых перчаток. Женский род обращения должен был сохраниться при перепечатках любых газет, хоть русских, хоть французских, и таким образом девица Браницкая оказывалась в положении зачумленной.

Однако же, если Браницкая и впрямь была причастна к похищению сына Босвелла, это разом объясняло то, каким образом тут замешан Пак Чханъи. И никакой роковой страсти, сугубый деловой расчет.

Что-то, однако, казалось мне во всей этой цепочке упущенным. Я бестолково промаялся весь день, а после поехал в сыскное управление и потребовал снова осмотреть документы и вещи, найденные в сумочке, а также саму сумочку. Аттестат нумер 660, “серебряная медаль большого размера”, рекомендации миссис Берджесс, – почерк скупца, отметил я, должно намучилась у нее гувернантка. Сумочка, черный бисер, два аметиста и два хризолита; пудреница, билет на поезд с отметкой кондуктора, губная помада, портсигар… портсигар…

Я поднес к глазам билет, силясь прочесть полустертые знаки – и мне бросилось в глаза число и время.

Теперь вроде как последний камешек встал на место – и одновременно сделалось еще непонятнее. Дорота Браницкая ехала в том самом поезде, который несмотря на несезон ограбил и в котором был убит Медведь Чжан.

========== Междуглавие 3 – Подарок на Рождество ==========

Близилось Рождество, хотя ни в воздухе, ни в людях не ощущалось ничего рождественского. Снег надежно залег только у домов и сараев – на возвышенностях и открытых улицах его сдувал колючий резкий ветер, налетавший с пустошей, которые окружали городок. Да еще между сопками его было достаточно – оттуда ночами прилетал волчий вой, тоскливый, жалкий и жуткий.

Хотя старая служанка, которую к ней приставили, говорила, что это не волки, а одичавшие собаки, приходящие из степи на западе. “Мертвый в степи кончился, дикий зверь в степи кончился, собака кушай хочет”, – едва-едва можно было понять тот местный китайский, на котором говорила старуха.

Вставать – чуть свет, едва сквозь стекло забрезжит серенький зимний день. Так, как привыкла, оказывается – хотя сколько раз, бывало, клялась себе, что как только будет возможность, станет спать допозна, но чуть забрезжит в окне свет, как сон словно сбегал от нее прочь.

И это было большим облегчение – в последнее время она только и видела во сне, что те заледеневшие кучи человеческих испражнений, что встретили их с матерью, когда после ноябрьских беспорядков они попали на свою дачу, в которой стоял большевистский партизанский отряд.

Кучи испражнений, потеки мочи на стенах, выбитые окна, – все вместе живо напомнило книжку Свифта про страну разумных лошадей и одичавших людей-еху.

“Это ведь тоже сделали угнетенные массы пролетариата?” – со злой улыбкой спрашивает она, снова и снова, каждый раз. Каждый сон. И каждый сон мать с побелевшими губами и страшным лицом наотмашь бьет ее по щеке.

“Что ты можешь знать? – шипит она, сгребая дочь за грудки. – Про опухших с голоду детей, рахитичных, с ногами колесом, про матерей, продающих последнее чтобы купить хлеба, вымаливающих у управляющего разрешения собирать щепу на стройке – потому что покупать дрова для них слишком дорого. Что ты, белоручка, можешь знать и какое право ты имеешь…”

Мать говорит, говорит, и ее голос сливается с шумом в ушах, с шумом колотящейся в виски крови. Мать говорит, а она видит заиндевевшее мертвое лицо отца с треугольной дыркой надо лбом. Не иначе, штыком добивали, сказал сторож, которому пришлось приплатить, чтобы вынес тело из мертвецкой.

“Доброе утро, госпожа Цзиньлин”. Ночной мучительный сон переходил в гораздо более легкий сон дневной, легкий и все же столь же неправдоподобный. Служанка-китаянка появлялась, стоило ей проснуться и подняться на постели. После первой ночи, когда они спали в одной кровати с мужчиной, ставшим теперь не то ее покровителем, не то ее хозяином, она снова обитала в том самом пошловатом будуаре с застланной шелком кроватью, в котором ее поместили сразу после захвата поезда.

У служанки черные глаза-щелочки, иссеченное морщинками непроницаемое лицо идола, и не понять, зла она или добра. Не все ли равно?

“Пожалуйте умываться, госпожа Цзиньлинь”. С легкой руки главаря ее называли именно так. “Золотой колокольчик”, так в Шанхае называют сверчков. Она не возражала – да и как бы она могла? Никто из этих людей не смог бы даже выговорить ее имя. Она успела привыкнуть, что “Дорота” у китайцев превращалась в “дуо-ло-та”, причем перед последним слогом говорящий делал заметную паузу, словно не вполне уверенный, стоит ли продолжать. Разве что атаман сразу же и без особого труда произнес ее имя правильно.

“Господин ждет вас”. Разве только прихотливые, своевольные степные боги знают, отчего и откуда взялись у Пака Чханъи, Меченого, этого рыцаря волчьей звезды замашки вельможи, которые он неуклюже воплотил в приставленной к его женщине служанке. Да полно, она и не была его женщиной. И то, что он и не пытался тронуть ее, но, даже раз поспав с нею в одной постели, продолжал относился как с совершенно инородному существу, наполняло ее безумной благодарностью этому человеку. Что бы там не стояло за его отношением, расчет или простая брезгливость – она хотя бы была избавлена от необходимости проклинать наступление нового дня. Она не переставала ощущать себя мертвой, спящей мертвым сном – как и всю поездку, из которой ее выдернуло нападение хунхузов, как и все время, пока жила в этом продуваемом зимним ветром городишке между сопок. Но хотя бы чувствовала себя не ввергнутой покуда в ад.

На второй день после того, как ее привезли сюда после страшной недели в богатом холодном доме, Меченый спросил, правда ли, что она служила у американца. И после кивка заявил, что ему необходимо научиться американскому языку. На веселую насмешку, промелькнувшую в ее взгляде, его глаза полыхнули такой несдерживаемой яростью, что она была готова к мгновенному броску ножа или револьверному выстрелу.

“Я не могу обучать вас без книжки”, – твердо сказала она, понимая, что в крохотном поселке, стоящем в стороне от железнодорожной ветки, раздобыть хоть мало-мальски подходящий учебник будет непросто. И верно, на протяжении следующих нескольких дней служанка вызывала ее вниз, ко входу в ту маленькую гостиницу, где были их комнаты – и внизу уже ждал беспрерывно кланяющийся полузамерзший торговец, китаец или орочен, с которым в помещение входили клубы холода. Пришедший извлекал из мешка или старой корзинки книжку, завернутую в тряпку или бумагу, после чего почтительно протягивал ее “госпоже”.

Таким образом в ее руках очутились французское издание “Убийство Роджера Эйкрода” Агаты Кристи, английское иллюстрированное пособие по разведению салатов, какая-то яркая книжка на голландском языке и наконец нечто выдранное из середины, в чем она с трудом признала обезглавленного “Графа Монте-Кристо” Дюма.

Дальнейшее перебирание книжек едва не стоило жизни следующему торговцу, которого Меченый готов был располосовать ножом за недостаточное усердие, и таким образом пришлось выбирать между “Монте-Кристо” и салатами. Она склонялась к салатам, но Меченый, увидев иллюстрацию, в которой Аббат Фариа, величественный старец, восседал у ложноклассического камина и о чем-то рассказывал усевшемуся у его ног Эдмону Дантесу, очень заинтересовался книжкой. “Господин” ждал ее теперь не как женщину, а всего лишь как учителя, и она сама не ожидала, что учение пойдет так успешно. Меченый, раз что-то решив для себя, отдавался задуманному со всей энергией, и скоро мог если не узнавать, то угадывать значения многих слов и оборотов. Оставалось только строить догадки, кто и когда научил его самым основам английского языка.

Близилось Рождество, в котором не было ни праздника, ни счастья. Мертвое Рождество. Мертвыми, тенями в волшебном фонаре или же кривляющейся картинкой синематографа казались окружавшие ее молчаливые люди, и дети, маленькие старички и старушки с вечностью, гладящейся из темных прорезей глаз – дети, которых она видела на улочках, выглядели не живее и не реальнее взрослых. Все казалось тем же мертвящим, неправдоподобным сном.

Одним ранним утром перед самим рождеством Меченый повез ее в Харбин. Сразу после необычайно раннего завтрака служанка сказала, что госпожу Цзиньлинь ждут одетой внизу.

Она не думала о том, куда и зачем ее везут – сперва верхом, а потом на автомобиле. “Выберешь, чтобы выглядеть красиво”, – коротко приказал Меченый, когда они въехали в город. И в каждом доме, к которому они подъезжали с черного хода, ей выносили одежду, обувь, шляпки и сумки. Не думалось, откуда все это взялось и зачем, она совершенно механически примеряла, отвергала, выбирала и соглашалась. Сон продолжался.

“Ты решил устроить мне Рождество?” – с усмешкой спросила она, застегивая шубку – чудесную котиковую шубку вразлет, серебристо-каштановую, упоительно легкую после тяжелой грубой овчины. Прелесть этой шубки казалась сейчас смешной, словно ей пытались сунуть в руку погремушку, и приходилось делать перед самой собой вид, что погремушка ее занимает.

Старую одежду унес Хва, один из ближайших атаману людей. И единственный, кто называл Меченого по имени.

“Все готово, Чханъи”, – коротко бросил он, и Меченый подал ей руку и повел куда-то прочь от машины, по переулку, засыпанному снегом. Боты заставляли снег скрипеть, спутник крепко держал ее под руку, но в его захвате не было грубости. Была надежность. За своими примерками она и не заметила, что и он тоже переоделся и выглядел теперь вполне элегантно в твидовом ольстере поверх оливкового цвета костюма. И разбойничьи острые косицы черных волос, и серебряные кольца в ухе скрылись под модной мягкой шляпой, придавая атаману вид денди, преуспевающего коммерсанта, но никак не бандита. Даже шрамы на левой щеке и скуле под шляпой скрадывались и делались совершенно незаметными.

Пройдя переулок, они сели в поджидавшую машину. Шофер, оказавшийся европейцем, обернувшись, бросил на нее презрительный взгляд, но ничего не сказав, завел мотор и погнал машину по улице.

Она не думала, куда и зачем они ехали. Все то же ощущение призрачности, ненастоящести всего происходящего, сновиденности, ощущение, появившееся когда открылась дверь пустой холодной коморки, где ее заперли, и на пороге возник Меченый, – это ощущение не покидало ее и сейчас.

Машина остановилась и Меченый, неожиданно почти нежно приобняв ее, шепнул, что нужно подождать в машине, и куда-то ушел. Вокруг было пусто, неяркий серый зимний день заметал снежком, легкая поземка гнала снежных змеек по заметенной улице. Она откинулась на спинку сидения и прикрыла глаза. Где-то шумел большой город, такой же большой, как и когда-то, когда они с братом приезжали сюда к дяде. Брату отца.

Что-то, видимо, обернувшись, говорил ей шофер, но до слуха донеслось только “китайская шлюха” – и растворилось, перестав или же так и не начав быть важным. Растворилось в картинках Пасхи, во второй день которой они с Тасей, еще гимназистом-пятиклассником, приехали в Харбин еще до войны, в дядином полковничьем мундире, сиявшем на вокзале, в том полушутливом-почтительном поклоне, который дядя отвесил институтке-племяннице.

Когда она приехала в Харбин во второй раз, дядя занимался лихорадочными сборами, и как жалко тогда выглядели раскрытые ящики комода со свисающими оттуда подтяжками, и сдернутый с лампы абажур напрасно и жалобно розовел на полу, будто стыдился своей брошенности и сиротского яркого света лампы.

Хлопнула дверь машины, оборвав ругань шофера и впуская клуб морозного воздуха и Меченого, спокойного и улыбающегося. Сон продолжался, и шоферу было велено трогаться. “Китайская шлюха”, выговоренное по-русски, с сердцем, с ненавистью, упало в сновиденность происходящего, и стало вдруг весело. Она обхватила Меченого за плечи и прижалась губами к его губам. Это сон, – “Жизнь есть сонъ”, и пусть все катится к черту.

На мгновение замерев от изумления, Меченый ответил на поцелуй, что-то прошептав по-китайски. В оказавших до жути близко темных глазах мерцал волчий привычный огонек – и она поймала себя на том, что целуя его, не чувствует никакого отвращения. Сон… сон… чего только не бывает во сне…

“Хорошо придумала”, – донесся до нее шепот. Они медленно ехали по улицам, становившимся все шире и оживленнее, откуда-то сзади доносились выстрелы и шум, мимо по улице пробежали какие люди, потом пробежали полицейские. Кто-то из них заглянул в замедлившуюся на перекрестке машину, но, очевидно, хорошо одетый азиат, обнимающий белую женщину в дорогой шубке, не заинтересовал его. Меченый, после поцелуя продолжавший обнимать ее одной рукой, и ухом не повел. Машина остановилась недалеко от залитого льдом катка, который уже открылся и начал заполняться публикой, и Меченый так же спокойно помог ей выйти и велел идти к катку. Сам он чуть задержался и нагнал ее уже у самого входа.

Это до смешного походило на свидание, хотя конечно, ни о каком свидании речи не шло. Но оказалось, что Меченый недурно стоит на коньках, и они катались, взявшись за руки, широким голландским шагом – и с небольшим усилием можно было, конечно, представить, что это И., ее родной И., каток в городском саду, и отец еще не вмерз мертвым лицом в речной лед, и мать не ходит в комиссарской кожанке и с маузером на поясе, и Тася еще Тася, ее младший братишка с ласковыми глазами, мамин любимец, а не тот чужой, затянутый в кожу парень, который вышвыривал на ее глазах полураздетых людей из их домов… Но к чему? Все и так сон.

И в этом сне было легко говорить с ее страшным спутником – откуда-то она догадывалась, что не просто так он задержался в машине и что хмурый русский шофер ее уже никогда и никому не расскажет, кого и куда вез он. После катка они вышли через совсем другой выход, причем она впервые обратила внимание на небольшой саквояж, который Меченый нес в руках. Кажется, с этим же саквояжем он приехал в Харбин. Или нет? Впрочем, судя по тому, как легко он оставил саквояж в шкафчике раздевалки катка, ничего ценного там быть не могло.

После катка был ресторан и отдельный кабинет, где был заказан обед. К ним присоединился Хва и принялся рассказывать всякие забавные истории. Меченый вина не пил, потребовал себе какой-то особенный чай в чайничке, отхлебывал его крошечными глотками из расписной чашки и молчал. Было легко есть, пить и слушать, тем более что рассказывал Хва занимательно, и китайский язык его был ей хорошо понятен.

“Ты хорошо помогала, – одобрительно заметил Меченый, когда, закончив обед, они садились в машину – кажется, ту самую, в которой и приехали в Харбин. – Скоро ваше Рождество, – он усмехнулся. – Что ты хочешь в подарок?”

Даже в этой странной, сновиденной жизни она помнила, для чего ехала на поезде в Харбин. И хотя вряд ли сейчас это имело смысл, она рассказала Меченому.

“Не знаю, где сейчас могут быть вещи Анджея Гижицкого”, – закончила она. Но если господин не против (тут она не удержала насмешливого тона), она бы хотела получить ту картину, которую когда-то видела у художника.

Меченый довольно долго сидел с непроницаемым лицом, не то раздумывая, не то просто выдерживая фасон. Наконец он достал сигарету, закурил и глубоко затянулся.

“Есть один человек, – сказал он. – Звать его Юн Тхэгу, но еще его прозывают Чокнутым. Если уговоришь его, он и жемчужину со дна моря достанет. Я могу сказать, как и где связаться с ним, ну а там уж твоя забота будет, чтобы он объявился, да и уговорить Чокнутого тебе придется самой. У нас с ним некоторые разногласия, так что не советовал бы упоминать моего имени”.

========== 4. Об упущенных возможностях ==========

Уж и не упомню, чтобы я так дотошно работал с данными по делу, за которое мне не платили. Верно, пожалуй, что такого никогда и не было.

На свет были извлечено все то, что я насбирал, как курочка по зернышку, сразу после похищения сына Босвелла. Все, что я смог узнать о семействе американца – снова, как и тогда, подумалось, что не может же быть так, что все у человека так идеально. Чем идеальнее кажется чья-то жизнь, тем темнее и чернее она по-настоящему.

Тогда даже достали мне план поместья Босвелла, я узнал, что и парадные ворота, и калитка с задней стороны дома запирались тяжелыми засовами, на которых не обнаружилось никаких следов взлома; что дом охраняли два злобных молосса – оказавшихся отравленными в вечер похищения.

Теперь пришлось сделать несколько длинных концов по городу – сперва я разыскал слесаря, который изготовлял замки для дома Босвелла. Тот оказался молчуном, лоб низкий, глаза маленькие, припухшие, а подбородка словно и вовсе нет. Мне удалось, под предлогом заказа, посмотреть на его работу – и замок, и засовы были сработаны на совесть, а сам слесарь не был замечен ни в каких связях с бандитами. Было у меня также свидетельство уволенного за неделю до похищения сторожа Босвелла, седоватого длиннорукого тощего ирландца с крохотным носом, будто сжатым с боков – оный сторож именно и занимался собаками и едва не со слезами говорил, что псы были хоть и злобные, но научены на совесть и ни за что не съели бы и кусочка, если тот не был принесен руками кого-то из домашних. Деликатно поинтересовавшись для приличия тем, за что был уволен сторож, я заметно насторожился – вышвырнули этого достойного сына Британской империи, бывшего моряка, за пьянство.

“Клянусь вам чем хотите, сэр, как ушел с флота, так ни капли ничего крепче пива в рот не брал, – едва не со слезами говорил мне сторож. Говорил он с невнятным акцентом, будто кашу жевал, так что я едва его понимал. – А тут с одной кружки после обеда меня вовсе повело, а тут и мистер Босвел, как на грех, а он пьяных страх как терпеть не может, все говорил, что пьянство есть грех, ибо пьяница портит даденое ему Господом тело. Так я ж только кружечку, кружечку, как бог свят, а в голове-то раз! – и зашумело, и уж ноги как не свои. И готово дело, сразу старину Дугласа под зад коленом. Уж больно собак я любил, так мне их жаль, словами не передать”.

Как можно осторожнее спросил я сторожа о гувернантке маленького Вивиана Босвелла. Ирландец долго думал, прежде чем ответить.

“Чего уж тут, раз мистер Босвелл сказал, что она виновата, стал быть так оно и есть, – пробурчал он. – Мастера Вивиана она, видать, не слишком любила, да и правду сказать, не было за что. Мальчишка был… странный. В глаза никогда не смотрит, уставится на свои ботинки и молчит. Шесть лет уже, а сказать правду, я и не слышал ни разу, чтоб он говорил. Как они гуляли с мисс Дороти по саду, она ему и то, и это пытается показывать, то игрушки, то листочки, то книжки, а он и не смотрит. А то вдруг примется все бить, ломать и крушить, и мисс Дороти крепко доставалось. Как-то она принесла ему щенка, у меня попросила достать, я достал – хороший малыш, крохотный, мягкий что пуховка. А этот маленький поганец так стиснул его, что, правду сказать, едва не убил, едва-едва мисс Дороти смогла его отобрать у этого маленького монстра. И уж как ей потом, бедняжке досталось – мальчишка схватил ее за руку да как кусанет! А потом завопил так, будто его черти в аду поджаривают”.

Спохватившись, ирландец поспешно поправился, сказав, что малец еще неразумный, ясное дело, а мистеру Босвеллу виднее. А я, пользуясь моментом, напрямую спросил, не могла ли гувернантка отравить собак.

Сторож замотал головой и заявил, что собак девушка боялась и ближе чем на пять футов никогда к ним не подходила.

“Да псы бы и не взяли у нее ничего, – добавил он с непреложной уверенностью. – Говорю же, они признавали только меня и мистера Босвелла”.

Один-один, очко в пользу Дороты Орловой и очко против, сказал я себе, возвращаясь домой.

“В голубой далекой спаленке

твой ребенок опочил.

Тихо вылез карлик маленький

и часы остановил”*, – вертелась пошлая песенка, которую как-то привелось слышать в каком-то кафешантане.

Из собранных по крупичкам сведений заслуживающего внимания было немного. Держалась в семействе Босвелл гувернантка осторонь, ни с кем не сходилась, но прежде нее няни и гувернантки у Босвелла-младшего менялись как перчатки, иной раз по две-три за месяц, а мисс Браницкая как-никак прослужила у Босвеллов без малого два года. Причин же того, что няни не задерживались, я так и не раскопал. Зато узнал, что из немногих небританцев, что посещали дом Босвелла, был и поляк-художник, который написал портреты Босвелла и его жены. И я уж не слишком удивился, узнав, что этим поляком был Анджей Гижицкий.

Вырисовывалась вдобавок ко всему пошлая оперетная история с ревнивым поляком – правда, обнаруженная мной надпись на обороте картины упоминала некую С., а у злосчастной гувернантки ни в имени, ни в фамилии не имелось ни одной подобной буквы. Так что я еще не знал, что с этими всеми сведениями развернуться, но вот что припомнилось сразу – то, что незадолго до нападения на поезд к Чжану-Медведю приходил именно белый. Об подобных любовных делах не худо было бы расспросить Флавинского, однако художник нашел себе заказ, писал портрет одного полицейского чина из Ченхэ и, слышно, жил там на всем готовом, так что разговор с ним я отложил до лучших времен.

“В голубой далекой спаленке…” – пропел в моей голове гнусавый голос, где-то и когда слышанный, когда с помощью Довона, получившего свои премиальные за пойманного хунхуза, я все же сумел раскопать, кто и когда похищал мальчишку. И лучше бы я этого не раскапывал. Посаженный в колодки во дворе полицейского участка угрюмый бритый наголо китаец откуда-то с севера – кажется, его просто выбросили из банды за ненадобностью, во всяком случае то, что он охотно выболтал местоположение логова Чжана, ничего не дало, полиция прибыла на пустое место, – так вот, по рассказу этого малого выходило, что привезли Босвелла-младшего на берег Сунгари, где с лошадьми дожидался и означенный хунхуз, уже мертвым. Во всяком случае, китаец видел, как, приехав, выпростали из мешка что-то похожее на маленькое неподвижное детское тело и взялись за заступы. Ему же велели забрать двух из шести лошадей и уезжать прочь.

Я думал было повытащить из пленного хунхуза еще какие-то подробности – говорить с ним под взглядом китайского пристава было не с руки, приходилось прибегать к иносказаниям, закапывать нужные вопросы в ворох ненужных и всячески избегать деталей. Однако казнили парня прежде того, как я смог вторично переговорить с ним и, кажется, это был первый раз, когда я пожалел о слишком скорой казни хунхуза.

Хунхуз мог и наврать, думал я, стараясь свести воедино то, что смог узнать. Засыпая, видел я уродливого маленького карлика, останавливающего часы и жестом приказчика в лавке разворачивающего сверток материи, из которого выкатывался улыбающийся детский трупик.

Встав наутро с мерзким кислым привкусом во рту и с гудящей головой, я собирался тем не менее продолжить раскапывать все, что можно было найти о Босвелле. Но не получилось – приехал давешний полицейский и меня попросили заняться прогремевшим на весь город нападением на Управление КВЖД в Новом городе.

Утром в здание управления заявились не то трое, не то четверо китайцев, все одеты неприметно, но хорошо и уж во всяком случае, по словам швейцара магазина напротив, на хунхузов никак не смахивающих. Потом в управлении было тихо, а спустя совсем короткое время из здания стали по одному выходить люди. Как уж они там выходили, швейцар не запомнил, хорошо разглядел только одного, повыше других, в модном пальто и шляпе. Никто из расходившихся особенно не торопился. Швейцар же указал, что вскоре из переулка неподалеку выехал авто с голубыми панелями – машину швейцар запомнил оттого, что таких еще никогда не видел, – и, никуда не спеша, поехал в сторону центра города.

Бандиты взяли что-то около шестидесяти тысяч долларов, как раз в этот день привезенные артельщиком Мирзоевым для сдачи в главную кассу, перерезали его и сопровождавших его полицейских. Также найден был мертвым в своем авто марки Hispano-Suiza некто Сиенков, занимавшийся частным извозом и, судя по всему, нанятый бандитами. Мертвый Сиенков просидел в стоявшей против городского катка машине с воткнутым в сердце тонким узким кинжалом около шести часов, по свидетельству доктора, прежде чем его автомобиль принялись искать.

Ничего подобного не случалось уже давненько, такого рода дела, хотя и вовсе без размаху, которым отличалось теперешнее, проворачивал покойный Чжан. Разве что он не был столь хладнокровно кровожадным и в “убить – не убить” выбирал первое только если без этого уж совсем нельзя было обойтись. Здесь же следы уничтожались так тщательно, что я заподозрил – целью грабителей были совсем не деньги.

И не ошибся. Вызвавший меня высокий чин в железнодорожном управлении имел вид бледный и потерянный. Ему не нужно было задерживать бандитов, он не искал виновных, все чего он хотел – связаться с ними и за любые деньги выкупить тот кожаный бювар с бумагами, что был сейфе управления в то утро, а после исчез.

“Старый маршал”*, подумал я. И, на словах пообещав сделать все, что смогу, про себя сразу же отказался от расследования этого дела. “Старый маршал” прибирал дорогу к рукам, и высокий железнодорожный чин стоял у него на пути слишком уж явно.

Если я сразу отказался от этого громкого дела, то Довон, как я понял, проворачивал свое, не менее громкое. Не знаю уж, чем он там занимался, пока я работал, но в рождественское утро заявился ко мне незван-непрошен и с таким сдержанно-сияющим видом, что я сразу заинтересовался триумфом моего храброго корейца. Довон принес засахаренный миндаль, большую коробку пирожных для моей маменьки и бутылку мартелевского коньяка.