Текст книги "Белая луна над синей палаткой (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

“Клингенберг”, ударило у меня в сознании. Не поведши и ухом, я тоже затянулся, спросил пива себе и Бельскому и как бы невзначай бросил: – Это тот, что себе теперь имя до Клингера урезал?

– Он самый, – с откровенной ненавистью отозвался Бельский. – Жив, гадюка курляндская. Вот у кого золотишка небось немеряно – он-то копить умел, не чета барону Роману.

Я слушал рассказ Бельского о том как, бежав от красных из Верхнеудинска, Карл Клингенберг стал работать врачом в Кяхте, где коротко и хорошо сошелся с местными богатыми евреями. Немцы и евреи хорошо понимали друг друга, сказал Бельский. Оказавшись мобилизованным в дивизию Унгерна после победоносного взятия Урги, Клингенберг включился в расправу над евреями, которую затеяли унгерновские головорезы. Он сперва брал деньги за то, чтобы якобы обезопасить от погрома, а потом доктор приходил на квартиры своих старых знакомых во главе казаков, отбирал деньги и все ценности, и казаки расстреливали хозяев.

Вот теперь дело пойдет веселее, подумал я. Клад Унгерна существовал, я в том после рассказа Бельского твердо уверился – разве что запрятан клад был так, чтобы даже знавшие о нем не могли сразу найти. И в самое ближайшее время я положил себе посетить уважаемого доктора Клингера-Клингенберга.

Однако увидеться в доктором привелось мне несколько раньше, нежели я расчитывал, ио он оказался домашним врачем того самого Порфирия Севастьянова, которого через неделю после похищения вернули родне, забрав выкуп. Вернули в целости, за исключением органа, определяющего мужчину мужчиной.

Все, что я услышал от Севастьянова – проклятия, несвязную божбу и посулы заплатить любые деньги за то, чтобы виновные в его увечье были найдены. И только мой обстоятельный рассказ о том, что грозит его торговле, если я стану поднимать шум, несколько остудил пыл купца. Я успел узнать от него, что хунхузами ему не были предъявлены никакие обвинения и он даже не видел того или тех, кто его похитил.

Из дому Севастьянова я вышел вместе с доктором Клингером, осматривавшим злосчастного купца. Доктор считал, что я непременно возьмусь за это дело, лишь набиваю цену, а потому особо не придерживался врачебной тайны, расчитывая, видно, войти в долю.

– Я думаю, исходя из характера моего пациента и характера эээ… повреждения, вам несложно будет найти того, кто заказал это похищение, – говорил он, идя рядом со мной. Доктор был высок и худ, чуть сутул, лицо его с небольшой бородкой излучало добродушие, которое впечатление усиливалось старомодными очками. Но зрачки, я заметил, были расширены как у тех, кто имел пристрастие к курению опия или же другого рода наркотикам.

На мой вопросительный взгляд доктор любезно пояснил, что Севастьянову удалили pеnis, оставив testiculus нетронутыми. Удаление, по словам Клинбергера, проведено было с большим мастерством и так, чтобы пациент ни в коем случае не мог скоро помереть, и я с трудом остановил подробные объяснения доктором того, каким образом было выведено наружу мочеиспускательное отверстие.

И что до характера пациента, доктор тоже был прав. Пристрастие Севастьянова к молоденьким девочкам, особенное его старание заполучить девушек невинных было известно всем держателям борделей Харбина и окрестностей.

Змея, подумал я. Мстительная тварь. Лилит.

Комментарий к 6. Врач и пациент

*– вид монгольской плети

========== Междуглавие 6 – О змеях и лисах ==========

Полуголый урус, растянутый на кровати, невероятно спокоен. У него глаза столетнего мудреца – несмотря на лохматую шевелюру, небритые одутловатые щеки и нездоровый изжелта-серый цвет лица. И Байбаку Хва хочется, чтобы скорее все закончилось. Чтобы явился наконец атаман и отдал этому человеку, этому урусу то, что задолжал. А вернее, забрал. Жизнь. И тем способом, который удовлетворит атамана. А это непросто – стоит лишь взглянуть в глаза лежащего. Урус словно бы уже умер и оказался недосягаем для атамановой мести – он уже мертвее тихого снега за окном, мертвее поскрипывающей тишины в комнатушке дешевого борделя.

– Ты… от Пака-Меченого? – слышится хриплый голос с кровати. Мертвый голос, от которого Хва становится уж совсем неуютно. Не по нему это все, ему бы что-то простое и ясное, где нужно убивать или умирать. – Подойди ближе, я должен… должен его предупредить…

– Я хорошо слышу, – отвечает Хва. Несмотря на нехорошее чувство, которое рождает в нем этот лохматый небритый урус, его слова словно опускают на землю. В привычное, охотничье сторожкое бытие, где нужно быть начеку. И где на “подойди ближе” стоит отойти подальше, а того лучше выстрел или удар ножом.

– Лилит… – этого слова Байбак Хва не понимает. Он вообще едва понимает китайский, на котором говорит урус.

А урус смеется, урус делается словно одержимый и говорит, говорит – о том, что нельзя доверять женщинам, о том, что именно женщины губят все, что входит в их притяжение. О богатстве говорит урус – о богатстве, связанном с женщиной, с Лилит. Скажи, говорит, своему атаману… Тебе такого богатства и не снилось. И Хва слушает, слушает льющиеся изо рта уруса слова, слушает их, цепенея, будто змея под дудочкой.

Тихое движение в углу будто взрывает шелестящую словами тишину – это шлюха, та самая, к которой урус пришел. Хва о ней совсем позабыл, а урус шипит-смеется, брызгает слюной сквозь провалы выбитых зубов. Деньги, богатство, тебе и не снилось… И одного шага, одного взмаха ножом довольно, чтобы шлюха кулем завалилась в свой угол, похрипела, посучила там ногами и затихла.

Большего урус сказать не успевает – сквозь тишину и хрип атаман входит в комнатушку, входит, будто и дверей нет, и пола, будто и сам атаман лишь клуб дыма. Чудно, никогда Хва такого не думал про атамана – видно, урус этот морочит его, скорей бы кончил атаман уруса.

Хва знает, что Чханъи не хочет для уруса быстрой смерти. И тем удивительнее для него то, что атаман с видом человека, спешащего на деловой разговор, перехватывает лохматому урусу горло своим узким кинжальчиком, более всего похожим на тот, какими в богатых домах с принятым американским или английским манером жизни разрезали книжные страницы – Хва видел такие пару раз. Атаман чуток как зверь, атаман понимает, когда следует просто убить.

Стоило урусу отхрипеть, выплескивая черную кровь, отдергаться, как с Хва словно спало наваждение. Отошло оцепенение, остались только слова уруса о женщине и богатстве.

О женщине – Байбак Хва все думал, про какую женщину говорил урус. Много женщин вокруг, хотя все они стоят не больше как одной ночи, а то и часа. Хва знал, что к весне, к горячей поре от женщин избавятся и уйдут в летний лагерь. Так было испокон, и так и правильно.

Хотя иной раз Хва опасался, что атаман не захочет оставлять свою Цзиньлинь. Цзиньлинь с ее змеиными глазами и волосами цвета песков. “Вы должны отбить Чханъи, – словно наяву услышал Хва свистящий шепот и ощутил маленькую жесткую руку, сжавшую его запястье. – Иначе более не видать вам всем удачи как своих ушей”. Нет, конечно, он и сам бы смог отбить атамана у полицейских, говорил себе Хва, когда они уже возвращались из Ченхэ. С женщиной это просто вышло легче и скорее. Хва говорил это себе и уже почти верил, и уже почти забыл, как прикидывал, к кому из атаманов пойдет после смерти Чханъи и кого возьмет с собою. Цзиньлинь… нет, ее он тогда с собой брать не хотел.

…Чханъи вдруг решил взять с собой свою желтоволосую, когда его вызвал для беседы Старый маршал Чжан. Впрочем, ничего тут удивительного, сказал себе Хва – женщина в таком деле бывает полезна, особенно белая. Надо подарок сделать Старому маршалу, а подарок раз и под рукой. Или даже не Старому маршалу, тот красивых женщин ценит, но не слишком. А вот Чжан Цзунчан, Старого маршала правая рука – ох как охоч до свеженького мясца. Так думал Хва, когда они втроем – атаман Пак, он сам и Цзиньлинь, – прошли в отдельный кабинет большого богатого ресторана, где у входа стояли двое солдат-северян в новенькой форме и с японскими винтовками у ноги.

***

“Старый Маршал” Чжан Цзолин оказался маленьким щупленьким бритым человечком с пышными усами и тихим чуть пришепетывающим голосом – однако не прошло и пяти минут, как все присутствующие поглощенно слушали его, смеялись, когда негромко и вежливо смеялся он, и становились серьезными, когда смех Чжана стихал.

Она сидела рядом с Чханъи и старалась держаться так же тихо, как и спутница Старого маршала, высокая стройная китаянка с испуганными глазами, в золотистом платье с зеленой оторочкой. “Собираешься подложить меня под этого большого человека, если будет надо?” – зло бросила она Меченому, когда тот велел ей одеться получше, потому что их пригласили на встречу с большим человеком. “И подложить, и отдать ему. Если будет надо”, – бесстрастно отозвался Чханъи – и это почему-то сразу успокоило. Если бы он начал уверять, что ни о чем таком и не думал, она бы ему конечно не поверила.

С крохотной сцены ресторана доносился звон гитары и чуть гнусавый голос пел про кукарачу-черного таракана. Можно было слушать про таракана и стараться не слышать, о чем говорят мужчины. Но Старый маршал время от времени осматривал ее с придирчивой внимательностью, словно пытался что-то отыскать.

У китаянки, спутницы Старого маршала, под плотным шелком платья был уже заметен небольшой животик, чем господин Чжан, по-видимому, очень гордился, поэтому за столом много шутили и говорили про детей.

“Жалею, что не смог достать негритянки, – с забавно преувеличенной грустью заметил один из приближенных Старого маршала, плотный и губастый, в мундире с эполетами и со снисходительной масляностью во взгляде. Все громко расхохотались. – Поглядел бы, каковы получились бы детки”. И бросил внимательный взгляд на нее.

Потом ее и китаянку отослали, отвели в соседний кабинетец, куда принесли вина и закусок. Китаянка молчала, пила и ела очень мало, а она наливала себе вина и пила бокал за бокалом, чувствуя, как туманится сознание, и готовясь к тому, что сейчас в кабинет войдет тот губастый…

“Мне сказали, где у тебя девять хвостов, – у Чханъи, когда они ехали назад, было хорошее настроение. – А я ответил, что не боюсь лис”.

После выпитого едва сознающая окружающее, она улеглась щекой на плечо Чханъи. Губастый вместе со всеми страхами отошел в темноту, она слушала и едва слышала, что говорил Меченый, что отвечал ему Байбак Хва, слушала их смех. Машина покачивалась плавно, и было так хорошо и покойно, как бывало разве что в детстве.

“Старый маршал сказал, что у мужчины и белой женщины могут получиться красивые дети”, – услышала она сквозь сон – и сон мгновенно слетел. Она приподнялась и схватила Чханъи за отвороты пальто.

“Если… если это случится, я вытравлю его, – прошипела она, ощущая как звериная ненависть застилает все алым туманом. – Ненавижу!”

Жесткие руки оторвали ее пальцы от ткани, ее с силой тряхнули и пощечина обожгла лицо. Но она едва ощутила боль и продолжала бессвязно повторять “Ненавижу! Ненавижу!..” А перед внутренним взором стояло детское лицо, светлое и почти прекрасное, если бы не пустой невидящий, не смотрящий в глаза взгляд и неподвижность всех черт, застывшая как черты мертвой маски.

========== 7. О поисках Молли Смит и чертовых рыцарских обычаях ==========

При расследованиях начинать надо издалека, учил меня Илья Петрович – это как бредень заводить в не слишком рыбном месте. Так и с обычными преступлениями следовало поступать, и с террористами; хотя за террористов я после первых дел в И. старался не браться – грязно, трудно и непрактично. Оставил я тогда за собой только гласный надзор, да и те обязанности исполнял скорее по совместительству с сыскной работой. То ли дело кражи или ограбления, там удружишь, там услужишь, там раскопаешь, и уж награда или копейка какая-никакая, особенно если купечество в деле.

В данном деле, впрочем, особенной копейкой не слишком пахло, хотя заплатили мне неплохо. Более того, пахло вполне определенной опасностью, учитывая, что во всем этом замешан “Меченый” Пак Чханъи. Но я уже не мог просто оставить свое расследование – я чувствовал, что за всем этим скрывается нечто совершенно иное, нежели простое желание провинциальной “бывшей” барышни отмыть свою репутацию.

Доктор Клингер, бывший тогда домашним врачом Босвеллов, определенно был на подозрении, особенно учитывая то, что знал о нем я. Принципов он не имел и способов не перебирал, так что и похищение ребенка не должно было стать для него чем-то, через что нельзя переступить. Снова и тщательно исследовав имеющуюся у меня схему особняка, я уверился в том, что похитители маленького Вивиана имели в доме по меньшей мере сообщника. Влезть в детскую поздним вечером, в темноте и пройти между расставленной там и сям маленькой мебелью, о которой упоминалось в полицейском протоколе, описывающем место преступления, да так, что находящаяся за стеной мать ничего не услыхала – это мог сделать только тот, кто хорошо был знаком со всем расположением предметов.

Сведения накапливались по крупицам. Разысканный мной еще тогда, сразу после похищения, полицейский, одним из первых прибывший на место преступления, вспомнил, что если жена была в полном отчаянии, то сам Босвелл выглядел совершенно держащим себя в руках. Босвелл-то, говорил полицейский, сразу на гувернантку показал, мол, не обошлось без нее. А жена его все плакала и только как муж ее рядом встал, немного успокоилась и тоже стала говорить, что не иначе как польская шалава (я подумал, что вряд ли миссис Босвелл выразилась именно так) тут поучаствовала. Кто-то же должен был открыть окно изнутрь, чтобы похитители могли влезть.

Сама Дорота Браницкая и доктор Клингер, на роль которого в похищении маленького Вивиана намекала полька – оба они одинаково подходили для того, чтобы быть сообщниками похитителей. Оба хорошо знали дом, оба были вхожи в детскую – одна как гувернантка, второй как домашний врач.

Соблазнительно, конечно, было сразу взяться за немца и порасспросить его, однако я решил сперва раскопать все, что можно было о его роли в доме Босвеллов. Да и о самих Босвеллах не дурно было бы узнать побольше всяких мелких подробностей, на которые обыкновенно внимания не обращают, но которые, как песок, могут покрывать нечто важное. А то, бывает, отдельные мелкие камешки кажутся вполне незначительными, а собери их вместе – и сложится картинка.

Да и то, что в семействе Босвеллов еще перед похищением стали как-то часто сменяться слуги, было чересчур уж подозрительно. Так что я решил, что надо получше покопаться в самой семье, цепляясь за всякие странности, которые могут вывести на похищение. Стал разматывать ниточки, как пишут в детективных романах – правду сказать, кропотливейшее это занятие и нудное, все равно что иглу в стоге сена искать.

Однако на всяку иглу магнитный камень находится. И прослеживая все пребывание мистера и миссис Босвелл в Манчжурии, которое началось десять лет назад с приезда из Америки, наткнулся я на такую странность – сперва вовсю используя образ примерной семьи, появляясь всюду с женой и сыном, три года назад Босвелл стал появляться в свете гораздо реже и исключительно один. Впрочем, всякому другому охлаждение между супругами странностью бы не показалось – однако я уж учуял, что именно тут мне и надо копать.

Босвелл был да и продолжал быть, красавцем мужчиной, эдаким Адольфом Менжу. Красивый, умный говорун, стоявший за очищение и улучшение человеческой расы – я прилежно, будто школьник, делал выписки, зазубривая фамилии Фрэнсиса Голтона* и Теодора Стоддарта**, первый из которых стоял за поддержание тех, которые передавали потомкам хорошую наследственность, а второй – за истребление или же стерилизацию таких, которые передавали наследственность плохую.

Кроме всего этого Босвелл – успешный предприниматель, который и в начале своей карьеры “стоил”, как говорят американцы, не меньше семидесяти тысяч долларов, а уж после женитьбы его цена возросла многократно. И я хорошо понимал, как должна была смотреть на него жена – снизу вверх, никак иначе. Серая мышь, бывшая, впрочем, дочерью богатого банкира, Анна Босвелл боготворила мужа. Об этом говорила и ее модистка, к которой я подкатил с тем, что будто бы разыскиваю Молли Смит, бывшую горничную Босвеллов (действительно исчезнувшую без следа, вот только искать ее никто не искал). Миссис Анна, говорила модистка, сперва денег на наряды не жалела – а вот года три назад почти перестала заботиться о внешности. Известное дело, подумал я, окрутила, а потом уж незачем и прихорашиваться.

И все же что-то такое произошло между супругами три года назад. Я решил попытаться влезть и покопаться в этом деле изнутри дома, как и по возможность изнутри семейства.

Начать я думал со старого Дугласа Уолша, ирландца-сторожа Босвеллов – благо, с ним у меня разговор уже был и не трудно было найти предлог возобновить знакомство. Наведался в маленькую комнатушку, которую бывший сторож нанимал в английском квартале, и хоть не с первого раза, но застал Уолша дома. Предлог я придумал загодя – вспомнилось, как рассказывал ирландец о собаках и о том, как приучал да натаскивал он их на правильную сторожевую службу.

Как предлог придумал сказать, что дескать, клиент из Тяньцзиня поручил найти ему охранную собаку и того, кто мог бы такую собаку правильным образом обучить – а я и вспомнил разговор с ним, Уолшем. Выговорил себе небольшой куртаж за поручительство – и, как и расчитывал, разбередил и умаслил профессиональную гордость ирландца, который засуетился, не знал как принять меня да куда посадить, извлек из шкапа бутылочку виски и плеснув мне и себе, принялся говорить о собаках.

Не столь уж трудно оказалось навести его на отравленных молоссов бывшего хозяина – Уолш не переставал горевать о своих воспитанниках и призывал на голову отравителя всяческие кары.

– Ведь подумайте, сэр, сколь часто менялась у хозяина Босвелла прислуга, а псы оставались. Доннеган и Маллиган – так я их звал, так и все их звали, – говорил он.

Я небрежно отпил немножко виски, размазал его по небу и прищелкнул языком.

– Служил я у одного генерала, – так же небрежно заметил я. – Был у него громадный меделянский пес. Страсть до чего не любил, когда хозяин его с прислугой шашни крутил. Должно, миссис-то Босвелл особа ревнивая?

Трудов стоило разъяснить ирландцу, что такое собака меделянской породы, но, поняв, он закивал головою – “русский мастиф, слыхал я о таких” – и начал говорить, что собаки, конечно, и умны, и понятливы, но только никаких таких шашней с прислугой мистер Босвелл в доме не устраивал.

– Чего уж, все мы не без греха, – говорил Уолш, – да только мистер Босвел не имел нужды дома такие дела устраивать – у него для этого были и клубы, и все такое. И миссис Анна ему ни в чем не перечила, хорошая она жена, тихая, послушная, теперь таких мало. Но вот собак не любила… ну так что, женщины, известное дело, трусихи.

К концу второго шота виски я получил исчерпывающие сведения обо всех, у кого в Харбине и окрестностях стоило покупать щенка дабы воспитать охранника, для вида даже усердно записывал в книжечку то, что говорил мне Уолш – а заодно узнал, что прислуга менялась в доме Босвеллов за все время, что Дуглас Уолш служил там, не менее пяти раз, из которых четыре перемены пришлись на нянь маленького Вивиана Босвелла.

– Что уж говорить, сэр, мальчишка ихний… нелегко было с ним управляться, – рассказывал Уолш. – Совсем мал бы – так то кричит по целым часам, то спит по полдня. Кричал криком, так что и псы мои по будкам забивались и носу оттуда не казали. А как спит, так и весь дом вздыхал спокойно, Доннеган сразу высовывался, понюхает воздух, чихнет и так-то сразу хвостом – ать-ать! Прошло малость, когда подрос. Может, доктор, немец этот, порошки какие прописал – правда малец как молчал, так и продолжал молчать, ни полсловечка я от него не слухал. Вот мисс Дороти с мальцом управлялась неплохо…

Я насторожил уши, но для виду принялся шутить по поводу смены нянь – сказал, что, видать, миссис Босвелл не устраивали слишком уж хорошенькие молодые особы.

– Вот уж это вы бросьте, сэр, – ирландец нахмурился, очевидно, легкомыслие мое ему не понравилось. – Сказано же вам, миссис Босвелл хозяину ни в чем не перечит, а он в своем дому себя блюдет. За домом – это уж я не знаю, врать не стану, а в дому никаких шашней. Да и правду сказать, не с кем особо шашни крутить – кроме мисс Дороти, на тех нянь второй раз и смотреть-то не больно хотелось.

– А доктор-то что? – решил я перевести разговор.

– А что доктор? – хмыкнул Уолш. – Правду сказать, я бы такому доктору не то что ребенка – щенка бы не доверил. Да что щенка, я бы и шелудивого пса ему лечить не привел.

– Что ж так-то? – будто не слишком интересуясь, спросил я. – Мне он карбункул вылечил, и взял недорого.

– Карбункул карбункулом, – упрямо вел свое ирландец, – а только над убогими подшучивать грешно, тем паче доктору. Старый Дуглас Уолш хорошо запомнил, как они с мистером Босвеллом шутки шутили над несчастным малым.

И Уолш рассказал, как к ним приехал как-то кузен миссис Босвелл, парень бедный, простой и, видно, “без нескольких клепок в голове”, и как хозяин несколько раз собирал общество и на пару с доктором вышучивал беднягу, а потом начинал говорить заумно и учено, так что и не понять. Об улучшении человеческой природы, добавил я про себя, вспомнив то, что успел узнать о Босвелле.

– Правда, видно после того доктор хватил через край, потому что хозяин Босвелл как-то раз выставил его из дому, – добавил Уолш. – Псы мои тогда очень беспокоились, сэр, как сейчас помню.

И я не был уж слишком удивлен, когда на вопрос, когда это произошло, Уолш ответил, что года эдак три назад. Видно, с тех пор и пошло охлаждение между хозяйкой и хозяином, подумал я. И во что бы то ни стало решил встретиться с Босвеллами в их доме, пользуясь той же байкой, которую поиспользовал, чтобы разговорить модистку жены Босвелла – будто бы я разыскиваю Молли Смит.

Видно, мне сопутствовала удача, потому что, придя, я застал дома одну только миссис Босвелл. Понятно, что только поэтому мне позволено было войти в дом.

Анна Босвелл, худая и изможденная, чуть сутуловатая и блеклая, какими часто бывают англичанки и гораздо того реже американки, имела вытянутое лицо с длинным унылым носом, обрамленное палево-рыжеватыми волосами, и только большие глаза ее можно было назвать в некоторой степени привлекательными. Она приняла меня в комнате на втором этаже, приятной, но какой-то пустоватой, будто там не то собирались, не то недавно сделали ремонт. Всю обстановку составляли диван с серой плюшевой обивкой да два кресла к нему под пару, да еще торшер на ножке, тоже какой-то не то зеленоватый, не то серый.

Хозяйка дома оказалась особой жалостливой и при имени Молли Смит поспешно закивала головой.

– Боюсь, я мало чем могу помочь вам, господин Травин, – сказала она, ударяя мою фамилию на последний слог, на французский манер. После чего начала рассказывать о Молли, сбиваясь иногда на сына, который, как я смог убедиться, досаждал Молли сколь хватало его детских сил.

– Простите… не могла бы я попросить вас прикрыть окно? Мне кажется, оттуда тянет.

Я учтиво кивнул и подойдя к окну, проверил ставни, которые оказались плотно закрытыми.

– Благодарю, – кивнула миссис Босвелл и зябко поежилась. – Молли вечно забывала закрыть окно на ночь, ребенка могло протянуть. Впрочем, окно в этой комнате всегда плохо закрывалось, иной раз приходилось тянуть изо всех сил. А уж чтобы открыть его, нужно было быть геркулесом, – пояснила хозяйка.

Значит, это была детская маленького Вивиана, смекнул я. И конечно, после счастливого возвращения сына Босвеллы перенесли его детскую в другое крыло дома. Но виду не подал и продолжил разговор с хозяйкой.

Через непродолжительное время я убедился, что едва ли не каждая фраза, сказанная миссис Босвелл сводилась к Вивиану, Вивиан занимал в ее душе и помыслах главенствующее место, и как ни старался я уверить себя, что это вполне естественно для матери, едва не утратившей свое чадо, однако же было в этом что-то до болезненности чрезмерное, скорбное – будто миссис Босвелл все еще оплакивала пропавшего ребенка.

– Молли не была идеальной гувернанткой, – покачивая головой, тихо говорила миссис Босвелл. – Бедняжка Вивиан также не был удобным воспитанником, особенно до того, как мисс Дороти научила его немного манерам…

Она вдруг словно спохватилась, взглянула на меня едва ли не растерянно, после чего выпрямилась в кресле.

– Однако я никогда не прощу этой польской дряни того, что случилось с моим бедным Вивианом, – сказала миссис Босвелл – и я подумал, что таким тоном говорят в кино благородные матроны.

А когда я, получив массу совершенно бесполезных сведений о Молли Смит, уже надевал шляпу, с прогулки вернулись гувернер с маленьким Вивианом. Ребенок оказался чудо как хорош собой, видно пошел в отца, взяв от матери только светлые волосы и глаза. Я смотрел, как мальчика раздевают, как он вполне осмысленно отвечает на расспросы матери, правильно выговаривая слова, как по-взрослому с улыбкой кивает мне и обращается с дежурным “Добрый день. Как поживаете, сэр?”, которое у американцев в крови, – и чувствовал, что именно в этой дружелюбности кроется разгадка, разгадать которой я пока не умею.

Уже выйдя от Босвеллов, я вспомнил одну деталь, также слегка удивившую меня и застрявшую в памяти – даже сняв теплую одежду, маленький Вивиан остался в тонких перчатках.

***

Несколько дней я переваривал и собирал в кучу то, что успел узнать и увидеть – и прежде всего мне не давало покою окно в бывшей детской дома Босвелла. Я понимал – то обстоятельство, что для открытия окна может быть недостаточно женской силы, сразу делает Браницкой алиби и выводит на свет второго подозреваемого, доктора Клингера. Однако потом я вспоминал о том, как эта же слабая женщина выцарапала у полиции своего гангстера-хунхуза – и понимал, что такая могла бы и найти способ открыть окно.

И тем не менее я продолжал искать, снова собирая по крупочкам то, что могло помочь составить цельную картинку – в особенности же уделяя внимание даже самым незначительным переменам в жизни и привычках семейства Босвелл.

Сведения попадались самые разные. Так, я узнал, что Босвелл ранее обожал играть в гольф, но не столь давно разом покончил с этим увлечением и едва не менялся в лице, когда в его присутствии говорили о гольфе. Также я узнал, что до рождения сына миссис Босвелл любила ходить в одну русскую семью, продававшую свежий выпеченный дома хлеб, а потом резко бросила эту привычку. Впрочем, вскоре и семья куда-то уехала. Также раз в неделю миссис Босвелл ездила куда-то по железной дороге, а когда возвращалась, была, по свидетельству ее парикмахерши, всегда заплакана и печальна. Однако после возвращения сына американка более никуда не выезжала.

Как все это могло помочь мне, я совершенно не представлял – а потому думал встретиться с доктором Клингером, для чего выбрал курильню опиума.

И в качестве затравки собирался сходу выложить – дескать, я знаю кто мог сотворить непотребное с купцом Севастьяновым, и готов поделиться сведениями в обмен на сведения. А уж Севастьянов, думал сказать я, понятное дело, в долгу не останется. Опиоманам всегда следует предлагать товар лицом, а уж они, одурманенные вечной жаждой зелья, отдадут за него все, что имеют.

Однако планам моим помешал приход Пак Довона. Храбрый кореец мой был по всегдашнему собран и покоен, однако за спокойствием этим я угадывал сильное волнение.

– Я знаю, отчего люди Толстого Чжана не мстили Паку Чханъи, – сходу начал он, едва присев.

Я кивнул, готовясь слушать. И Довон рассказал то, что я и без того уже предполагал – что убила Чжана та самая белая женщина, которая потом стала не то подругой, не то пленницей Меченого Пака. Она выстрелила в спину Чжана и тот умер в одночасье. Опозоренные же хунхузы, потеряв атамана от руки какой-то белой, предпочли молчать о таком нечестии.

Нет, госпожа Браницкая, подумал я, вас рано вычеркивать из списка подозреваемых, куда как рано. Слишком уж много вы успели наделать дел, слишком уж легко вам удается устранять один за одним хунхузских главарей. Сперва Чжан, затем Ким Панчу – который, разумеется, не был настоящим атаманом хунхузов, но уж пользоваться-то услугами их не брезговал никогда и платил щедро. Передо мной так и встали те воровки, бандитки и хипесницы, которых немало прошло через мои руки за бытность сыщиком.

А Довон продолжал говорить, рассказал, что Чжан-Медведь получил заказ на убийство белой женщины, которая должна была ехать в том самом поезде, что получил он этот заказ также от белого.

– Ты должен отвести меня к тому, кто тебе это рассказал, – прервал я корейца. Но Довон отрицательно покачал головой.

– Его нет, – коротко бросил он, и я сразу понял что это значит. Понял – и обрушился было на Довона с бранью, но меня прервал его холодный взгляд.

– Нельзя болтать о таком и жить, – отрезал Довон. Я встал, взял его за плечи и тряхнул. И рявкнул что-то вроде того, что лучшему охотнику за головами во всей Манчжурии нельзя раскисать от того, что кто-то что-то ему рассказал.

Довон поднял на меня глаза.

– Я дурак, – произнес он тихо и медленно. – Я гонялся за Чханъи, думая, что это он – тот самый “отрезатель пальцев”, жестокий головорез, на счету которого две вырезанные до младенца семьи.

– А он оказался невинной овечкой? – едва не сплюнул я, все менее понимая происходящее. Довон медленно помотал головой.

– Я гонялся за ним из-за того, от чего пострадал он же сам, – тихо ответил он. И принялся рассказывать тем же тихим бесцветным голосом – и чем дольше он говорил, тем более я мысленно хватался за голову.

О том, что Пак Чханъи долгое время работал на Кима Панчу, я знал и сам, однако не знал почти ничего об обстоятельствах их знакомства, если это можно так назвать. Ходили слухи, что богач Панчу когда-то спас Чханъи не то от смерти, не то от позора, но подробностей не знал никто.

– Ким Панчу сам нанял Чокнутого Тхэгу, чтобы тот вызвал Меченого, – рассказывал Довон. – Тогда еще не Меченого. Чханъи подсыпали что-то в виски, так что тот едва на ногах держался. Но от вызова, конечно, и не подумал отказаться. И тогда Тхэгу отрезал ему палец, вырезал эти два шрама, а после…

Дальнейшее услышанное принудило меня сесть – разумеется, я знал о тех способах, которыми мужчины в тюрьмах словно ставят на приговоренного несмываемое клеймо позора, но всякий раз подобное заставляло меня передергиваться.

– Ким Панчу тогда подобрал Чханъи, – продолжал Довон. – И тот лет пять служил ему как верный пес. Только, видно, Чханъи не псовой породы, – в голосе Довона я вдруг почуял тщательно скрытое восхищение.