Текст книги "Белая луна над синей палаткой (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– И что теперь? – прервал я его. – Отчего ты убил…

– Оттого, что о таком нельзя болтать! – почти закричал Довон. – И тебя… тебя тоже убью, если скажешь кому, – добавил он сквозь зубы. – Мы расследуем одно дело, потому только я тебе рассказал об этом.

Рыцарские обычаи, черт бы их побрал – я едва не застонал. Дурацкие рыцарские обычаи.

– Ладно, – беря себя в руки, продолжил я. – Но как нам теперь узнать, кто именно хотел смерти Браницкой?

– Я узнал это, – снова возвращаясь к своей деловитой холодности, ответил Довон. – Его зовут Мартинс. Живет в Фудзядяне.

Мартинс. Это имя называла мне Дорота Браницкая.

– Тогда нам следует навестить господина Мартинса, – сказал я.

Комментарий к 7. О поисках Молли Смит и чертовых рыцарских обычаях

* – английский евгенист и антрополог

** – американский евгенист и расовый теоретик

========== Междуглавие 7 – О братьях и разменных монетах ==========

Часы где-то внизу, старинные ходики, прозвонили полночь, а его все не было.

Она лежала с закрытыми глазами без сна и отчаянно, едва сдерживая слезы ярости, злилась на себя за эту бессоницу. Нелепо, глупо. Глупо не мочь заснуть без того, чтобы ощущать рядом чужое тело. Глупо.

Нужно было спасаться, и она старалась нырнуть поглубже – в то время, когда была двусветная зала института, и заплески вальса, и кружащиеся пары, белые платьица, мундиры и фраки. И чуть гортанное это “Анджей-Станислав Гижицкий”.

Она услышала словно наяву это чуть гортанное, сдавленное на согласных “Анджей”, но двусветная зала тут же исчезла, рассыпалась, разлетелись белыми ошметками бальные платьица, и возник выношеный мундир, не то серый, не то зеленоватый, и такое же выношеное посеревшее лицо, и усики над верхнуй губой.

“– Анджей?!

– Да…”

И взгляд серых глаз голоднее и пронзительнее, буравчиками. Зачем, зачем это, верните залу, верните вальс, пусть еще хоть немного покружатся белые платьица!

” – Дорота, вы прибыли с чешским эшелоном?” – серые глаза ощупали ее, и она на долю мгновения ощутила себя грязной, невозможно грязной, недостойной не то что говорить – ходить с ним по одной земле. Потом это забылось, затерлось, кануло куда-то на дно – но не исчезло. И сейчас она смотрела на свою встречу с Анджеем уже в Харбине словно бы с высоты птичьего полета, и видела многое из того, что не замечалось прежде.

Боже мой, как она счастлива была встретить Анджея! Тогда она уже служила у Эмили Берджесс и думала, что это знак судьбы – хорошая сытная служба и встреча с Анджеем. И не будет больше ужаса и холода, ночных полустанков, не будет твердых рук, втискивающих ее в тощий матрас, не будет рвущей боли, грязи и унижения. Она безоглядно кинулась к Анджею – и только сейчас понимала его тогдашний ощупывающий взгляд.

…Пробило час ночи, а Чханъи все не было. Она отогнала видение коленопреклоненной фигуры на белом снегу, застывшей, заледеневшей. Не думать!

Лучше снова нырнуть в воспоминания. Кто же, позвольте, рассказал Анджею про чешский эшелон и когда? Камиль… да, это случилось, когда в Харбин из Манчжурии приехал Камиль, старший брат Анджея. Семь лет назад.

Камиль был некрасив, лишен благородной и светлой стати брата, но злее и хищнее, чем младший Гижицкий. Было в Камиле что-то от корсаров, пиратов, флибустьеров – жуткое, горькое и какое-то пьяное. Так и хотелось его поместить у рулевого колеса какого-нибудь брига, под черным флагом с черепом и костями, и чтобы алый шелк прикрыл голову, а за поясом появились шпага и пара пистолетов. Впрочем, с маленьким браунингом Камиль никогда не расставался.

Он был мастер рассказывать, и трудно было в его словах отличить правду от вымысла – вымысел и правда переплетались, насмешничали, подмигивали и намекали, косясь друг на друга. Манчжурия, Урянхай, Урга, неистовые дикие полки безумного барона Унгерна, заунывные раковины лам и звон гонгов, вой атакующих Ургу конных отрядов – монгольских, харачинских, казачьих, – несметные сокровища, упрятанные бароном в выжженных желтых холмах Монгольской степи…

Они сидели втроем в кабачке на Китайской, потягивали белый вермут и слушали Регину Шреве, томным голосом, полуприкрыв тяжелые веки с угольно черными накладными ресницами, выпевавшую о том, что милый ее ласков, но жесток. Анджей курил, тянул маленькими глоточками сладкую итальянскую бурду и молчал. А Камиль говорил почти безумолку, и она, захваченная этим словесным водопадом, лишь изредка вставляла одну-две фразы.

А вокруг стоял гул разговоров, взвизгивала истеричная пьяная музыка, удушало смесью тяжелых парфюмов и кухонного чада, и огонь ламп после вина двоился и лучился радужным ореолом. Анджей все больше мрачнел и пару раз отлучался – не то освежиться, не то просто для того, чтобы побыть в одиночестве.

– Вы действительно верите во все эти истории с сокровищами, Камиль? – спросила она во время первой такой отлучки.

– Трудно не верить в то, о чем хорошо знаешь, – Камиль взял ее руку в свою и прижал пальцы к губам. Она вспыхнула и вырвала руку. Камиль рассмеялся…

Анджей, кажется, что-то такое заметил, когда вернулся. Глаза его зажглись злым огоньком и вот тогда он стал очень похож на брата. Не намеренно ли он потом снова ушел куда-то прочь, и верно, стоял и курил у входа или же под уборной, прислонившись к стене, красной с золотым узором.

– Вы их найдете только если будете вместе, – сказал вдруг Камиль, поигрывая черепаховым мундштуком. – Но Анджей для этого слишком слаб.

А далее он рассказал. Излишне подробно, делая паузы в самых неожиданных местах, словно припоминая, – а может, отгоняя воспоминания. И говорил до самого возвращения брата, который снова полыхнул взглядом, но уже как-то без особой злости, устало.

После того же, как она отлучилась в дамскую комнату, Камиль ушел. Анджей один дожидался ее за столиком.

А через несколько дней… “– Дорота, вы прибыли с чешским эшелоном?”

Потом Анджей нашел купца Севастьянова, и говорил ей о том, что было и чего не было никогда. Ходили желваки под кожей, серые глаза были холодны, а злые, жестокие слова срывались с губ и били сильнее пощечин.

…В следующий раз они встретились когда она уже работала в семье Босвелла. У Анджея дела шли совсем плохо и она помогла ему войти в дом американца, который даже заказал ему портреты своей жены и сына.

…Снова часы, и с их боем – шаги за дверью. За ввалившимся Чханъи мелкнуло лицо Байбака Хва – мелькнуло, прошелся Байбак взглядом по комнате, по кровати, по ее лицу: все ли хорошо и спокойно у атамана, можно ли оставить его, безопасно ли. Верный человек Байбак Хва.

Чханъи тяжело сел в кресло, со стуком поставил на столик бутылку джина – ополовиненную. Он почти не пил в обществе, подумала она – разве-разве вытянет пару шотов виски, цедя его сквозь зубы.

– Not many time left for Old marshal*, – пробормотал он и отхлебнул из бутылки. Помимо воли она улыбнулась – совсем не время для изучения английского.

– Not much, – поправила она его, прежде чем до нее дошел смысл сказанного.

– Japs, reds Urus and Yankees won`t let him be**, – продолжал Чханъи. С преувеличенной аккуратностью закрыл бутылку и отставил подальше. – Либо те, либо другие, либо третьи, – продолжил он уже на китайском. Зажмурился и снова открыл глаза. – Have to go away.

Она молчала. Тревога медленно переростала в липкий тягучий страх.

– Where? Japan?*** – решив, что в выборе языка был какой-то не вполне ясный ей пока смысл, она продолжила говорить на английском.

– Я там буду всего лишь жалким чесночником, – выплюнул он с неожиданной яростью и молниеносным движением швырнул бутылку в дверь. Бутылка разбилась с оглушившим ее грохотом, но Чханъи это, видимо, успокоило. Он вздохнул и прикрыл глаза.

– To USA, – продолжил он на английском, старательно подбирая слова. – We can go through the ocean. Get Americans passport. If we have money. Money that you told. And if we can keep that American man hopping****.

– Для всего нескольких месяцев занятий у тебя отличные успехи, – она села на кровати, как была, нагая, выпрямилась. Снова исчез страх – как тогда в поезде, когда на нее были направлены дула пистолетов и ружей, как во дворе полицейского участка в Ченхэ. – Ложись спать. Обо всем можно поговорить завтра, когда ты отдохнешь.

…Когда он уснул – как и всегда, повернувшись к ней спиной, она долго лежала, привычно уже прижавшись щекой к его лопатке, скорее ощущая, чем слыша размеренное тихое дыхание. Внутри было пусто – и снова холодно. Несмотря на тепло комнаты, на тепло покрывала, на тепло тела рядом с нею.

Сейф в доме Кима Панчу вспоминался ей, сейф, который хвастливый хозяин предъявил ей – прежде чем швырнуть на оттоманку, прежде чем навалиться сверху, прежде чем запереть в той холодной комнатушке. Сейф, полный банковских золотых слитков, серебряных китайских “свинок”, пачек банкнот. И был там еще маленький черный бархатный мешочек, в котором сияли и переливались концентрированым лунным, звездным светом бриллианты – каждый не меньше перепелиного яйца.

Этот мешочек она видела у Чханъи. Камешки… на ощупь через плотный бархат не отличить бриллианта от бросового камешка. Не отличить. А она застрахует себя – на случай если станет для него разменной монетой. Более разменной монетой она не будет. Лучше умереть.

Комментарий к Междуглавие 7 – О братьях и разменных монетах

* – Старому маршалу недолго осталось (искаж. англ.)

** – Япошки, красные урусы и янки не оставят его в покое. Надо уезжать. (искаж. англ.)

*** – Куда? Япония?

**** – В США. Мы можем поехать за океан. Получить американские паспорта. Если у нас будут деньги. Деньги, про которые ты говорила. И если мы сможем держать того американца на коротком поводке. (искаж. англ.)

========== 8. То, что внутри ==========

В нашем деле частенько случается, что одно прячется под другим, тихое и важное скрывается под шумным и под неважным. Маски одевает, насмешничает, лицедействует. Вот, к примеру, был у меня случай – купца-суконщика Клякина нашли на осине повешенного. Место не глухое, напоказ вывесили. Сперва зарезали, да зарезали еще так топорно, неаккуратно, будто и нож был тупой, и рука дрожала, – а после уж после повесили. На шею купцу душегуб кошель-мешочек желтый кожаный навесил, каких уж давно никто не носит даже и в медвежих углах, а в кошеле тридцать монеток по копеечке нашлось.

Взялся я тогда за это дело и узнал, что Клякин тот был когда-то в хлыстах или в скопцах, или в староверах каких-то, это уж не вспомню достоверно. Вокруг Н. да и по всей Сибири-матушке такого отребья много селилось. Потом вроде бы ушел Клякин от них да с собой, говорили, кой-чего прихватил, с того и капиталом обзавелся, и торговлю начал.

Вот после убийства и заговорили все, что хлысты-то, или еще кто из той братии, духоборы или беспоповцы, до Клякина добрались, на осинку пристроили, как Иуду-христопродавца, и кошель на иудины деньги указывал. Такая версия была, и полицеймейстера она устраивала до чрезвычайности – как раз циркуляр очередной вышел о воспрепятствовании отпадению от православной веры. До царского указа о веротерпимости еще лет пять-шесть оставалось, о либерализме тогда никто ни слухом, ни духом не слыхивал, а уж отличиться в непопущении всяческим неправославным течениям всякому чиновнику было лестно.

Стал я то дело раскручивать, и первое, что мне в глаза бросилось – монетки мелкие совсем. Ежели хотели б “иудины деньги” показать, то положили бы хотя бы пятачки-сребренники. Неправославные, а особенно до денег не жадные, а веру свою крепко уважают и все до буковки чтут – сказано, что серебро, значит и быть серебру. И как в воду глядел – порылся-порылся да и вытащил правду на белый свет: приказчик купца-то убил. Проворовался, а вернее, прокутил хозяйские деньги, а Клякин был крут, приказчика мог запросто взашей, а то и в тюрьму – вот тот и решил все на хлыстов списать. Да на мелкой жадности погорел, есть такой род людей, с “красненькой” ему легче расстаться, чем с полушкой.

Сколько, помню, разговоров было – сперва-то выходило в романтическом вкусе, месть за отступничество, а потом хвать, обозначилась-то всего-навсего уголовщина. Так оно и бывает обыкновенно – правда проще, грубее и гаже, чем то, что сверху лежит и первым в глаза бросается. Убили, скажем, женщину из ревности – а выясняется, что преступник на колье ее с камешками позарился. Или вступился кто за дружка, благородно у скупого дядюшки вексель дружков выкрал да сжег – а копаешь и откапываешь, что у дружка-то твои векселя были и сам ты ему задолжал. Старый пес Травин после долгих лет службы окончательно перестал верить во всякие благородные порывы души.

Вспомнил я все это к чему – в деле Дороты Браницкой тоже частенько одна правда другой прикрывалась. И эти правды то и дело водили меня, старого воробья, за нос. Думал я сперва, что Дорота и Гижицкий были в сговоре, что вместе они столковались с хунхузами, чтобы выкрасть ребенка Босвелла, потом полагал, что Дорота сдала Гижицкого китайцам, чтобы без него разыскать сокровища барона Унгерна.

Все это были крайне, до соблазнительности простые и уклюжие версии, и даже соединение обеих версий и приплетение туда доктора Клингера было простым и уклюжим. Но чем дольше двигался я, собирая по крупицам все, что мог найти о Дороте Браницкой, тем крепче убеждали меня эти факты, что она никак не может быть виновной в похищении Вивиана Босвелла, что положительно некуда втиснуть ее виновность.

Доктор Клингер, которого я все же купил несколько туманным обещанием участия в деле купца Севастьянова (какового участия я принимать никак не предполагал), охотно рассказал о тех умельцах, что могли сделать Порфирия Севастьянова кастратом. И потеряв осторожность, легко дал мне перейти к Босвеллу – каковой разговор неожиданно вышел на увлеченность Босвелла “улучшением человеческой породы”.

– Знаете, господин Травин, есть в некоторых людях эдакое сладострастие безнаказанности, – говорил Клингер, поигрывая в пальцах тонкой сигарой с опиумом. – Например, человек высокий иной раз с особым наслаждением говорит или глядит на людей низкого роста, понимая, что уж ему-то самому никак не грозит такой же низкий рост приобрести. Умный и образованный порой с особым наслаждением созерцает тех, кого Создатель обделил интеллектом. Прелесть ощущать себя безнаказанным, ощущать себя в безопасности – что за дерзость, что за искушение Господа!

Я согласно кивнул, и Клингер с увлечением продолжил, и рассказал, как много лет назад они с Босвеллом несколько раз бывали в клинике с анатомическим музеем для нужд студентов-медиков, и с каким брезгливым и вместе увлеченным выражением рассматривал заспиртованных младенцев с двумя носами, с множеством пальцев – “полидактилия”, назвал это доктор Клингер, – сердце с пятью камерами, или же уродливую волосатую и зубастую голову, угнездившуюся в животе одного из пациентов и извлеченную оттуда. После этого Босвелл всегда пространно рассуждал о необходимости блюсти сохранность и чистоту человеческого рода ото всякого рода уродств и ненормальностей.

– Да-с, мистер Босвелл, щедро взысканный судьбой, мог тогда себе позволить говорить таким образом. Но вот когда его собственный досточтимый свояк прибыл из-за океана, – Клингер широко улыбнулся, – тут у него несколько поубавилось прыти.

Свояк, как, понизив голос, рассказал Клингер, имел врожденый порок – руки его имели всего по два пальца каждая и были похожи скорее на рачьи клешни, чем на человечьи конечности.

– Я тогда особенно часто бывал в доме Джеймса Босвелла – миссис Босвелл как раз была на первых сроках беременности и это требовало моего неусыпного врачебного внимания, – говорил Клингер. – Я видел, как мистер Босвелл поистине геройски преодолевает себя, общаясь с Генри, братом миссис Анны. Согласитесь, когда ты подумываешь в будущем возвратиться в Штаты и твой тесть стал сенатором и прочит тебя в политику, не особенно ловко призывать избавиться от подобных родному чаду этого самого тестя, – усмехнулся Клингер.

Однако в политику господин сенатор прочил все же Босвелла, а не своего клешнерукого отпрыска, подумал я, слушая доктора. Что-то здесь было. Именно здесь, и это что-то совершенно не связано с Браницкой – да тогда до ее появления в доме Босвеллов оставалось еще несколько лет.

Думая об этом, я злился на себя, а больше того – на чертову польку за то, что она все больше оказывалась невиновной. Так что, в один особенно неприятный и собачий день, когда пришел ко мне ближайший подручный Меченого, я, побуждаемый каким-то дьяволом, рассказал ему о сокровищах барона Унгерна, тайну которых, вероятно, хранит от его атамана золотоволосая красавица, завладевшая его сердцем.

Последнее было, ясное дело, огромным преувеличением, да и я не расчитывал, что Байбак Хва, каменнолицый харачин или монгол, или кем он там был, вообще меня поймет. Взяв с него слово в точности передать сказанное своему атаману и этого самого атамана оберегать от змеи, пригретой досточтимым Паком Чханъи, я почувствовал себя много лучше и спокойнее.

***

От Довона я узнал, что Мартинс, тот самый, который нанял Чжана Медведя – а скорее просто передал Медведю чье-то поручение убить Браницкую, – частенько проводит время в китайских хрчевнях, где играют в маджонг*. Игра хитрее нашего козла или даже шахмат, но азартная и играют в нее сразу много народу.

Когда Довон рассказывал, как устроил все дело, я едва не хохотал – хоть я и не из смешливых. Довон подговорил одного из азартных игроков, толстого разбитного шанхайского китайца по имени Фань, направленно играть против Мартинса, и доставил мне веселые минуты, рассказывая про то, с какими ужимками и уловками Фань это обделал. “Чистая масть, без Драконов и Ветров” оказалась у Фаня после того, как в столик, где сидел он сам, Мартинс и еще трое игроков, – по чистой случайности, разумеется, – влетел неподеливший что-то с другими игрок с соседнего столика. Довон рассказывал, как ловко Фань успел подхватить свой ряд фишек прежде чем столик был сбит падением тела, а потом с необыкновенной сноровкой подменил одну фишку незаметно подобранной с пола.

Мартинс проиграл крупную сумму и вдобавок остался должен. Фань так хорошо нагрел на нем руки что, я уверен, Довон обошелся даже без вознаграждения для него. Фань был не тем человеком, кому можно было должать безнаказанно и я был уверен, что Мартинс об этом знал. Вот теперь пришло время повидаться с господином Лео Мартинсом – бывшим поручиком Леонидом Марышкиным.

В разговоре с ним я снова использовал в виде предлога поиски несчастной Молли Смит, бывшей служанки Босвеллов. Марышкин имел наружность прибалтийца, или даже скорее шведа, нежели уроженца среднерусской губернии – ростом высок, волосом светел, носом остр и чертами тонок, немудрено, что ему пришло в голову переменить имя на европейский манер. Нордической твердости однако Марышкину-Мартинсу явно не доставало, так что в продолжении нашей с ним беседы он несколько раз прикладывался к графинчику со скверной водкой, а к концу покраснел носом и повлажнел глазами и все говорил о том, что уж так мистер Босвелл ему доверял, уж так доверял, никаких дел без него не решал.

“Даже за повитухой для миссис Анны я ездил, – хохотнул Мартинс. – Не доктор, я, Лео Мартинс собственной персоной. И привез, в лучшем виде”.

После чего рассказал довольно много и грязно о Босвеллах, в дом которых Марышкин был вхож, исполняя роль что-то вроде мелкого порученца и перехватывая временами у сердобольной миссис Анны некоторые суммы. Супруге Босвелла от бывшего поручика особенно доставалось – он упомянул и о том, как та третировала бедную Молли, вынужденную уйти с места из-за истеричной ревности хозяйки, и о том, что за дитем миссис Анна совершенно не смотрела. Рассказал Марышкин о том, что поляк Гижицкий, – “сами понимаете, пшек пшека тянет”, – по протекции новой гувернантки, – “стерва редкая, я вовсе не удивлен тем, что она потом натворила”, – писал портреты всех членов семьи.

Портреты я вспомнил. Они висели в холле внизу – два парных портрета, вполне хорошо написанных, как на мой вкус, во вполне торжественном стиле и без новомодных уродствий. Однако портрета маленького Вивиана там не было, как не было его и в той комнатке, бывшей его детской, где со мною беседовала Анна Босвелл.

А особенно Марышкин ударял на том, что миссис Анна после рождения сына повадилась куда-то все время уезжать. “Раз в неделю непременно уедет, а приезжала всегда с купленными свежими хлебами, белым и ржаным, – рассказывал Марышкин. И добавил, пьяно хихикнув. – Говорила, ездит к пекарю-умельцу, кроме которого такой хлеб больше никто не печет. Ну да я-то знаю, что за хлебушек она могла печь. Вы не смотрите, что она баба квелая – именно у таких-то порой такие страсти бушуют…”

“В ребенке-то для бабы все и дело”, – будто между делом обронил я. Мартинс согласно хрюкнул и я собрался перейти к самым важным вопросам – о том, по чьему поручению нанял Марышкин Чжана Медведя. Но тут бывший поручик не расчитал свои силы. Он пьяно рухнул лицом в стол, и как я ни старался, не смог выжать из него более чем невнятное бормотание о хлебушке и пекаре.

И вот тут я допустил большую ошибку – решив, что завтра успею переговорить с Мартинсом, когда он протрезвеет, я ушел из его квартирки. Но на завтра Мартинс исчез и нашелся лишь через день – в канаве, полной начавшего таять мокрого снега. Он был заколот тонким лезвием, а рот его рассекала та же жуткая улыбка, которая украшала и рожи хунхузов, убитых в доме Кима Панчжу.

========== Междуглавие 8 – Весенний ветер ==========

Когда они вышли из синема, дождь уже окончился и даже улицы успели немного подсохнуть, подсушил их ветер. Весенний ветер, думал Байбак, идя след в след атаману, который вел Цзиньлин под руку.

…Нельзя было не рассказать атаману обо всем, что передал для его ушей урусский сыщик. Нельзя. Не расскажешь – прикончит атаман. Байбак Хва, сколь ни недоверчив и сторожек он был от природы, привык, что Меченый необычайно удачлив и сметлив, что узнает он о таких вещах, о которых и не положено бы узнавать обычному человеку из плоти и крови. Впрочем, тут удивляться не приходилось – иначе не стал бы Меченый атаманом и не слыл бы атаманом удачливым, при котором быть страшно, опасно, будто по осыпи над пропастью ходишь, но очень добычливо.

И пока ехал из города, все думал Хва о рассказанном ему сыщиком, о коварной змее, угревшейся возле атамана. “Лилит” – назвал ее тот, которого Меченый прикончил своими руками в комнатке шлюхи. Лилит вряд ли означает “луноликая” или что-нибудь в том роде, как поется в песенках о женской красоте. Уже двое говорили Хва о женском коварстве и о сокровищах – но если уж тому чокнутому бродяге можно было не поверить, да и болботал он едва понятно, то уж сыщику, сыщику, который вот уж сколько лет крутился между лихими ребятами и купцами, не поверить было нельзя.

Но когда он приехал, Меченый как раз говорил с другими “старшими братьями” и отзывать его было не с руки. Тем более что говорили о важном – о начинающейся весне и следующем за нею лете, о том, куда лучше пойти на лето. И так Хва удивился и обрадовался, что не подтвердились его опасения, что не собирается атаман на лето оставаться в душном каменном Харбине, что приятнее его сердцу, как сердцу истинного “степного брата”, сопки и лес, и схроны в отрогах гор, что не дорожит он тем законным положением, которое получил от Старого маршала – так обрадовался всему этому Байбак Хва, что не решился прерывать атамана.

А атаман говорил, говорил об северо-западе, о местах от Лунцзяна и до самого Бухэду, говорил, что оттуда будут идти поезда от красных урусов, так что без добычи они все не останутся.

И Хва слушал, кивал, вставлял свои замечания, поддерживая атамана против тех из “старших братьев”, кто ратовал за то, чтобы идти лучше к югу, и сердце его радовалось предстоящему удачному лету – пока не сказал атаман, что добычу свою он берет с собой. Имея в виду под добычей Цзиньлин. “Она приносит удачу, – опережая несогласные голоса, бросил Меченый сквозь зубы. – И спасла меня, и не радовалась тому, что атаман захвачен”.

Атаман ни на кого отдельно не направил эти слова, но Хва заметил, как забегали глаза у Каня Два ножа, как Плешивый Со с преувеличенным вниманием рассматривал болячку на своем большом пальце.

Никто не решился возразить, а уж когда атаман начал выкладывать вещи, которые он не мог узнать ни от кого, кроме Старого маршала, даже и несогласные заметно подняли повешенные было носы.

И Байбак не сказал ничего ни о сокровищах, ни о Цзиньлин, а на вопрос о том, как там работает урусский сыщик, сказал что работает хорошо, и передал кое-что и о поляке-художнике, и о богатом американце. Меченый слушал не слишком внимательно, словно просто проверял, совпадает ли рассказ с тем, что он и так знает. И под конец кивнул головой.

Страшно это было, страшно, что и говорить. Меченый Пак перерезал глотку и за меньшее, уж кому как не Хва было это знать. Меченый как степной орел, что бьет дичь без разбора да и падалью не брезгует. Но Хва держал в голове сказанное о казне Белого барона, тайну которого Цзиньлин таит от атамана, о несметных сокровищах, что скрылись между сопками где-то у озера Хулун – и Хва решил о них молчать до поры. С такими деньгами, думал он, с такими-то деньжищами…

…Меченый любит синема. Еще как не был он Меченым, как были они оба в Шанхае сопливыми щенками, то таскающими грузы в порту, то перебивающимися от случая к случаю работой в доках – Пак Чханъи умудрялся пробираться в только появляющиеся синема на Нанкинской дороге и приходил оттуда с горящими глазами. Раз затащил и его, Хва, который был тремя годами старше, но во всяких затеях, пусть и глупых и рискованных, следовал за приятелем. Но синематографа Хва не полюбил – раздражает он хуже мухи, и не уснешь, и глаза не отведешь, и мысли всякие потом так и жужжат в голове, как те самые мухи.

Вот и сейчас сидит в полупустом зале, пялится на экран. Но ничего не поделать – атаман и Цзиньлин сидят на два ряда впереди, о чем-то переговариваются на английском, из которого Хва знает хорошо если пяток слов. А Цзиньлин хорошо учит Меченого, ну да и тот всегда был сметлив.

***

– I cannot comprehend why you didn`t yield me to Old Marshal*, – сквозь музыку, под которую страдают и любят Грета Гарбо и Джон Гилберт, ее голос почти не слышен. Но Меченый слышит. Беспокойно взглядывает на нее.

– Что значит… what mean comprehend? – спрашивает он.

– Comprehend means understand**, – с улыбкой поясняет она. Меченый хозяйски приобнимает ее за плечи.

– I give you if you are my wife or… what English for “наложница”? – нахмурясь, спрашивает он.

– “I would give you if you were my wife or concubine”***, – поправляет она его фразу и, смотря прямо в экран, тихо спрашивает: – Am I not?****

– No, – быстро отвечает он. – You are my prey*****.

– Booty? – переспрашивает она. – Это означает “трофей”.

– Booty, – повторяет он. И считает нужным пояснить: – Старый маршал – из наших. Такой же “степной брат”, пусть и залетел высоко. Он знает, что такое добыча атамана, он это уважает.

Она тихо вздыхает, но не пытается выбраться из-под его руки.

***

Сокровища, думал Хва, смотря как светлая даже во тьме синема головка Цзиньлин легла на плечо атамана. Которые эта змея утаила.

Утаила ли?..

Чханъи ничего не делает просто так. И север, северо-запад, куда он собирается идти этим летом, Лунцзян… Сам он тех мест не знает, но Меченый… побросало его, как он коротко ответил на расспросы Хва, когда они встретились уже под Харбином. Меченый мог быть там. Меченый мог даже знать Белого барона, ожигает догадкой Байбака Хва. Он сжимает подлокотники. Он вспоминает…

…В Шанхае проще всего было наняться рикшей. И они с Паком Чханъи работали, таская тележки с иностранцами и быстро богатеющими местными, зарабатывали едва по десятке долларов в день, и это еще в лучшие дни. В худшие, в плохую погоду и в несезон зарабатывали доллар-два. Держались люди на этой работе недолго, быстро она человека выжимала, многие кашляли, потом начинали кашлять кровью.

Сам он старался найти способ, как бы выбить из клиента плату побольше, и презрительно улыбался на огрызания младшего и более слабого приятеля, которому злой язык порой обламывал самый верный зароботок.

Так было до того вечера, когда их нанял толстый старый китаец, хорошо проведший вечер в роскошном ресторане и желавший скорее попасть в свой отель, а спутницу свою, разряженную и высокомерную, но маленькую и благословенно тощую девицу, требовал отвезти в ее заведение.

– Нет, ты повезешь ее, – ткнул он в грудь Хва. – Слишком у тебя рожа того… разбойничья.

Накануне того дня Хва крепко подрался в порту с пытавшимся надуть его уличным торговцем, так что лицо его цвело синяками и ссадинами, видимыми даже вечером. Видно, мальчишеское свежее личико Чханъи внушило клиенту больше доверия – он плюхнулся в тележку того и ткнул корейца по спине каблуком модных штиблет.

В тот вечер Хва больше не видел Чханъи. Но на следующий день кореец появился как ни в чем не бывало. С синяком на скуле и сбитыми в кровь пальцами, но веселый. Работал споро и едва не охотно – куда делась его щенячья злоба, он встречал клиентов улыбкой, и только Хва видел в этой улыбке нехороший хищный оскал. А через неделю Чханъи затащил Хва в харчевню – недорогую, но гораздо выше той цены, что они могли себе позволить. Там он заказал лапши с мясом себе и Байбаку, и бутылку рисовой водки на двоих. Ошеломленный этим богатством, Хва хлебал лапшу и вопросительно поглядывал на младшего приятеля, который ел не в пример его медленнее – будто ему уже успелось отъестся и всегдашний голод его больше не мучил, – и болтал о фильмах, которые смотрел, и о том, что хорошо было бы уехать в Америку, но для этого надо деньжищ немеряно, и он, Пак Чханъи, собирается эти деньжищи добыть.

– Не пристало янбану быть тягловой скотиной, Байбак, – сказал он под конец немного непонятно и снова нехорошо усмехнулся. – Пусть уж лучше тех, кто на нем ездил, обдувает весенний ветер.

Хва так и не понял тогда, что значат эти слова про весенний ветер. А на следующий день Чханъи пропал. И никто, ни выспрашивавшие потом у Хва полицейские и парни в шляпах, которые искали рикшу, увезшего почтенного господина Вонга – того самого старого вредного толстяка, пропавшего в тот же самый вечер, – никто не знал, куда он делся.

Только годы спустя, Хва узнал, что весенний ветер, несущий смерть старикам – это старая корейская поговорка.

Комментарий к Междуглавие 8 – Весенний ветер

* – Не могу уяснить, почему ты не уступил меня Старому маршалу.