Текст книги "Байки Чёрного Майя (СИ)"

Автор книги: Къелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Холодная рука Майя накрыла ладонь друга, заставив того сильнее сжать в кулаке сотовый.

– Второй аппарат, тот, что увезла с собой Мелиан… Он у Амариэ. Это немного, я знаю. Это чудовищно мало… но… Теперь у вас хотя бы есть хоть какой-то шанс…

====== Междустрочие. Эпоха по имени Тинувиэль ======

Поэты не рождаются случайно. Уж поверьте Сотворенному: случайностей в мире вообще не так много, как хотелось бы всяким романтически настроенным личностям со скорбными лицами и непроходящей депрессией. Когда-то Тано – пухом небо ему! – утверждал, что в каждом из разумных созданий, будь они смертны или бессмертны, дремлет дар творения. Я согласен с этим утверждением, и вовсе на потому, что сам являюсь Сотворенным и учеником, а, да что уж там – фактически сыном Валы-Отступника – просто самому могучему из Айнур, что вплетал свой голос в Песнь Сотворения Мира, действительно, лучше знать. Это ведь была та самая тема, по поводу которой тогда еще Алкар разошелся во мнении с Единым и Вездесущим, чтоб ему пусто…ой, прошу прощения, я не нарочно! Очень может быть, что впоследствии Тано так до конца и не осознал смысла своего подарка народам многоликой Арты. Поселившись в Хэлгоре, он жил бок о бок со странствующими эльфами Эллери Къенно и мог наблюдать за делами их рук – за тем, как рождается идея, как мысль обретает форму, а слово становится свершением – в меру восхищался удачным находкам Пробудившихся, но и только. Будучи Валой, он просто не представлял себе, что может быть иначе! А между тем, способность творить – именно создавать новое, а не подражать тому, что уже было – то есть то, что для Айнур всех рангов является способом существования, для Детей Эру – невероятный, невозможный, удивительный дар, возводящий своего обладателя едва ли не на одну ступень с Майя. Наверное, поэтому среди Эдайн, Элдар, кхазад и иртха такие личности пользуются почетом и уважением куда большим, нежели, к примеру, могучие воины и мудрые правители. Может, это и не слишком справедливо, но искусство всегда ценится выше ремесла. Короли и вожди сменяют друг друга неспешной чередой, государства исчезают с лица Арты и меняют очертания границ, воины гибнут в битвах или умирают от ран, а художники, поэты и музыканты живут вечно. Здесь я говорю о бессмертии их творений, которые продолжают жить и после того, как дух творцов уйдет в Чертоги Ожидания или вовсе оставит мир. Я говорю о песнях, что спустя тысячелетия, как и встарь, звучат в высоких залах и прокуренных тавернах, под сенью лесных крон, средь диких скал, в просторах степей и на морских побережьях. Песня живет в сердцах, заставляя плакать или смеяться, песня летит над миром, точно отголосок Музыки Айнур. И нет беды в том, что затерялось в веках имя автора мелодии и слов – а что есть имя? – всего лишь условность. Иртха, например, верят в то, что некая часть сознания их умерших предков остается рядом и незримо присутствует среди живых – Ночной народ называет это душой. Душу можно позвать, чтобы попросить совета или помощи, но если наречь ее тем именем, что покойный носил при жизни, она не поймет и не услышит зова, ибо для нее имеют важность совсем другие слова, и известны они лишь посвященным. Так и песня – суть не что иное, как отражение души автора, слепок сознания, его настоящее имя. И когда я слышу, как поют песни, написанные Тинувиэль из Дориата, я невольно улыбаюсь и думаю о том, что, отдав дар бессмертия ради воскрешения своего любимого, она в сущности, ничего не потеряла. Ведь пока звучат эти песни, наша дева-менестрель по-прежнему с нами! И все же…

Изо всех концертов Тинувиэль в мою память неизгладимо врезался один. Шел пятьсот пятый год Первой Эпохи: уже закончилась безумная свистопляска с Сильмариллом, соединились два любящих сердца, разлучились вновь внезапной смертью Берена и соединились вновь мольбами его супруги. Рос в уединении Тол-Галена, что в Оссирианде, юный Диор – на четверть – Элда, на четверть – Майя и на две четверти – Эдайн, а его мать, Тинувиэль из Дориата к этому моменту прославилась далеко за пределами Белерианда, ее концерты неизменно собирали огромное количество слушателей. И вот, во время ее очередного выступления в Дортонионе ваш покорный слуга снова не удержался от искушения забежать на огонек, а точнее – огоньки софитов.

В отличие от многих современных менестрелей, Тинувиэль не жаловала большие залы и дворцовые площади – хоть она и была принцессой, ее свободолюбивая душа не принимала ни малейших проявлений пафоса. Вот и на этот раз на большой лесной поляне, окруженной вековыми соснами, высилась небольшая сцена, пахнущая свежим деревом. Старший Народ видит при звездах ничуть не хуже, чем днем, но для красоты сцену освещали многочисленные чародейские огоньки, парившие под темными сводами леса. Голубые, золотые и пурпурные, они пульсировали в ночном воздухе точно живые, и по поляне тянуло цветами и холодом, а по треугольному белому полотнищу, натянутому позади сцены, непрерывно катились волны, рождая сходство с парусом.

Я стоял в задних рядах и незаметно разглядывал тех, кто сегодня пришел на концерт моей любимой певицы. Здесь были Эдайн из Лотланна и синдары из Хитлума, несколько нолдор – откуда, хоть убейте, не пойму! Публика в основном остроухая, причем, судя по количеству Перворожденных, многие из них не были местными жителями, а проделали долгий путь из Оссирианда следом за певицей.

Тинувиэль вышла на сцену под аплодисменты и восторженные крики приветствий. Ее освещали далекие звезды и цветные эльфийские огоньки. Время оранжевых рубах прошло безвозвратно – на певице было неброское синее платье и серебристая накидка на плечах. Зато все остальное осталось без изменений, и особенно прическа – четыре косы и длиннющая челка. Ну и, разумеется, образ девы-менестреля нельзя было бы считать законченным без ее знаменитого инструмента: ах, вот и он: видите этот яркий блик полированных дек, побежалость искр серебряных струн вдоль смоляной черноты грифа? Слухов и легенд о черной лютне, расписанной языками пламени, в свое время ходило ничуть не меньше, чем о самой Тинувиэль из Дориата.

По одной из версий, лютня принадлежала Феанору, которому непредсказуемая народная молва отчего-то неожиданно приписала страсть к пению и умение играть. По другой, ее преподнес певице в дар безутешный Даэрон, чью любовь дочь Тингола некогда отвергла (опять же совершенно неподтвержденная информация – насколько я знаю законы сцены, Тинувиэль и Даэрон не могли приходиться друг другу никем, кроме соперников. Тинувиэль выиграла этот бой, а безутешный Даэрон вынужден был покинуть Дориат и поискать себе менее избалованную…кхм, аудиторию). Также нечто подобное рассказывалось об одном из сыновей Ярого Пламени (наиболее часто упоминались Келегорм, Куруфин и Карантир – стоит обратить внимание на то, что Маглор – единственный менестрель этого неуважаемого мною семейства – по мнению народа, такого подарка Лютиэн не делал, наверное потому, что самому Маглору лютня была нужнее). Но самая фантастическая версия заключалось в том, что эта лютня была: первое – зачарованная, второе – сделана лично… мной(!), и третье – именно на этой лютне я аккомпанировал себе во время Поединка на Песнях Силы с безвременно усопшим Фелагундом (усоп он, как же: он и сейчас, небось, дрыхнет у камина, чудо заморское!)

Первой песней концерта был, естественно старый хит «Дым над водой» – громче всех орали нольдоры, заслуженно считавшие эту композицию своей. Потом настал черед «Ярого пламени» и «Нам снится Ламмот» – соплеменники Феанора были в восторге, я думаю. Потом Тинувиэль перешла к своему альбому «Лэйтиан» – своего рода небольшая история о чудесном обретении Сильмарилла – на мой вкус, слабовато, но народу нравится, да и потом: не рассказывать же им правду, в самом деле! Хотя песня «Я смотрю на восход» из того же альбома очень даже ничего – хотя меня всегда смущало в ней взаимное расположение сторон света: как можно, глядя на восход, видеть там стены Пелори? Одним словом, Тинувиэль пела и пела, а я никак не мог понять, почему чувствую себя точно дуб в ожидании молнии, почему так воротит с души от всех этих остроухих рож, и что, Тьма изначальная, происходит с моей Тинувиэль?

Видите ли, я – Майя. Понятие времени у подобных мне совершенно иное, нежели у Детей Эру. Давность того или иного события мы осознаем лишь благодаря тому, что храним в памяти его точную дату. На деле, разница между десятилетием и столетием для нас почти неуловима, ведь мы были всегда и уйдем последними. Ни один из Майя не сможет назвать дату своего рождения, ибо мы не были рождены никогда, а если нет отправной точки, то отсчет времени не имеет смысла. Использование летоисчисления, придуманного Детьми Единого, во многом помогает нам избежать путаницы, хотя в любом случае, год, месяц и число остаются для нас просто словами: мне четыре тысячи восемьсот пятьдесят семь лет – но эта приблизительная цифра обозначает лишь время моего пребывания в данном телесном воплощении, только и всего. И только лишь когда перевел взгляд с залитого светом софитов лица Тинувиэль на лица в толпе, я понял, что произошло. Понял и ужаснулся…

Прошло ровно сорок лет с того дня, когда я в последний раз видел дочь Тингола и Мелиан. И не только ее: в толпе попалась пара-тройка физиономий, примелькавшихся по прошлым концертам в Нарготронде и долине Сириона. Эльфийские лица лишены возраста, они остаются свежими, юными и прекрасными и через сотни, и через тысячи лет – старость у Перворожденных наступает иначе, нежели у Младших Детей Единого. И тем заметнее на фоне этих ребят выглядел груз четырех десятков лет, легший на гордые плечи той, что, будучи рождена от Элда и Майя, выбрала удел Смертной.

Черные волосы, белый овал лица – но тем отчетливее в ярком свете софитов заметны серебряные нити седины и усталые морщинки вокруг глаз. Голос по-прежнему силен и звучен, но тембр его изменился, стал ниже и глуше – тебе приходится напрягать связки – вот откуда эти частые перерывы между песнями, вот для чего эта кружка с теплым отваром – и ты пьешь, припадая к ней, понемногу, по два-три глотка, чтобы смягчить пересохшее горло… Тинувиэль. Тинувиэль из Дориата, где же твои тяжелые ботинки и два десятка сережек в ушах? Отчего все чаще ты разминаешь затекшее от грифа запястье, непривычно тонкое без многочисленных ярких браслетов, сплетенных из кожи и бисера? Все слабее удары пальцев по струнам, печально гудит перетянутое витое серебро, и щемящая тоска лейтмотивом пронизывает даже самые веселые песни… Тинувиэль… неужели только я один вижу, что сотворили с тобой эти жалкие сорок лет? Неужели все твои поклонники, собиратели автографов, неужели никто из них…

– А сейчас, дорогие мои друзья, – Тинувиэль откашлялась и привычным движением отбросила челку со лба – я спою вам одну свою новую песню… – и, скосив глаза на очередного остряка-самоучку из второго ряда, ехидно добавила – Да, совсем-совсем новую!

В толпе засмеялись, а дева-менестрель, сделав шутливый реверанс, усилием воли согнала с лица улыбку и, подкрутив колки порядком расстроенной лютни, заиграла что-то медленное.

– Эту песню я посвящаю вам, – негромко сказала Тинувиэль, перебирая струны, – моим добрым друзьям и новым слушателям, всем, кто был со мной все эти годы и тем, кто присоединился лишь сегодня. Я люблю всех вас…

И она запела.

Песня не была похожа ни на одну из предыдущих, и в то же время, в ней легко узнавались все творения, когда бы то ни было выходившие из-под авторского пера. Вставало зарево горящих кораблей в Лосгаре, и плескали над волной белые крылья чаек, провожая уплывающие в Валинор корабли, и странников уводили прочь дальние дороги, и ложились под ноги драгоценные копи закатного золота… здесь было все. Я смотрел на нее и мне казалось, что она тоже видит меня – странного парня в черном, немного похожего на Эдайн. Видит в толпе – одного, видит – глаза, а не море огоньков, покачивающихся в такт мелодии. В темноте пламя маленьких свечек казалось особенно теплым, в отличие от чародейского освещения над головами, и сама сцена казалась кораблем, что плывет в ночи по теплому светящемуся морю, вдаль, к неизведанным берегам, а Тинувиэль стоит на палубе и свежий морской ветер надувает белые паруса. Значит, надо плыть…

И какая разница, что никогда не придет за тобой настоящий корабль из Валинора, и что никогда ты не спрыгнешь на алмазный песок Амана – разве это важно? Задник сцены – твой парус, и волны наших рук, и золотые россыпи закатов, и серебро родников, и жемчуг утренней росы в волосах – все это здесь, рядом. Чтобы жить вечно…

Песня закончилась, и снова раздались аплодисменты и восторженные крики, и визжали поклонники, и улыбалась певица, и ее смех звенел под черными сводами сосен, и пылали разноцветные софиты, но я уже понял все, что Тинувиэль собиралась сказать мне и всем этим ребятам со свечками в руках. Ее новая песня называлась «Намариэ» – «Прощание». Прощание с нами…

Я оказался прав. Дортонионскому концерту суждено было стать последним в жизни великой певицы, поэтессы и композитора Сумрачных Земель. Через четыре года Лютиэн Тинувиэль не стало.

/Т.О. 21.12.2008г./

====== Пираты ангмарского кризиса ======

Высокий свод небес дышал величием и покоем, воздух благоухал ароматами трав и дивных цветов из Садов Йаванны. Там, за морями сейчас время холодов и вьюг, время сна природы, время белого безмолвия. Но здесь, в Благословенной Земле царит вечная весна. Таков Аман, край, не знающий скорби. Это сердце западного предела, Валмар Многозвонный. И даже боле того.

Владыка Мира, верховный Вала Манвэ, прозванный Сулимо, встречал рассвет на одной из смотровых площадок дворца Ильмарэн. В принципе, назвать сие творение надмирной архитектуры дворцом можно было весьма условно: жилище повелителя ветров и его супруги, возжигательницы звезд, представляло собой невероятно тугое переплетение террас, лесенок, разнообразных балконов и портиков, которым колонны заменяли сплошные стены. В центральном зале Ильмарэна стояло самое удивительное сокровище – Арфа Ветров – музыкальный инструмент, чьи струны, будучи натянуты в высокой сводчатой арке одного из внутренних переходов, звучали от малейшего движения воздуха, и голоса больших и малых ветров, пролетая насквозь, услаждали слух своей немолчной песней.

Взгляд Короля Мира как бы сам собой устремился к сияющим вершинам Таниквэтил. «Сам собой» – потому что менее всех остальных видов, открывавшихся из окон дворца, Манвэ устраивал именно этот. Белые пики льдов казались остриями клинков, приставленных к горлу небес, и вызывали чувство тревоги. Именно тревоги и неловкости, а вовсе не вины за тот давний приговор Круга Судеб, вынесенного Могуществами Арды Отступнику и его созданиям – при чем здесь вина, все случилось так, как следовало, росток зла, искажение, должно быть вырвано из мира с корнем подобно ядовитой траве. Это закон… Чушь какая! Кажется, он снова назвал этих существ «созданиями» Мелькора… тьфу! Ну, какие у него могут быть создания, ведь творение живых под силу лишь Единому – тут Манвэ счел нужным возвести очи в безмятежному небу – а тот мог только искажать. В конце концов, Маханаксар отнесся к ним без гнева и пристрастия – даже предложил сохранить им жизнь в обмен на отречение, и то, что эти… искаженные предпочли смерть, явилось лишь проявлением свободы выбора. Все было правильно… и тогда, и теперь.

На легкой, будто парящей в воздухе, хрустальной лестнице, перекинутой от башни до башни над ледяной расселиной, показалась тонкая девичья фигурка в бирюзовом платье. Льющийся с небес золотой свет плода Лаурелин пробивал лучами поток летящих локонов, и девушка сама казалась заблудившимся солнечным лучиком. Манвэ непроизвольно дернул бровью – а вот и одна из тех, кому права выбора не давали в силу возраста…. Да, вот и выросли детишки, ни о чем не догадываясь. Напиток забвения в Садах Ирмо подарил им новое имя, новую жизнь, новую память… впрочем, почему новую? – единственную, другой никогда не было и не будет. И все же, сколько беспокойства и переживаний доставили Могуществам Арды дети сгоревшего города. И особенно вот эта… Ну, скажите не милость, вот что сейчас у нее на уме? – прозрачно-дальнозоркий взгляд радужных глаз Верховного Валы не без опаски скользнул по личику воспитанницы, беззаботно прыгающей по ступенькам прозрачной лестницы. Невозможная девчонка, чем дальше, тем непонятнее. А в последнее время сама на себя сделалась непохожа: то плачет, то скачет… Манвэ припомнил, что, кажется, странности в поведении его воспитанницы начались одновременно с тем, как в Аман из Сумрачных Земель возвратилась Майя Мелиан. Хотя при чем тут это?

Легкий, пахнущий лавандой ветерок в туче визга и золотых кудряшек стремительно влетел на балкон, пронесся по полированному мрамору пола и остановился в шаге от края лазурной мантии Короля Мира. Раскраснелась, лучистые глаза смотрят с восторгом и обожанием, вот только где-то на самом дне притаилась грусть.

– Учитель… – она умудряется поклониться, не отрывая взора.

– Здравствуй, дитя мое, – улыбается Манвэ. В такие минуты как никогда хочется чувствовать себя настоящим Королем Мира.

– Учитель, я хотела бы спросить тебя…– стремительный хлопок ресниц, взгляд в пол и обратно, – Тебе ведь ведомо все-все в мире?

– Да, конечно, – куда более растерянно, чем следовало, произносит Манвэ. – Поведай, что тревожит тебя, дитя, я постараюсь найти ответ.

Полный печали вздох, дрожат ресницы, точно скрывают выступившие слезинки.

– Я хотела спросить о моих родителях, Учитель, – робко говорит девушка. – Нет-нет, – поспешно добавляет она, встречаясь испуганным взглядом с очами повелителя ветров, – ты дал мне все, и даже более того, чем могу заслужить. Ты стал для меня и отцом, и учителем, и я люблю тебя больше всех на свете, не подумай, что я неблагодарная и чем-то недовольна, просто…. Ведь я Элда, так?

И, не дождавшись кивка собеседника, выдыхает:

– Значит, у меня должны быть мать и отец! Понимаешь, Учитель, должны…

Холеная ладонь Верховного Валы ласково скользит по девичьим волосам, глубокий голос звучит успокаивающе:

– Амариэ, дитя мое, я ведь тоже очень люблю тебя. Так зачем же ты заставляешь меня снова и снова повторять о том ужасном несчастье, что случилось много лет тому назад? Зачем заставляешь причинять тебе боль, ну зачем, а?

Маленькая, хрупкая, она даже не достает ему до плеча. Поэтому утыкается покрасневшим носиком не в высокий воротник мантии, а точно в середину груди, где на золотой цепочке висит символ власти над воздушным пространством – огромный сапфир.

– Да, я все знаю, ты рассказывал, Учитель – слышен быстрый шепот, приглушенный тканью. – Я родилась в Сумрачных землях вдали от света Древ Валинора, мои родители погибли, когда я была совсем ребенком, и ты, не в силах спокойно смотреть на детское горе, забрал меня к себе…

Девушка стремительно опускается на колени, теплые губы касаются унизанной перстнями руки.

– … я совсем ничего не помню о своем детстве. Наверное, это хорошо, но…

– Что, Амариэ?

– Ничего, Учитель. Просто мне вдруг подумалось: а вдруг у меня были браться и сестры? Ну, вот как у госпожи Артанис, например? Или братья и сестры могли быть у моих родителей, почему нет? И я хотела спросить… нет, попросить: нельзя ли мне ненадолго, совсем на чуть-чуть вернуться обратно в Сумрачные земли, чтобы разыскать их. Пожалуйста, Учитель!

– В Сумрачные земли?! – Манвэ от неожиданности отпрянул назад, невольно выдернув руку из тонких пальцев воспитанницы. На прекрасном лице Амариэ отразилась почти физическая боль: то ли из-за тоски по родным, то ли из-за того, что горячо любимый Учитель разгневан и огорчен ее просьбой.

– Итак, Сумрачные земли – нарочито спокойно повторил Манвэ, – Что за странная фантазия, Амариэ? Разве ты не знаешь, что это за край? Это далекий материк с холодными зимами и тучами летней мошкары, который населен ужасными чудовищами, там повсюду чувствуется дыхание зла, принесенного в мир Отступником. Помнишь, каков он?

По тому, как вздрогнули девичьи плечи, Манвэ понял, что первый урок его воспитанница усвоила более чем успешно. А ведь он тогда еще сомневался, стоит ли позволять капризной девчонке лицезреть скованного и ослепленного Отступника за Вратами Ночи! Воистину, одному Единому ведомы последствия событий.

– Так вот… – продолжал он мягко. – это еще не все. Множество опасностей подстерегает путника по ту сторону морей на каждом шагу, и даже тамошние леса вовсе не похожи на наши вечнозеленые рощи. Вместо певчих птиц и благоуханных цветов темные непролазные чащи кишат дикими хищными зверями, ядовитыми насекомыми и еще более жуткими тварями, что не выносят солнечного света и питаются живой кровью. Неужели ты хотела бы вернуться туда?

Тень сомнения, мелькнувшая было в голубых глазах девушки при описании всех ужасов Восточного Заморья, просуществовала недолго.

– Я хотела бы найти своих… свою… тех, кто одной крови со мной, тех, кто помнит меня… – Амариэ всхлипнула, и губы ее задрожали – Может быть, мои родные до сих пор ищут меня? Может быть, они до сих пор скорбят, полагая меня погибшей? Я хочу найти их, Учитель! Найти и сказать, что…

– Перестань, дитя мое, – обрывает Король Мира, – Твои слезы огорчают и меня. Ступай в Сады Ирмо, пусть сон под сенью трав излечит скорбь, внезапно одолевшую твое сердце… Ты утешишься и задремлешь, а когда проснешься, то позабудешь обо всех своих печалях, дитя.

– Учитель, я прошу тебя – не надо! Я не хочу ничего забывать, я хочу вспомнить…

– Вспомнить что, Амариэ? Снова пережить горечь утрат? Зачем тебе это? Если ты хочешь вспомнить своих родных, тогда вспомни прежде то, что рассказывал тебе я. Ну!

– Наш город погиб в огне… – сокрушенно вздохнув, заученно проговорила девушка. – Никто не выжил. Я спаслась одна. Я спаслась чудом.

– Так, – кивнул довольный Манвэ. – Ты понимаешь, что это означает, Амариэ? Ведь понимаешь, дитя мое?

Очень медленно, как в тумане, Амариэ кивнула. Действительно, что тут можно не понять…

– Тогда ответь мне, зачем ты мучаешь себя? – с ласковой укоризной произносит голос Верховного Валы. – Встань с колен, прошу тебя, вытри слезы… вот так. Поверь мне, Амариэ, как это ни прискорбно, но тебя некому ждать в Сумрачных землях. Я сделал все возможное и невозможное, чтобы у тебя появился новый дом, здесь, в Ильмарэне….

– Прости меня, Учитель – она виновато опускает голову, голос едва слышен. – Я глупая и злая, прости. Прости, что расстроила тебя своей болтовней, я люблю тебя, правда люблю. Не гневайся, пожалуйста!

– Все хорошо, Амариэ. Я не гневаюсь, ступай…

– Совсем-совсем не гневаешься, Учитель?

– Совсем-совсем, – стараясь сохранять серьезность, кивает Манвэ, но радужные глаза смеются. – Ступай к себе….

– О!

Попытавшись увернуться от поцелуя, Манвэ потерпел сокрушительнейшую из всех неудач и лишь напрасно взмахнул руками. А лавандовый ветерок по имени Амариэ восторженно покружился на месте и с легким шорохом упорхнул с террасы в крытую галерею.

Манвэ проводил ученицу взглядом и поморщился, точно от зубной боли. Барометр настроения Верховного Валы упал до отметки «еще чуть-чуть – и скверно».

Вернувшись в свои покои, Амариэ затворила дверь и какое-то время просто стояла, прислонившись к ней спиной и бездумно поглаживая резное дерево. Теплый ветерок играл прозрачными занавесями на окне и раскачивал подвешенную под потолком фигурку птицы, сложенную в детстве из листа тончайшего пергамента. Великое множество подобного зверья обитало на книжных полках, возле аквариума и на прикроватном столике. Игрушечные черепашки, кошки, птички и бабочки прятались в складках штор, словно с упорством взбирались на самый верх, но время от времени падали на пол и выметались вон вместе с сором. Амариэ придумывала их сама, ей нравилось складывать непослушный пергамент, превращая его в объемные фигурки. Порой ей казалось, что пергамент для такого дела не слишком хорош, и смутно представлялся некий материал, белый и гладкий точно яичная скорлупа – пальцы помнили его на ощупь. Маленькая Амариэ дарила фигурки всем: другим детям, гостям, ну, и, конечно же, Учителю. Сколько всего она их смастерила – вспомнить невозможно, и вот что удивительно, никто не учил девочку этому искусству, движения рук были столь же неуловимо знакомы, как и фактура неизвестного белого материала.

Другим излюбленным занятием повзрослевшей воспитанницы Короля Мира сделалось вышивание. Однажды Великий Владыка морей, Ульмо, так был растроган огромной вышитой шелком картиной, изображавшей причудливых обитателей морских глубин, что тотчас преподнес смущенной мастерице в подарок куб чистейшего горного хрусталя, до краев наполненный прозрачной водой, в котором туда-сюда сновали самые яркие рыбки с коралловых рифов южного побережья Амана. Теперь аквариум – гордость Амариэ – занимал отдельный столик о трех ножках, а рядом с ним, натянутый на большие прямоугольные пяльцы, хозяйского внимания дожидался очередной шедевр – вышитый портрет любимого Учителя. Амариэ работала над этой картиной уже второй год, но с каждым днем дело шло все медленнее. В последнее время она совсем забросила свое занятие, принялась за украшение наволочек и покрывал. Все постельное белье теперь покрывали вышитые ирисы. Такие цветы девушке показывала одна из Майя Йаванны, и Амариэ запомнила форму лепестков и золотистые венчики. Только вот цвет придумала свой – ну, скажите на милость, разве бывают на свете розовые ирисы? Нет, конечно. В Садах Йаванны собраны все растения, когда бы то ни было произраставшие в Арде, и если розовых ирисов среди них нет, то, значит, их не существует вовсе кроме как на подушках юной фантазерки.

Неоконченный портрет Манвэ притягивал взор укором совести. Со вздохом Амариэ подошла к пяльцам, придирчиво оглядела аккуратность стежков. Снова вздохнула. Придвинула стул, села, и взявши иголку, вяло принялась за вышивание.

Работа, естественно, не клеилась. Дважды уколовшись, причем второй раз – ощутимо больно и до крови, девушка вернула иголку на покой, воткнув ее обратно в холстину, и переместившись на кровать, положила ладошку на ледяную округлость палантира.

Не испытывай принцесса жажды постоянного движения, она вполне могла бы узнавать все без исключения новости, не покидая комнаты – удивительный магический камень охватывал своим обзором не только Валмар, но и его окрестности. Палантир показывал все, что душе угодно, позволяя взгляду задержаться подольше на чем-либо интересном либо пропустить скучное. В одно время Амариэ так увлеклась теми возможностями, которые дарил камень, что совсем перестала читать, и обеспокоенный этим Учитель вынужден был сделать воспитаннице замечание. Сейчас Амариэ уже не позволила бы себе с утра до вечера смотреть в светящийся изнутри шар, позабыв обо всем на свете. Да и сам мир, упрятанный в толще магического камня, манил ее все меньше…. Просто сейчас нужно было отвлечься.

К счастью, сегодняшний день предоставил в распоряжение скучающей принцессы отличные новости: как раз сегодня, а точнее – в эти минуты, в гавань Альквалондэ что в Эльдамаре, входил корабль славного Кирдана по прозванию Корабел. Это невероятно смелое судно проделало долгий и опасный путь от самого побережья Сумрачных земель. Лебединая Гавань, древний город морских эльфов тэлери, казалось, весь высыпал на набережную, чтобы лично поприветствовать сородичей, вернувшихся на Благословенную землю. По сравнению с встречающими, путешественников оказалось не так уж и много: Амариэ насчитала двенадцать женщин и семерых мужчин. Все они выглядели смущенными и растерянными, было заметно, что дорога сильно утомила их, но жизнерадостных тэлери все эти обстоятельства не смущали ничуть – своих новообретенных сородичей они в прямом смысле слова несли по улицам на руках. Изрядная количество приветствий и поздравлений перепало и мореходам с капитаном во главе – белые доски палубы устилали брошенные с берега венки и гирлянды из цветущих водорослей, которые здесь называют «косами Уинен». Сам Кирдан сойти на берег отказался, но это вовсе не помешало ему отпустить в город свою команду. Не прошло и четверти часа, как причал опустел – отважные покорители морской стихии влились в толпу радостных горожан, которая постепенно переместились в центр города. Амариэ некоторое время созерцала скатки убранных парусов и горделивые мачты, изящные, но крепкие борта, покрытые блестками высохшей морской соли. Ленивые, вязкие как сироп, береговые волны покачивали смелый корабль как мать баюкает беспокойное дитя. Лазурные очи девушки быстро моргнули, на миг сощурились, выхватывая из переплетения резьбы на подзоре название корабля. Прочитав, она незаметно для себя удовлетворенно кивнула, точно с чем-то соглашаясь.

Небрежным прикосновением погасив палантир, принцесса Ильмарэна решительно встала и подошла к двери. Убедившись, что та плотно закрыта, девушка вернулась к кровати, запустила руку в россыпь больших и малых подушек, еще раз воровато оглянулась по сторонам и извлекла на свет странный продолговатый предмет, покрытый равновеликими выступами, на каждом из которых была вырезана одна из девяти цифр и еще какие-то знаки. От прикосновения таинственный предмет, подобно палантиру, засветился изнутри, но не целиком, а лишь малой частью поверхности, более всего напоминающей окошечко. Амариэ нетерпеливо нажала пару выступов и долго перечитывала строки, черными рунами начертанные в сияющем окне. Рассеянно, вскользь посмотрела на аквариум. Толстые глупые рыбы никак не реагировали на поведение хозяйки, не интересовались ее секретами – им было все равно. Наверное, именно этот полусонно-равнодушный рыбий взгляд окончательно убедил девушку в правильности принятого ею решения.

В серой шерстяной куртке с высоким воротником цепкой походкой бывалого моряка ранним вечером сорок седьмого дня сезона туилэ на белую палубу «Нимиэрнин» вышел славный эльфийский мореход Кирдан по прозвищу Корабел. Клонился к концу еще один короткий день у благословенных берегов Амана. За бортом по-прежнему лениво плескала теплая вода, с берега тянуло чем-то цветочно-сладким, слышался праздничный гомон, смех и обрывки песен. Кирдан вздохнул, и, отвернувшись от такого близкого, но такого недосягаемого города, стал смотреть в небо и слушать звуки вечернего моря. Нет, все-таки чувствуется близость земли – в открытом море такой тишины не сыскать, а если и доведется, то скверное это дело, когда ни волны, ни ветерка. Как шутит Фионвэ: штиль – это такое состояние природы, когда ты точно уверен в чью пользу закончилась очередная семейная размолвка между буйным Оссэ и Уинен-усмирительницей морей. И еще… Кирдан для верности закрыл глаза, прислушиваясь. Он простоял так около пяти минут, прежде чем понял, чего именно не хватает в окружающих звуках. Чаек! Невероятно, но эти морские птицы, чей крик для Старшего народа символизирует вечную тоску по оставшейся за морем родине, не водились у берегов Амана. Ну да… О чем и для чего тосковать здесь, в краю вечной весны? Элдар любят чаек, подобно тому, как Эдайн любят слушать печальные песни бродячих менестрелей, ибо такая тоска не рождает безысходности – эта грусть светла, как утреннее небо.